Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава XII

Через несколько дней после того, как я сжег свое письмо к императрице, я по телефону узнал, что Костя К. вернулся из дворца домой.

Я уже знал, что государь 9 марта перед обедом вернулся в Царское Село и со станции Александровка прямо проехал во дворец, в котором была охрана уже от 1-го запасного стрелкового полка, сменившего по приказанию генерала Корнилова сводный полк.

Костю я нашел в ужасном настроении. Постаревший за это время на добрые десять лет, похудевший, изможденный, сидел он перед тем же камином, перед которым мы каких-нибудь три недели тому назад обсуждали нараставшие события, полные надежд на лучшее будущее… Теперь же события завершились! Первый акт трагедии императорской семьи кончился… Государь со своей семьей сделался узником в любимом дворце! Я засыпал К. вопросами.

– Ты просишь меня рассказать, как все это произошло? Трудно мне после всего пережитого собраться с мыслями, и ты уж не осуди, если рассказ мой будет не особенно складным! Уже 24 или 25 февраля командир просил нас не покидать Царского, а оставаться дома или находиться в расположении полка. Из Петербурга известия приходили все более и более тревожные… 28-го мы как ни в чем не бывало ужинали в полковом собрании, когда нас по тревоге вызвали ко дворцу. Тревога прошла блестяще, и батальон бегом, в половину меньше назначенного срока, был уже во дворце. Семь рот мирного состава, в среднем по 110–120 человек, согласно инструкции, заняли свои места вокруг дворца, имея около двух сотен конвоя в резерве. Ворота закрыли, и моя рота встала непосредственно за Главными воротами. Так при двадцатиградусном морозе мы простояли до утра! Никто не жаловался. Все знали свой долг. Было неизмеримо тяжело и грустно. Этой ночи я никогда не забуду! Все угрюмо молчали и ждали… а чего ждали, никто не знал; одно было ясно, что вокруг нас происходило что-то небывалое, беспримерное…

Рано утром 1 марта государыня вышла к нам в сопровождении великой княжны Марии Николаевны.

– Здравия желаем, ваше императорское величество! – было нашим ответом на ее приветствие.

Государыня спокойно обошла все роты, разговаривала с солдатами и здоровалась с офицерами. Она поразила всех нас своим хладнокровием и действительно царственным величием. Бледная, как полотно, с впавшими от бессонных ночей глазами, она тихим, спокойным голосом говорила с нами, совершенно не обращая внимания на беспорядочную стрельбу, доносившуюся из города и смешивавшуюся с дикими криками и пьяными воплями солдатских толп, бродивших по соседним улицам.

Государыня, поздоровавшись со мной, сказала:

– Вы знаете, Кологривов, что я получила печальное известие о смерти барона Розеншильд-Паулина… Он, бедный, погиб в одном из последних боев… Мне очень жаль его… Он был такой милый!

Я был опечален этим известием. Розеншильд был моим другом. Он пошел снова на фронт, несмотря на то что был признан инвалидом, потеряв руку в начале войны. Я и стоявшие около меня были поражены такой выдержке, такому невероятному спокойствию государыни!

В такие минуты она еще помнила о посторонних вещах, об офицерах на фронте, вспоминала о бедном Розеншильде…

По личному приказанию государыни шесть рот были сняты с караула и оставлена только дежурная часть. Остальные же солдаты были уведены в обширные подвалы дворца. Императрица пожалела солдат, стоявших всю ночь на морозе! Добрая, хорошая государыня! Она и сейчас не подозревает, что этим своим желанием, желанием разместить солдат у себя в доме, она выдала их преступной агитации со стороны ее же придворной челяди!

Кологривов, видя мое изумление, заметил:

– Что, невероятно?.. Не правда ли?! Но это так! Какие-то посудники, конюхи и другой низший персонал дворца к вечеру того же дня были замечены офицерами в расположении солдат, причем были услышаны разговоры вроде: «Ну, и чего вы тут, как собаки, на соломе валяетесь?! Тоже охота ночами на морозе стоять!» и т. д.

