Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава VII

Вернувшись от Соловьева домой, я встретил полковника П., передававшего мне, что меня просят зайти сегодня, после обеда, в штаб Красной армии. Около четырех дня я уже сидел в канцелярии штаба и ждал прихода начальника штаба, «товарища» Чувикова. Наконец он появился. Это был небольшого роста человек, крепкого и коренастого телосложения, гладко выбритый брюнет в офицерской форме.

Он весьма любезно принял меня в своем кабинете, осведомился о части, где я служил, о продолжительности моей службы, о целях моего приезда в Тюмень. Я повторил старую историю. Мои рассказы, по-видимому, удовлетворили его. Он произвел на меня впечатление человека очень решительного и, при условии большего образования, могущего сделаться блестящим организатором. В данный же момент он представлял собой самоучку из народа, революционной волной неожиданно для самого себя выброшенного на ответственный пост, в который он судорожно вцепился. Взлетел он на него благодаря большевизму, значит, «Да здравствует большевизм!». Таким, на мой взгляд, было его политическое кредо. Пообещай такому субъекту монархический батальон и подполковничий чин, он запоет «Боже, царя храни», чувствуя себя морально правым и считая, что его таланты оценены по заслугам.

Впоследствии я узнал его биографию. Она была проста. Он был сыном богатых крестьян. Получив четырехклассное образование, пробыл два года на фронте, потом окончил школу прапорщиков и был незадолго до революции произведен в офицеры. Революция свихнула ему мозги. Из оборонцев он сделался пораженцем. Его убеждения менялись и согласовались с требованиями солдатских масс, бывшими ему близкими и родными. Он шел по гребню солдатских настроений, и, когда эта масса хлынула с фронта, имея лозунгом «Долой войну!», он пошел за ней, но в момент, когда новая власть опомнилась и закричала «Караул, нам нужна армия!», прапорщик Чувиков оказался вне конкуренции. Старого офицерства не было, новое не народилось, и вот он очутился в кресле, на котором так недавно еще сидел П., скромно довольствовавшийся титулом командира 35-го запасного Сибирского стрелкового полка. Чувикову этого показалось мало, и он сделался начальником штаба Красной армии и Тюменского Совета, то есть должности, как мы увидим, весьма опереточной.

Я сидел и слушал его самодовольные рассказы о том, как он дошел до жизни такой, и думал, что же мне ответить, если он вдруг спросит о моих политических убеждениях.

В этот момент в кабинет вошло новое лицо в военной форме с тремя георгиевскими ленточками на груди и с тремя солдатскими нашивками за ранение на рукаве.

– Позвольте вас познакомить, товарищ, с моим военным комиссаром, – обратился ко мне Чувиков.

Товарищ Пермяков, такова была фамилия вошедшего, имел весьма внушительный вид: это был тридцатилетний приземистый мужчина с высоким лбом и глубоко сидящими серостальными, казалось ничего не выражающими глазами. Особенностью его облика были волосы, ниспадавшие кудрями ему на плечи. Словом, по внешности это был тип карикатурного революционера-нигилиста прежних годов.

– Так это вы, товарищ, соглашаетесь принять формирование эскадрона? – обратился ко мне своим глухим басом Пермяков.

Я ответил утвердительно.

– Как вы смотрите на создавшееся положение?

Пришлось изворачиваться. Я ответил ему, что считаю, что революция в России произошла по двум причинам: из-за непопулярности войны в народных массах, а также благодаря тому, что народ устал от войны. Поэтому я считал попытки Керенского восстановить боеспособность фронта бессмысленными. Лозунги же советской власти «Долой войну!» и «Мир во что бы то ни стало!», как показывает жизнь, вполне отвечают настроению рабочей и крестьянской массы, а раз народ признал лозунги правильными, то тем самым он признал и правительство, провозгласившее их. В данный момент старая армия перестала существовать, на смену ей должна быть организована новая, не так для борьбы с внешним врагом, так как такового официально после Брестского мира уже нет, а для поддержания порядка внутри страны. С этой точки зрения я и смотрю на события, принимаю на себя формирование части, которая должна показать образец порядка перед гражданами города, в котором она формируется.

Все здесь написанное я изложил очень пространно, весьма витиеватым языком и, когда окончил, удостоился полного одобрения товарища комиссара.

