Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава X

Утром 5 марта я отправился исполнять приказание ее величества. Новая комендатура помещалась в здании Царскосельской ратуши. Бедная ратуша, в былые времена принимавшая у себя высоких гостей, чего она натерпелась в эти дни!

У входа в нее стоял вихрастый солдат в расстегнутой шинели. Он курил цигарку и злобно сплевывал на мраморный пол, сплошь заваленный окурками. Винтовка стояла в углу, шагах в трех от него.

Это был часовой! Когда я вошел в вестибюль, с площадки раздался голос:

– Эй, Петро, ты посторонних-то не пущай!

Петро и глазом не моргнул, безнадежно махнул рукой и буркнул:

– Ишь, как прут… Сволочи!

В зале заседаний, в котором громадный портрет государя был перевернут лицом к стене, а корона на золотой раме завернута красной тряпкой, за столом президиума сидело «милое» общество: сам комендант, полковник Болдескул, два полупочтенных прапорщика и три солдата. На всех были красные банты. Комендант что-то говорил своим коллегам, а один из солдат, стуча кулаком по столу, захлебываясь от восторга, кричал:

– Пр-а-а-авильно, товарищи!

Это заседал «гарнизонный комитет».

Комната, где выдавали удостоверения, была полна офицерами. Процедура получения этих достопримечательных бумаг была крайне проста: на литографированном бланке писарем на машинке пропечатывалась фамилия коменданта, который на подписание таких «пустяковых» удостоверений вследствие срочной и неотложной работы не имел времени. Какой-то прапорщик не подписывал, а «подмахивал», не читая, эту бумажку за адъютанта, а счастливый обладатель нового документа шел в соседнюю комнату, где лично ставил печать, валявшуюся на груде бумаг, вываленных из взломанного шкафа. За неимением новой, революционной, ставилась печать царскосельского бургомистра! Вот текст этого исторического документа. Привожу его, как в своем роде уник, потомству в назидание и пример.

«УДОСТОВЕРЕНИЕ № 62.

Предъявитель сего, Крымского конного полка корнет Марков, присоединился к Временному правительству и находится в распоряжении начальника Царскосельского гарнизона, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется».

Дома я своей рукой прибавил: «И имеет право на проезд в Петроград и обратно».

Печать

Начальник Царскосельского гарнизона

полковник (пропечатано на машинке)

Болдескул.

За адъютанта прапорщик?!

Как мне жаль старую, почтенную печать Царскосельской ратуши. Думала ли она, что ей придется увековечиваться на этих гнусных бумажках?..

Получив удостоверение, я почти бегом выскочил из этого здания. «Демократическая атмосфера» окончательно убивала меня. На лестнице я встретил нескольких мальчишек-гимназистов, юнцов в форме бойскаутов, таскавших кипами «Известия». Это были добровольцы, распространявшие эту рвань по городу.

Итак, приказание ее величества было исполнено: «Корнет М. присоединился к Временному правительству». Какая ирония…

Тогда, в те минуты, когда я получал это удостоверение, мне было как-то не по себе, но впоследствии я понял и оценил важность и необходимость этих «документов», ни к чему ровно не обязывающих. Из комендатуры старик извозчик повез меня рысцой в собственный их величеств лазарет № 2, где я хотел повидаться с Маргаритой Сергеевной Хитрово.

Улицы были почти пустынны. Вдалеке слышались одиночные выстрелы. Группы солдат бесцельно слонялись по улицам. Было видно много пьяных. Несколько погребов Шитта было разгромлено вдребезги, и около них стояли очереди солдат и каких-то штатских оборванцев, выкрадывавших последние бутылки вина. То и дело проносились автомобили с красными флагами, набитые товарищами, дико горланившими пьяные песни. Вот и лазарет.

Я расплатился с извозчиком и пошел через сад к давно знакомому мне зданию. В гостиной я остановился, пораженный представившейся моим глазам картиной: комната была полна офицерами, частью одетыми в форму, частью в халатах. Стоял невообразимый шум и крики. Слышались возмущенные голоса:

– Зачем убирать портреты! Никому нет дела, что висит в наших комнатах… Это ч… знает, что такое! Мы не позволим снимать портреты и группы, незачем трогать!