Было приказано подобных типов арестовывать, но дело было уже сделано, и ядовитое семя пропаганды брошено в солдатскую массу, сбитую с толку всем происходившим!

Единственным светлым лучом был приход к нам гвардии капитана Лучанинова с несколькими офицерами. Мы с радостью их приняли во дворец. Солдат же, которых они привели с собой, командир наш побоялся ввести во дворец, сомневаясь в твердости их настроения. Они были размещены в казармах 4-го стрелкового полка и вскоре не избегли общей участи: они были очень быстро деморализованы окружавшими их товарищами.

Днем 1 марта приезжал во дворец великий князь Павел Александрович. Взволнованный, он быстро поднялся по ступенькам собственного подъезда, где стояло несколько офицеров сводного полка и конвоя, и в ответ на наши вопросы, каково положение, что делается в Петрограде, ответил:

– Господа! Одна последняя надежда на вас!..

Тогда только мы поняли весь трагизм положения!.. Последняя надежда на нас! Понимаешь ли ты, что это значило?!

Я отлично понял Костю. Это значило умереть у ног императрицы…

С той же мыслью я сам пробивался во дворец в памятное для меня утро 4 марта. Я посмотрел на Кологривова. Глаза его были полны слез…

– Мы должны были умереть, защищая дворец от толпы!.. – продолжал он дрогнувшим голосом. – Да! Это мы бы и сделали, все – как офицеры, так и солдаты! В этом я глубоко убежден! Сделали бы так, как сделала швейцарская гвардия…[29]29
  Напоминание о том, как швейцарские гвардейцы в ходе Великой французской революции до последнего защищали короля и разделили его судьбу, когда уцелевшие гвардейцы были подвергнуты казни.


[Закрыть] Но нам императрица не позволила сложить наши головы у своих ног… Я тебе еще расскажу об этом… А пока что еще сказать тебе?.. Об измене Гвардейского экипажа?.. Это известие едва не убило несчастную императрицу, и без того больную сердцем, измученную переживаниями последних дней!..

Батальон Гвардейского экипажа под командой капитана первого ранга Мясоедова-Иванова за несколько дней до революции действительно пришел в Царское Село и был расквартирован в Екатерининском дворце. Охраны он не нес.

Утром 2 марта к нам в дежурную комнату, где находились почти все свободные от наряда офицеры сводного полка, как бешеный ворвался один из офицеров Гвардейского экипажа и, бледный как полотно, крикнул:

– Все кончено!.. Матросы бросили дворец!..

Мы буквально остолбенели от неожиданности… Придя немного в себя, он рассказал нам, что едва спасся из Екатерининского дворца от собственных матросов, которые хотели взять его с собой. Он бегом, с разгону, перепрыгнул саженную ограду и укрылся от них в расположении Александровского дворца… Выяснилось, что рано утром матросы решили бросить Царское и во что бы то ни стало проехать в Петербург, в Думу, на соединение со своими товарищами, бывшими уже там.

Офицеров же они хотели силой взять с собой. Видимо, у них была связь в Петербурге с батальоном, совершившим поход в Думу под начальством великого князя Кирилла Владимировича.

Бросив на произвол судьбы знамя, а по дороге на вокзал и свои пулеметы, матросы дикой ватагой устремились в Петербург. Измена Гвардейского экипажа произвела на нас впечатление разорвавшейся бомбы! Капитан Мясоедов-Иванов был вне себя. Печальную миссию доложить о случившемся ее величеству взял на себя нашего полка полковник Лазарев, так как Мясоедов-Иванов был настолько убит изменой вверенной ему части, что едва мог говорить.

Полковник Лазарев с рыданиями в голосе рассказывал нам о своей аудиенции у ее величества:

«Государыня приняла меня в красной гостиной, милостиво поздоровалась и спросила о целях моего прихода.

– Ваше величество, я пришел к вам, к великому сожалению и горю, с очень печальным известием!

Мне было трудно говорить, и я на секунду запнулся. Государыня посмотрела на меня своими добрыми глазами и спросила:

– В чем же дело?!

