Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава V

Рано утром я приехал в Тюмень без особых приключений, где решил остановиться, чтобы отдохнуть и спокойно обдумать создавшееся положение.

У ямщика-татарина, который вез меня четыре дня тому назад из Тюмени, оставшись наедине со своими мыслями в жарко натопленной чистой половине избы, я детально разобрал все мною виденное и пережитое с момента приезда в Тобольск и пришел к следующему выводу: приезд большевиков в Тобольск в корне изменил положение царственных узников к худшему и тем самым затруднял и путал все возможности освобождения царской семьи, положение которой становилось явно критическим.

Арест Соловьева, явившийся для меня полнейшей неожиданностью, выбил окончательно почву из-под моих ног. Оставаться здесь было невозможно, равно как и возвращаться в Тобольск или Покровское. Пользы для дела от моего пребывания в Тюмени я тоже не видел никакой, если бы даже имел на то материальную возможность.

Помощь их величествам должна была быть оказана в возможно скорейшем времени, и потому я решил ехать обратно в Петербург, чтобы лично довести до сведения как Анны Вырубовой, так и Маркова-второго все, мною виденное, и обрисовать им всю тяжесть положения императорской семьи в связи с приездом большевиков. Денег на обратную дорогу мне могло хватить только в обрез, а главное затруднение заключалось в отсутствии каких-либо документов, оправдывающих мою поездку из Сибири в Петербург.

Но раздумывать было нечего, и на следующее утро я уже был на вокзале. Поезда ходили, как Бог пошлет, и мне сказали, что поезда на Екатеринбург можно ожидать около часу дня. От нечего делать я стал бродить по небольшому вокзалу типичной казенной постройки из красного кирпича. Станционные помещения, как и всюду, были заплеваны и загажены до невозможности.

Когда я вышел на платформу, мое внимание привлек большой великолепный состав поезда из классных и салон-вагонов, стоявший на подъездном пути. Над одним из вагонов развевалась красная тряпка в виде флага. Около поезда разгуливали субъекты, подобные тем, которых я встретил по дороге. Обычные каторжные рожи, лохматые папахи, пулеметные ленты накрест на груди, распоясанные шинели – словом, все, чем мог гордиться настоящий революционный воин.

Один из мужиков, ждавший поезда так же, как и я, разъяснил мне, что это поезд комиссарский. Я зашел в залы 1-го и 2-го классов. Такая же грязь, как и всюду. На столах хотя и скатерти, но засаленные и грязные.

Публика была самая разношерстная. Я уже намеревался подсесть к большому столу, стоявшему посреди зала, как неожиданно увидел знакомое лицо. Напротив меня сидел молодой еще человек в солдатской шинели и в фуражке без кокарды. Я присмотрелся к нему ближе. Это был Т., мой товарищ по Одесскому корпусу, на два-три года старше меня по выпуску, которого я с 1913 года не видел. Этой встречи я никак не ожидал и не знал, что делать, но потом мелькнула мысль, что лучше уйти незамеченным. Хотя я знал Т. очень близко, но для меня было большим и неясным вопросом, что произошло за те пять лет, как мы не виделись, каких он теперь взглядов.

В старые времена мы все были одних взглядов, о политике не говорили, да и странно было бы говорить, так как все мы были проникнуты одинаковой любовью к своему царю и Родине.

Но теперь… Лучше быть осторожным, и я стал отходить от стола. В этот момент Т. поднял голову, положил газету, которую читал, в карман, встал, и наши взгляды совершенно случайно встретились. Он пристальнее всмотрелся в меня и воскликнул:

– Марков! Какими судьбами?

Поздоровавшись, я схватил его за рукав и буквально вытащил на перрон.

– Во-первых, имей в виду, что я теперь не Марков, а Соловьев. Почему да отчего, объясню потом. Знал тебя как своего товарища и друга, надеюсь, не выдашь. Я был в Тобольске… Теперь понял? – скороговоркой пояснил я ему свое нахождение в Тюмени.