Я протискался ближе к середине и увидел странную фигуру с коротко остриженными волосами, в юбке почти до колен и в замшевом френче с открытым воротником. Фигура размахивала руками и громким голосом говорила:

– Нет, их необходимо снять! Ведь я от Совета получила категорическое приказание. Я не желаю за вас отвечать и не могу разрешить оставить группы.

Я понял, в чем дело. Вопрос шел о снятии царских портретов. Офицеры были против, а фигура все же настаивала на своем. Противно было смотреть на эту мужеподобную женщину. Один из офицеров взволнованно обратился ко мне:

– Нет, вы подумайте… Ведь это же безобразие… С каких это пор она так полевела?

Я осведомился, не депутатка ли это из гарнизонного комитета, и почему-то мне вспомнилась картина «заседания» в ратуше. В ушах еще стоял пронзительный крик: «Пр-а-а-авильно, товарищи!»

Эта женщина так и напрашивалась в эту компанию. Офицер с изумлением посмотрел на меня:

– Что вы? Это наш хирург, княжна Гедройц[25]25
  Княжна Вера Игнатьевна Гедройц, происходившая из знатного, но обедневшего литовского рода, одна из первых в России женщин-хирургов и одна из первых женщин в мире, получившая звание профессора хирургии, до Февральской революции была очень близка к царской семье. Получив медицинское образование в Лозанне, в 1899 г. Вера Гедройц вернулась в Россию, работала врачом в заводской больнице, а в 1904 г. отправилась добровольцем на Русско-японскую войну в качестве хирурга санитарного поезда. С войны она вернулась с наградами «за усердие» и «за храбрость» и медалью Красного Креста, к тому же напряженная работа в полевых условиях обогатила Гедройц большим опытом военного хирурга. В 1909 г. она была приглашена в Санкт-Петербург для работы в Военно-медицинской академии, помощницей своего фронтового друга Е.С. Боткина, приват-доцента академии и личного врача царской семьи. Вскоре по рекомендации Боткина императрица Александра Федоровна приняла Гедройц старшим ординатором в Царскосельский дворцовый госпиталь. Гедройц подружилась с императрицей, лечила ее и царских детей и сделала блестящую карьеру в столице. Во время Первой мировой войны Гедройц была назначена старшим врачом и ведущим хирургом Дворцового лазарета в Царском Селе. К тому же она занималась подготовкой сестер милосердия; императрицу и ее дочерей обучала сестринскому делу также Гедройц, после чего члены царской семьи ассистировали ей во время операций. Близкая дружба княжны Гедройц с Александрой Федоровной и ее детьми была всем хорошо известна, поэтому мгновенное преображение Гедройц в революционерку и «комиссаршу» в дни Февральской революции производило ошеломляющее впечатление на всех знакомых.


[Закрыть]!

Я до того опешил, что не нашелся что ответить на это, и, совершенно уничтоженный, вышел из комнаты.

В коридоре я встретился с Маргаритой Сергеевной Хитрово.

– Маргарита Сергеевна! Разве это возможно допустить? – вырвалось у меня, и я показал рукой в гостиную. – Это позор! Это ужас!

На глазах Маргариты Сергеевны стояли слезы. Бедная, до чего она осунулась и похудела за эти немногие дни!

– Идемте отсюда скорее, я еду в Петроград. Тут так тяжело и больно!

Я понял М.С. и не стал ее задерживать. Она пошла одеваться, а я вышел в переднюю. Вскоре она вернулась, и мы поехали на вокзал. М.С. уже догадалась о цели моего прихода. Она вечером была во дворце, и государыня ей рассказала о моем посещении и передала ей свое желание.

Маленький вокзал был полон солдат, которые запрудили платформу, болтаясь по ней без дела, щелкая семечки и загаживая перрон окурками. Мы с трудом сели в поезд. Тяжелые думы охватили нас обоих, и мы почти молча доехали до Петербурга. Я помог М.С. найти извозчика, и она поехала по своим делам. Мы условились, что, в случае надобности, мы встретимся на квартире моей сводной сестры, Нины Ивановны Кологривовой.

