Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава XIV

Поезд тронулся. На платформе изящного Царскосельского вокзала раздавались дикие крики и вопли:

– Товарищи! Пустите! Пустите! Христа ради!

Я с трудом высунулся в окно, и глазам моим открылась незабываемая картина: два солдата, с винтовками за плечами, в расстегнутых шинелях и фуражках на затылке, держали какую-то женщину, которая стремилась прыгнуть в один из вагонов медленно отходившего поезда.

– Куда прешь, стерва! – грубо крикнул ей один из солдат и резко отбросил несчастную в сторону.

Треск и звон разбитого стекла заглушил мольбы несчастной женщины. В разбитую раму высунулась смеющаяся матросская рожа в шапке набекрень.

– Ничаво, товарищ, таперича свобода! – крикнул кто-то.

– Петька, ты Степке беспримерно расскажи, как мы свободу завоевали и леворюцию устроили!

Слышались пожелания.

– Гражданин, а гражданин, вас не затруднит мое письмо на станции Дно бросить?

Какой-то юркий студентик из наших совал письмо солдату, многозначительно ковырявшему указательным пальцем в носу.

– Пшел к…!

Раздалась непечатная ругань, а рука свободного гражданина заменила ему платок.

– Что значит «пошел»! Фу, какая некультурность!

– Лишнее не разговаривай, жидюга паршивая… а то выскокну и ребра поломаю!

Поезд прибавил ходу и мерно застучал. Вот и Царское Село. Золотые кресты на синих маковках Феодоровского собора под лучами бледного заходившего северного солнца переливались всеми цветами радуги.

Сердце мое болезненно сжалось, тяжелый вздох вырвался из груди, и, сняв фуражку, я перекрестился.

– Боже великий, милосердный, сохрани и спаси моих дорогих их величеств! – с трудом сдержав навернувшиеся на глаза слезы, прошептал я.

Чей-то хриплый голос бросил:

– И-и-и-шь, ты!

В углу раздался злобный смешок.

Коридор вагона был заполнен котомками, узлами, сундуками и вещевыми мешками. На них сидели и лежали вплотную друг к другу солдаты всех полков Петроградского гарнизона. Несколько человек спали, растянувшись прямо на полу, частная публика безропотно жалась по стенкам и ютилась в углах купе, имея плацкарты. Безбилетные товарищи милостиво предоставляли ей это право! Слышался грубый смех, грязные остроты и циничная брань.

Две молоденькие женщины скромно, но со вкусом одетые, стояли в коридоре и, видимо, с ужасом наблюдали эту демократическую картинку. Одна другой вполголоса что-то говорила по-французски. До меня долетали отдельные фразы:

– Ты не можешь себе представить, милочка, какой это был ужас. Подходит ко мне такой грязный, в папахе, схватил за руку и говорит: идем. Я невольно спросила: куда? «А в трахтир! – и прибавил: – Полно дурака валять, чего ломаешься, дура». Ты, ты понимаешь, он мне сказал – дура. Мужик, хам, и он смел! – Молодая женщина всхлипнула.

Подруга ее хрипло прошептала:

– Боже, какой ужас!

Я не выдержал и протискался к себе в купе. В маленьком купе 1-го класса, что называется, яблоку упасть было негде, воздух был такой, что хоть топор вешай. На нижнем диване сидели пять фельдшерских учеников Балтийского экипажа. В углу, прикорнув к столику, дремал какой-то бородатый субъект в папахе, благоухавший смазными сапогами и еще какой-то острой вонью.

На верхней полке лежал мой компаньон по несчастью, грузный военный врач, который тяжело дышал и поминутно вынимал носовой платок и обмахивал им вокруг себя. Рядом с ним лежал мой походный чемодан-вьюк, указывая, что второе место занято. Я с трудом взгромоздился наверх, нечаянно наступив на плечо одному из фельдшерских учеников. Он с галантной любезностью ответил мне: «пардон».

Хотя воздух был действительно невыносимым, но все же я лежал, вытянувшись во весь рост, что по нынешним временам считалось уже роскошью. Приятно ощущать плацкарту в боковом кармане и чувствовать, что за свои деньги едешь со всеми удобствами и всевозможным комфортом.

