Текст книги "Тайны и судьбы мастеров разведки"

– Господин Вольф, сенсационный вердикт федерального конституционного суда порождает, казалось бы, совсем наивный вопрос: неужели все-таки есть справедливость на свете? Не горькая ли это ирония судьбы – найти справедливость именно в том обществе, где всю свою жизнь вы ее меньше всего искали?

– Судей, от которых зависело не только мое будущее, но и судьба сотен сотрудников разведки ГДР, было восемь. Пятеро из них высказались в нашу пользу, трое проголосовали против. Если хотя бы еще один из членов конституционного суда разделил мнение последних, исход разбирательства оказался бы прямо противоположным. Расклад 4 на 4 был бы против нас. И тогда вынесенный мне приговор мог бы вступить в силу. Так что справедливость – в правовом смысле – висела на волоске.

Если же воспринимать вопрос о справедливости безотносительно к решению конституционного суда, если посмотреть на все происшедшее философски… Я не жалуюсь. История выставила нам счет за все, что мы сделали не так. В том числе и мне, как человеку, занимавшему высокое положение в рухнувшей системе.

Своим бывшим работникам я говорю: мы проиграли. Можно и надо думать о том, что послужило этому причиной. Но только не надо удивляться, что наши бывшие противники – а мы считали их противниками – разделываются сейчас с нами по своим законам или антизаконам. По праву силы. По праву победителя. Кстати, многие считали, что будет гораздо хуже. Те, кто был послабее духом, сломались. В предчувствии какой-то страшной развязки быстро выложили прокурорам и западным спецслужбам все, что знали.

– Насколько свободным человеком вы можете чувствовать себя сейчас?

– У меня нет документов. Дважды в неделю я должен был являться в полицию – отметиться. Вот уже пару месяцев я делаю это только раз в неделю. На первых порах без разрешения суда мне не позволялось покидать пределов центрального берлинского района Мите. Сейчас я могу передвигаться по всему Берлину. Чтобы не находиться под стражей, я должен был в свое время внести немалый залог, который мне с трудом удалось собрать. Но все это было просто смешно. Если бы я действительно решил уйти, я бы мог сделать это в любое время.

Что дальше? Очевидно, прокуратура попытается продолжить преследование, сосредоточившись на частностях. Обвинение в шпионаже отпадает. Я считаю, что теперь главным образом станут цепляться за другой пункт обвинения: подкуп чиновников. Я, честно говоря, к этому уже не отношусь слишком серьезно. Хотя дело может затянуться еще на месяцы, на годы. Мои адвокаты, во всяком случае, считают, что тюрьма мне уже не грозит.

– Одиннадцать дней в ней вы все-таки провели.

– Да, для меня, как теперь уже писателя, это был, безусловно, интересный жизненный опыт. Хотя и не очень-то приятный.

– Описывая в книге «Трое из 30-х» годы детства, проведенные в Москве, вы говорите о том, что наша страна стала для вас второй родиной. Существует ли еще эта страна?

– Очень трудный вопрос. И да, и нет. После впечатлений от своего последнего пребывания в Москве в 1990–1991 годах (разговор происходит летом 95-го. – Примеч. авт.), после всего того, что сейчас доносится до меня… В Москве живет моя сестра, были встречи со знакомыми… По-моему, эта страна как политическая родина не существует.

А вот на чисто эмоциональном уровне… Знакомые люди, природа, культура – я бы хотел подчеркнуть: культура прошлого – в этом плане в душе еще многое осталось. Добрые человеческие отношения с хорошими друзьями тянут меня в Москву. Но не сама Москва, не страна, не то, что сейчас происходит в ней.

– Говорят, вы не утратили вкуса к русской кухне.

– Я даже недавно написал о ней книгу. В психологическом плане это было для меня своего рода лечебно-профилактической процедурой. В ней – и пельмени, и борщ, и уха… Собрал воедино все свои гастрономические познания, вынесенные из путешествий по России. Я ведь и на Байкале был, и по реке Камчатке поднимался до самого подножия Ключевского вулкана. В книге не только рецепты, но и тосты, и анекдоты, рассказы о встречах в пути.

…После войны в Германии пели такую сентиментальную песенку: «У меня есть еще чемодан в Берлине». Значит, вроде бы есть еще, за чем вернуться. Что же касается моих чувств – у меня еще чемодан в Москве есть.