– Ваше величество! Гвардейский экипаж без офицеров только что бросил Екатерининский дворец и ушел в Петроград!!!

Императрица вздрогнула, судорожно схватилась за близстоявший стул, и мертвенная бледность покрыла ее лицо. Глаза ее расширились, и дрогнувшим, хриплым голосом она спросила меня:

– Что же теперь будет?! Кто же остался?!!!

– Всегда верный своему долгу, престолу и Родине сводный ваш полк! – ответил я.

– Ах!.. Если бы я это знала раньше!.. – ответила государыня и отпустила меня».

– Ведь подумай, Сережа, какой это ужас!.. Какой позор!.. – Костя от волнения не мог говорить, и мы несколько минут молчали. – Государыня за этот день заметно поседела, – прервал молчание Кологривов, – а за изменой Гвардейского экипажа несчастную царицу ожидал другой удар!.. В этот же день, после обеда, генерал Гротен[30]30
  Павел Павлович Гротен, фронтовик, после тяжелых боевых ранений был в октябре 1915 г. направлен в резерв, но уже в ноябре 1915 г. получил в командование лейб-гвардейский Конно-гренадерский полк. Летом 1916 г. генерал Гротен был зачислен в свиту с сохранением прежней должности, а 9 января 1917 г. занял должность помощника дворцового коменданта В.Н. Воейкова.


[Закрыть] взял меня с собой к новому, революционному коменданту Царского Села, к которому он решил поехать для выяснения создавшегося положения.

Новое комендантское управление помещалось в ратуше. Мы поехали в автомобиле, и я провел генерала до комнаты, где помещался комендант. Во что обратилась ратуша в эти дни, ты и сам видел… Гротен оставался у коменданта несколько минут и вышел из кабинета в сопровождении двух растерзанного вида солдат. Я бросился к нему со словами:

– Ваше превосходительство, куда вы?!

Гротен смог только ответить:

– Не надо!.. Оставьте!.. Все равно!.. – и безнадежно махнул рукой.

Я инстинктивно без стука ворвался прямо в кабинет к коменданту и увидел… – голос у Кости задрожал, и он на минуту запнулся, – увидел за столом, заваленном бумагами, моего однополчанина, императорского стрелка полковника фон Вейса!.. Он был первым революционным комендантом Царского Села. От волнения я едва мог произнести:

– Господин полковник! Что с генералом?.. Что прикажете доложить ее величеству?..

Вейс совершенно спокойно посмотрел на меня, и я услышал безразличный, спокойный ответ:

– Передайте государыне, что я арестовал генерала Гротена!

– И больше ничего?!

– И больше ничего! – послышался тот же спокойный ответ.

Я машинально повернулся на каблуках и как в полусне вышел из проклятой комнаты…

Мне самому теперь непонятно, как я смог уйти из ратуши, не разделив участи Гротена[31]31
  Генерал П.П. Гротен недолго пробыл под арестом, которому был подвергнут в дни Февральской революции. В июне 1917 г., пока армия не развалилась, он был назначен в штаб Киевского военного округа, а после Октябрьской революции эмигрировал и скончался в Париже, в Сент-Женевьев-де-Буа в 1962 г.


[Закрыть].

На ее величество арест Гротена произвел ужасное впечатление!.. Это был первый сигнал к началу того, что случилось неделей позже, когда нас сменили, а царская семья оказалась арестованной!

Вспоминается мне, как мы, несколько офицеров, стояли в вестибюле собственного подъезда и шепотом разговаривали… Одеты мы были не так, как привыкли видеть нас эти стены. В полной боевой амуниции, в солдатских шинелях, револьверы в кобурах… Открывается дверь… и входит великая княжна Мария Николаевна, глаза заплаканы… милое… дорогое личико… Я подхожу к ней и стараюсь успокоить ее.

Мария Николаевна оживляется, расспрашивает о том, что делается в Петербурге, и, видимо, успокоенная, убегает… Бедные, несчастные дети… Великие княжны Мария и Анастасия до последней возможности оставались около матери, и только сильнейший жар заставил их лечь в кровать!