На следующий день, когда я пришел утром в штаб, я прочел в приказе, что товарищ Марков с 1 апреля назначается командиром 1-го Тюменского уланского эскадрона и старшим инструктором по кавалерии с окладом в 500 рублей в месяц. Итак, я сделался красноармейцем…

Когда я спросил у Чувикова, почему эскадрон получил наименование уланского, а не гусарского или драгунского и какие к этому имеются основания, он ответил мне, что это желание Георгия Прокопьевича (Пермякова). Я не стал спорить, но весьма удивился. Но вскоре я перестал чему-либо удивляться, так как это было лучшим в моем положении. Я стал неуклонно проводить все комиссарские требования, как бы бессмысленны они ни были, сдабривал их хорошей порцией отсебятины и в конце концов пришел к прекрасному результату. За три месяца формирования я ровно ничего не сформировал, что вполне отвечало моим желаниям.

Начало формирования эскадрона ознаменовалось тем, что в штаб явились субъекты, с виду не особенно внушавшие доверие, в полувоенной форме. Они разыскали меня и безапелляционно заявили мне, что пришли из пехотных казарм, где они жили с момента поступления в Красную армию, так как им было сказано, что их назначили в уланский эскадрон.

Так как весь эскадрон вместе с его конской и материальной частью в данный момент был представляем моей личностью, мне ничего другого не оставалось делать, как, спросив их о месте прежней службы, отпустить обратно, оставив при себе лишь одного человека. Я намеревался назначить его вахмистром существовавшего пока только на бумаге эскадрона.

Из восьми человек настоящим кавалеристом был только один, а именно старший унтер-офицер 18-го гусарского Нежинского полка Ковальчук, которого я намеревался назначить вахмистром. Остальные, по их словам, были конные разведчики пехотных полков. Это были все сибиряки, уроженцы Восточной Сибири, кроме Ковальчука, который был уроженцем Костромской губернии. Ковальчуком я остался в первый же день доволен. Он сразу сообщил мне, что в городе не имеется подходящего места для эскадрона, ввиду недостатка соответствующих конюшен, и посоветовал мне отправиться за город, где, по его мнению, на заброшенном кирпичном и черепичном заводе легко приспособить имеющийся длинный сарай для просушки под конюшни. И действительно, прибыв на место, я убедился в целесообразности предложения Ковальчука.

Находившийся верстах в двух от города завод был приемлем во всех отношениях, кроме одного, так как для людей было место только для одного взвода. Но все же я решил остановиться на нем, во-первых, потому, что там я был далек от грозного начальства, а это было крайне удобно и выгодно, во-вторых, отсутствие надлежащих казарм привело бы к необходимости постройки хотя бы бараков, что вообще сильно тормозило бы формирование.

Мне пришлось убедиться, что «товарищи» имеют страсть к американизму. Не успел я вечером сказать Пермякову, что нашел соответствующее место для эскадрона, как уже утром на месте были доски, балки с нарядом военнопленных, и работа по приведению сарая в конюшни началась. Но это продолжалось недолго. Рабочие предпочитали курить и сквернословить, чем заниматься делом. Я указал старшему из них, что и как я желаю устроить, оставил для присмотра за работой Ковальчука и спокойно почил на первых лаврах.

В первые же дни своей деятельности я постарался, так сказать, покороче познакомиться с членами штаба и военного комиссариата и вообще с командными лицами.

Прежде всего меня поразила структура местной военной власти. Оказалось, что Пермяков, военный комиссар, существует не в единственном числе, а был членом коллегии из двух лиц, то есть его самого и еще некоего товарища Рязанова. Очевидно, малообразованность Пермякова компенсировалась в значительной степени Рязановым, тщедушным блондинчиком с неприятными бегающими глазками, бывшим поручиком одного из сибирских строевых полков.

Я сразу понял, что с этим субъектом надо держать ухо востро. Видимо, это был идейный большевик, человек, не закончивший высшего образования, типичный представитель нашей революционной интеллигенции, только благодаря войне сделавшийся офицером, но задолго до ее окончания свихнувший себе мозги на социалистических теориях и дорвавшийся до счастливого для себя момента проведения их в жизнь.