– Некоторые наши серьезные авторы, хорошо знакомые с германской проблематикой, называют ваше пребывание в Москве в 1990–1991 годах вашей личной ошибкой. Другие, у которых перо побойчее, но которые даже не могут припомнить, в каком году пала Берлинская стена, пишут о вашем бегстве. Что же это все-таки было?

– В Москве мне предложили подать заявление с просьбой о предоставлении вида на жительство как лицу без гражданства. Предложили квартиру. Я отказался.

Я ведь вообще не собирался уходить. Но к лету 1990 года ажиотаж вокруг темы «штази» и лично вокруг меня достиг своей высшей точки. Я тогда написал письма фон Вайцзеккеру, Брандту, Геншеру. Напомнил о судьбе родителей и подчеркнул, что во вторую эмиграцию не собираюсь. Но писал также и о том, что в сложившейся ситуации отсутствуют предпосылки для объективного отношения ко мне. Я указывал, что готов в случае необходимости к судебному разбирательству, но вполне резонно настаивал на том, что оно должно быть проведено без предвзятости, в полном соответствии с законом. Ответы Вайцзеккера и Брандта я получил уже после отъезда.

Его я, кстати, оттягивал до последнего. Ведь следователь верховного суда сказал моему адвокату: если Вольф придет, мы предъявим ему ордер на арест, но он сможет уйти свободным человеком. Но буквально за несколько дней до объединения Германии этот следователь – порядочный человек – позвонил и передал адвокату, что не сможет выполнить свое обещание.

А перед домом у меня дежурили фотографы «Бильд» и других изданий. Вот-вот должна была состояться сенсация: Вольфа уведут в наручниках.

Дома у меня собрались адвокаты – их четверо было в квартире. Они мне и посоветовали: уезжай, дай шумихе немного улечься, тогда можно будет спокойно решить все проблемы. Я подумал: хорошо, на два-три месяца я могу позволить себе уехать.

И я вовсе не собирался отправляться в Москву. Укрылся с помощью хороших друзей в Австрии. Все было нормально, хотя каждый день мои фотографии и появлялись то в газетах, то на телеэкране. А еще собирался в Израиль – была такая авантюрная идея. Но оттуда мне сообщили, что въезд в страну мне не будет разрешен.

– Чисто гипотетически, вы могли претендовать на тамошнее гражданство?

– Нет, поскольку я близок к этому народу только по отцовской линии, а для израильского законодательства куда важнее была бы национальность моей матери.

– В Австрии в конце концов стало неуютно?

– Да, в том числе и в материальном плане. А у меня уже была готова рукопись второй книги – «По собственному заданию». Надо было искать издателя. Крупнейшее немецкое издательство «Бертельсман», с которым у меня был договор еще на три книги, отошло от своих обязательств. А в Москве как раз предстояла презентация «Тройки» – в русском варианте «Трое из 30-х». В общем, после того как выяснилось, что мне заказана дорога и в Болгарию, я решил ненадолго съездить в Москву.

Еще из Австрии написал письмо Горбачеву, в котором изложил свои соображения примерно следующим образом. Как же так, обращался я к Михаилу Сергеевичу, вы едете в Бонн как лауреат Нобелевской премии мира, как отец объединения Германии, а ваши самые добрые друзья, получившие массу наград и благодарностей – то есть я и мои бывшие сотрудники, – должны отправляться в тюрьму. Ваше веское слово сейчас более чем уместно, писал я.

В Москве я также пытался выйти на специалистов в области международного права с целью что-то предпринять в защиту моих людей. Им ведь тоже была несколько непонятной сложившаяся ситуация: мол, мы тут, в Германии, можно сказать, под топором ходим, а наш шеф оказался в полной безопасности. Это обстоятельство давило на меня постоянно. И уже совсем было собирался вернуться, но Крючков вдруг передал мне через Фалина – не знаю, почему он не мог сделать это сам – предупреждение: не возвращаться. С тобой, мол, расправятся, произойдет что-то страшное.

После так называемого путча я понял, что в Москве мне делать уже совершенно нечего. А мои адвокаты как раз уже прибыли в Москву, чтобы подготовить возвращение в Германию. Намерение мое было твердым, и собирался я осуществить его безотлагательно. Но адвокаты советовали еще чуть-чуть повременить, чтобы выиграть необходимое им время. И тогда я повторил свой тайный заход на Австрию. То есть въехал я легально, но никто не обратил на меня внимания – контроля там фактически нет. А на следующий день в Москве МИД заявил то, что вы знаете. И в Австрии тут же поднялся невообразимый шум, не прекращавшийся пару недель, – до тех пор, пока адвокаты не посоветовали мне предстать перед тамошними властями.