Государыня осталась одна со своими несчастными страдальцами… Болезнь их высочеств действовала на нас угнетающе и, безусловно, вносила в наши ряды замешательство… Дворец обратился в лазарет!..

Об отречении государя, как это ни странно, мы впервые узнали от одного скорохода и старослужащего лакея после обеда 3 марта. Он шепотом сообщал нам эту ужасную новость… Не хотелось верить, что это так, но вечером государыня вызвала генерала Ресина и официально сообщила ему об отречении государя императора в пользу великого князя Михаила Александровича…

Командир собрал нас и, едва сдерживая рыдания, приказал нам передать об этом солдатам… Я спустился в подвал и, как мог, сообщил им об этом акте государя императора… Солдаты угрюмо молчали… Некоторые из них плакали навзрыд… Я, как сейчас это помню, не успел еще докончить фразу о том, что государь император отрекся от всероссийского престола, как из фронта выскочил один из молодых солдат и остановился передо мной.

– Ваше высокоблагородие! А что же теперь будет?! – пролепетали его побелевшие губы…

Я ответил, что государь отрекся в пользу брата своего, великого князя Михаила Александровича, и что он теперь будет царствовать.

– Ну слава Богу! – вырвалось облегченно у солдата, и он перекрестился… За ним последовали и остальные.

На следующий день мы узнали, что и Михаил Александрович отрекся, и что нами правит Дума, а еще несколько дней спустя мне пришлось увидеть воочию и представителей этой новой власти… Около полуночи, войдя в вестибюль собственного подъезда, я в нем столкнулся с неизвестным мне генералом с красным бантом на груди в сопровождении каких-то штатских, тоже пышно разукрашенных красными тряпками.

Я услышал, как генерал громким голосом выразил желание видеть «бывшую царицу»… Он почему-то обратился ко мне… Этого своего разговора я никогда не забуду… Я ответил генералу:

– Ее величество почивает, и их высочества тяжело больны!

На это генерал резко ответил:

– Передайте ей, что теперь не время спать!

Я с огромным трудом сдержался, чтобы не осадить зарвавшегося генерала, но, пересилив себя, так же резко ответил:

– Ваше превосходительство! А вы кто?!

Генерал с явным недоумением посмотрел на меня и раздраженно бросил:

– Я генерал Корнилов!

– Мне лично о вашем приезде ничего не известно! Обратитесь к дежурному офицеру!

Он так и сделал. Как мне сказали, один из штатских, державшийся наиболее развязно, был Гучков, наш теперешний, с позволения сказать, военный министр.

Через скорохода государыня приказала сказать приехавшим, что примет их в так называемой «липовой»[32]32
  Вероятно, имеется в виду «кленовая» гостиная Александровского дворца, с уникальным оформлением, выполненным Романом Мельцером в стиле модерн. Свое название гостиная получила благодаря деталям интерьера из мореного клена, который семь лет выдерживали в специальном растворе.


[Закрыть] гостиной.

Я пошел вслед за ними. В момент, когда Корнилов с Гучковым вошли в гостиную, из противоположной двери вошла в нее и государыня. Она была в пеньюаре. В эти безумно тяжелые минуты она не потеряла своего царственного достоинства, она осталась тем, кем была всю жизнь! Настоящей русской царицей! Твердыми шагами она подошла к Корнилову и, не подавая руки, спросила:

– Что вам от меня нужно, генерал?

Мне было больно и противно смотреть на этих жалких себялюбцев и изменников…

Корнилов инстинктивно, под пристальным взглядом императрицы, вытянулся в струнку, и до меня донеслись слова, произнесенные хриплым, прерывающимся голосом:

– Мне очень тяжело и неприятно вам докладывать… Вам не известно, что происходит в Петрограде… Для вашей же безопасности я должен вас… – тут он запнулся, будто ему не хватило воздуха.

Государыня прервала его, и ее спокойный, твердый голос металлически резко разнесся по гостиной:

– Мне все очень хорошо известно! Вы приехали меня арестовать?!

Корнилов еще более растерялся и мог только произнести:

– Так точно!

– Больше ничего?! – спросила царица.