– Во мне можешь не сомневаться, – твердо и решительно проговорил он, пожимая мне руку. – Я все понял, но куда ты теперь собираешься? В Петербург? А соответствующие документы имеешь?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, батенька, благодари Бога, что меня встретил. У тебя какие документы? Увольнительный билет ишимского воинского начальника? Так видишь ли этот поезд? – Он указал мне при этом на привлекший мое внимание состав. – Ведь вокзал уже третьи сутки как занят карательным отрядом Запкуса. Он налагает контрибуцию на желающих получить билет, предварительно опрашивая документы и цель поездки. Без его ордера касса не продает билетов. Хорош был бы ты, если бы сунулся к нему за ордером на Петроград, предъявив увольнительный билет на Ишим!

Я окончательно растерялся.

– У тебя других документов нет?

Я объяснил ему, что имею увольнительное офицерское удостоверение, выданное одесским комендантом на проживание во всех городах России, впредь до увольнения по приказу военного ведомства в отставку. Документ самый форменный на мою настоящую фамилию, и единственно революционное на нем – это подпись коменданта. Подписан он так: «Комендант г. Одессы – прапорщик Рязанов». В день получения мною этого документа старый комендант генерал-майор Мельгунов ушел, и его место занял, по назначению Румчерода, прапорщик Рязанов.

– Ну и слава богу! Отправляйся в город, остановись в гостинице, а завтра с утра поезжай к воинскому начальнику и получи демобилизационный билет, а потом уж можешь ехать, по получению временного вида, куда угодно.

По-видимому, он прочел на моем лице полнейшее недоумение от такого совета.

– Ты не беспокойся, здесь товарищи далеко еще не то, что в России. Ты им наври что-нибудь, что ты едешь с Юга искать заработка или что-нибудь в этом роде, и увидишь, что все пройдет благополучно!

Мне ничего не оставалось делать, как поблагодарить его за дружеский совет. На прощание он сообщил мне, что во время войны служил в одном из сибирских стрелковых полков, женился на сибирячке, родители которой живут в Омске, дослужился до капитанского чина и теперь устроился на службу по железной дороге и живет постоянно в Тюмени.

Распрощавшись с Т., я взял извозчика и приказал везти себя в гостиницу. Гостиница Лошкомоева, куда привез меня мой возница, оказалась весьма приличной, как по своему внешнему, так и по внутреннему виду.

Комнату во втором этаже я получил без всяких затруднений и на вопрос швейцара о моей фамилии и прочем даже с облегчением ответил:

– Марков, бывший военнослужащий, из Проскурова.

Итак, я сделался снова самим собой… Но чувствовал себя далеко не твердо и успокоился только на следующее утро, когда вышел из большого деревянного дома с надписью «Управление Тюменского военного начальника», где мое удостоверение обменяли на увольнительный билет, согласно приказу Совета народных комиссаров и т. д.

Я отправился в милицию, где подал заявление о желании иметь временный вид на жительство. Как предсказал мне Т., в обоих учреждениях мне никаких препятствий не чинили. В управлении же воинского начальника на меня даже повеяло стариной. Писаря чинно сидели на местах, писали и стучали на машинках. Один из них весьма любезно принял меня, расспросил, написал билет, и тут же один из его сотоварищей подписал его, не читая, «за воинского начальника».

Это было единственным революционным проявлением. Милиция же произвела на меня совершенно иное впечатление. Здание прежнего полицейского управления было загажено снизу доверху и полно самого разнообразного люда, неистово бранившегося и сквернословившего по поводу «милицейских порядков». Какие-то вихрастые субъекты, принявшие меня, обещали выдать вид через три дня.

Из милиции я отправился на телеграф, где послал Маркову-второму телеграмму по условному адресу с сообщением, что мне пришлось задержаться в Тюмени.

Покрытая глубоким белым пушистым снегом Тюмень произвела на меня отличное впечатление. Город состоял из двух частей, верхней и нижней. Верхняя часть была расположена на краю обрыва, спускавшегося к реке Туре, по побережью которой расположилась нижняя часть его.

В верхнем городе центром движения была Царская улица, довольно широкая, освещенная электричеством и застроенная в большинстве случаев одноэтажными каменными домами. Посреди улицы была площадь, на которую выходило большое двухэтажное здание реального училища с садом с одной стороны, а с другой – особняк какого-то местного купца, тоже с садом. Боковые улицы, в общем, напоминали главную и были планированы правильными квадратами.

