Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава III

Швейцар, коренастый мужчина небольшого роста с плутоватым подобострастным лицом, снес мой тюк в швейцарскую, и я, расплатившись с ямщиком, оказался в маленькой, но очень чистой комнатке с одной кроватью и окном, выходившим на улицу.

Я дал ему свое удостоверение личности для прописки. Когда он осведомился о цели моего приезда, то мне пришлось повторить уже известную сказку о Габербуше и Шилле, но уже с прибавлением жалостливой истории о старике-отце и старухе-матери, беженцах из Польши, живущих в голоде и холоде в Ямбурге, которых я хочу где-нибудь устроить доживать свой век в Сибири, где жизнь дешевле и спокойнее, например в Тобольске. Объяснения мои его, видимо, удовлетворили, и он поплакался о тяжелой жизни, о скверных заработках и, между прочим, сообщил, что гостиница стоит почти пустая, если не считать двух старых постояльцев и одного нового, приехавшего «третьева дня» из Тюмени, по всей видимости, большевика и даже комиссара.

Такое соседство весьма мало обрадовало меня, но что больше всего меня поразило, так это то, что комиссар фамилии своей не заявил, а просто занял номер и этим весь разговор кончил.

При свечке, после трехдневного пути, я впервые развязал свой узел. Все вещи были в полной исправности. Особенно обрадовало меня, что гиацинт, полученный мною от А.А. Вырубовой и уложенный мною в коробку с папиросами, совсем почти не завял. Я отобрал часть книг, сделал новый небольшой пакет и решил его совместно с цветком и портретом покойного А.С. Танеева, а также с письмами, которые я извлек из-под стельки моих ботинок, передать отцу Васильеву в первую очередь.

На книгах я сделал надпись: «Почтительнейше просит принять в дар маленький М.». В первую партию книг вошла также большая моя книга «Земная жизнь Иисуса Христа», на которой А.А. Вырубова сделала надпись: «Анка».

Ночь провел я почти без сна. От волнения меня охватило какое-то странное лихорадочное состояние. Часов в десять утра я, забрав свой пакет, вышел на улицу. Стоял чудный морозный солнечный день. На воздухе я несколько упокоился. У первого прохожего я узнал, что Благовещенская церковь, настоятелем которой был отец Васильев, находится на главной улице, параллельной той, на которой находилась моя гостиница. Когда я вышел на главную улицу, я сразу увидел как церковь, так и губернаторский дом, в котором находились их величества, стоявший от церкви в нескольких сотнях шагов.

Не спрашивая никого, я сразу понял, что в этом именно доме и живут их величества. Еще по рассказам в Петербурге я слышал, что он обнесен деревянным забором.

Это было немного не так. Сравнительно большой, самой обыкновенной постройки, двухэтажный белый дом своим длинным фасадом выходил на главную улицу, а боковая часть с деревянным пристроенным крыльцом, над которым был устроен балкон, выходила на поперечную улицу, напоминавшую широкий проспект. Эта часть улицы и была обнесена деревянным забором, подходившим к главному фасаду. В заборе, около главного входа в дом, были сделаны ворота, около которых было устроено подобие гриба, под которым стоял часовой.

Я не захотел долго задерживаться на улице, чтобы это не бросилось кому-нибудь в глаза, пошел прямо в церковь. Она была переполнена молящимися, и я стал в притворе. По окончании службы я узнал у церковного старосты, что отец Алексей живет в доме, находящемся за церковью. Вместе с толпой я вышел на улицу и подошел к небольшому одноэтажному дому в церковной ограде, но имевшему подъезд и с улицы. Отец Алексей только что вернулся из церкви и сразу же принял меня. После условной фразы, которая мне была сообщена А.А. Вырубовой, отец Васильев понял, что я действительно приехал от нее и что ему меня бояться нечего. Но все же он был как-то обеспокоен моим появлением, и я из дальнейшего разговора понял, в чем дело.