Товарищ с бородой проснулся, громко выругался по неизвестному поводу, высморкался примитивным способом, снял сапоги, размотал портянки и повесил их на два крючка, где висели наши пальто.

Доктор не выдержал:

– Послушайте, вы, разве вам не видно, что эти крючки заняты? Там висят наши пальто.

– Ничаво! Нехай себе висят! – возразила фигура.

Это и меня взорвало.

– Послушайте, любезный, говорят же вам, что эти крючки заняты, значит, заняты… Или вы русского языка не понимаете!

– Чаво там… Конечное дело, понимаю… Опять же…

– Гражданин, а гражданин! – раздался голос одного из фельдшеров-учеников. – Будьте интеллигентным и уступите господину доктору, повесьте ваши онучи на другое место.

Бородач что-то буркнул себе под нос, снял портянки с крючка и разложил их на столе, с которого матросы только что сняли еду.

Мне сделалось тошно, я повернулся лицом к стене и попробовал задремать. Сквозь полусон, под мерный гул поезда слышал я бесконечный разговор внизу на тему о том, как Ванька, унтер-офицер, удачно «шпилил» за адмиральской нянькой Фенькой.

Глава XV

Станция Жлобин. Повсюду красные флаги. Огромный плакат рябит в глазах своею надписью: «Долой самодержавие! Да здравствует Совет солдатских и рабочих депутатов!»

Станция, пути, перрон – все битком набито солдатами, грязными, оборванными и нахальными.

Приходящие поезда штурмом берутся товарищами, которым каждая минута дорога…

Звон и треск выбиваемых стекол, бесконечная брань и разухабистые, похабные песни сплошным гулом стоят в весеннем воздухе.

Жандармов нет, но вместо них по перрону бегают какие-то фигуры с винтовками за плечами и белыми повязками на левых рукавах. Это новые блюстители порядка – железнодорожные милиционеры. Один из них, в солдатской шинели, но в фуражке коммерческого училища, с типичным носом и отвислыми ушами, лет 17, уговаривает граждан солдат разойтись, так как они мешают свободному проходу в станционное помещение.

– Товарищи, товарищи, не нарушайте правильного течения интеллигентной жизни!

Товарищи громко смеются, а один из них, сплюнув, изрыгает:

– А ты сам кто такой, сучий сын?

«Сучий сын» в ужасе бросается в сторону.

Около будки для продажи съестных припасов для воинских чинов образовался митинг. На ящиках стоит группа солдат с красными повязками. Один из них, молодой парень, без фуражки, плотный, красный, с расстегнутым воротником, хриплым голосом кричит:

– Товар-р-р-ищи! Ефто провокация! Не нам нужно ехать… Не нашему эшелону, а ихнему. Я правильно говорю, това-а-р-р-ищи?!

Крики «правильно» с одной стороны и «долой» – с другой вырываются из сотен глоток.

– Митька! Гони его в шею, чего он разоряется!

Оратор за полы шинели стягивается с ящиков, и новый товарищ начинает:

– Свободные граждане, Совет постановил вам ехать первыми!

– Да-а-а-лой!

– Что «долой»? Ведь это не он, а Совет!

– А ты не разговаривай!

– Пра-а-а-вильно!

– Знаем мы его, он – провокатор, в денщиках служил.

– Да-а-а-лой!

– Товарищи, Совет солдатских…

– Гони его в шею! Вот Хаменко скажет.

Делегат в изнеможении машет рукой и спрыгивает с ящиков, а Хаменко вещает:

– Долой Совет, он продался ахвицерам. Перевыборы надо. Надо голосование, и чтобы усе равное было! Тайного нам не надо… Попили нашей кровушки! Правильно, товарищи?..

– Пр-а-а-вильно… Усех долой!

Я смотрел, совершенно ошеломленный, на эту картину.

– Что это здесь делается? – спросил я проходившего мимо старика железнодорожника.

– Это маршевые роты спорят, кому на фронт раньше ехать надо.

Он безнадежно махнул рукой и медленно побрел.

Вскоре наш поезд черепашьим шагом, буквально пробиваясь сквозь человеческую толпу, двинулся дальше.