– К вопросу о порядочности и других человеческих качествах, которые в жизни разведчика, видимо, должны играть особую роль. Скажите, вы пошли бы в разведку с Михаилом Сергеевичем Горбачевым?

– Сейчас ни в коем случае.

Конец моей профессиональной карьеры разведчика пришелся на начало перестройки. Я ушел в отставку в 1986 году. После официальной церемонии, прошедшей с большими почестями, я собрал своих начальников отделов. Это, конечно, лишь странное совпадение, но именно тогда я вдруг заговорил о чертах человеческого характера, которые определяют отношения между людьми в нашей профессии. Говорил, что может встретиться в жизни человек, у которого вроде бы та же биография, что и у тебя. Он прошел через такую же партийную школу… И все же ты сказал бы: нет, с ним я не хотел бы работать. И вдруг встречается человек совершенно другого мировоззрения. Ты познакомился с ним, и вдруг у тебя появляется чувство доверия. С ним – когда один от другого полностью зависит – что называется, пошел бы. Поверьте, эту истину я познал на собственном опыте.

Но в 1986 году я, разумеется, и подумать не мог ни о каких «походах с Горбачевым в разведку». Горбачев был для меня большой политической фигурой, мог осуществить надежды, которыми мы жили всю жизнь. Мое отношение к нему резко изменилось, когда он проявил поразительное равнодушие к судьбам близких мне людей. Наша судьба была в руках советского руководства.

– Я могу, как мне кажется, понять ваши чувства, которые вы испытывали как журналист, освещавший ход Нюрнбергского процесса. Какие чувства вы испытываете сегодня, когда на скамье подсудимых оказываются руководители бывшей ГДР?

– Нюрнбергский процесс был огромным уроком истории. К сожалению, передать его значение в полном объеме слушателям Берлинского радио и читателям газеты «Берлинер цайтунг» мне, как журналисту, так и не удалось. Каждый день можно было дать только очень короткий репортаж. Возвращение к этому уроку, как и преподавание уроков истории вообще, – это очень полезно. Но совершенно немыслимо проводить при этом параллели между преступлениями гитлеризма и тем, что происходило в ГДР, как это делает часть политиков и средств массовой информации. Аналогии здесь нелепы. Конечно, это совершенно не отменяет необходимости заниматься всеми вопросами нарушения права в бывшей ГДР. Но это для меня абсолютно другая категория.

– Тем не менее порой пытаются провести параллель между генералом Вольфом и адмиралом Канарисом. Иногда последнего даже ставят вам в пример.

– Ну, эта параллель, по сути, вытекает из предыдущей. А какое, собственно, сопротивление Гитлеру оказал Канарис? Он примкнул к оппозиционному кругу. Я не могу сказать, что я к кому-то примкнул. Но вокруг меня было много министров, членов Центрального Комитета, с которыми мы довольно откровенно обменивались мнениями. Если сейчас действительно принять аналогию с гитлеровской системой, то меня должно было бы накрыть МГБ во главе с Мильке. Меня должны были бы расстрелять или отправить в концлагерь. Уже одно это говорит, что аналогия хромает.

То, что делал Канарис, я, может быть, тоже делал. Но собрать, скажем, пару генералов, организовать какой-то путч… Эта идея мне и в голову не приходила, потому что была нереальна. Я бы просто не нашел второго генерала, который был бы готов пойти на это. Я считал, что единственной моей возможностью было высказать свою точку зрения. Возможно, мне это нужно было сделать раньше. Может быть, нужно было быть последовательней. Но сейчас, работая над новой книгой, я все больше думаю над этим. И если совсем честно – я не нахожу ответа на вопрос: что я действительно мог сделать? Демонстративно перейти на Запад? Такой мысли мне не приходило в голову никогда. А сравнивать, конечно, можно с кем угодно.

– Люди в вашем возрасте трудно расстаются с идеалами. Но, может быть, дело не только в возрасте?

– Не знаю, может быть, и в возрасте. Когда из жизни уходят идеалы, из нее уходит романтика. Но не в ней, главным образом, дело. Ведь социалистическую идею не Маркс и Энгельс выдумали. Она созрела как историческая объективность. Развитое капиталистическое общество, в котором я сейчас живу, не в состоянии дать ответы на вопросы, без решения которых человечество не имеет будущего. Но поиск ответов на вопросы, которые ставит жизнь, никогда не кончится. Последствия страшного поражения, которое мы потерпели, непоправимы. При жизни одного или двух поколений, но это не меняет сути дела.