Словом, Пермяков был для рекламы, а Рязанов для дела. У Чувикова оказался помощник по хозяйственной части, Осипов, бывший прапорщик, типичный одесский маклер и гешефтмахер, не гнушавшийся никакими делишками. На мой взгляд, он большевиком не был. Занял сей пост исключительно лишь для того, чтобы под сурдинку наживаться на поставке и торговле казенными вещами, которые он выводил в расход за «ненадобностью». При ближайшем знакомстве я убедился, что занимался он этими манипуляциями совместно с почтенным Чувиковым.

Засим шли два адъютанта Чувикова, Высоковский и Кашин, также прапорщики, первый безразличный субъект, совершенно беспринципный, которому было безразлично, кому служить, лишь бы жалованье платили и его персону не трогали, а второй до конца моего пребывания в Тюмени остался для меня неразгаданной личностью. Он был образованнее всех своих сослуживцев, обладал хорошими манерами, очень мало о себе говорил, порой, казалось, был отъявленным большевиком, а порой производил впечатление человека, играющего насильно свою роль. Одно только было для меня несомненно, что он был человеком правых убеждений, но служил своим хозяевам преисправно, так как вся канцелярщина велась им если не образцово, то, во всяком случае, удовлетворительно. Кроме него, никто в военной администрации ровно ничего не смыслил.

Потом шли четыре ротных командира и начальник пулеметной команды, также бывшие прапорщики. По всей видимости, это были не большевики, а просто люди, служившие ради жалованья. Одно только возмущало меня – это их служебное рвение. Я лично считал, да считаю и сейчас, что служба офицеров у большевиков не только не преступна, но и весьма полезна, при условии службы «не как начальство хочет, а так, как я хочу». Конечно, это не всегда возможно, но наши тюменские воротилы были до того военно безграмотными людьми, что их можно было провести как угодно, и видели они воинскую силу только с показной стороны.

Словом, военная власть в Тюмени была сконцентрирована так: наверху коллегия из двух комиссаров – Пермякова и Рязанова. За ними начальник штаба Красной армии в лице Чувикова с Осиповым, Высоковским, Кашиным, мною и другими командными лицами.

Придерживаясь старого определения, получалось следующее: Пермяков с Рязановым – это командир полка с адъютантом, а Чувиков – батальонный командир с многоголовым штабом и четырьмя ротными командирами, начальником пулеметной команды и отдельным эскадроном. Все же названия их должностей были просто чушью и являлись в лучшем случае творчеством революционных прапорщиков, в один миг желавших сделаться красными командирами. Теоретически все же была видна военная сила, были роты, пулеметы, конница, практически же было налицо 225 красноармейцев (по 60 человек на роту), кое-как сбитых, 8 человек улан на одной лошади и пулеметная команда из двух учебных пулеметов, ну и 20 человек состава при двух повозках.

Так выглядела Красная армия Тюменского Совета в начале апреля… Кроме того, в Тюмени была Красная гвардия в количестве 300 человек, под предводительством какого-то архаровца, как говорили, бывшего уголовного каторжника. Она была подчинена Тюменскому Совету.

Вполне освоившись с обстановкой, в которой я очутился, я стал несколько спокойнее. Ковальчук по-прежнему наблюдал за работами, следуя принципу: тише едешь – дальше будешь. Я же старался прислушиваться ко всему тому, что творилось в штабе, и к тем сведениям, которые там получали.

С Соловьевым встречался я почти каждый день в театре. Театр был очень большой и вместительный. По своему первоначальному назначению это был большой хлебный амбарсклад, перестроенный купцом-театралом в театр. Недурная для провинции драматическая труппа пользовалась успехом, спектакли прекрасно посещались, и среди людской сутолоки и гомона толпы мы встречались и обменивались короткими разговорами на животрепещущие темы.

Из Петербурга никто не ехал, никакого ответа на мои письма я не получал. Все это страшно нервировало меня.

К концу первой недели моей службы эскадрон достиг численности 30 человек. Контингент был тот же, что и раньше. Были получены винтовки в числе 50 штук в отвратительном состоянии и требовавшие не только чистки, но и починки. Кроме того, Пермяков меня даже поздравил с сияющим лицом по поводу получения двух заржавленных шашек какого-то допотопного образца. Как оказалось, это были шашки становых урядников, отобранные весною 1917 года и с тех пор валявшиеся где-то в цейхгаузе. Производить с ними занятия было почти невозможно, так как они с трудом вынимались из ножен и рисковали при этом рассыпаться от ветхости в прах. Мне это было на руку.