– Ничего! – пробормотал Корнилов.

Государыня еще раз пристально посмотрела на него и, не подавая руки, медленно повернулась и той же твердой, величественной, царственной походкой удалилась на свою половину…

Кологривов смолк.

Бедная, бедная государыня! Образ ее, как живой, стоял перед моими глазами… Высокая, стройная фигура, вся в белом, казалось, протягивала мне свои руки… «Вы не волнуйтесь, не беспокойтесь… Помните, что мы не можем отвечать за завтрашний день!..» – слышались мне последние слова императрицы.

– Ну а теперь осталось немного рассказывать! – продолжал Костя. – После посещения нас Корниловым пошли разговоры о том, что нас снимут с охраны и заменят новыми, «верными революции» войсками…

Целый день перед первым подъездом толкались какие-то делегаты то из Петербурга, то из Царского Села и вели переговоры с полковником Лазаревым, который принял полк после генерала Ресина.

Мы их внутрь дворца не пускали. 7 марта я сидел в дежурной комнате, и как раз в это время вошел в нее прикомандированный к 4-му стрелковому полку прапорщик Гольм, которого я знал раньше по службе. Вместо приветствия я услышал развязно-дружеское:

– А-а-а! Кологривов, и вы тут? Что вы здесь делаете?

Нервы отказались мне служить, и меня прорвало: я вскочил, точно ужаленный, и дико крикнул:

– Как вы смеете!.. Я знаю, что здесь делаю!.. А тебе здесь не место!.. Вон отсюда, такой-сякой!

Он, как ошпаренный, выскочил из дежурной, а меня присутствовавшие остановили от дальнейшего преследования этого субъекта.

Оказалось, что Гольм приехал по приказанию прапорщика Аксюты, нового командира 1-го полка, для ознакомления с расположением охраны, так как 1-й полк должен был сменить нас.

Настроение у всех нас было подавленное, но мы все же надеялись, что нам разрешат остаться во дворце до приезда государя, ожидавшегося с часу на час, и мы хотели встретить его, как встарь, с почетным караулом, с подобающими почестями… Мы надеялись, что, быть может, эта торжественная встреча отрезвит солдат и можно будет что-либо на «ура» сделать… Но товарищи пронюхали, видимо, про этот наш план, и за четыре часа до приезда государя нас сменили части 1-го полка.

Когда пришли эти революционные стражники, чтобы заменить нас, «почетную охрану дворца», батальон, как один человек, отказался впустить их за решетку дворца и вместо ответа выкатил пулеметы… Еще минута – и было бы жарко. Но царица попросила к себе полковника Лазарева. Она не приказывала, она просила, как мать, подумать о больных детях… Просила преклониться перед судьбой…

– Не повторяйте кошмара Французской революции, защищая мраморную лестницу дворца!..

Это были ее подлинные слова… Государыня не хотела, чтобы из-за нее проливалась кровь ее верных людей!.. Пришлось преклониться перед последним приказом-желанием несчастной императрицы!..

Как сквозь туман вспоминаю я о последней своей аудиенции у государыни! Она благословила меня маленьким образком, который был у нее, сказав, что никогда не забудет моей верной службы… Конечно, я плакал, и по лицу государыни струились слезы…

В полном порядке батальон был выведен из дворца, было вынесено из кабинета государя наше полковое знамя. Большинство из нас плакало в эти минуты прощания с родным нам дворцом и его царственными обитателями!..

Когда мы уходили, в парке раздались выстрелы. Батальон был страшно этим возбужден. Оказалось, что солдаты 1-го полка, пришедшие нам на смену, начали расстреливать черных лебедей, плававших в пруду в парке, а также и мирно пасшихся газелей и коз…

Это была первая кровь, пролитая в расположении дворца… Кровь любимых животных… Когда доложили об этом императрице, у нее вырвалось:

– Начинается!

Вот тебе, Сережа, бессвязный рассказ о том, что мне пришлось пережить за последнее время. Императрица права: началось! Но что?! И где же конец?

Кологривов, тяжело вздохнув, вопросительно посмотрел на меня, но что мог я ему ответить?!