Почти на всех станциях однообразная картина. Всюду митинги и митинги. Промелькнул Бахмач, и вот через пять минут я в Кременчуге, первом этапе моего путешествия.

На полуразбитом фаэтоне извозчик дотряс меня до небольшого дома, на котором гордо красовалась вывеска: «Гостиница „Россия“». Я был почти счастлив, когда перешагнул двери этой прокопченной, грязной еврейской гостиницы. Я безумно устал от переживаний последних суток. Промучившись всю ночь в кровати с невероятным матрасом и подвергшись ожесточенным атакам «тяжелой и легкой кавалерии»[36]36
  Речь идет, вероятно, о клопах и других насекомых.


[Закрыть], я утром с головной болью, с трудом одевшись, отправился на пароход.

Глава XVI

Тихо шумя колесами, пароход медленно отходил от пристани. Это был Ноев ковчег или, вернее, старая калоша, по недоразумению плававшая по волнам и безбрежной глади днепровских вод, освободившихся ото льда.

Несколько вольноопределяющихся ахтырцев и вознесенцев[37]37
  Военнослужащие Ахтырского гусарского и Вознесенского уланского полков.


[Закрыть] лихо щелкнули шпорами и прекрасно отдали честь при моем появлении. Это была первая светлая картина за эти хамские три недели. Но каково же было мое удивление и радость, когда я вошел в помещение, носившее громкое название «каюта 1-го класса», и увидел трех солдат, лубенцев[38]38
  Военнослужащие Лубенского гусарского полка.


[Закрыть], вскочивших и по-старому приветствовавших меня. Бесконечно приятно было видеть в эти дни рядовых представителей родного мне оружия, свято хранивших традиции и заветы своих полков.

Публика в кают-компании не отличалась разнообразием. Несколько еврейчиков, два-три почтово-телеграфных чиновника, какая-то непомерно толстая женщина, к тому же в положении, поминутно жаловавшаяся на духоту в каюте; эту компанию довершал военный чиновник в фуражке с офицерской кокардой, что было, конечно, вне всяких правил.

Я примостился на диване и стал просматривать газеты. Заголовки газет громко вещали: «Война до победного конца! Все на фронт на защиту завоеванной свободы!»

Но были и попроще: «Да здравствует Временное правительство! Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»

Содержание их было бесконечно унылым и нудным. Без конца и края стереотипные речи Керенского, смешиваясь с потугами Гучкова уговорить граждан-солдат идти на фронт, с заверениями о благе совершившегося переворота для русской армии, омрачались какими-то неподобающими резолюциями, выносимыми разными фронтовыми, армейскими и прочими (имя им легион) Советами. Не поддающаяся никакой передаче ругань шла по адресу старого режима и его деятелей, к которым причислялся чуть ли не Иоанн Кронштадтский. Бессовестная, мерзейшая клевета на государя и на государыню наполняла целые столбцы даже в некоторых более или менее серьезных газетах. Словом, ложь всюду, везде и на каждом шагу.

Просмотрев газеты, я вышел на палубу освежиться.

Начинался разлив. Быстрые волны красавца Днепра окрасились в коричнево-бурый цвет и, с тихим шумом накатываясь одна на другую, затопляли островки и низины. Кое-где зеленела молодая травка, в прогалинах серебрился пухлый весенний снег. Вот большое село. Белые мазанки с соломенными крышами в беспорядке ютились на крутом берегу. Выглянувшее солнышко теплыми лучами играло на куполах сельской церкви.

Кто-то на палубе сказал:

– Вот Табурище!

Так вот оно, знаменитое Табурище, о котором я в полку так много слышал от своих приятелей. В этом селе стояли наши два маршевых эскадрона.

Около маленькой пристани пароход остановился. На берегу я увидел несколько своих «куйдышей», оживленно разговаривающих с деревенскими девчатами в свитках и платочках. Я почувствовал к этим смуглым, загорелым солдатам, несмотря на всю мою неприязнь после революции к серой шинели, почти нежное чувство. Все же это были мои родные крымцы…

Я подозвал одного из них и поздоровался. Лицо солдата расплылось в радостной улыбке при виде своего офицера, и он на всю пристань гаркнул:

– Здравия желаем, ваше благородие!