В кратких словах он обрисовал мне положение, в котором находятся их величества. У меня составилось из всего им сказанного следующее впечатление. Положение царской семьи ухудшается с каждым днем ввиду того, что большевики из центра все более и более начинают обращать внимание на Тобольск. С начала этого месяца на каждого члена императорской семьи отпускается по 800 рублей в месяц, что, конечно, совершенно недостаточно для мало-мальски приличного ее содержания. Пробел в питании пополняется добровольной помощью населения и окрестных монастырей.

Отношение жителей Тобольска к их величествам в огромном большинстве прекрасное, окрестных крестьян тоже. Отношение охраны, так называемого отряда Особого назначения, изменилось к худшему ввиду того, что большая часть его после начавшейся демобилизации уехала домой и охрана была пополнена новыми солдатами, приехавшими из Петербурга и из Царского Села. Все же среди охраны есть большое количество солдат, безусловно преданных их величествам, благодаря длительной совместной жизни, и на которых в случае чего можно положиться. В городе большевистской власти до сих пор официально не существует. Совет рабочих депутатов избран еще в прошлом году и особых затруднений царской семье не делает. О Седове у отца Васильева никаких сведений не было. По его мнению, он в Тобольск не приезжал, в противном случае священник знал бы об этом от их величеств, так как имел свободный доступ в их дом. Об организации Маркова-второго также не было ничего известно, и отец Васильев не имел с ней никакой связи. Б.Н. Соловьев был неделю тому назад в Тобольске, привез белье и теплые вещи для их величеств, после чего уехал в Покровское.

Их величества и их высочества находятся в добром здравии и с истинно христианским смирением переносят все тяготы заточения. Лично он, отец Васильев, был одно время арестован за то, что провозгласил многолетие их величествам, но вскоре выпущен и с того времени находится под подозрением и наблюдением.

После этого сообщения я понял причину волнения отца Алексея при моем появлении.

В заключение он сказал мне, что долго в таком положении их величества оставаться не могут. Необходимо приступить к решительным действиям, о чем он уже сообщил Анне Вырубовой. Необходимо, чтобы в Тобольск приехало небольшое количество верных людей, но главная остановка за материальными средствами, которых вовсе не было, а при отсутствии денежных средств все предприятие становилось рискованным.

Я заверил отца Васильева, что остановки за верными людьми не будет, что за мной поодиночке и группами в самом непродолжительном времени прибудут в Тобольск и окрестности более чем нужное количество офицеров. Что же касается материальных средств, то полагаю, что такому энергичному человеку, каким является Марков-второй, в конце концов удастся тем или иным путем раздобыть для этого, столь для всех нас священного дела и необходимые средства. Материальное положение Анны Вырубовой крайне плохо. Кроме меня она снабжает деньгами на дорогу еще двух человек марковской организации, которых можно ожидать со дня на день. Большего с ее стороны ожидать нельзя. Закончил я убедительной просьбой помочь мне устроиться конспиративно либо в Тобольске, либо в его окрестностях, так как даже малейшая помощь их величествам в данный момент является для меня единственным смыслом моей жизни.

Я просил отца Васильева передать принесенный пакет их величествам вместе с моими верноподданническими чувствами горячей любви и преданности, а также и сообщить о моем непременном желании во что бы то ни стало остаться вблизи их величеств. Отец Васильев охотно согласился исполнить это и на прощание благословил меня и назначил местом свидания на следующий день церковь после службы, где наша встреча менее всего могла бы быть замечена. В конце нашего разговора в комнату вошел молодой еще человек, который оказался сыном отца Васильева, с которым он меня и познакомил. Юноша произвел на меня очень симпатичное впечатление.

Я вышел на улицу и, пройдя несколько боковых улиц, снова очутился неподалеку от губернаторского дома. Медленными шагами направился я к нему.