Я поехал на Сергиевскую, где жил мой приятель, барон Георгий Николаевич фон дер Ховен. С ним мне хотелось повидаться и поговорить о текущих событиях и о том, что можно или, вернее, что нужно предпринять для организации лиц, оставшихся верными их величествам в эти трагические дни.

Улицы, по которым я ехал, были завешаны красными тряпками. Угрюмо и печально вырисовывались здания [полицейского] участка против вокзала. Это был черный обгоревший остов громадного дома, погибшего во славу революции… По тротуарам валом валили солдаты, грязные, расстегнутые, громко крича и ругаясь. Публика боязливо жалась к стенам домов. Владимирская площадь напоминала площадь уездного города в базарные дни. Она была запружена разношерстным людом. На тумбе стоял какой-то подозрительный субъект и хриплым голосом держал речь собравшейся вокруг него толпе.

Возгласы: «Правильно!» – оглашали воздух.

Солдат, стоявший неподалеку от тумбы, здоровенный веснушчатый детина с оборванными погонами, бессмысленно орал:

– Мы должны! Да, мы должны!

В чем дело и что были «должны» эти люди, я так и не разобрал.

На углах улиц стояли гимназисты и реалисты с белыми повязками на левых рукавах с красными буквами «Г. М.», это значило «городская милиция». Они важно расхаживали по улицам, видимо с трудом таская на ремне берданки, зачастую бывшие длиннее их обладателей.

Наконец извозчик остановился и по случаю «дней упоения свободой» содрал с меня синенькую[26]26
  Синенькими называли ассигнации номиналом в 5 рублей, их печатали на бумаге синего оттенка.


[Закрыть] вместо полутора рублей, которые я платил еще неделю тому назад.

Барон был дома. Он сидел у себя в кабинете и мрачно дымил папиросой. Я ему подробно рассказал про все свои перипетии последних дней. Барон, женатый на дочери члена Думы князя Ш., благодаря близости к политическим кругам был в курсе общественной и политической жизни и, несмотря на свои сравнительно молодые годы, был человеком весьма положительным, серьезным и всесторонне образованным.

Он внимательно выслушал меня.

Я просил его информировать меня о создавшемся положении последних дней.

Барон мрачно смотрел на вещи: новая власть, несмотря на столь легко одержанный успех, потеряла темп, образовался Совет рабочих и солдатских депутатов, с места заявивший, что он является органом контроля над действиями правительства. Получалось, что власть, якобы облеченная народным доверием, таковым уже не пользуется. Поэтому настроение в новых верхних сферах было совершенно растерянным.

Власть Временного комитета Государственной думы вообще и военной комиссии во главе с Гучковым и полковником Энгельгардтом в частности была фикцией. Они совершенно выпустили из рук управление Петербургским гарнизоном, и оно как-то незаметно перешло в ведение «военной секции» Совета рабочих и солдатских депутатов, обильно расклеивавшей по городу приказы, отменявшие все, что на военной службе вообще можно было отменить, устанавливающие новые права солдата-гражданина и сводящие к нулю положение офицеров.

Приказ этот, по существу, был сумасшедшим бредом, а в обстановке военного времени он являлся предательством и изменой. Благодаря его демагогичности он, как молния, разошелся по казармам и сразу обратил огромный гарнизон в стадо животных.

Из Кронштадта вчера вечером были получены кошмарные известия о массовом убийстве офицеров на эскадре и в Кронштадтском порту. По слухам, были убиты начальник порта адмирал Вирен, адмирал Небольсин и более ста пятидесяти офицеров были замучены и сброшены в прорубь. Утром было получено известие об убийстве командующего флотом адмирала Непенина. Сообщение с Кронштадтом было почти прервано.

Несколько человек, вырвавшихся оттуда, передавали уму непостижимые подробности совершившихся злодеяний. Особенно жестокие убийства были во второй бригаде линейных кораблей, где на судах происходила форменная бойня офицеров.