Он мне сообщил, что в Табурище стояли пятый и шестой маршевые эскадроны и что у них, слава Аллаху, все благополучно.

Пароход снова заработал колесами, и снова вокруг нас запенилась вода разбуженного, казалось, от тихой дремоты Днепра.

Вдали показались ряды маленьких домиков и несколько фабричных труб. Это был Новогеоргиевск Херсонский – цель моего путешествия. На левом берегу виднелась насыпь, видимо, незаконченной железной дороги. Мне сказали, что это ветка от станции Бурты, около Кременчуга, в этот заштатный городок. Война помешала открыть движение, так как проложенные уже рельсы были сняты для военных надобностей. Вот и здание вокзала из красного кирпича с заколоченными досками окнами.

Вскоре пароход, пройдя по ряду каналов, вернее, рукавов, вероятно высыхающих летом, остановился около пристани-баржи.

С трудом найдя себе экипаж, по сравнению с которым кременчугский фаэтон казался щегольским, запряженный парой кляч и с кривым к тому же на один глаз возницей, я затрясся по проселочной дороге. Через полчаса мы остановились около двухэтажного дома с вывеской: «Номера для приезжающих». Поднявшись по крутой лестнице наверх, я был встречен простоволосой еврейкой с кучей ребят. Один номер был свободен и, к моему удивлению, сравнительно чист и вообще сносен для житья.

Умывшись, я надел «полную боевую» и отправился в полковую канцелярию представиться командиру полка по случаю приезда. Пока я добрался до канцелярии, я убедился, что, прожив в этом городе более двух месяцев, нельзя не сделаться либо картежником, либо алкоголиком… Все городские развлечения зиждились, по-видимому, на одном кинематографе, и то очень сомнительного свойства.

По немощеным улицам носились столбы пыли, гуляли домашние животные: свиньи, куры, коровы, гуси и пр. Маленькие домишки-мазанки были почти сплошь крыты соломой. На улицах встречалось множество солдат, к удивлению моему, отдававших преисправно честь. Канцелярия помещалась в длинном одноэтажном доме с террасой, на которой сидело и стояло несколько офицеров. Вестовые с лошадьми мирно сидели на завалинке и лущили семечки.

Поздоровавшись с офицерами, я хотел пройти в канцелярию, но меня обступили со всех сторон и засыпали вопросами:

– Вы из Петрограда?.. Ну, что там?.. Как прошла революция?.. Правда, что в Кронштадте три тысячи офицеров убили?.. Мы ничего не знаем! Командира еще нет! Успеете явиться!

Я не знал, кому отвечать. В кратких словах я обрисовал положение в Петрограде. В это время пришел командующий полком полковник П. Я сдал бумаги и представился своему новому начальству, которое меня долго не задерживало, так как у двери его кабинета ждала аудиенции группа каких-то солдат.

В сопровождении нескольких офицеров я отправился в [офицерское] собрание.

Глава XVII

Дом собрания, насколько я успел осмотреться, был, по-видимому, одним из лучших в городе. Это был одноэтажный барский дом, выкрашенный желтой краской. Когда мы пришли, было уже около семи часов вечера, и офицеров собралось в ожидании ужина довольно много.

Сейчас же нашлись знакомые и старые приятели. Меня обступили со всех сторон, и вскоре в читальне собрания, что называется, негде было яблоку упасть. Волей-неволей мне пришлось превратиться в импровизированного оратора и прочесть целый реферат обо всем пережитом в Петербурге.

Говорил я, видимо, складно, чувствуя себя в родной среде, в выражениях не стеснялся, коротко и ясно и, по возможности, беспристрастно излагая события. Когда я закончил, то удостоился крепких рукопожатий и шумных выражений благодарности.