Торговля была сосредоточена на главной улице, магазины носили, так сказать, универсальный характер, так как в них можно было найти все, начиная с ваксы и кончая китайским шелком. Торговля, по-видимому, шла бойко. Никаких явных признаков революции, привычных моему глазу, в виде широковещательных плакатов, красных флагов и других аксессуаров революции и социалистического режима, я не видел, за исключением разве того, что, например, на некоторых углах вместо прежних надписей «Царская улица» были навешаны новенькие дощечки красного цвета, на которых белыми буквами было написано «Проспект революции», да на некоторых домах висели дощечки с надписью: «Национализированный дом номер такой-то». Это было бы и все видоизменение в физиономии города, если бы на двух лучших домах города я не прочел две вывески с надписью: «РСФСР. Штаб Красной армии» и «Тюменский Совет рабоч., крест. и солдатских депутатов». Это были два центра управления Тюмени, один военный, а другой гражданский.

Когда я проходил в вестибюле гостиницы мимо доски с указанием фамилий приезжающих, мое внимание привлекла визитная карточка, прикрепленная около № 4. Я прочел ее и глазам своим не поверил. На ней ясно и отчетливо значилось: «Командир 35-го запасного Сибирского стрелкового полка и начальник Тюменского гарнизона полковник П.». Действительно чудеса творились в этом городе… Хозяйничанье большевиков уживалось с этими «пережитками старого режима»!

Из расспросов швейцара выяснилось, что П. самый настоящий полковник, принявший полк незадолго до революции и пробывший в этой должности как мартовский переворот, так и все лето 1917 года, вплоть до большевистского переворота и приказа о демобилизации армии. Тогда он устранился от дел, но по-прежнему остался жить в Тюмени. В дальнейшем оказалось, что в его полку были беспорядки, старый командир полка был сменен, а полковник П. назначен, так сказать, на «усмирение»…

Я решил познакомиться с ним, что в этот же день и исполнилось. Полковник П. принял меня весьма любезно. Я представился ему, так сказать, полуофициально, начав свое обращение словами, что я считаю своим долгом как офицер представиться ему как начальнику гарнизона и т. д.

Он был очень польщен и заметил, что он уже не командир полка и не начальник гарнизона и что он сдает полк образовавшемуся штабу Красной армии, во главе которого стоит один из его бывших офицеров, прапорщик Чувиков.

Само собой разумеется, я ему ни слова не сказал о своей поездке в Тобольск, а придержался своих небылиц, рассказанных мною в управлении воинского начальника и швейцару гостиницы. Услышав, что я собираюсь искать работу, он предупредил меня, что это мое желание сопряжено с большими трудностями.

Он сообщил мне, что после ранения на фронте осенью 1916 года он получил 35-й запасной полк, где из-за халатности командира произошли беспорядки на продовольственной почве, которые ему пришлось подавить. Настала революция, которая прошла в Тюмени без эксцессов, и ему удалось удержаться на месте. На положение на фронте П. смотрел безнадежно, войну считал проигранной и потому не воодушевлял солдат на революционные подвиги, а следил только за тем, чтобы солдаты не бесчинствовали в городе и не грабили казенного имущества. Пришел Октябрьский переворот. Местный Совдеп все левел и левел и, наконец, автоматически сделался большевистским. Ему предложили сдать полк революционному штабу, что он и исполнил.

– Теперь товарищи пытаются создать новую армию, на новых началах. Поживем и увидим, что из этого выйдет. Я же, поляк по происхождению, хотел бы проехать в Польшу, но пока там немцы, не поеду… Не люблю я их… Волей-неволей приходится оставаться здесь и ждать у моря погоды! – закончил он свой рассказ.

Потянулись бесконечные дни за днями. Меня охватила какая-то тупая апатия. Неудача в Покровском, невозможность выехать в Петербург и, наконец, молчание Маркова-второго, от которого на мою телеграмму я не получал ответа, – все это подавляло меня морально, а полная неизвестность о том, что делается в Тобольске, повергла в тоску и отчаяние.

Как-то раз вечером на исходе первой недели моего пребывания в Тюмени меня позвал к себе на чашку чая П.

– Знаете ли что, Сергей Владимирович, – обратился он ко мне. – Я для вас хорошее место нашел, а то вы с голоду здесь подохнете. Ведь денег от тетки из Петербурга вы не получили?

Я еще раньше сказал П., что просил тетку помочь мне. На вопрос я ответил отрицательно.