Глава XIII

Дни шли за днями. Петербург жил той же лихорадочной жизнью. Бесконечно ходили по улицам процессии с красными флагами и плакатами, которые выражали то или иное настроение толпы. Надписи, зачастую безграмотные, были до скуки стереотипны, пережевывание тех же, набивших оскомину слов: свобода, долой самодержавие, все на фронт, на защиту революции от всех и вся… Слово «поддержка» употреблялось в зависимости от поддерживаемого объекта, каким являлось то Временное правительство, то Советы рабочих и солдатских депутатов.

На площадях шли бесконечные митинги, безголосые и охрипшие солдаты, или, как их называли, «оратели», воодушевляли толпу и на ратные подвиги во славу революции, и на требование повышения выдачи хлеба, и на 8-часовой рабочий день; но что хуже всего было, на окраинах шла медленная, но верная пропаганда для разложения армии, направленная против приказа воевать, с отказом идти на фронт и т. п. Казармы обратились в ночлежки последнего разряда, да и то без хорошего надсмотра. Ворота казарм были открыты для всех без исключения, и зачастую они обращались в притоны разгульного пьянства и самого низкого и грубого разврата. Всякое понятие о дисциплине было солдатами утрачено, особенно пехотными запасными гвардии полками, которые, гордо отменив наименование «лейб», стали называться просто гвардии такой-то полк.

Немного лучше держалась кавалерия.

Технические части, автороты и прочие обратились в форменную орду. «Товарищи шоферы» имели какой-то дико фантастический вид в ими самими изобретенной форме: кожаная куртка нараспашку и невероятные фуражки-нашлепки с огромными козырьками, вроде утиного носа.

Кронштадтские матросы, «краса и гордость русской революции», ходили в самых откровенных декольте, обнажавших далеко не всегда опрятные груди, в шапках с непомерно длинными лентами и в брюках-клеш умопомрачительной ширины!

Одним словом, Петроградский гарнизон являл собой картину какого-то маскарада. На Невский валом валили «товарищи», полупьяные, распоясанные, грязные и лохматые; отвратительно и мерзко ругаясь, они заполняли кафе, рестораны, кинематографы и театры. Немилосердно гоняли несчастных извозчиков, спасавшихся от них в паническом ужасе, насколько позволяли силы их заморенных лошаденок. Трамваи были битком набиты этой серой массой шинелей, испускавшей весьма и весьма неаппетитный аромат…

Все, конечно, делалось на дармовщину: в кафе не платили, в ресторанах тоже, извозчиков выматывали даром, а о трамваях и говорить не приходится… Все это делалось под модным лозунгом: «Попили нашей кровушки, довольно буржуев катать, теперь и нашего брата повези» и «Мы на фронте страдали, а они…» и т. д. до бесконечности.

Словом, это было упоение свободой. Обыватель боязливо жался к стенам домов и торопливо скрывался в подворотне, дабы не столкнуться с ватагами этого военного сброда. Офицеры ходили сумрачно и озабоченно и старались не видеть того, что делается вокруг. Они были бессильны. Многие из них надели штатское платье.

Улицы, никем не убираемые, представляли собой очаги заразы. Дома до первого этажа заклеены аршинными плакатами всех сортов и цветов разнообразнейшего содержания: тут и пламенные революционные призывы по различным поводам, приказы и объявления новых вершителей судеб, и… заманчивые объявления о вновь открытых ночных кабаках и широковещательные обещания средств специального лечения по усовершенствованной гигиене. Петербург был обуреваем какой-то плакатно-афишной болезнью!

Чтобы дополнить внешний вид революционной столицы, надо упомянуть о бесчисленном количестве красных флагов, болтавшихся почти везде на всех домах. Флаги эти после нескольких дождливо-снежных дней обратились в отвратительные красно-бурого цвета тряпки, которые прекрасно гармонировали с общей мерзостью, творившейся на улицах, и были очень к лицу нарождающейся свободе, воспеваемой на всякие лады бесчисленными, словно грибы на навозе выросшими, газетами демократического направления.