За ужином меня посвятили в переживания полка за это время. Известие о перевороте прошло довольно спокойно, благодаря отдаленности от центра, отсутствию местной печати и тому, что все сведения доходили с большим опозданием; жили больше слухами… Но все же в полку существовал свой Совет солдатских депутатов, во главе которого стоял татарин Бекиров, чем я должен был бы несказанно гордиться, так как он был мой однополчанин. Выбор Бекирова на сей «высокий» пост был тем более замечателен, что на весь 12-тысячный состав полка приходилось лишь 1 тысяча татар, и тем не менее место председателя досталось едва грамотному татарину…

Как мне передавали, Бекиров по профессии был ялтинским проводником, никогда на линии фронта не был, а служил вестовым при полковой канцелярии, считался никчемным солдатишкой, но, попав сразу в вершители судеб многих тысяч себе подобных, оделся с иголочки в собственное обмундирование, на указательный палец напялил золотой перстень с бриллиантом, карата в четыре, и… завел себе содержанку из местных львиц.

Совет сначала довольно робко, но в последние дни все решительнее стал вмешиваться в распоряжения командира полка, видимо чувствуя, что почва у них под ногами крепнет, так как старшее полковое начальство, в особенности кадровое, стало себя держать, начиная с командира полка, по отношению к Совету с излишней предупредительностью и даже просто с заискиванием.

Что же касается настроения офицерства, как мне сообщил мой собеседник ротмистр Бухарин, то оно в массе было подавленное. Офицеры явно недоброжелательно относились ко всему происходящему, но, к глубокому сожалению, даже и в этой среде и среди молодежи нашлись такие субъекты, которые пошли в новую Каноссу[39]39
  Хождение в Каноссу или Каносское унижение – выражение, напоминающее о конфликте папы римского Григория VII и императора Священной Римской империи Генриха IV в 1075 г. В результате взаимных санкций и враждебных действий положение императора настолько осложнилось, что он вынужден был отправиться в замок Каносса, где находился папа римский, босиком и облачившись во власяницу, и три дня стоять на коленях у ворот замка, вымаливая прощение. С тех пор хождением в Каноссу называют готовность с покорностью принять унижение ради высших политических интересов.


[Закрыть] и поспешили поклониться новому хозяину в лице Совета солдатских депутатов.

Вечером, побывав в общественном собрании, единственном клубе этого города, в большом сравнительно зале, прокопченном от дыма, я увидел, как за несколькими столиками играли в карты несколько штаб-офицеров и городская «аристократия» в лице начальника почтовой конторы, мирового судьи, земского врача и нескольких более или менее именитых горожан.

В соседней комнате стоял стол, на котором лежали клочья некогда зеленого сукна. На этом жалком подобии бильярда катали шары два молодых корнета и две сильно подкрашенные особы. Одна из них была в красной юбке и красных ночных туфлях, довольно миловидная еврейка с большим чувственным ртом и черными с поволокой глазами. Корнеты весьма недвусмысленно шутили, к вящему удовольствию своих партнерш. Ротмистр Бухарин, толкнув меня в бок, многозначительно шепнул:

– Обратите внимание: это наши дамы… на безрыбье и рак рыба.

Оставив корнетов продолжать прерванный флирт, мы пошли в буфет, где за бутылкой скверного вина провели вечер.

Глава XVIII

Утром я прочел в приказе: в 5 часов дня в помещении офицерского собрания штабс-ротмистр Алексеевский прочтет доклад на тему «Что такое демократическая республика?».

На лекцию собралось порядочное количество офицеров. Содержание доклада было возмутительно. Из уст лектора, небольшого роста человека с рачьими усами, плешивой головой и черными, беспокойно бегающими глазками, с ужимками митингового оратора, неслись проклятия «сгинувшему царизму» и восторженные хвалы «исполину-народу, сбросившему трехсотлетнее ярмо самодержавия».

Один из моих соседей сообщил мне биографию сего замечательного господина.

В 1905–1906 годах поступил в Н-ское кавалерийское училище караим[40]40
  Караимы – небольшая этнически-религиозная группа тюркского происхождения, известная с IX в., предположительно современные крымские караимы – потомки хазар. Исповедуют караимизм, религию, родственную древним течениям иудаизма.