Офицерство Петрограда было терроризировано и пряталось по домам. Главное, оно было не организовано. В первые дни не нашлось человека, который объединил бы вокруг себя офицеров, поэтому был упущен целый ряд благоприятных моментов, когда можно было легко и в корне подавить начавшийся мятеж. Например, броневой дивизион был отдан в руки взбунтовавшихся, в то время когда его можно было удержать в офицерских руках. Понятно, что можно было совершить, имея такое оружие в своем распоряжении…

Взвесив создавшееся положение, мы с бароном пришли к убеждению, что в данный момент можно думать только о том, как составить круг лиц, безусловно преданных их величествам, и выжидать дальнейшего развития событий. Хотя и было всенародно объявлено, что с падением старого режима все люди равны и свободны и никому нет дела до того, кто к какой партии принадлежит и кто как думает, жизнь показала иное, и поэтому было необходимо быть сугубо осторожным при создании нашей организации, каковая должна была быть тайной и основанной на чисто масонских принципах с применением иезуитских методов работы и борьбы…

Но мы решили ничего не предпринимать без согласия на это ее величества, и поэтому я немедленно же написал письмо Ю.А. Ден с просьбой передать его на благоусмотрение ее величества. В этот вечер я не вернулся в Царское Село, а остался ночевать у барона, тем более что наша беседа затянулась почти до самого утра.

«Ее величество и их высочества находятся в опасности, – писал я на другой день у себя в лазарете Юлии Александровне. – То, что мне пришлось пережить за эти последние дни, и то, что мне пришлось видеть своими глазами, слишком красноречиво говорит, к чему мы идем и чего мы можем ожидать. Я только что вернулся из Петрограда. Настроение там отвратительное. В городе царит полнейший произвол. Все находится в состоянии полной сумятицы и неразберихи. Глубокоуважаемая Юлия Александровна, вникните в мое письмо, поймите чувства, которые обуревают меня в эту минуту. Есть еще люди, преданные их величествам. Мы хотим собраться, организоваться и стать посильно на страже их величеств. Мы отдаем наши жизни им на служение. В этом наш долг, в этом наша жизнь. По всему видно, что их величествам нельзя будет оставаться в России. Им грозит слишком большая опасность. Если эти негодяи не выпустят их, мы найдем способ освободить их величеств из этого подлого плена. Мы готовы на все.

Умоляю Вас довести до сведения ее величества это письмо. Мы сделаем так, как ее величеству угодно будет. Лично моя жизнь кончена. Я готов бросить своих родителей, свой дом, и единственным счастьем для меня на этом свете будет непосредственная служба их величествам.

Прошу Вас, умоляю Вас, передайте государыне, что, если она покинет Россию, я готов последовать за ней в качестве последнего слуги! Это единственное, к чему я могу сейчас стремиться!

Я надеюсь, Вы поймете меня и простите за смелость обращения! У меня сердце разрывается на части при мысли о том, что я не с Вами, что мне пришлось третьего дня покинуть дворец…

На все воля Божья!

Я еле владею собой, чувствую себя совершенно разбитым морально и физически. Я никогда не забуду Вашего отношения и участия, которое Вы проявили ко мне. Передайте ее величеству мои чувства безграничной любви и преданности до конца дней своих.

Пошли Господь сил и крепости в эти безмерно тяжелые и кошмарные дни! Да сохранит Вас Господь Всемогущий милостивой десницей Своей».

Я подписал письмо, потушил лампу на письменном столе и сел в глубокое кресло перед окном.

Город тонул в прозрачных лучах лунного света. Жизнь замерла. Только немногие испуганные обитатели быстро спешили по пустынным улицам домой. Изредка, оглашая воздух пронзительным ревом, проносились автомобили, нарушая дремоту спящего в тяжелом сне города… Я стал забываться в полусне.

– Артемин! Держи ее, шкуру проклятую! Ишь, буржуйка стоеросая! С нашим братом якшаться не хотит! – услышал я пьяный голос с улицы.

Я очнулся и взглянул в окно. Напротив нашего дома на тротуаре сидел мертвецки пьяный солдат. Его сотоварищ в подобном же состоянии беспомощно обнимал фонарный столб. Вдали на улице виднелась бегущая женская фигура, которую, видимо, преследовали эти герои… Солдат, державшийся за столб, вместо ответа прохрипел могучим басом:

– Поглядь, Никола, як вона зашпаривает!.. Не желит, значит, понимать, что теперича свобода!