В одном из крайних левых окон второго этажа я заметил великих княжон Ольгу Николаевну и Марию Николаевну. Они разговаривали между собой. Я на несколько секунд остановился, но больше никого мне увидеть не пришлось, и я быстрыми шагами отправился домой.

Когда я закрыл на ключ дверь своей комнаты, силы совершенно оставили меня, я лег на кровать и несколько часов пролежал без движения. Нервы слишком напряглись за эти дни, и скажу откровенно, что только обильные слезы, слезы безысходной тоски, привели меня в более или менее нормальное состояние.

Весь остаток дня и весь вечер я провел в писании длиннейшего письма ее величеству, в котором описывал происходившее в России, гибель нашего полка в Крыму с перечислением убитых однополчан, жизнь Ю.А. Ден в Белецковке, последние известия об А.А. Вырубовой, а также рассказал о своем свидании с графом Келлером. Кроме того, я умолял ее величество мужаться и не беспокоиться. Их не забыли и не забывают, «тант Иветт»[53]53
  Тетушка Иветта (фр.).


[Закрыть] (под таким наименованием ее величество знала о Маркове-втором, как о главе организации) еще с лета 1917 года лихорадочно работает, все налаживается, и скоро их величества увидят в Тобольске не только одного меня.

Вечером я не выдержал и отправился еще раз к отцу Васильеву и передал его сыну письмо, написанное мной ее величеству. Когда я вернулся домой, часы потянулись томительно долго. Ночь была невыносима, и, только когда наступило утро, я почувствовал себя несколько окрепшим. Я полагал, что это утро будет для меня решающим.

С трудом я дождался конца длинной великопостной службы. Когда почти вся публика вышла из церкви, я увидел отца Васильева, знаком приглашавшего меня войти в алтарь. Когда я вошел и мы поздоровались, он дрогнувшим голосом в самых теплых и сердечных выражениях передал мне глубокую благодарность их величеств за мой приезд и при этом передал мне от имени ее величества благословение в виде иконки святого Иоанна Тобольского с одной стороны, а с другой – с изображением Абалакской Божией Матери, молитвенник с собственноручной надписью ее величества: «Маленькому М. благословение от ш[ефа]», и в подарок от их величеств большой мундштук мамонтовой кости. Передавая мне его, отец Алексей прибавил:

– Ее величество не знала, что вам подарить, но потом, достав мундштук, сказала: «Он, наверное, курит, я ему вот его и подарю… Когда будет курить, будет чаще меня вспоминать…»

Кроме того, отец Васильев передал мне еще один маленький мундштук мамонтовой кости и открытку собственной ее величества работы: наверху ангел, прекрасно исполненный акварелью, а в середине церковнославянскими буквами надпись: «Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое», с просьбой передать эти вещи Анне Вырубовой. Совместно с вещами он передал мне также письмо ее величества ко мне.

Я был до того безумно счастлив, что не мог и слова благодарности сказать. Отец Васильев дал мне успокоиться и продолжал:

– Ее величество считает, что вам небезопасно оставаться в Тобольске, потому что вас легко могут опознать, как, например, полковник Кобылинский, так и его знакомая, Битнер. Ведь они вас знают по Царскому Селу еще. Не правда ли?

Я ответил утвердительно.

– Хотя Клавдия Михайловна рассказывала про вас их величествам много хорошего и прекрасно о вас отзывалась, ее величество все же не знает, как к вашему приезду отнесется Евгений Степанович, и потому ее величество вас просит как можно скорее уехать из Тобольска в Покровское к Борису Николаевичу Соловьеву и временно остаться у него.

Охватившее было меня радостное чувство сменилось тупым отчаянием. Отец Алексей всячески успокаивал меня. Мне ничего не оставалось, как сказать, что я подчиняюсь священной для меня воле ее величества и что сегодня же я выеду в Покровское. Кроме того, мне пришлось сознаться отцу Алексею, что для исполнения этого приказания у меня нет денег, так как их всего-навсего оставалось у меня около 150 рублей. Думаю, что это не особенно понравилось отцу Васильеву, так как, давая мне 240 рублей керенками, он просил меня как можно скорее вернуть их, так как это, мол, его личные деньги, в которых он очень нуждается, и просил меня обязательно сказать об этом Соловьеву.