Все занятия сводились к тому, что Ковальчук выводил на полчасика доблестных улан на поле и занимался учением пеших «по-конному». Занятия не пошли лучше от придания двух помощников, один оказался бывшим подпрапорщиком какого-то стрелкового полка, по фамилии Гусев, уверявший меня в своей службе в команде разведчиков, но мне это было в высшей степени безразлично. Тип этот был довольно понятливый, на службу пошедший, по-видимому, из-за содержания и всем обликом своим напоминавший обозных подпрапорщиков, с присущей им хитростью, изворотливостью, умением обделывать всякие комбинации с фуражом и продуктами и заискиванием перед каким угодно начальством. Словом, это был субъект из породы «что прикажете и чего изволите».

На другого же своего помощника я обратил внимание на улице в первые дни своего приезда. Как-то, идя по Царской улице, я был поражен, увидев перед собою украинского гусара в длинной шинели, цветной фуражке и красных чакчирах[57]57
  Чакчиры – гусарские штаны, расшитые золотым или серебряным галуном.


[Закрыть]. Я обогнал его и увидел безусую физиономию зеленого юнца с лихо заломленной бескозыркой. Вот этот-то гусар и откликнулся на вербовочный плакат, висевший перед входом в штаб, узнав о формировании эскадрона. Симоненко, такова была его фамилия, оказался весьма милым юношей 18 лет, мать которого, вдова, жила в Тюмени. Оказалось, что он в свое время в действующий полк не попал, а пробыл несколько месяцев в запасном полку. Летом 1917 года пожелал он пойти на войну, до революции был принят в запасной полк вольноопределяющимся, а большевистский переворот прекратил его карьеру. Для меня было понятно его поступление в Красную армию, это было просто мальчишеством, желанием носить форму, которой он страшно гордился (совсем не по-революционному), звякать шпорами по Царской улице и изображать помощника командира эскадрона. Кроме того, он был весьма глуп, именно глуп, а не необразован, что было для меня большим плюсом.

Будучи наиболее близким ко мне подчиненным, он не лез ко мне с расспросами о том, почему я служу и т. д., а почтительно молчал и в точности исполнял мои приказания. Службы он совершенно не знал, так что авторитета моего подорвать не мог, что было самым главным для меня.

Кроме шашек мною были получены и седла в количестве 20 штук. Когда я их увидел, так и ахнул. Это были не седла, а какие-то самоделки различной величины и фасонов, плод кустарного творчества местных крестьян, с веревочными петлями вместо стремян, без потников и с веревочными уздечками. С такими седлами возможность конных учений, даже при наличии лошадей, сама собой исключалась. Одновременно с получением седел мне было предписано выбрать себе лошадей из имевшегося в Тюмени конного запаса, о существовании которого я и понятия не имел.

Я отправился осмотреть лошадей и был приятно поражен представившейся моим глазам картиной советской организованности и еще раз смог убедиться в полной военной безграмотности моего начальства.

На огромном дворе, который был завален, вероятно, еще со времен начала революции навозом, начавшим благодаря оттепели гнить, мирно разгуливало до ста низкорослых сибирских лошаденок. Сердце мое сжалось от боли, когда я увидел этих несчастных лошадей… Это были ходячие тени, еле державшиеся на ногах, видимо, месяцами не чищенные, облепленные грязью и навозом. Конюшни, в которых должны были находиться эти несчастные животные, были наполовину разрушены из-за отсутствия надлежащего ремонта, а наполовину разобраны на топливо.

Я сразу понял, что это лошади не кавалерийского ремонта, а обозного и что на большинстве из них никто и не ездил.

В канцелярии конного запаса я познакомился с его начальником, ротмистром Маркаровым, автоматически оставшимся служить большевикам.

Маркаров был старый офицер, призванный из запаса и получивший это богоспасаемое место. Лошадьми своего запаса он комплектовал обозы сибирских стрелковых частей, транспорты и артиллерийские парки. Узнав о цели моего прихода, он изумился и, махнув рукой, только сказал:

– Быть может, вы сумеете из этого материала сделать кавалерийскую лошадь!

На это я ему ответил, что мы живем во времена неограниченных возможностей, я, например, из скромных взводных командиров сразу махнул в начальники отдельной части… Маркаров подозрительно посмотрел на меня и буркнул:

– А! Всяко бывает!