[Закрыть] Коган. Учившись прекрасно два года, накануне производства он оказался евреем из Бердичева. Случился невероятный скандал! В это время через Н-ск проезжал государь император, юнкер Коган подал на высочайшее имя прошение, и государю благоугодно было, принимая во внимание отличные успехи юнкера Когана, согласиться на переход его в православие и на перемену фамилии Когана на Алексеевский, в честь наследника цесаревича.

Прошло десять лет, и вот штабс-ротмистр Алексеевский, обласканный в свое время императором и всем ему обязанный, сделался важным членом Совета солдатских депутатов, предавая проклятиям «кровавую тиранию» и выливая ушаты грязи на своего благодетеля-монарха. И этот господин в сегодняшней лекции решил напитать офицеров республиканской белибердой, восхваляя неисчислимые блага республиканского режима.

Но вышло напротив. Аудитория весьма недружелюбно встретила лекторские вопли и делала громкие, резкие и определенные замечания, ничего хорошего не предвещающие оратору. К середине лекции не оказалось и половины присутствующих. Все понемногу стали расходиться. Я тоже собрался уходить.

– Ваше высокоблагородие! Вас председатель Совета солдатских депутатов желает видеть! – раздался за моей спиной голос бравого вестового.

Я вышел в переднюю. Передо мной стоял опрятно одетый татарин с типичным лицом ялтинского проводника, с бриллиантовым перстнем на указательном пальце правой руки.

– Здравствуйте, что вам угодно?

– Здравия желаю, господин корнет! – Господин председатель попытался протянуть мне руку.

Я пристально посмотрел на него и спокойно положил свою руку в карман. Рука его повисла в воздухе и как-то стыдливо исчезла. Он смутился.

– Видите ли, собственно говоря, извиняюсь, что вас беспокою, но нам очень интересно было бы узнать, что делается в Петербурге.

– Понимаю… Но кому это – нам?

– Мне и моим товарищам-делегатам!

– Прекрасно, приходите через час ко мне в гостиницу, и я вам подробно расскажу, что мне пришлось пережить в эти незабываемые дни! А пока честь имею кланяться.

Бекиров рассыпался в благодарностях, но я прервал его:

– Итак, через час.

С этими словами я повернулся и пошел обратно в собрание.

Через час я был дома и ожидал «почетных» гостей. Вскоре они появились. Кроме Бекирова, пришли еще два солдата и, к моему удивлению и изумлению, особа женского пола в ярко-красной кофте, в которой я опознал еврейку, игравшую ночью на бильярде в общественном собрании и так блестяще аттестованную ротмистром Бухариным. Я любезно осведомился у мадемуазель Канель (такова была фамилия этой особы) о целях ее прихода.

– Я представительница Совета рабочих депутатов, – с достоинством ответила мне она.

Пригласив жестом своих посетителей сесть, я совершенно честно и правдиво описал все мои переживания за последние три недели. Конечно, опустив все, что касалось Царского Села, я, как мне повелела совесть, в ярких словах дал понять делегатам, что все случившееся есть величайшее несчастье для нашей Родины и что при создавшемся положении мы войну безусловно проиграем, так как дисциплина в армии в корне подорвана и восстановить ее может только диктатура, учрежденная на все время войны. Не преминул я вскользь пройтись и по части евреев, принявших столь деятельное участие в перевороте. Товарищ Канель кусала губы, когда я говорил о ее соотечественниках, и, наконец, вскочив со стула, заявила:

– Тут вы затрагиваете специальные вопросы, меня не интересующие, – и, удостоив меня небрежным кивком головы, вышла из комнаты.

У меня стало легче на душе, и я продолжал рассказывать дальше. Часа два продолжалось наше собеседование, пока я совсем не охрип и, извинившись перед моими слушателями, надел фуражку и вышел с ними на улицу.

Бекиров, как и в первый раз, рассыпался в благодарностях, и его спутники не отставали от него.

– Единственной властью пока является Временное правительство, и его следует поддерживать, так как иначе к той анархии, каковая грозит нам, мы придем с молниеносной быстротой. Благодарить меня не за что. Я был очень рад дать вам интересующие вас сведения. Да потом и время теперь такое: сначала благодарят, а потом арестовывают… Ведь вы же не можете гарантировать мне того, что меня не арестуют?

Товарищи были окончательно убиты моим заключительным словом.