В этот момент в церковь пришел камердинер их величеств Волков (в действительности это был служитель Кирпичников, как я впоследствии узнал), который вошел в алтарь и еще раз со слезами на глазах передал мне благодарность их величеств и их высочеств за приезд и за привезенные подарки. Он же передал мне, что государыня заплакала, когда узнала о несчастии, случившемся с ее полком. Затем он передал мне, что их величества обязательно желают меня видеть, хотя бы из окон, что он за этим и послан в церковь, чтобы идти впереди меня, так как их величества могут меня не узнать в штатском.

Попрощавшись, получив благословение от отца Алексея и передав Кирпичникову пакет, в который были завернуты оставшиеся еще у меня книги, я следом за ним вышел из церкви.

Еще издали я увидел их величеств и их высочеств в находившихся рядом с балконом окнах второго этажа. Государь стоял рядом с балконной дверью, в окне на подоконнике сидел наследник. За ним, обняв его за талию, стояла ее величество. Рядом с наследником сидела великая княжна Анастасия Николаевна. Подле государыни стояла великая княжна Мария Николаевна, а за государыней и великой княжной Марией стояли, вероятно на чем-то высоком, великие княжны Ольга и Татьяна.

Не доходя шагов двадцать до угла дома, я остановился и для того, чтобы выждать время, сначала достал только что полученный мундштук, потом стал искать в карманах портсигар и спички. Их величества и их высочества сразу узнали меня, и я заметил, что они с трудом удерживались от смеха: до того я был комичен в своем долгополом штатском осеннем пальто и в своей заячьей шапке петербургского лабазника.

Когда я после долгих усилий, затягивая время, пристроил свою папиросу к мундштуку, а потом поднял голову и закурил, я увидел, как ее величество едва заметно кивнула мне, а наследник с видимым любопытством оглядывал меня с головы до ног и что-то говорил государыне.

Во мне все клокотало, и нервные спазмы сжимали горло. Мне стоило огромных усилий, чтобы не показать своего волнения и сдержать готовые сорваться рыдания. Постояв еще немного на углу, я медленно-медленно пошел вдоль фасада. Их величества и их высочества стали переходить от окна к окну. Дойдя до конца дома, я повернул обратно, не спуская глаз с окон. Когда я дошел снова до угла, навстречу мне попался извозчик. Я остановил его, сел в санки и снова проехал мимо дома. Я приказал ехать ему в конец улицы, где находился колбасный магазин. Сделав закупки в магазине, я демонстративно положил большой пакет себе на колени, приказал извозчику ехать прямо мимо дома к себе в гостиницу. Их величества, видимо, поняли мой маневр, и, когда я проезжал, они все еще были в окнах. Но это был один только миг. Я успел уловить еще легкий кивок государыни, и губернаторский дом скрылся за поворотом из моих глаз. Я был безумно счастлив, что увидел их величества, что заветное мое желание исполнилось, что я сдержал клятву, данную себе в ту достопамятную ночь, когда их перевозили из Царского Села в эти края, в том, что я доеду, во что бы то ни стало, до их нового местопребывания, но в то же время я был до глубины души потрясен беспомощностью их и своего положения…

Этого дня я никогда не забуду. Это был день, когда я последний раз видел их величества, людей, которых я боготворил и боготворю, которым верно служил и ради которых когда угодно, не задумываясь, готов был отдать свою жизнь!

Через два часа готовая тройка стояла около подъезда гостиницы, и вскоре я, провожаемый поклонами швейцара, желавшего как можно скорее снова увидеть меня, а также и моих «стариков-родителей», под звон неумолчных колокольчиков быстро понесся по знакомой уже дороге, исполняя волю ее величества, в Покровское.