– Встретил я сегодня Чувикова, того прапорщика, о котором я вам говорил. Он начальник штаба формирующейся здесь Красной армии, на новых, добровольных началах. Он мне стал плакаться, что не может найти инструктора-кавалериста для формирования конной части. Ну, я и вспомнил о вас и сказал ему, что могу помочь ему в его горе. Что вы на это скажете?

Что мог я ему ответить на это неожиданное предложение? Видя мое замешательство, он заметил:

– Я полагаю, вас мое предложение поразило, я вас понимаю, но вы ничем не рискуете. Вы поступаете по вольному найму. Не понравится – можете всегда уйти. Воевать вам не придется. Мы находимся в таком богоспасаемом месте, что до нас никакие фронты не доберутся! Жалованье платить будут приличное. Советую, пока другого занятия себе не найдете, взять это место.

Я поблагодарил П. за его доброе отношение и заботы обо мне и просил дать мне сутки на размышление.

Оставшись один, я долго думал, как быть, принять или не принять предлагаемое место?

Я – красноармеец?!

Это новое мое амплуа никак не укладывалось в моей голове. Взвесив все, что было за и против этого предложения, я пришел к заключению, что мне следует согласиться, и вот почему: принимая на себя формирование конной части при местном штабе, я получал полнейшую возможность принять в число своих подчиненных всех тех офицеров, которые ожидались из Петербурга от Маркова. Затем, положение Тюмени по отношению к Тобольску было блестящим, потому что и сухопутная дорога, связывающая Тобольск с железной дорогой, шла через Тюмень, и речное сообщение по Тоболу и Туре заканчивалось в Тюмени же. Имея в Тюмени ячейку, не только прекрасно скрытую от советского ока в их же части Красной армии, но и вооруженную и материально обеспеченную, можно многое предпринять… Так, например, попытаться добиться перевода этой части, под моей командой, на охрану императорской семьи в Тобольске.

Или устроить фиктивное крестьянское восстание в районе Тобольска и под видом подавления вывести эту часть в угрожаемое место, постаравшись задержать ее там.

Или же дать возможность отдельным членам нашей организации, вступившим к нам красноармейцами, постепенно дезертировать вооруженными по направлению к Тобольску, причем мне представилась бы полная возможность снабжать их целым рядом всевозможных фальшивых удостоверений.

Наконец, принимая во внимание бывшую до моего отъезда из Петербурга скудость средств организации, устройством офицеров в формируемой мною части сразу же снималась с организации всякая материальная забота о них, так как они попадали на полное советское иждивение.

Ночь я провел без сна, разобрал все детали создавшегося положения, а вечером, придя к П., заявил ему о своем согласии поступить на службу в Красную армию.

Он обещал мне на следующий же день передать о моем согласии Чувикову.

Утром я пошел на почту и сдал второе письмо Маркову-второму.

Первое письмо к нему я отправил непосредственно после телеграммы, а теперь сообщал весьма осторожно, что мне удастся, быть может, устроиться на многообещающую всем нам службу. Само собой разумеется, писать более понятно и ясно я не мог, решив сделать это позже по вступлении на новую службу и после детального выяснения возможностей для нашего дела через первого же прибывшего в Тюмень от Вырубовой или от Маркова человека, отправив его обратно в Петербург с поручением на словах во всех подробностях информировать как Анну Вырубову, так и Маркова-второго.

С почты я отправился в парикмахерскую. Места все были заняты, и мне пришлось ждать очереди. В тот момент, когда я, наконец, дождался и подошел к своему креслу, я лицом к лицу столкнулся с высоким молодым человеком, только что окончившим бриться, в темно-синей поддевке и шелковой рубашке. Он встал с кресла рядом с тем, на которое я собирался сесть. Молодой человек посмотрел на меня, а я на него. Я глазам своим не верил: передо мной стоял Соловьев, которого я давно мысленно похоронил…

Оба мы, едва сдерживая волнение, поздоровались. Совершенно безразличным голосом Соловьев бросил мне фразу:

– Давненько мы с вами не виделись, что же вы нас позабыли? Заходите сегодня на чашку чая… Ведь вы же адрес знаете!

И он назвал адрес, которого я, конечно, не знал. Я извинился, сослался, что, дескать, дела задержали, и обещал как-нибудь зайти.

Само собой разумеется, я сразу же из парикмахерской отправился к Соловьеву. Он жил на окраине Тюмени у одной старушки, давнишней знакомой семьи Распутиных.