– Нет… что… вы… помилуйте!.. – бормотали они.

– Итак, помните все то, что я сказал вам, и да не даст Господь, чтобы мои предположения оправдались! Спокойной ночи.

На этом я расстался с делегатами и вернулся в собрание, чтобы убить как-нибудь остаток вечера. Не успел я войти в карточную комнату, как ко мне подошел маленький коренастый полковник Б. 12-го Стародубовского полка и проговорил:

– Корнет! Немедленно отправляйтесь домой! Командир полка приказал вас арестовать!

– Вернее, Совет солдатских депутатов, господин полковник, – ответил я ему.

Полковник только безнадежно махнул рукой.

По темным улицам я быстро дошел до своей гостиницы. Заперев дверь на ключ, я зажег свечу и при свете мерцающего огарка убедился, что мои четыре автоматических пистолета находятся в полной боевой готовности под моей подушкой на кровати, а пятый, как всегда, в кармане.

Под окнами раздался глухой шум толпы. В темноте, при свете тускло мерцавшего фонаря, у входа в гостиницу я различил толпу солдат. Среди серых шинелей терлись какие-то штатские. Слышались крики:

– Чего там копаются! Давайте его, контрреволюционера! Провокатель! Все они такие, попили нашей кровушки!

Деревянная лестница застонала и затрещала под напором хлынувшей на нее толпы.

– Назад! Я здесь начальник! – крикнул кто-то.

В ответ раздались угрожающие возгласы. В дверь кто-то громко постучал.

Преувеличенно спокойно я сказал:

– Чего ломитесь, сейчас, – и открыл дверь.

В комнату вошел, в шинели, при полной боевой амуниции, дежурный по полку корнет Р. Он взял под козырек:

– По приказанию временно командующего полком вы арестованы!

– Пре-к-р-асно, – ответил я и тихо добавил: – Я уже знаю за что.

Корнет Р. повернулся и вышел в коридор. Я встал в дверях и твердо решил никого больше в комнату не впускать.

– Так вы знаете, за что вы арестованы? – раздался голос в полумраке коридора, и я узнал в говорившем одного из солдат, бывших у меня перед ужином.

– Нет, не знаю, – громко и резко ответил я.

– Как не знаете? Вы только что сказали…

– А я вам повторяю, что не знаю. Быть может, за то, что я призывал вас поддерживать Временное правительство?

Это мое спокойное и ироническое замечание заставило его растеряться. Около моей двери появился какой-то солдат с винтовкой, несколько других просунулись в коридор.

– Спокойной ночи, господа! – Я хлопнул дверью и дважды щелкнул ключом.

На лестнице слышались возгласы:

– Одного часового мало! Нужно около окон поставить. Нас при старом режиме в карцерах давили, а тут домашний арест!

– Я сам знаю, что мне нужно делать! Вон отсюда! – распоряжался корнет Р.

Постепенно толпа стала расходиться, и все стихло, только по коридору раздавались мерные шаги часового.

Проснулся я около 10 часов утра. Умывшись и одевшись, я вышел в коридор. К моему удивлению и удовольствию, часовой оказался моим однополчанином. По его смущенному лицу я понял, что он и не подозревал, что караулит своего офицера. А когда я объяснил ему, что причиной моего ареста является Бекиров, он совсем растерялся; я же был очень доволен, что смог немного поагитировать среди своих татар.

Товарищи, по-видимому, поняли свою ошибку, и смена караула пришла уже русская, и мне было непонятно, каким образом они смогли изменить наряд. Но и новый часовой оказался недурным и услужливым солдатом. Он по моему приказанию притащил мне от хозяйки самовар и ничтоже сумняшеся оставил на время свою винтовку в углу моей комнаты.

Около 11 часов раздался стук в дверь, и в щель просунулась голова Бекирова, с приятной улыбочкой сообщившего мне, что скоро меня поведут на допрос.

Я поблагодарил его за любезное сообщение и напомнил, что все мои предположения оправдались, так как я уже арестован. Он ничего не ответил и исчез. Около часу дня ко мне пришел новый дежурный офицер, корнет В-ский, сообщивший, что мой допрос будет происходить в помещении волостной управы.

С ним я вышел на улицу, и мы направились к маленькому, находившемуся шагах в трехстах от моей гостиницы, дому с красным флагом на воротах. Пройдя через маленькие сени, я очутился в комнате, где должен был произойти мой допрос.

В комнате компания собралась пестрая. В левом углу, рядом со столом, за которым сидел военный доктор, которого я видел играющим в карты в общественном собрании, сидели, развалившись и раскуривая цигарки, три солдата из Совета, из коих двое были у меня накануне с Бекировым. За столом военного доктора, который, видимо, был председателем столь своеобразного судилища, сидела какая-то мужеподобная женщина с университетским значком, приколотым к защитной кофте военного покроя.

По левую руку доктора сидел седобородый старик в судейской тужурке, как потом я узнал, местный мировой судья. В правом углу комнаты сидели 12-го драгунского Стародубовского полка полковник Б. и 12-го уланского Белгородского полка полковник К. Около стен жались какие-то штатские и несколько солдат, по-видимому просто любопытные.

Почтительно поздоровавшись с обоими полковниками и мировым судьей, я на ходу сунул руку доктору и его даме, а в сторону делегатов бросил небрежное:

– Здрасте!

Спросив у полковника Б. разрешения сесть, я сел на стул против доктора, но сейчас же встал и, в упор посмотрев на делегатов, пускавших дым кольцами по направлению к сидевшим полковникам, демонстративно аффектированно спросил у полковника Б. разрешения курить и снова сел на свое место.

– Что вам угодно от меня? – громко и отчетливо обратился я к доктору.

Он немного замялся.

– Видите ли… собственно говоря… нам интересно узнать о том, что вы рассказывали о событиях в Петрограде в собрании.

Я хотел было ответить ему, что его, собственно говоря, мои разговоры в собрании не касаются, так как офицерское собрание – это святая святых офицерства, но, не желая с места вступать в пререкания, ответил:

– Сделайте одолжение, я из моих рассказов секрета не делаю.

– Сначала нужно записать фамилию, место и год рождения и вообще все прочее? – обратился доктор к мировому судье.

Последнему, видно, было как-то неловко и не по себе, и он только молча кивнул.

Я с первого взгляда убедился, что господа судьи кустарного производства, и поэтому, чтобы избежать излишних вопросов, решил взять инициативу в свои руки и начал свой рассказ.

Госпожа Павловская (такова была фамилия дамы, сидевшей по левую руку от меня), бывшая по профессии, как я впоследствии узнал, народной учительницей, во время моего рассказа все о чем-то справлялась в своей записной книжке, лежавшей на столе. Она поминутно перебивала меня и задавала самые разнообразные вопросы.

Я разговаривал с нею пренебрежительным тоном, через плечо, заставляя ее повторять свои вопросы по несколько раз, что ее крайне нервировало. В выражениях я не стеснялся и беспощадно ругал товарищей солдат и товарищей матросов, одних за разгром и ограбление «Астории» и за варварскую расправу с полицией, других за кронштадтские зверства. Доктор молчал, делегаты злобно исподлобья смотрели на меня. Наконец Павловская не выдержала:

– Вы сгущаете краски, я не могу себе представить, чтобы свободный народ дошел до такого безобразия…

Меня прорвало:

– Сударыня, я весьма сожалею, что вас не было со мной в «Астории» и что вам не пришлось в полуголом виде проехаться в Думу с проститутками. Кроме того, я поражен, как вам, сорокалетней женщине, окончившей пять университетов, не стыдно задавать такие нелепые вопросы, какие вы все время задаете мне, восемнадцатилетнему корнету, окончившему всего лишь военное училище. Я бы постыдился на вашем месте.

Павловская покраснела, ей было не больше 26–28 лет, а мое замечание о ее сорокалетнем возрасте сразило ее.

Полковник и мировой судья едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Вскоре П. встала и, извинившись, покинула зал заседания.

Я думал, что мне станет легче, но не тут-то было. Делегаты, разозленные на меня, подвергли мою персону совместно с доктором перекрестному допросу, все время силясь доказать, что я оскорбил священных революционных героев.