– Возвращаясь из России в Германию, как вы пишете сами, вы продумывали различные варианты того, что могло произойти. Считали ли вы реальной возможность физического устранения вас как человека, который слишком много знает?

– Мысль об этом была, но я не относился к ней серьезно. Считал: пока я буду в руках властей, смогу довольно уверенно себя чувствовать. Считал так в отличие от друзей, которые пророчили мне самое худшее. Но во время короткого пребывания в тюрьме я все же был более собран, чем всегда, и с повышенным вниманием следил за своим окружением. Все-таки печальные примеры в истории моей службы были. А вообще, если честно, много я об этом не думал.

– Что легче: быть «человеком без лица» или человеком, чье лицо знает каждый встречный?

– Я никогда не считал себя человеком без лица. Это просто западные разведки и журналисты за мной плохо следили. Я всегда был связан с общественностью. Бывал, выступал в школах, которые носили имя отца (известного писателя и драматурга Фридриха Вольфа. – Примеч. авт.), в воинских частях, в больницах. Сидел на трибунах во время парадов и демонстраций. Как-то в 1985 году один западный журналист действительно исхитрился сфотографировать меня во Дворце республики. Он, наверное, состояние сделал на этой фотографии.

– Но первое – после многолетнего перерыва – ваше фото, в черных очках, появилось на обложке журнала «Шпигель» в 1979 году и было подано как сенсация. Тот снимок был сделан в Стокгольме случайно?

– Нет, это стало результатом наших ошибок. Это была не случайность, а целенаправленная акция. Шведская политическая полиция заподозрила что-то неладное. И вместе с западногерманской контрразведкой – за что я на шведов в обиде, потому что никакого зла им не причинил, и вообще считаю это нарушением нейтралитета (смеется) – поставила вблизи дома, где я расположился, машину с аппаратурой. Было это летом 1978 года. А в январе ушел на Запад предатель Штиллер. Ему показали ряд фотографий. Он и говорит: начальник управления.

– На ваш процесс в качестве свидетеля был приглашен нынешний министр иностранных дел ФРГ Клаус Кинкель. Распространена версия о том, что он и Ганс-Дитрих Геншер в течение длительного времени знали, что личный референт канцлера Вилли Брандта Гюнтер Гийом является вашим агентом. Знали, но молчали, чтобы в нужный момент убрать Брандта с его поста.

– Ну, Кинкель это отрицает. Факт то, что западногерманская контрразведка – ведомство по охране конституции – уже с апреля 1973 года, то есть за год до ареста Гийома, – точно знала, что он является нашим агентом. И об этом тогдашний президент ведомства Нолау доложил 29 мая Геншеру в присутствии Кинкеля. Кинкель сделал запись этой беседы. О ней Геншер доложил Брандту. И вот тут-то показания всех расходятся.

Во-первых, протокол беседы, вопреки установленному порядку, пролежал в сейфе у Кинкеля до ареста Гийома в апреле 1974-го – целый год! В воспоминаниях Нолау степень информированности Геншера и Кинкеля описывается иначе, нежели это следует из их показаний. В общем-то Геншера мы отнюдь не приглашали в суд в качестве свидетеля. И почему он заявился ко мне на процесс – остается лишь догадываться. Вполне возможно, Кинкель ему сказал нечто вроде: слушай, ты меня не можешь оставить одного.

Но мы с адвокатами искали повод, чтобы пригласить Кинкеля как бывшего руководителя федеральной разведки. Потому что тема равной ответственности разведок во время процесса все время отодвигалась в сторону. Когда же мой адвокат попытался задать Кинкелю несколько вопросов, председатель суда сразу заявил: свидетель не имеет права давать показания, потому что у него нет на этот счет разрешения правительства.

– С позиций сегодняшнего дня не было ли ошибкой внедрение Гюнтера Гийома в аппарат федерального канцлера?

– Задним умом, конечно, все понимается лучше. Но провал Гийома и, как следствие, отставка Брандта, как вы понимаете, в наши планы не входили. Как это ни глупо, но кое-кто до сих пор пытается доказать обратное.

Гийом попал на место личного референта канцлера без нашего содействия и воздействия. Гийом ведь отвечал до этого за профсоюзы, за церковь, за какие-то второстепенные вопросы. По совместительству в отсутствие помощника Брандта он выполнял его функции. А потом так сложилось, что этот помощник стал депутатом бундестага. И тогда Гийому сказали: ну, может быть, ты будешь?