Я сразу же почувствовал в Маркарове своего человека, понял его страдания за несчастных лошаденок, но понял также и то, что даже при наличии 20 уборщиков, халатно относившихся к своим обязанностям, и при неразберихе, творившейся у нас в штабе с поставкой фуража, все же можно было бы содержать лошадей в лучшем виде и не допускать их до падежа. Маркаров ничего для улучшения положения не делал, и не делал это сознательно, не желая сдавать товарищам годный для использования материал. При его помощи я отобрал около 70 лошадей, имевших хоть какую-нибудь видимость, и временно, до окончания постройки моих конюшен, оставил их у него в запасе.

Глава VIII

В десятых числах апреля я совершенно неожиданно встретился с моим однополчанином Седовым, которого мне поручил разыскать Марков-второй. Встретились мы лицом к лицу в аптеке на главной улице, куда я зачем-то зашел. Я сразу же узнал его. Вместо вылощенного штабс-ротмистра, всегда безукоризненно выбритого, с милым, располагавшим к себе лицом, серо-голубыми вечно смеющимися глазами, я увидел форменного оборванца в засаленной ватной куртке, серо-синих латаных брюках, смазных сапогах. Дырявый картуз еле прикрывал всклокоченную шевелюру, и давно не стриженные усы заканчивались бородкой козликом…

Я глазам своим не поверил, до того переменилось даже выражение его лица. Лицо было страдальческое, огонек в глазах потух. Седов узнал меня, вышел из аптеки за мной на улицу, и мы условились сейчас же встретиться у Соловьева.

Через час мы сидели втроем в жарко натопленной комнате старушки хозяйки Соловьева перед уютным, певшим свою песенку самоварчиком. Соловьев был не меньше меня рад встрече с Седовым.

Седову много пришлось перестрадать, пока он приехал в Тюмень, где находился всего лишь третью неделю. Он явился сюда, чтобы легализовать в профессиональном союзе свое положение чернорабочего, и в качестве такового получил место у одного тюменского домовладельца, где находился по сей день.

Несчастному Седову, видимо, пришлось получить от пережитого огромное нервное потрясение, его повышенная нервность чувствовалась во всем, а боязнь быть опознанным привела к тому, что он потерял совершенно свои обычные манеры светского человека и обратился в заправского хама, с подобающими ухватками и даже манерой говорить и выражать свои мысли. Связь с Марковым-вторым он потерял, и установить ему ее до сего дня не удалось. Мы информировали Седова о положении дел и совместно с ним еще раз обсудили наши планы, придя к тому же заключению, что ничего другого не остается делать, как ждать приезда офицеров от организации и при помощи первого же приехавшего информировать Маркова-второго о сложившейся ситуации.

Седов решил остаться на своей должности и не поступать в эскадрон, принятие же мною должности командира он одобрил. Оставаясь чернорабочим, Седов мог свободнее располагать собой и был к тому же замаскирован блестяще, как с внешней стороны, так и в отношении документов, которые у него были в полном порядке. Искренним желанием Седова было поехать в Тобольск, чтобы повидать их величества, что он вскоре и исполнил.

Соловьев в последнее время страшно нервничал, ожидая приезда жены из Петербурга, которая через два дня после моей встречи с Седовым и приехала в Тюмень. В то же время Соловьев ждал приезда одного инженера-француза, с которым у него были коммерческие дела по Кутимской золотопромышленной компании и который должен был привезти Соловьеву некоторую сумму денег. Соловьев был очень недоволен его запозданием, и не только потому, что деньги ему были крайне нужны, а также по той причине, что француз Бруар, не зная его адреса, начал бы поиски, что в таком маленьком городе могло бы привлечь излишнее внимание властей. Ввиду этого Соловьев написал на имя Бруара записку, которую я должен был оставить в гостинице «Россия».

Я не знаю почему, но, когда Соловьев писал эту записку, мне было как-то не по себе, и я заметил ему, что, может быть, не стоит упоминать моей фамилии, на что Соловьев ответил, что это пустяки и что хотя Бруар и не член нашей организации, но человек приличный и не вдающийся ни в какую политику. В тот же день я передал записку и предупредил швейцара своей гостиницы, чтобы в случае приезда Бруара его направили бы ко мне. В другие две гостиницы я не зашел, так как было маловероятно, что он в них остановится. Я должен был предупредить Бруара, что с Соловьевым вышли неприятности, и точно указать ему его адрес.

Как-то раз вечером во время встречи с Соловьевым в театре со мной произошел оригинальный случай, которому я не придал особенного значения, но которому впоследствии суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Перед началом спектакля я несколько минут поговорил с Соловьевым и отправился в зал. Во время одного из антрактов я прошел в буфет, где увидел Соловьева, сидевшего с одной дамой, местной жительницей, работавшей в Совгорхозе и с которой меня как-то познакомил Маркаров. Я поздоровался с ней и присел к их столику. Как раз неподалеку от нас сидела компания местных вершителей судеб, не только Пермяков и Чувиков, но и члены гражданского управления. Между ними сидел также Кормашев, председатель Совгорхоза, с которым я имел дела по постройке конюшен, секретарь революционного трибунала и другие товарищи. Я сидел и молча пил свой чай. Вдруг моя соседка, разговаривавшая с Соловьевым, обратилась ко мне:

– Вы знакомы с Борисом Николаевичем?

Не успел я и рта раскрыть, чтобы ответить ей, что как же, конечно, знаком, как Борис Николаевич встал, протянул мне руку и отрекомендовался.

От неожиданности я встал, поздоровался и пробормотал свою фамилию. По окончании спектакля, выходя, я столкнулся с Соловьевым и, смеясь, спросил его, что сей сон означает. Он ответил мне, что чем меньше народу будут знать о нашем знакомстве, тем лучше для нас обоих, в особенности для меня…

Мои конюшни были закончены, тридцать улан жили рядом в доме и бездельничали целый день, но все же была заведена канцелярия со множеством входящих и исходящих бумаг. Для украшения внешнего вида всюду, где только можно было, на белых дощечках черной краской мною лично были сделаны надписи вроде: «Эскадронная канцелярия», «Цейхгауз» и т. д. и масса указательных стрелок, показывающих направление, где и что находилось.

В назначенное утро приехали Пермяков и Чувиков с адъютантами для осмотра построек. С ними приехала какая-то мужеподобная, коротко стриженная женщина с папиросой в зубах и хриплым баском. Оказалось, что это городской архитектор. Все было найдено в блестящем порядке. Пермяков с видимым удовольствием прохаживался по длинной конюшне, по которой в один ряд вытянулись подобия денников для 85 лошадей. Потом пошли смотреть казарму. На вопрос Чувикова, что же я намерен делать, когда эскадрон будет полностью укомплектован, я ответил, что, ввиду приближения лета, можно будет сделать легкие деревянные бараки. Был позван «товарищ архитектор», который немедленно на блокноте вычислил, что постройка трех бараков на 140–160 человек обойдется не менее 75 000—85 000 рублей.

– А не дорого ли вы, товарищ, считаете?

Получив отрицательный ответ, Пермяков, подумав, спросил Чувикова:

– Что же, Аврамий, строить аль не строить?

Аврамий привел доводы, что постройка не может быть произведена, так как в казначействе денег мало, в обрез хватает на уплату жалованья, а кредиты слишком медленно отпускаются. Пермяков согласился с доводами Чувикова, и тут же гордиев узел был разрублен: было признано, что первейшим делом является забота об удобстве красноармейцев, или, как их с особенной страстью в голосе называл Пермяков, волонтеров, а лошадь – это все же скотина на четырех ногах, требующая меньших забот, а посему людей надлежит перевести в большие удобные казармы, где раньше помещалась конвойная команда при управлении воинского начальника. Лошадей же надлежит поставить, ввиду приближения теплого времени, на коновязь, которую легко можно соорудить из материала, который пошел на постройку моих великолепных конюшен. Плод моих двухнедельных трудов было приказано «снять в два счета», по любимому выражению Пермякова. Я, понятно, не протестовал и вполне согласился с экономическими соображениями Чувикова. Не успела комиссия отбыть из расположения эскадрона, как работа закипела вовсю.

Под мудрым руководством Ковальчука к вечеру топорами и заступами было разрушено не только все, что было построено в конюшне, но и все исправления построек, а попутно калечились и здоровые их части. Утром же я заметил, что полуполоманные доски и бревна, сложенные кучами во дворе, сильно приуменьшились за ночь. Видимо, они были растасканы моими солдатами и крестьянами из соседней деревушки для своих надобностей.