Очарование ночи прошло… Это была жуткая, мрачная действительность. Я отошел от окна.

Глава XI

Совершенно не чувствуя усталости после бессонной ночи, я вышел на улицу.

Первое дыхание наступающей весны чувствовалось в воздухе. Мелодично журчала вода, темными струями катясь по канавкам, и с тихим шелестом, шурша по крышам, падал на землю талый снег. Он рыхлел и топорщился под солнечными лучами, которые лились с бледного северного неба.

Природа просыпалась. Неугомонные воробьи бойко чирикали, перелетая стайками, и ожесточенно барахтались в кучах талого снега. В этот тихий, ясный день не хотелось верить, что в этом мире, столь лучезарно освещенном лучами полуденного солнца, властно и неумолимо ломавшего оковы зимы, творилось столько мерзости, низости и безобразия…

Творилось неслыханное насилие над волей стопятидесятимиллионного народа, и величайшая в мире страна отдавалась на потоп и разрушение…

Надо было быть слепым и глухим, чтобы не видеть и не слышать того, что делалось вокруг нас. Надо было быть преступным оптимистом, чтобы самому мыслить и внушать эту мысль окружающим, что совершившийся переворот в разгаре Мировой войны, в момент беспримерного напряжения моральных, физических и экономических сил страны может дать России счастье и какую-то мифическую свободу, которая выведет ее через обломки трона к победной войне, на путь широкой культурной и национальной самостоятельности!

Надо было быть или накрахмаленным англоманом и кабинетным ученым, или просто продажным субъектом, дабы допустить возможность, что самый маленький дворцовый переворот не отзовется безумными судорогами по всему государственному организму, находящемуся в лихорадочном жару и болевшему тяжкой болезнью – войной!

Скажу даже, войной непопулярной, потому что действительно сильный взрыв национального подъема три года тому назад был, несомненно, искусственно вызван умелыми нашими политиками, псевдопатриотами, при помощи иностранного капитала и услужливой ему прессы. Взрыв трескучего патриотизма весьма скоро потух, пошли серые будни, а сделавшееся синонимом положение на Западном фронте: «На реке N. без перемен» – отнюдь не способствовало поднятию настроения у нас в армии.

Понятно, что на знаменитых в Петербурге панславянских обедах, вдали от фронта, можно было легко, а главное, безопасно «водружать крест на Святую Софию» и проливать не кровь, а, в лучшем случае, красное вино на скатерти за наших братьев сербов. Только наш неудачный министр иностранных дел Милюков[27]27
  Павел Николаевич Милюков занимал должность министра иностранных дел в первом составе Временного правительства (март – май 1917 г.).


[Закрыть] в тиши своего кабинета, видя, как рухнули вековые устои Российского государства, как Российский победоносный орел обратился в общипанную ворону о двух головах, а армия обратилась в дикое безмозглое стадо, мог лепетать о полной победе, о войне в единении с доблестными союзниками до победного конца…

В свое время величайший русский патриот П.А. Столыпин, обратившись в сторону Милюкова и его присных, ныне доскакавшихся до министерских кресел, сказал:

– Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!

Это были пророческие слова!

А другой некий русский человек приблизительно в то же время патетически с думской трибуны бросил:

– Власть исполнительная да подчинится власти законодательной![28]28
  Слова видного кадета Владимира Дмитриевича Набокова, произнесенные в Государственной думе, в первый состав которой Набоков был избран в 1906 г. В оригинальном тексте речи Набокова фраза звучала так: «Исполнительная власть да покорится власти законодательной».