В новых демократических сферах царил полный сумбур и полная неразбериха.

Главным начальником Петербургского округа был назначен небезызвестный генерал Корнилов. Лично для меня это назначение не представлялось чем-либо неожиданным и было вполне понятно. Еще задолго до революции, после того, как имя Корнилова стало известным по его побегу из австрийского плена, мой покойный отчим и другие, говоря о Корнилове, отзывались о нем как о безупречно честном человеке, который всюду, где только мог, подчеркивал свое крестьянское происхождение, а в своих политических суждениях был не только либералом, но даже красным и якобы своих республиканских убеждений и не скрывал. После побега из плена и возвращения в Россию он был назначен командиром 25-го армейского корпуса (до пленения он был начальником дивизии). На этой должности его и застала революция. Сведущие люди мне говорили, что своим назначением Корнилов был обижен, так как ему лично корпусного командира было мало. Об этом обстоятельстве осторожно прошлась наша пресса:

– Вот-де, народного героя обидели!

Словом, Корнилов счел себя обиженным, и в первую голову, конечно, на государя… Теперь его честолюбие было удовлетворено!

Одним из первых шагов Корнилова было награждение унтер-офицера Волынского полка Кирпичникова Георгиевским крестом во время парада, на котором кое-как маршировали насилу собранные войска Петроградского гарнизона, с последовавшим митингом с красными тряпками и прочими революционными аксессуарами… Как сам Корнилов, так и его свита были украшены огромными красными бантами.

За что же был награжден Кирпичников?

У меня с трудом поднимается рука, чтобы написать эти слова: «За убийство своего командира!»

Этот мерзавец взбунтовал батальон, убил собственного батальонного командира и через его труп вывел окончательно деморализованное этим поступком солдатское стадо на улицу, где присоединился к бастовавшим и бесчинствующим рабочим! И за этот «подвиг», за это преступление, генерал Корнилов украсил грудь этого жалкого ублюдка Георгиевским крестом, то есть орденом чести и храбрости, орденом, который украшал в свое время Суворова, Кутузова, Скобелева и других подлинных российских героев и полководцев!

Так начал свою деятельность новый командующий войсками, а Гучков, на посту военного министра, стал заниматься реформами по демократизации армии. Была создана особая комиссия под председательством генерала Поливанова. Комиссия эта должна была выработать новые права нижних чинов и установить новые взаимоотношения между подчиненными и начальниками.

А пока за истекшие две недели управления Военным министерством Гучковым, а Петербургским округом Корниловым Петроградский гарнизон разложился до того, что не могло быть и речи о возможности отправить на фронт маршевые пополнения, и дело кончилось тем, что военному начальству пришлось официальным приказом по округу объявлять, что части Петроградского гарнизона на фронт выведены не будут, а останутся в городе для защиты завоеваний революции!!!

В обстановке военного времени этот приказ Корнилова бесподобен! Фронт потерял свое первенствующее значение… На первом плане стояли «завоевания революции».

Дума в эти дни представляла собой не то сумасшедший дом, не то хаотический лагерь Мамаевых орд. В ее здании наши либералы, достигшие власти в лице Временного комитета Государственной думы, судорожно цеплялись за нее, а она, эта долгожданная власть, которую крепко держали в руках поколения русских царей и императоров в продолжение тысячелетия славной истории земли Русской, как призрачная фея, выпорхнула из их нечистоплотных рук и неожиданно оказалась в грязных, вонючих лапах Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, денно и нощно заседавших и выносивших громоподобные резолюции в защиту завоеваний свободы и изрыгавших проклятия только что свергнутой «тирании».

Новоявленный министр иностранных дел Милюков, аттракционный номер российского либерализма с крепким запахом английских духов, восседал, довольный, в министерском кресле и через бесчисленных корреспондентов и интервьюеров вещал всему миру, что Россия будет воевать в полном единении с доблестными союзниками до победного конца, что о сепаратном мире не может быть и речи и что Россия должна водрузить крест на Святой Софии и получить Дарданеллы[33]33
  П.Н. Милюков был настолько одержим этой идеей, что его в шутку называли Милюков-Дарданелльский.