Он мне рассказал, что арестовавшие его красногвардейцы были частью того отряда, который я встретил по дороге. Ими же он и был привезен в Тюмень. По дороге ему пришлось испытать много весьма неприятных минут, так как несколько человек его эскорта предлагали своим «товарищам» просто-напросто ликвидировать эту с… а не тащить его в Тюмень. В Совдепе он при допросе рассказал весьма длинную и туманную, но очень тонко составленную историю о происхождении у него фальшивых документов, главным поводом к получению которых было желание еще во времена потуг Керенского заставить революционную армию перейти в наступление, бросить фронт и ненавистную военную службу из-за своих крайних анархических убеждений. Его доводы подействовали на вечно полупьяного председателя тюменского Совдепа Немцова и его помощника, такого же горького пьяницу Неверова, и он был выпущен на свободу под расписку о невыезде из Тюмени с обязательством являться каждый день в Совдеп. Отобранного чека на сумму 10 000 рублей ему не вернули, о чем он очень сожалел, так как это были последние деньги, которые он хотел при помощи епископа Гермогена передать на расходы их величествам.

Я, в свою очередь, в мельчайших подробностях описал Борису Николаевичу последние дни моего пребывания в Петербурге и мои тобольские впечатления.

Он страшно удивился приказу императрицы о моем отъезде из Тобольска к нему в Покровское, потому что если государыня и считала, что мне трудно будет устроиться конспиративно в Тобольске, то как же она могла полагать, что мое пребывание будет незаметно в селе, которое значительно меньше Тобольска, все же являющегося городом, тем более в доме, столь известном не только жителям Покровского, но и всей округе.

Когда же я попросил Соловьева как можно скорее вернуть полученные мною от отца Васильева деньги, он еще более изумился и взволновано ответил мне:

– Я отказываюсь что-либо понимать. Это неправда, что вам сказал отец Васильев… Он дал вам не свои деньги, а мои. Я ему перед отъездом в Покровское оставил несколько тысяч на расходы, связанные с царской семьей… Все это очень странно, вообще его образ действий за последнее время мне не нравится… Да мы и без него обойдемся!

Из дальнейшего я понял, почему Борис Николаевич был недоволен отцом Васильевым.

Он обрисовал мне положение царской семьи в следующем виде. С октября месяца прошлого года, когда он впервые приехал в Тобольск и передал их величествам первые вещи, полученные от Анны Вырубовой, положение их сильно изменилось. После увольнения комиссара Макарова, человека, несмотря на определенный революционный стаж, очень благожелательно настроенного к царской семье, а случилось это из-за опрометчивости и легкомыслия М.С. Хитрово, задержанной в Тобольске сразу же после ее приезда, на его место был прислан некто Панкратов, бывший политический ссыльный, человек не особо энергичный, который сразу же стушевался перед «отрядным комитетом», который не преминул захватить всю власть над царственными узниками в свои лапы. Его помощником стал Никольский, типичный прапорщик революционного времени, с ухватками митингового оратора, хам по манерам и по происхождению.

Касательства к жизни заключенных он не имел никакого, а проводил время среди солдат отряда, найдя в них достойное себе общество. Начальником отряда был полковник лейб-гвардии Волынского полка Е.С. Кобылинский, как известно назначенный на эту должность Керенским еще в бытность их величеств в Царском Селе и приехавший в Тобольск с Клавдией Михайловной Битнер, сестрой Царскосельского лазарета Красного Креста, с которой он был в близких отношениях.

О Кобылинском Борис Николаевич был неопределенного мнения. Трудно было себе представить, чтобы кадровый гвардейский офицер мог занять, благодаря своим революционным убеждениям, должность, подобную той, которую он занимал. С другой же стороны, не было никаких данных, которые давали бы возможность думать, что он занял таковую по поручению одной из правых организаций. По отношению их величеств Кобылинский держал себя корректно и весьма сдержанно. Отношение к нему их величеств было недоверчивым и тоже сдержанным.

Достаточной силы воли в нем не замечалось, и никакого особого влияния на комитет, не говоря даже о власти над ним, он не имел. Битнер была принята их величествами, имела доступ в дом и давала даже уроки великим княжнам и наследнику. Держала она себя так же, как и Кобылинский, замкнуто и неопределенно.

