Текст книги "Человек бегущий"

Вскоре обнаружилось, что от холода у меня свело пальцы рук, из собранной лопатки ладонь превратилась в растопыренную клешню, вода проходила между пальцами и сила гребка пропала, да еще ломило неприкрытые шапочкой части тела – лоб и шею. Затем свело икроножную мышцу, пришлось тянуть ступню на себя, и нога из ласты превратилась в тормоз. Но вода была чистой, прозрачной, едва соленой – разбавленной десятками речушек и водопадов, и плылось в ней легко и спокойно, хотя и непривычно медленно. И в целом холод был терпимый и воспринимался как условие задачи, правило игры, как первозданная стихия, в абсолютности и чистоте которой я даже находил удовольствие. Постепенно я впал в привычное водное полузабытье, когда сознание отключается и слышишь только ритм собственного дыхания, считая гребки: один на вдох, три на выдох. Время от времени я поднимал голову и смотрел вперед, чтобы не сбиться с курса – костер на берегу был все ближе, над водой стлался дым, видна была суета на берегу. И вот началась мутная зона прибоя с водорослями, где я греб до самого конца, пока руки не заскребли по дну, попытался встать на скользких камнях и тут же рухнул обратно в воду – после сорока минут в воде вестибулярный аппарат не был готов сразу принять вертикальное положение. Меня подхватили сильные руки волонтеров, стоявших в гидрокостюмах по пояс в воде. Поддерживаемый помощником Мишей, шатаясь и не вполне понимая, что происходит, я побежал вверх по каменистому берегу фьорда к транзитной зоне на причале.

Холод нагнал меня в транзитке. В ледяной воде, столкнувшись с тем, что считает угрозой для жизни, организм уменьшает кровоснабжение конечностей и переносит все тепло на важнейшие органы в туловище. А на суше холодная кровь из рук и ног идет обратно в тело, и тут-то тебя начинает колотить по-настоящему, некоторые от тряски даже падают с велосипеда. Здесь приходят на помощь помощники: дают горячий чай, растирают полотенцем, кому-то наливают в тазик горячей воды, чтобы отогреть ноги. Окаменевшими пальцами я застегиваю велотуфли, ковыляю до выхода из транзитки, встегиваюсь в педали – кровь разгоняется, и гонка теперь начинается всерьез. Поскольку мое медленное плавание отбросило меня к концу пелотона, моя задача – обогнать 100 человек на велосипеде и 50 на беге, чтобы попасть в 160 финишеров и получить черную майку Норшемана.

Я всегда говорю себе так на тяжелых триатлонах: перетерпеть на плавании, включиться на велосипеде и ускориться на бегу. Здесь нам предстоял классический велоэтап Ironman длиной 180 километров с четырьмя перевалами и общим набором высоты под 4000 метров. Первые 30 километров – это один непрерывный подъем от фьорда к горному плато Хардангервидда на высоте 1300 метров через тоннели и серпантины, мимо горных круч, с которых срываются водопады: вода вниз летит неспешно, словно в замедленной съемке. Я снова и снова удивлялся упорству и инженерному гению норвежцев – нации, которая вгрызается в свое изрезанное фьордами побережье, каждый раз решая задачу, как резко опустить дорогу с горного плато на километр вниз, к селению у вершины фьорда, в «вик», называемый так по виду буквы V – откуда и пошло слово викинги, люди, живущие в «виках». