Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава V

Проснулся я довольно неожиданно: меня изо всех сил расталкивал мой полуодетый сосед.

– Вставайте! Вставайте! Матросы заняли гостиницу!

Я быстро вскочил. Поручику долго не пришлось объяснять мне, в чем дело.

«Это начало и конец!» – пронеслось у меня в голове.

В коридоре слышались дикие крики и какой-то грохот. Я подошел к двери, и в этот момент кто-то застучал к нам в дверь чем-то тяжелым.

– Кто там ломится? Подождите! Не пожар! – нарочно преувеличенно спокойно ответил я на продолжавшийся бешеный стук.

Пришлось открыть дверь. В комнату ворвался молодой матрос с карабином в руках и заорал:

– Ваше благородие! Давайте оружие!

Он как-то сразу умолк и смутился. По-видимому, это занятие было ему еще очень мало знакомо, и ему было как-то не по себе.

– Ты, братец мой, не волнуйся, толком расскажи, в чем дело и что тебе от нас надо? – обратился к нему поручик К.

– Так что, значит, приказано от офицеров оружие отбирать!

– Кто приказал? – спросил я.

– А у нас старшой есть… Студент, так он и приказал!!

Мы до того были ошеломлены этим ответом, что несколько мгновений молчали.

– Дожили, дорогой мой!.. – К. посмотрел на меня и грустно усмехнулся.

Едва сдерживая рыдания, передал он матросу свой кортик и маленький браунинг. У меня же мелькнула блестящая мысль. Я вошел в ванную комнату и перекосил девятый патрон в магазине своего маузера, так что казалось, что испорчена подача патрона вообще, и в таком виде вынес его матросу, предупредив, что револьвер испорчен.

Моя хитрость удалась на славу, матрос, повертев револьвер в руках, отдал мне его обратно, заявив:

– Поломанного оружия нам не надо, все равно от него никакого толка нет!

Таким же образом удалось мне отстоять и шашку, у которой, на мое счастье, был надломан эфес.

После наших расспросов выяснилось, что наш посетитель был матросом 2-го Балтийского экипажа. Экипаж присоединился к восставшим после трехчасового боя с взбунтовавшимися солдатами лейб-гвардии Кексгольмского полка, обстреливавшего здание экипажа из пулеметов. Во время перестрелки был убит командир экипажа, капитан 1-го ранга Гирс, но его никто заменить не сумел, а смерть командира так повлияла на матросов, что они перешли без офицеров, которым пришлось скрыться, на сторону кексгольмцев.

В «Асторию» они пришли по приказанию вновь образованного комитета Государственной думы, который, по выражению матроса, «имеет теперь полную власть и правит заместо царя», для охраны гостиницы от вольной толпы, которая «шибко громит гостиницу». Рассказав нам все это, он куда-то исчез.

Но не успели мы опомниться от первого вторжения, как в нашу комнату пожаловал новый гость. На этот раз уже без всякого стука вломился полупьяный, разухабистого вида солдат, обвешанный пулеметными лентами. Узнав, что у нас оружие уже отобрали, он из комнаты не ушел, а, видимо желая похвастать своим новым положением, стал пьяным голосом рассказывать:

– Теперь наша взяла! Государя долой и увсех до-о-олой!.. Таперича мы заведем новые порядки!!! Старый режим продавал нас немцам, мы по свободе, значит, в-о-о как немцам морду набьем!!

Он для пущей убедительности громко икнул, потряс своей винтовкой и, потеряв равновесие, с размаху ударился о косяк двери.

Непечатно выругавшись, он на прощание представился нам, заявив, что он не кто-нибудь, а эскадронный фельдшер лейб-гвардии Конного полка, и прибавил:

– Теперь мы все здорово вооружены и никого не боимся… Я только разрывными пулями стреляю! – и нетвердыми шагами вышел из комнаты, оставив нас одних.

Для того чтобы выяснить создавшееся положение, я решил пойти на разведку. Выйдя из номера, я пошел по направлению к главной лестнице. Почти все номера были открыты, и в них царил полнейший разгром. Из вестибюля доносились дикие крики, звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева и частая стрельба.

Какие-то негодяи забавлялись стрельбой в пролеты лестницы и в лифтовые люки. Я попытался спуститься по лестнице, но это едва не стоило мне жизни… Несколько пуль врезалось в шаге от меня в перила лестницы. Пришлось повернуть и уйти в коридор. Навстречу мне бежала молодая еще женщина с ребенком в руках. Она истерично рыдала и вскрикивала:

– Они его увели! Куда?!! Зачем? Что он им сделал?!!

Я попытался ее успокоить и по ее бессвязному рассказу понял, что толпа, ворвавшись в гостиницу без всякого предупреждения около 8 часов утра, вытащила силой из номеров почти всех офицеров, одетых и полуодетых, и повела всех якобы в Думу. Зачем и почему, никто не знал… Проведя немного успокоившуюся даму до ее номера, я стремглав побежал искать капитана Китицына, жившего в нашем этаже, но, к большому моему горю, в номере его не застал, а комнату нашел в ужасном виде: все чемоданы были раскрыты, вещи из них в беспорядке разбросаны по комнате, а из ванной комнаты доносился крепчайший запах французских духов.

Когда я вошел туда, моим глазам представилась удивительная картина: стоял какой-то солдат с оборванными погонами, без пояса и усиленно поливал себя различными духами и туалетной водой. На мое появление он не обратил ни малейшего внимания и как раз в этот момент выливал на себя бутылку зубного эликсира… Мне сделалось до тошноты противно при виде подобного безобразия, и я вышел поспешно из номера.

Я чувствовал себя совершенно бессильным что-либо сделать! Поручик К., когда я вернулся, накинулся на меня с расспросами. Неопределенность нашего положения сильно тяготила нас. Нам было ясно, что только чудом нам удалось избежать прогулки в Думу… Нас попросту забыли, так как наш номер находился далеко от главной лестницы, в поперечном коридоре. В то же время нам не была ясна причина такого стремления всех и вся доставлять в Думу.

Только впоследствии я узнал действительное положение Думы в эти дни. Она сделалась не только руководящим центром мятежного Петербурга, но и каким-то новоявленным Олимпом, к которому все стремились в порыве массового психоза, начиная от таких высоких особ, как великий князь Кирилл Владимирович, который привел туда с красными флагами Гвардейский экипаж и обратился к Родзянко, вышедшему встречать эту единственную в своем роде воинскую часть, пришедшую в Думу с таким сиятельным командиром и его деятельным помощником капитаном 1-го ранга Лялиным, со следующей речью:

– Ваше высокопревосходительство! Я и Гвардейский экипаж присоединяемся к Государственной думе!

Это была воистину трогательная картина: присоединение великого князя к войскам, бунтовавшим против его державного повелителя и двоюродного брата!..

По случаю столь высокознаменательного события и капитан Лялин счел своим долгом подтвердить верность Гвардейского экипажа начавшемуся военному бунту:

– Товарищи! Мы сегодня переживаем великий и радостный день! Россия стала свободной! Матросы! Я хочу вам напомнить, что восемьдесят пять лет тому назад ваши офицеры первыми пытались свергнуть ненавистное иго самодержавия! Они выступили на Сенатской площади против тирании… Они первыми начали дело освобождения России! Теперь вы, товарищи, подали нам, офицерам, свою руку, и мы пошли за вами, свято веря в нашу правоту в деле освобождения России от векового ига!

Не правда ли, недурной образчик красноречия старого гвардейского офицера?..

Здание Думы и прилегающий район были запружены бесчисленными толпами рабочих, штатских, зевак, домашней прислугой, представителями петербургского дна, «жаждавшими присоединиться к Думе».

Сливки русской интеллигенции в лице студентов и курсисток изображали собой стражу революционного порядка, беспомощно стараясь разобраться в царившем бедламе… Дума сделалась складочным местом припрятанной муки и других предметов продовольствия, а также и целого ассортимента публичных женщин, которых кто-то удосужился с собой притащить… Очевидцы передавали мне, что картину, творившуюся в Думе в те дни, ни описать, ни передать словами было невозможно. Это было не законодательное учреждение, а просто крытый толкучий рынок в соединении с публичным домом последнего разряда!

Глава VI

К нам в комнату больше вторжений не было. Мы с К. решили переждать стрельбу в вестибюле, которая стала постепенно стихать. Нас очень беспокоила судьба Китицына, Тилли и других наших друзей и знакомых, о местопребывании которых мы не имели никакого представления.

Часов около 11 утра мы спустились во второй этаж. К большому моему счастью, я нашел Ольгу К., мою сводную сестру, у нее в номере. У нее собрались, кажется, все, кто чудом, как и мы, остались в «Астории», в том числе и лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка полковник барон Притвиц, генерал, фамилии которого не помню, несколько дам и человек шесть-семь офицеров. Через некоторое время пришел корнет П. с большим шрамом и синяком на правой щеке. Оказалось, что его ударил прикладом какой-то солдат за то, что он пытался помочь знакомому генералу-инвалиду, на которого с оскорблениями набросилась толпа, когда последний выходил на улицу.

Настроение у всех было подавленное и угнетенное. Мне было жалко смотреть на Притвица, до того он осунулся за это трагическое утро. Георгиевское оружие у него было отобрано. Он мрачно сидел в углу на кресле и украдкой вытирал набегавшие слезы.

О хлебе насущном позаботился гражданин матрос, получивший синенькую на чай и приволокший из разгромленного погреба фунта три-четыре зернистой икры, наваленной прямо на чайные подносы, и несколько банок консервов. Матрос этот, слонявшийся без дела по коридору, оказался недурным малым и очень быстро освоился со своей неожиданной ролью посыльного при господах.

После столь оригинального завтрака все немного повеселели, и дамы наши хоть немного пришли в себя от пережитого волнения.

Я решил спуститься вниз, чтобы посмотреть, что там делается. В первом этаже меня поймал французский офицер и, волнуясь, заявил, что я должен оградить его от солдат, грабящих его номер. Я бросился с ним в его комнату. В ней два солдата преспокойно вынимали из шкафа, что им под руку попадало, третий финским ножом взрезывал большой кожаный чемодан. В негодовании я крикнул:

– Братцы, что вы делаете? Ведь здесь французский офицер живет!

– Ну и шта? Раз офицер, так туда его и туда!

Эта непечатная ругань была мне ответом. Самообладание покинуло меня, и, развернувшись что было мочи, я даже не ударил, нет, а именно двинул ближе стоящего солдата по уху… Все это могло окончиться как для меня, так и для француза печально. Но участь сражения была решена неожиданным появлением здоровенного боцмана и вестового лейтенанта. Солдаты, увидев подоспевшую подмогу, как ошпаренные, выскочили из комнаты, напутствуемые здоровенными тумаками молодчины боцмана.

Провожаемый бесконечными благодарностями лейтенанта, я спустился в вестибюль.

Глазам моим представилась чарующая картина, плод творчества освобожденного от 300-летнего произвола народа…

Все окна и витрины были разбиты вдребезги, в щепы была разнесена огромная входная дверь-вертушка, бюро швейцара разбито, не осталось ни одного целого стола, стула, кресла и вообще какой-нибудь мебели, в изобилии наполнявшей ранее элегантный вестибюль и холл. Даже трубы парового отопления были вырваны из своих гнезд, часть мраморной облицовки стен была сорвана и разбита на куски… Все внутренние двери были сорваны с петель и представляли собой обломки. Даже большинство люстр было уничтожено стрельбой в потолок, и стеклянная пыль от них буквально покрывала заваленный обломками пол, покрытый и без того на целую четверть грудами зеркального стекла, щепками, обрывками материи, кожей клубных кресел, от которых виднелись только одни голые остовы. Куски мрамора со стен и пола, который тоже во многих местах был разбит ломами, валялись вокруг.

Соседние залы были также обращены в груды развалин. Пьяная толпа полуоборванных штатских, каких-то баб и солдат всех полков слонялась по нижнему этажу и доламывала последнее, что случайно осталось еще в целости… Слышалась площадная брань, смешанная с криками вроде:

– Довольно, сучьи дети, на своих ж… посидели, теперь и наша пора гулять пришла! – и так далее в том же духе.

Матросы стояли около дверей и окон и пытались не впускать никого с улицы, но из этого ничего не выходило.

Я прошел в ресторан. Там картина была еще плачевнее. Громадный буфет был повален на пол и разбит топорами! От столов и стульев и помину не было, только мелкие щепки покрывали пол вперемешку с кусками красного ковра. Инструменты балалаечного оркестра не избегли общей участи: от них осталось одно воспоминание в виде грифов, да и то сломанных на две-три части. Посуда была вся переколочена.

При моем появлении толпа доканчивала металлический сервиз… Каждая ложка, каждая вилка, соусник и прочее ломалось и коверкалось поштучно! Я не верил глазам своим, до того все виденное мною было кошмарно, дико и нелепо!

Двери в кухню и в погреб были выломаны. Оттуда поминутно вылезал мертвецки пьяный разнообразный сброд. Несколько человек уже валялось на полу в бесчувственном состоянии.

Любопытство одолело меня, и я с трудом пробрался в погреб. Он был по щиколотку залит вином, водкой, шампанским и различными соусами. Это была какая-то клейкая коричнево-бурая жижа.

У винного отделения толпилась кучка людей. В самом же отделении несколько солдат с видом знатоков-дегустаторов отбивали об стол горлышки бутылок. Белое и красное столовое вино, как неприемлемое, пренебрежительно бросалось на землю, коньяки и водки отдавались толпе и тут же выпивались. Более расчетливые лазали по продуктовому отделу и набивали себе карманы омарами, ананасами, сырами, пате де фуа гра и другими деликатесами. Громадная жестянка с зернистой икрой была вывалена прямо на стол, и несколько солдат суповыми разливными ложками уписывали ее за обе щеки.

В одном из бесчисленных переходов я наткнулся на полутрупы, опившиеся и валявшиеся в этой грязной бурде.

Вдоволь насладившись этой единственной в своем роде картиной, я снова выбрался в ресторан.

В зале я застал поручика К. с несколькими боцманами (в том числе и с тем, который вызволил меня у француза) и унтер-офицерами, весьма энергично занимавшегося наведением хоть какого-нибудь порядка в вестибюле. Я присоединился к нему и приказал немедленно завалить вход в подвал остатками буфетной стойки, оставив в преисподней виденных мною гурманов…

Потом мы попытались выгнать всю лишнюю публику на улицу, но это удавалось плохо, матросы уже вышли из повиновения и халатно относились к делу.

В это время раздался звон шпор, и в вестибюль вошла строем по два в большем порядке батарея Михайловского артиллерийского училища. На всех офицерах и юнкерах красовались огромные красные банты!..

Оказалось, что училище успело уже сходить на поклон к товарищу Родзянко и там исполнилось красной благодати! Батарея пришла на водворение порядка в «Астории».

Батарейный командир, видя наши тщетные попытки сдержать натиск толпы на гостиницу, при помощи своих юнкеров в пять минут очистил весь нижний этаж от толкавшегося в нем сброда. Он попросил К. и меня, как знающих план отеля, взять на себя обыск и очистку второго и третьего этажей, так что я, получив под команду 15 юнкеров, сделался кем-то вроде коменданта третьего этажа.

Вскоре мне удалось навести относительный порядок: солдат и нескольких штатских, продолжавших слоняться по номерам и коридорам, я приказал без всяких разговоров выбросить на лестницу, откуда их передали в работу второму этажу и т. д. до самого низа…

Часов около семи вечера по гостинице с быстротой молнии разнесся слух, что кто-то откуда-то собирается обстреливать «Асторию» из артиллерийских орудий.

Слух этот был явно паническим и непроверенным. Говорили, что взбунтовался какой-то крейсер на Неве.

Училищное начальство немедленно собрало юнкеров, и вскоре батарея покинула гостиницу, оставив нас на произвол судьбы… Мы же, оставшиеся, решили, что и нам нечего делать в этом уютном уголке.

Глава VII

Все решили куда-либо пробиваться: кто к родственникам, кто к знакомым, моя же дорога была ясна:

– В Царское Село! К моей государыне!

После всего пережитого ее положение представлялось мне в самых мрачных красках, но я гнал прочь эти мысли. Мне чудились офицерские отряды, вставшие на защиту дворца с его царственными обитателями, полные жертвенного подвига, и моим долгом было как можно скорее присоединиться к ним…

С этими мыслями я покинул «Асторию». Я был не один, а имел двух попутчиков, решивших, как и я, пробиваться в Царское. Это были одна дама, хорошая знакомая Ольги, и штабс-капитан Е.

Этого своего похода на Царскосельский вокзал я никогда не забуду! До Гороховой мы дошли благополучно. Мимо нас проносились бесчисленные грузовики, а также и роскошные частные автомобили, наполненные солдатами и рабочим людом до отказа. Эти ватаги были сплошь вооружены и обвешаны пулеметными лентами, что, видимо, являлось новой, революционной формой. Над автомобилями реяли огромные красные флаги, сами они были заклеены плакатами, широко вещавшими новые чаяния псевдорусского народа, вроде:

«Долой самодержавие! Да здравствует Временное правительство!»

И проще:

«Да здравствует свобода!»

Один из них привлек наше особое внимание, на нем значилось:

«Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»

Это было коротко, но для нас, во всяком случае, не ясно… Не думали мы в тот момент, что этому гнусному учреждению судьбой было предназначено сыграть такую роль в истории нашей Родины.

На Гороховой шла отчаянная стрельба, и по ней со зловещим ревом то и дело проносились санитарные автомобили. Пули барабанной дробью щелкали по фасадам домов. Пришлось устроить формальную перебежку из подворотни в подворотню… Пулеметные очереди полосами сбивали штукатурку с домов, и нас обдавало едкой известковой пылью.

Я никогда еще не чувствовал себя столь беспомощно и глупо, как в эти часы, хотя на войне бывал и не под таким огнем! Наша спутница показала редкое мужество, и мы медленно, но все же не меняя направления продвигались вперед. На углу Гороховой и Загородного проспекта догорало здание полицейского участка. Почерневшие стены грустно смотрели на нас и как будто спрашивали: «Чем же мы виноваты?»

На вокзале публики почти совсем не было, огромный мраморный бюст императора Николая I был завешан красной тряпкой! Вокзал тоже присоединился к революции…

К нашему великому счастью, мы попали как раз к отходу последнего поезда! Это было нам наградой за этот тяжелый, трагический день. Мне даже не поверилось, когда паровоз, тяжело вздохнув, стал удалять нас от петербургского кошмара…

В лазарете меня встретили как без вести пропавшего. Я еле успевал отвечать на град сыпавшихся на меня вопросов. В коротких словах я описал свои переживания. Сильный звонок и стук в дверь прервали мой рассказ.

Мы все бросились в переднюю. Когда открылась дверь, в переднюю не вошел, а ворвался капитан лейб-гвардии Петроградского полка Сергей Гаврилович Лучанинов в сопровождении поручика его же полка, георгиевского кавалера, и шести прапорщиков.

Изможденное, исхудалое лицо Лучанинова было белее снега, глаза его горели странным огнем. И все же это измученное, усталое лицо выражало непреклонную волю и решимость.

Отрывистыми нервными фразами он рассказал нам о своем походе по колено в снегу на станцию Средняя после трехдневных боев в Петербурге с мятежниками, куда он привел до 400 нижних чинов, оставшихся верными присяге, и пришедших вместе с ним офицеров. Солдаты с одним офицером остались на станции, а он со своими спутниками через поля, утопая в снегу, еле добрался до Царского Села, чтобы выяснить положение. Он желал присоединить свой отряд к частям, охранявшим Александровский дворец, для защиты ее величества и ее августейшей семьи.

Появление его в Царском Селе было замечено, и за ним была устроена слежка. Тогда он решил зайти к нам в лазарет, где он лежал раньше, рассчитывая у нас временно разместить своих офицеров под видом раненых.

К сожалению, у нас не было ни одного свободного места, и Лучанинов так же стремительно, как появился, исчез со своими спутниками. Он собирался проникнуть во дворец и вступить в связь со сводным полком, стоявшим на охране дворца.

Как впоследствии я узнал, сводный полк Лучанинова не принял… Так закончилась единственная попытка оказать со стороны вооруженную помощь семье нашего императора, находившейся в критическом положении…

Глава VIII

Несмотря на то что окружающие всячески успокаивали меня, заверяя, что во дворце все благополучно, сердце мое от тревоги разрывалось на части, и я решил во что бы то ни стало устроить себе пропуск во дворец, чтобы по мере сил и возможности быть полезным ее величеству в эти трагические часы.

Я стал звонить по телефону на квартиру к полковнику Вильчковскому, намереваясь просить его о пропуске, но мне ответил чей-то перепуганный голос:

– П-о-о-лковника нет д-о-о-ма!

Я думал, это была отговорка… Но делать было нечего! С огромным трудом мне удалось дозвониться до его помощника, полковника Цырга. Каково же было мое горе и отчаяние, когда я в ответ на мою просьбу и мольбы устроить мне пропуск, так как по понятным причинам не считаю долее возможным оставаться в лазарете, получил в трубку сухой ответ:

– Очень сожалею, корнет, но при создавшемся положении ничем помочь не могу!

Невыразимое бешенство охватило меня! Тут не могло быть вопроса о доверии или недоверии ко мне, так как оба эти штаб-офицера отлично знали, кто я и что я, и мне и по сей час непонятно, чем руководствовались эти люди, препятствуя офицеру исполнить его священный долг!..

Приходилось ждать до утра. Ночь показалась мне бесконечно длинной. Без сна, наедине со своими тяжелыми думами, провел я ее. Рано утром я вышел из лазарета и быстрыми шагами направился к Екатерининскому дворцу. Свежий морозный воздух несколько успокоил меня. На одной из улиц толпа, при деятельном участии солдат, громила угловой винный погреб Шитта. Из толпы неслась циничная брань, покрываемая торжествующими криками:

– У-р-р-р-ааа! Наша взяла! Попили нашей кровушки!

Дойдя до здания, где раньше помещался Лицей, я свернул направо и пошел вдоль ограды парка Александровского дворца. За оградой стояли двойные посты часовых, кое-где виднелись пулеметы, было видно, что все готово к обороне. Около главных ворот я увидел в полной боевой амуниции полковника Герарди. Он узнал меня.

Отвечая на град моих вопросов, он рассказал мне о трех последних днях жизни в Александровском дворце. Это были дни, полные тревоги и волнений.

Лично он четвертую ночь не спал. Наследник цесаревич, великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны больны корью и находятся сейчас в очень серьезном положении. Государыня безотлучно находится при больных. О государе известно лишь то, что он выехал из Ставки и находится по дороге в Царское Село. Отношение взбунтовавшихся и совершенно разложившихся запасных батальонов и тракторных батарей к дворцу отвратительно, и можно с минуты на минуту ожидать всяческих эксцессов. Сводный полк настроен отлично, чего нельзя сказать о пришедшем на днях на усиление охраны Гвардейском экипаже…

– Что нас ожидает, одному лишь Господу известно! – закончил Герарди, тяжело вздохнув.

Его вызвали во дворец, и он, не прощаясь со мной, быстро пошел к первому подъезду. Я в тяжелом раздумье остался его ожидать.

Между первым и вторым подъездами я заметил противоаэропланное орудие на автомобильной установке, направленное на город. Около него копошились солдаты.

Герарди я не дождался и вернулся в лазарет. Но недолго я просидел дома. Меня снова потянуло к дворцу. Я решил добиться свидания с Костей Кологривовым, бывшим на охране дворца, и был уверен, что он устроит мне пропуск.

Вот и Главные ворота. Я на минуту остановился. В это время со стороны казарм конвоя его величества появился какой-то всадник на взмыленной лошади, который что-то дико кричал и размахивал обнаженной шашкой. Вскоре я услышал его пьяный голос более отчетливо:

– Кто из ахвицеров до восьми часов вечера завтрашнего дня не явится в Государственную думу, тот будет лишен ахвицерского звания! – орал во всю глотку этот своеобразный революционный герольд.

Я остановил его. Это был молодой казак лейб-гвардии сводно-казачьего полка. Заставив его повторить все сначала, я спросил, для чего он обнажил шашку, на что он мне ответил:

– А мне в Думе студент так приказал!

– А ты, дурак, лучше спрячь ее! – спокойным тоном посоветовал я ему, что он, к моему удивлению, немедленно и исполнил.

Я отпустил его, и долго еще его пьяный голос разносился по пустынным улицам.

Это необычное приказание взорвало меня, и я, не помня себя, прошел прямо через ворота дворца никем не остановленный и подошел к офицеру, стоявшему около них.

Я принял его за полковника, но, присмотревшись, сообразил, что это был офицер Гвардейского экипажа в сухопутной походной форме. Представившись ему, я попросил его разъяснить мне сей странный и даже более чем наглый приказ, прибавив, что служу государю императору, и только он один может лишить меня офицерского звания, от него же полученного, но не какой-нибудь Родзянко, до которого мне нет никакого дела!

Капитан с чувством потряс мне руку, вполне согласившись со мной. Лично ему ничего не было известно о таком приказе.

В этот момент раскрылась парадная дверь. Из нее вышел камер-лакей, который обратился ко мне с вопросом:

– Ее величество приказала узнать вашу фамилию…

Я назвал себя.

– Вы, ваше высокоблагородие, Крымского конного полка?

Я ответил утвердительно.

Он исчез. Я до того смутился, что не мог и слова сказать. Капитан был поражен не менее меня. Наконец я сообразил, что меня, должно быть, заметили из окна.

Вышедший снова из дворца камер-лакей обратился ко мне:

– Ее величество желает вас видеть…

Глубокое, радостное волнение охватило меня. Камер-лакей провел меня в знакомый коридор первого подъезда, подвел к узкой винтовой лестнице, ведшей наверх, и прибавил:

– Вы поднимитесь наверх, войдете в дверь налево, и в этой комнате вас ждет ее величество.

Я стал подниматься по лестнице. Вот и полураскрытая дверь. Я открыл ее и вошел в комнату.

В этот момент ее величество входила в нее с другой стороны.

Государыня была в белом больничном халате. Лицо ее было мертвенно-бледным, словно выточенным из мрамора. Глубоко впавшие глаза улыбались хорошей, доброй улыбкой.

Я сделал два шага вперед и отрапортовал:

– Ваше императорское величество! Крымского Конного вашего величества полка корнет Марков явился по вашему приказанию!

Императрица милостиво протянула мне свою руку, подвела к стулу и сказала мне своим мягким, проникающим в глубину души голосом:

– Садитесь.

Я постараюсь привести на память главные детали этого моего разговора с государыней.

– Вы давно вернулись в Царское?

– Скоро месяц, ваше величество!

– Не правда ли, вы были в Ялте и лежали у меня в здравнице?

– Так точно, ваше величество! Сначала я лежал в здравнице, но после того, как я заболел оспой, меня перевезли на квартиру моей матери в Ливадию.

– Как? Вы были больны оспой? Наверное, ветряной?

– Никак нет, натуральной!

– Боже, как это ужасно! Вы, наверное, бедный, очень страдали! Ну а теперь как вы себя чувствуете? Совершенно ли оправились от этой тяжелой и неприятной болезни?

– Покорно благодарю, ваше величество, теперь здоровье мое почти окончательно восстановилось.

– Как мы все жалеем вашу матушку!.. Она, бедненькая, верно, ужасно грустит и тоскует!.. Смерть Ивана Антоновича и для нас была неожиданным и большим ударом. Он был такой хороший, милый и преданный нам человек… Мы все его очень ценили и любили!..

После паузы государыня еще раз прибавила:

– Бедная, бедная ваша матушка!

Я был до слез растроган добротой и сердечностью ее величества, но ничего не нашел ответить и смог только в волнении пробормотать пару благодарственных слов.

Несколько мгновений царило молчание.

– Ваше величество, я только вчера вечером вернулся из Петрограда, где пробыл два дня. Вашему величеству не угодно ли будет узнать о происходящих там событиях?

– Да! Да! Конечно, очень все это интересно.

Я начал было свой рассказ, но государыня быстро прервала меня и, встав, сказала:

– Это нам всем будет интересно узнать!.. Вы знакомы с мадам Ден?

Фамилия эта была мне знакома, но сразу я ее вспомнить не мог.

Ее величество добавила:

– Она племянница генерала Янова. Вы должны ее знать по Ливадии.

С этими словами она пошла в соседнюю комнату. Я последовал за ней. Одновременно с нами туда вошли великие княжны Мария и Анастасия Николаевны в сопровождении высокой стройной дамы, брюнетки, все трое в белых халатах.

Ее величество обратилась к вошедшим:

– Вы не знакомы? Это маленький Марков моего полка.

И, обернувшись ко мне, прибавила:

– Мария!.. Анастасия!.. Мадам Ден…

Сев на диван, она указала мне на кресло по левую руку от себя, рядом с ней села великая княжна Мария, напротив меня на кресло великая княжна Анастасия, по правую руку от нее госпожа Ден.

– Марков только вчера как вернулся из Петрограда и расскажет нам последние новости!.. Представьте себе, он, бедный, в Ялте болел натуральной оспой! Не правда ли, как это ужасно! Хорошо, что следов не осталось!..

Я был совершенно смущен таким вниманием и начал свой рассказ. Ее величество и их высочества часто прерывали меня замечаниями. Они ужасались, до какой низости, подлости и хамства мог дойти их так ими любимый русский народ. Я чувствовал, что мой рассказ – нож острый для этих чутких, добрых и благородных царственных душ… По всему видно было, что ее величество была лучшего мнения о народе, который таил в себе такие низменные инстинкты. Был момент, когда мне стоило нечеловеческих усилий, чтобы удержать рыдания. Я спросил ее величество, где находится государь.

Государыня мне ответила, что в данный момент ей совершенно не известно его местопребывание. Великая княжна Мария дрогнувшим голосом прибавила:

– Да… Мы… Мы не знаем, где папа!..

В ее чудесных глазах блестели слезы. Этот момент был настолько трагичен, что я едва сдержался от слез. Но поразительное хладнокровие государыни придало мне сил. Лицо императрицы выражало тихую глубокую скорбь, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда она произнесла такую тяжелую для нее как для любящей жены и матери фразу:

– Мы не знаем, что с его величеством и где он…

Никто не может себе представить этого неземного величия, этой истинно царственной мощи и невыразимой красоты, какими в эти минуты была обвеяна эта Женщина-Страдалица!..

В ответ на мои сожаления, что моего полка в эти дни в Царском Селе не было, государыня ответила мне:

– Да, я очень сожалею об этом! Мой командир был прав, когда, будучи у меня, просил вызвать полк, но теперь уже слишком поздно!