Во всяком случае, убеждением Бориса Николаевича было то, что если наступит момент насильственного освобождения царской семьи, то Кобылинский препятствий к этому чинить не будет, но сам для этого ничего не сделает.

Власть в Тобольске находилась в руках Совета рабочих депутатов эсеровского состава с несколькими большевиствующими членами, но он реальных полномочий никаких не имеет. Главой же его можно считать «отрядный комитет», как-никак, а опирающийся на штыки воинской части, единственной в Тобольске. Отряд же состоял из 150 человек при пулеметах и 8 офицеров, не считая самого Кобылинского. Солдаты были набраны из запасного батальона 1-го, 2-го и 4-го гвардейских стрелковых полков; в большинстве все это были старые солдаты, побывавшие на фронте, унтер-офицеры, георгиевские кавалеры. Среди них сразу же обнаружились солдаты, вполне лояльно относившиеся к их величествам, а глядя на них, и другие солдаты, вследствие долгой и близкой жизни при их величествах, переменили свою ухарски-революционную физиономию.

Из восьми офицеров надежными можно было считать двух. Словом, конъюнктура для создания побега их величеств до большевистского переворота если и не была блестящей, то, во всяком случае, казалась более или менее благоприятной. С момента же перехода власти в руки большевиков положение резко изменилось к худшему. В Тобольск стали проскакивать телеграммы из Петербурга, которыми советские власти стали корректировать жизнь их величеств, а отряд переизбрал председателя комитета, которого и послал в Петербург.

Избран был подпрапорщик Матвеев, полуграмотный субъект, вернувшийся из «красной столицы», исполненный большевистской благодати и уже в чине прапорщика!.. По его заявлению он был произведен в офицеры самим Лениным. Лучше он от этого не сделался, а напротив, перевел всю свиту в губернаторский дом, где и без того их величества жили в страшной тесноте, и, что хуже всего, ограничил питание их величеств до крайности.

Вопрос питания вообще стал очень острым. Борис Николаевич до сего дня различными способами передал их величествам 50 000 рублей, из коих часть была из личных его денег и денег его жены, а другая была передана ему Анной Вырубовой. Кроме этого, некоторые тобольские купцы материально помогали их величествам. Население относилось к нужде их величеств крайне отзывчиво и помогало, как могло, продуктами.

Епископ Гермоген и монастыри тоже посильно приходили на помощь заключенным, стараясь, как можно, облегчить и осветить жизнь несчастным страдальцам.

Самым возмутительным было отношение большей части прислуги, деморализовавшейся окончательно, не считающейся со всей тяжестью обстановки и требовавшей аккуратной уплаты жалованья, вечно недовольной пищей, пьянствующей и не гнушавшейся даже воровством. Так, были случаи кражи белья у великих княжон и наследника. Особенно поразил меня Борис Николаевич своим рассказом о «доблестях» пресловутого дядьки наследника Деревенько, в свое время не пожелавшего ехать в изгнание с их величествами и оставшегося в Царском Селе.

Теперь в Тобольске, при разборе вещей, был случайно найден его сундук. Когда его вскрыли, он оказался переполненным вещами наследника, как то: верхним платьем, бельем, ботинками, которые тот, видимо, в течение многих лет выкрадывал из гардероба наследника.

Я ушам своим не верил, когда услышал про все это от Соловьева, и мне невольно вспомнилось одно солнечное прекрасное утро, года за два до войны, дом моей матери, открывающаяся дверь кабинета моего отчима и выходящая из него коренастая, здоровая фигура в матросской форме с глазами, полными слез, которые он вытирал рукавом своей белоснежной рубашки. Это был матрос Деревенько, которому их величества доверили ухаживать за своим царственным сыном. Мой отчим, безгранично преданный их величествам, вызвал Деревенько к себе и в часовой беседе со свойственной ему прямотой и благородством наставлял этого счастливца-матроса о его обязанностях к царственному воспитаннику. Деревенько плакал и клялся моему отчиму служить их величествам до конца дней своих. Теперь я слушал про результат его клятв. Как больно стало у меня на душе после этого!