[Закрыть]

Либеральной прессой Столыпин был за свои смелые слова заклеймен прозвищами черного реакционера и всероссийского погромщика. Набокова же в хвалебных одах вознесли на демократические небеса, сделали кумиром свихнувшейся русской интеллигенции, дружно поддержанной их лопоухими товарищами…

Прошло десять лет…

Чаяния Милюкова претворились в жизнь: Россия дожила до великих потрясений… Императорская Россия пала… Мы имеем ответственное правительство… Мы самая свободная страна! Мы ведем всех на путь небывалого прогресса!.. Мы жаждем мира, но… будем вести войну до победного конца! Мы против аннексий, но… Босфор должен быть наш! Мы не хотим требовать контрибуции, но… немцы все равно должны заплатить за военные убытки! Мы пережили самый бескровный переворот, но… мы вырезали, утопили и искромсали в куски сотни морских офицеров в Кронштадте и сотни городовых в Петербурге… Наконец, мы имеем счастье получить Совет рабочих и солдатских депутатов, который в срочном порядке и с легким сердцем (что по-русски проще называется: дать по шеям!) привел власть исполнительную в лице «блестящего» кабинета министров во главе с князем Львовым к нулю и объявил себя не больше не меньше, как властью законодательной!..

Нынешние вершители судеб, якобы представители русского народа, люди науки и творческой мысли, уютно уселись под грязным сапогом разгулявшегося фабричного оборванца и солдата-дезертира.

Моим мыслям неожиданно был положен конец.

– А правильно Федюхин говорил… Денщиков от офицеров отобрать надоть… Пущай сами сапоги чистят… Не сахарные, не расклеятся!

Мимо меня прошли два солдата в стрелковой форме, видимо хотевшие задеть меня этим замечанием. Придержавшись мудрой пословицы: собака лает, ветер носит, я сделал вид, что это меня не касается, и прошел дальше.

Передо мной встал, как живой, мой верный Халил, мой хороший старый денщик, всадник Сеит Халил Сеит Асан. Добрый, честный, с открытой душой солдат-татарин был очень привязан ко мне. Назвал его «старым», хотя Халилу было всего 36 лет, но… он был в два раза старше меня! Это был образец старослужащего солдата, исправного и до методичности аккуратного. Он был типичный представитель Келлеровской школы славных времен, когда мой полк был еще скромным Крымским конным дивизионом, твердо и стойко подавившим Севастопольский мятеж 1905 года.

«Неужели и Халил сделался таким же, как и эти два хулигана в солдатской форме? – промелькнуло в моей голове. – Нет, тысячу раз нет! Этого быть не может!»

И с этой твердой уверенностью я зашел на телеграф и отправил ему домой следующую телеграмму:

«Халил оставайся Алуште жди моих приказаний корнет Марков».

Он в эти злосчастные дни был дома, куда я его отправил, уезжая из Ялты в Царское Село, и я не ошибся в нем. Через два дня получил от него телеграфный ответ:

«Слушаюсь остаюсь Алуште Халил».

Я был до глубины души растроган такою верностью, таким безукоризненным сознанием воинского долга и дисциплины, и с этого момента он для меня перестал быть денщиком и сделался моим искренним и преданным другом…

С телеграфа я отправился к Нине. Вот и казармы 4-го полка. Я быстро поднялся по лестнице и через минуту сидел у нее в гостиной. У нее я застал Маргариту Сергеевну Хитрово. Она тихим прерывающимся голосом рассказывала нам о событиях последних дней во дворце. Нина поминутно плакала навзрыд. Я тоже с трудом сдерживал слезы. Кости не было дома, он был дежурным во дворце.

От Маргариты Сергеевны мы узнали, что с сегодняшнего дня доступ во дворец закрыт; приезд государя ожидался к вечеру, и замена сводного полка новой революционной охраной произойдет до его приезда.

Как громом поразило меня это известие! Мы были отрезаны от их величеств!

В глубоком горе сидел я около ярко пылающего камина. Крестный путь несчастной царской семьи начался! Будущее представлялось мне совершенно безысходным. В этот момент только одна уверенность, что есть еще преданные их величествам люди, что не все окажутся мерзавцами и клятвопреступниками, что эти люди сплотятся и обеспечат тем или иным способом неприкосновенность царской семьи, немного успокаивала меня.

Передать мое письмо Ю.А. Ден Маргарита Сергеевна больше не могла. Я вынул из бумажника мелко исписанные листки бумаги, и через секунду синеватое пламя вспыхнуло в камине… Так сгорели мои мечты минувшей ночи, но зато окрепло желание отдать свою жизнь дорогим, горячо любимым их величествам!..