Я бы хотел увидеть такого руководителя западной спецслужбы, который бы в данной ситуации поставил бы своего агента «на тормоза» – если бы у него произошел бы подобный скачок. Что мы должны были приказать Гийому? Уходи? Не принимай предложения, найди какие-то отговорки? Занимайся профсоюзами, вместо того чтобы сидеть у канцлера?

Разумеется, последствия в таких ситуациях всегда необходимо тщательно просчитывать, взвешивать. Но конвенций, договоров, защищающих высокопоставленных лиц от агентов страны, с которой поддерживаются нормальные отношения, нет и не было. Хонеккер как-то заявил: если б он знал, то запретил бы это делать. Он сделал это заявление в 1975 году после встречи с канцлером Шмидтом в Хельсинки – совсем по свежим следам. Шмидт тогда затронул эту тему. И Хонеккер рассказал об этом Мильке. А тот сообщил мне. Я спросил: это что – приказ? В будущем ведомство канцлера не трогать? В ответ он: ну, ты понимаешь… Это обычно и Андропов говорил: мы должны работать, мы должны улучшать работу, но так, чтобы политика не пострадала.

– Действительно ли угроза с Запада была так велика, как мы, журналисты, об этом долгие годы писали?.

– Потенциальная военная опасность была всегда – в большей или меньшей степени. Очень острые ситуации случались неоднократно – возьмите, к примеру, Карибский кризис или события 1956 года на Ближнем Востоке. Бывали и преувеличения в прессе. Журналисты ведь писали под диктовку руководства. Но и преуменьшать опасность тоже нельзя было. Я иногда говорю, хотя доказать это очень трудно, что в сумме информация нашей службы в какой-то степени содействовала тому, что после 1945 года установился самый длительный мирный период в Европе.

– Вы утверждаете, что значение разведок в будущем будет возрастать. Но у вас находятся солидные оппоненты.

– Многие ставят вопрос радикально: разведки, мол, не нужны вовсе. Я с симпатией отношусь к бывшему руководителю западногерманской военной контрразведки МАД адмиралу Шмелингу, который отстаивает такую точку зрения. Но мой разум подсказывает: пока существует борьба за власть – как внутри страны, так и в отношениях между государствами, пока существуют злоупотребления властью, разведки будут существовать. Я вовсе не считаю, что это хорошо. Это объективно так. И есть факторы, которые указывают на это. Экономическое соревнование развитых стран неминуемо приведет к возрастанию роли экономической и научно-технической разведок и контрразведок. А как же бороться с наркотиками, с терроризмом? Многие, в том числе и Шмелинг, считают, что для решения этих задач достаточно специализированной полиции. Но это мечта. Я же остаюсь реалистом.

– Как профессионал, как аналитик – как вы можете прокомментировать недавнюю аферу БНД, спровоцировавшую ввоз из России в Германию значительной партии плутония?

– Я предпочел бы осторожность в оценках, поскольку располагаю лишь той информацией, которую имеет любой читатель журнала «Шпигель».

Однако если судить по тому, что стало известно широкой публике, федеральная разведка проявила непозволительное легкомыслие и беспечность. Такое довольно часто бывает в разведывательных службах. Но если речь идет только о том, что БНД хочет лишний раз доказать необходимость своего существования, тогда это недопустимо.

– Почему же все-таки разведчики ГДР действовали более эффективно, чем их коллеги из БНД?

– Потому, по-моему, что мы не как чистые профессионалы работали, а все же с какими-то убеждениями.

– То есть не было чисто соревновательного интереса?

– Разве что иногда – когда мы работали непосредственно против БНД или западногерманской контрразведки. Тогда это, может быть, отдаленно напоминало игру в шахматы. Хотя обычно я это сравнение отвергаю.

– Кто из руководителей разведок разных стран мира вызывает у вас уважение с чисто профессиональной точки зрения?

– На этот вопрос я не хотел бы отвечать. Хотя среди коллег могут иметь место даже проявления некой профессиональной солидарности. Вот мне, к примеру, позавчера позвонил один из бывших руководителей МОССАДа Рафаэль Эйтан – тот самый, что достал и вывез из Южной Америки нацистского преступника Эйхмана. Поздравил с благоприятным для меня решением конституционного суда. Сказал, что если я окажусь в Израиле, то буду его гостем. Такие вот неожиданности происходят иногда в жизни.