Очень повредило их величествам неожиданное выступление во время рождественских праздников в Благовещенской церкви отца Васильева. Его арестовали, но вскоре выпустили, и для него из этого большой беды не вышло, говорил мне Борис Николаевич, нервно прохаживаясь по комнате, но их величествам он, безусловно, повредил так же, как напортила много своим легкомыслием М.С. Хитрово в августе. Их перестали пускать в церковь, стали относиться подозрительно… В комитете и Совдепе пошли толки… Совдеп ведь голову задрал после Октябрьского переворота, а в комитете Матвеев и приехавшие на смену уехавшим домой старым солдатам распущенные солдаты более молодых сроков стали видеть в этом необдуманном выступлении какую-то скрытую контрреволюцию! Вообще, теперь положение стало много хуже, в этом я убедился в последний мой приезд!

Оказывается, после этого печального случая отцу Васильеву ограничили доступ в дом. Он общался с заключенными большей частью через одного из служащих, а именно через Кирпичникова, которого я ошибочно принял за Волкова. Об этом последнем Борис Николаевич отозвался как о преданном человеке, который был одним из низших членов придворной челяди. Он делал много одолжений их величествам и, что самое главное, умудрялся прекрасно ладить как с отрядным комитетом, так и со всей охраной.

– Отец Алексей, видимо, хочет играть первенствующую роль «спасителя и благодетеля» их величеств. Бог с ним, пускай делает что хочет, но только не мешает… Его связь с домом мне не нужна. Я и без его помощи имею связь с их величествами, – закончил свой рассказ об отце Васильеве Соловьев.

Несмотря на то что охрана их величеств, благодаря приезду новых солдат, потерпела существенные изменения, Борис Николаевич сообщил мне, что среди них наберется 30 человек, на которых можно вполне положиться и быть уверенными, что они окажут свое содействие при освобождении царской семьи из заключения. После ознакомления меня с создавшейся обстановкой Соловьев перешел к теоретическому изложению плана возможного спасения заключенных.

Обсудив все с Соловьевым, мы могли констатировать следующее: до сего дня никаких реальных шагов для спасения царской семьи организациями, находящимися в России, предпринято не было. По всем имеющимся у Соловьева данным, никакой концентрации верных их величествам людей в районе Тобольска не наблюдалось. Наиболее реальную помощь в смысле облегчения жизни их величеств путем присылки необходимых вещей и облегчения бесконтрольного сообщения в внешним миром оказала их величествам Анна Вырубова. Связь между Тобольском и Петербургом она поддерживала как через Соловьева, так и через несколько других лиц. Лично ему, Соловьеву, удалось на месте сделать до сего времени следующее:

1) Твердо установить тайную связь с заключенными.

2) Образовать в Тобольске и в ближайшем к нему районе группу верных людей.

3) По всей линии от Тобольска до Тюмени на расстоянии, равном приблизительно перегонам ямщиков, установить ряд определенных пунктов с верными и надежными людьми, через которых пересылается корреспонденция и мелкие вещи из Тобольска до Тюмени.

4) Удалось установить после больших трудов постоянный и верный контроль над почтово-телеграфными сообщениями как отряда охраны, так и Совдепа. Кроме того, и Тюменская почтово-телеграфная станция была у него под наблюдением, так что даже шифрованные телеграммы Тюменского Совета не были для него тайной.

5) Наконец, шла посильная материальная помощь Бориса Николаевича.

Таким образом экономились лишние поездки самого Соловьева и других лиц по длинному и дорогому перегону Тюмень – Тобольск. С радостью согласившись помочь Анне Вырубовой в установлении связи между ней и императорской семьей, Соловьев сразу понял, что, кроме частичного облегчения участи их величеств, ввиду недостатка у Анны Вырубовой средств, ему ничего не удастся больше сделать.

Моими рассказами о положении Петербургской организации, возглавляемой Марковым-вторым, и о ее безденежье Соловьев был поражен. Когда же я рассказал ему, что тот требовал денег у Анны Вырубовой, открыто говоря ей, что денег организация не имеет, он мне вполне резонно ответил:

– Я этого никак понять не могу. Это выше моего понимания… Из ваших слов следует, что организация зародилась чуть ли не с мая месяца прошлого года, то есть почти год без малого, и за этот промежуток времени Марков-второй не мог собрать достаточных средств и сумел, по вашим словам, выслать в эти места только одного Седова! Какое же он имел право бросать обвинения Анне Вырубовой в ее ничегонеделании в этом направлении? Я могу удостоверить, что она сделала все, что было в ее силах и возможности!