10 марта в 11 часов вечера приехал я в Тобольск, а в 4 часа дня 12 марта пришлось мне его покинуть. Не думал я тогда, что более не суждено мне будет в него вернуться…

Глава IV

«Сердечно тронуты Вашим приездом и очень благодарны за подарки. Большой мундштук Вам, маленький Ю.А., открытка А.А. Еще раз спасибо, что нас не забыли, Храни Господь! Искренний привет от ш[ефа]».

В сотый раз перечитывал я эти священные для меня строки, полученные от государыни, сидя в санях, мчавших меня по знакомой уже дороге.

На этот раз я не обращал уже внимания на красоты природы, мелькавшие перед моими глазами. Я весь находился под впечатлением только что пережитого, и только одна мысль упорно сверлила мозг: «А что же будет дальше?»

Ответа ясного я не находил. Оставалось верить, что Соловьев, как человек, более меня ориентирующийся в создавшейся обстановке, должен найти какой-либо выход.

На рассвете проезжали мы через довольно большой лес. Вдруг откуда-то издалека послышался звон колокольчиков и какие-то дикие крики и песни. Колокольчики заливались все громче и громче. Было ясно, что навстречу нам едет целый караван троек. Вот они все ближе и ближе… Мы сделали довольно большой поворот, и в этот момент нам навстречу вылетела бешеным карьером тройка с огромным красным флагом, развевавшимся на длинном древке, который держал в руках, стоя в санях во весь рост, здоровенный детина в ухарски заломленной набекрень папахе и полушубке шерстью навыворот. С ним сидели еще три или четыре солдата с винтовками.

За ними летели сани с пулеметом и двумя-тремя солдатами и так далее еще восемь саней, наполненные солдатами, вооруженными, что называется, до зубов, опоясанными пулеметными лентами… Вся эта банда что-то дико орала. Из некоторых саней доносились какие-то песни. Они с быстротой молнии промелькнули мимо нас, и вскоре сделалось все тихо. Я совершенно обомлел от неожиданности, но в мозгу, как молния, мелькнула мысль: это большевики, подтвержденная вырвавшимся у ямщика замечанием:

– Уж не за царем ли эти товарищи едут?

Да, это действительно были красногвардейцы, в чем я убедился в первом же селе, где менял лошадей. Когда мы подъезжали к дому ямщика, от него отъехало еще пять троек, наполненных подобным же сбродом, какой мы незадолго перед тем встретили в лесу.

У ямщика я узнал, что это были красногвардейцы из Тюмени, по их словам, ехавшие для охраны «Николая Романова».

Итак, свершилось… То, что казалось мне кошмаром, воплотилось в действительность. Большевики протянули свою окровавленную лапу к Тобольску…

Это было начало… но начало чего?

Дальше мысли мои не шли, в глазах потемнело. Нужно было действовать. Нервы мои окончательно расходились, и я все время подгонял ямщиков.

После томительного долгого дня около 9 часов вечера добрался я, наконец, до Покровского и облегченно вздохнул, когда сани мои остановились около дома Распутина.

Дом его отличался от других разве только тем, что по внешнему виду казался лучше других, вернее, тщательнее и чище построенным. Я стал стучаться в ворота. Ответа не было. Я повторил стук настойчивее. Результата никакого. Ставни были наглухо закрыты, и сквозь них не виднелось света. Я не знал, что делать. Оставалось только продолжать стучать, что я и сделал с удвоенной силой.

Наконец я услышал чьи-то шаги, и дрожащий женский голос через ворота спросил меня:

– Кого вам нужно?

Я наклонился вплотную к воротам, стараясь, чтобы ямщик меня не слышал, и проговорил:

– Я к Борису Николаевичу с письмом от отца Васильева из Тобольска.

– Бориса Николаевича дома нету! – ответил мне тот же голос, и я услышал сдержанные всхлипывания.

– Как нет? – удивился я.