В ночь на 15 апреля скоропостижно скончался от разрыва сердца у себя на квартире Маркаров. Я от души пожалел о смерти этого человека, оставшегося до конца настоящим офицером. Переживаемые времена не наложили на него своего хамского отпечатка, но в корне подорвали его и без того слабые силы. От Соловьева я узнал, что он давно был с ним на связи и что покойный Маркаров только и жил мыслью как-либо активно оказать их величествам помощь. Значит, мое первое впечатление о нем было правильным, предчувствие не обмануло меня.

Мне было предложено временно вступить в заведование конским запасом, и 16 апреля вечером пришла телеграмма из Омска, утверждающая меня в должности.

На следующий день утром, когда я спокойно пил свой утренний чай, в дверь моего номера раздался стук, и в мою комнату не вошел, а влетел человек, совершенно мне неизвестный, и, волнуясь, обратился ко мне с вопросом:

– Вы господин Марков?

Я ответил утвердительно. Не дав мне сказать и слова, эта маленькая фигура с лысиной, рыжими усиками и пронзительными глазками обдала меня целым каскадом отдельных слов и предложений, так как связанной речью всего сказанного им назвать было нельзя. Было ясно по произношению и манере говорить, что предо мной стоит иностранец. Это и был долгожданный нами Бруар.

Из всего его словоизвержения мне стало понятным, что он вчера вечером приехал в Тюмень и случайно остановился не в гостинице «Россия», а в маленькой гостинице на той же улице, где находилась и моя гостиница. С раннего утра он отправился в милицию, где узнал адрес Соловьева, к которому он сразу же и отправился, но дома его не застал.

У него произошло какое-то объяснение с женой Соловьева, которая ему, видимо, сказала, что Борис Николаевич был арестован и должен являться по утрам в Совдеп и что, кроме того, на имя Бруара в гостинице «Россия» оставлена им записка. Из дальнейшего я уяснил себе, что он не только не привез денег, а, наоборот, хочет получить деньги с Соловьева. Он же разыскивал по телефону в Совдепе Соловьева и меня.

– Да вы с ума сошли! Что, вы ребенок, что ли, что такой простой вещи понять не могли? Разве можно связывать мою фамилию с Соловьевым, да еще телефонировать в Совдеп? – вырвалось у меня.

Бруар как-то сразу осекся и стал спрашивать меня, не оставил ли у меня Борис Николаевич денег для него. Я отказывался что-либо понимать, до того все это было нелепо. Одно было для меня более чем ясно, что Бруар или провокатор, или непроходимый дурак и что своими действиями он, безусловно, скомпрометировал нас в Совдепе.

В этот момент ко мне постучались, за мной пришел Симоненко, с которым мы условились отправиться в запас. В его присутствии я резко заявил Бруару, что вообще никаких дел с Соловьевым не имею, ничего для передачи ему он мне не оставлял и прошу его обратиться по интересующим его вопросам исключительно к Соловьеву лично. Я только сделал любезность Соловьеву, оставив его записку в гостинице «Россия», дабы по приезде его, Бруара, сообщить ему точный адрес Соловьева, которого он не знал. Бруар, что-то бурча себе под нос, удалился, и я отправился с Симоненко на службу.

Обдумывая неожиданный приход Бруара и все, что он мне наговорил, я с каждой минутой все больше свыкался с мыслью, что легко из создавшейся неразберихи я не выскочу. Придя домой, я уничтожил все, что могло бы меня скомпрометировать. Выйдя на лестницу, я неожиданно столкнулся с сыном отца Васильева. В коридоре никого не было. В нескольких словах я объяснил ему, что благодаря приезду одного лица случилось какое-то недоразумение, результатами которого можно было ожидать вторичного ареста не только Соловьева, но и моей персоны. Я просил его сообщить об этом его отцу в Тобольск. Оказывается, он только что приехал из Тобольска и сегодня едет дальше в Москву.

Пообедав, я лег немного отдохнуть. Не успел я лечь, как дверь моя без стука отворилась, и в комнату ко мне ворвались две фигуры: какой-то мальчишка в солдатской шинели с револьвером в руках и здоровенный детина в полушубке, папахе, при шашке, обмотанный пулеметными лентами и с карабином на перевесе. Младший заорал:

– Вы будете товарищ Марков?

Я привстал с кровати, преувеличенно спокойно ответил утвердительно и осведомился о цели их вторжения ко мне.