[Закрыть].

Не знаю, как сопоставляли эти речи маститого профессора в блестящем кабинете с фактами грабежа иностранных офицеров в «Астории» солдатами русской армии, которая якобы будет воевать до победного конца и водрузит крест на Святую Софию, господа иностранные корреспонденты, вероятно, думавшие, что Россия – страна сказочных чудес и противоречий.

Что же могли думать эти сбитые с толку последними событиями в Петербурге иностранцы, читая истерические речи другого субъекта, министра юстиции или генерал-прокурора, как он сам себя величал, «товарища» Керенского в многочисленных собраниях Совета солдатских и рабочих депутатов, где он председательствовал[34]34
  А.Ф. Керенский занимал пост заместителя председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с 12 марта до 9 ноября 1917 г.


[Закрыть], принимая резолюцию о мире без аннексий и контрибуций?..

На одном пароходе, шедшем из Норвегии в Англию, где среди пассажиров находилось также несколько русских, было на следующий день после отречения государя получено радио, возвещающее о том, что Россия освободилась от трехсотлетнего ярма самодержавия. Присутствовавшие англичане, французы и другие иностранцы решили приветствовать русских пассажиров в честь столь знаменательного в жизни их Родины события: за обедом в кают-компании был поднят тост за процветание новой, свободной России, покрытый дружными возгласами «Гип, гип, ура!» под величественные звуки гимна «Боже, царя храни», который играл один из англичан на рояле…

Так поняли иностранцы акт русского бунта, переданного им по радио. Не лучше ориентировались они и на месте.

Проезжая как-то на извозчике мимо Марсова поля, я увидел толпу рабочих, усиленно копавших что-то посредине площади. На мой вопрос, что они там делают, извозчик мне с грустной усмешкой ответил:

– Господь их знает, ваше благородие… В народе сказывают, что могилы копают…

Я изумился.

– Так что, значит, жертвов революции погребать в красных гробах будут, а так как, откуда же их взять, то заместо их, чтобы гробы полны были, из Обуховки[35]35
  Обуховская городская больница – первая больница в Санкт-Петербурге для простого народа. При ней находилось отделение для душевнобольных («желтый дом») и «покойницкая», куда попадали в том числе найденные в городе неопознанные трупы.


[Закрыть] самоубивец положат и городовых, тех, что на постах побили тоже… Худо это, барин… И без священников, значит, сказывают, хоронить будут…

Из газет я узнал, что извозчик мой был прав, и на 23 марта назначены были торжественные гражданские похороны жертв революции на Марсовом поле.

Я отправился к своему однополчанину, штабс-ротмистру Губареву, уезжавшему в полк, и рассказал ему о переживаниях своих 4 марта и о приказании ее величества. В рапорте на имя командира полка я передал полку привет державного шефа, благодарность за верную службу и приказание добровольно снять шефские, драгоценные и святые для нас, вензеля…

Целый вечер я провел у Губарева в беседе и воспоминаниях о минувших днях. На следующий день я встретил его в Царском Селе, где пожелал ему счастливого пути и передал письма своим товарищам, переживавшим эти трагические дни на позициях.

В Царском все было внешне спокойно.

Доступ во дворец был абсолютно закрыт, и можно было переписываться с их величествами исключительно через коменданта, на каковую должность был назначен Гучковым бывший лейб-улан П. Коцебу. Не знаю, чем руководствовались при этом назначении, но выбор был, по-видимому, удачен. Мне говорили, что Коцебу держал себя в высшей степени тактично, ни на секунду не сбиваясь на хамско-освободительный тон, и делал все возможное, чтобы хоть чем-нибудь скрасить жизнь царственных узников.

20 марта я получил от начальника эвакуационного пункта предписание с приказанием явиться в управление за документами, что немедленно и сделал. В управлении я получил предписание отправиться к месту новой службы, а именно в 8-й запасной Кавалерийский полк, квартировавший в г. Новогеоргиевске Херсонской губернии. Сборы мои были недолги, и я выехал 23 марта.