Воцарилось молчание. После моих настойчивых просьб ворота наконец открылись, и я очутился в просторном дворе. Передо мной стояла пожилая уже женщина в полушубке, с пимами на ногах и нервно всхлипывала.

– Что вам нужно от Бориса Николаевича? Его нет дома, его забрали с собой солдаты, – причитала женщина.

Эта весть как громом поразила меня. Я не мог и слова вымолвить. Очнулся я в какой-то комнате, в которой царил невероятный беспорядок и которая была освещена большой лампадой, мерцавшей перед висевшим в углу огромным образом Божией Матери дивного старого письма в серебряной ризе. Из соседней комнаты выглядывали две женских головы, со страхом смотревшие на меня. Стараясь быть кратким, я объяснил встретившей меня женщине, кто я и что я еду от А.А. Вырубовой, что был в Тобольске, где через отца Васильева получил приказание уехать в Покровское. При упоминании имени Анны Вырубовой женщина просияла:

– Так вы, значит, Аннушку знаете? Она вас послала?

Я ответил утвердительно.

Тут мне пришла в голову мысль. Я достал из бумажника две фотографии Юлии Ден и показал их ей.

– А вы знаете, кто это? – спросил я.

Эти фотографии произвели магическое действие.

– Варенька, посмотри, ведь это Юлия Александровна!

Женщина узнала ее по фотографии, и тогда мне сделалось ясно, что передо мной стоит вдова Григория Распутина, а одна из девушек – его младшая дочь.

Когда девушка, названная Варенькой, убедилась, что на фотографиях действительно изображена Юлия Ден, отношение ко мне сразу переменилось.

– Пожалуйте, сынок, в комнату. А мы думали, что вы из тех, что забрали Бориса Николаевича.

Меня проводили в соседнюю комнату, напоминавшую столовую, где царил тот же беспорядок. На подоконнике были сложены обломки нескольких рам от фотографий. Сквозь слезы жена Григория Ефимовича рассказала мне все, что произошло за этот день.

Оказалось, что часов около двух дня к дому подъехали сани с вооруженными солдатами, которые вошли во двор, где встретили Соловьева. Когда он показал им свои документы, а они были фальшивые, солдаты заявили, что они ищут Соловьева, зятя Распутина, вошли в дом, начали делать обыск, сорвали со стен царские портреты и побили много посуды.

Не найдя Соловьева, они стали угрожать, что если Соловьев сам не объявится, то они заберут с собой всех членов его семьи. Борису Николаевичу ничего не оставалось делать, как признаться, что он и сделал. Солдаты крепко выругались, но сразу не поверили, так что соседям пришлось подтверждать, что это и есть действительно зять Григория Ефимовича. Солдаты еще раз перевернули весь дом и нашли его револьвер, после чего усадили его в сани, не дав ему ни с кем проститься, и увезли неизвестно куда.

Услышав этот рассказ, я был уверен, что Борису Николаевичу живым не уйти, если какое-нибудь чудо его не спасет. Мое же положение было критическое, а главное, невыносимо глупое. Если бы в тот момент, когда я находился в доме Распутиных, еще раз нагрянули красноармейцы, то мне пришлось бы доказывать, что я действительно Соловьев, если не настоящий, то его родственник, так как мои документы были на это имя. Если бы я приехал на восемь часов раньше, то забрали бы меня как Соловьева, а не Бориса Николаевича, так как у него в документах было показано другое имя.

Было ясно, что и пяти минут лишних я здесь оставаться не мог. Девушка, дочь Распутина, дала мне сверток из хлеба, масла и яиц, а вдова Распутина снабдила меня 350 рублями на дорогу, после того как узнала, что денег у меня было разве только, чтобы доехать до Покровского. Я поблагодарил их за гостеприимство и, напутствуемый пожеланиями счастливого пути, вышел во двор, а оттуда на улицу, где меня поджидал ямщик. Через несколько минут тройка вынесла меня из Покровского, которое вскоре скрылось из виду.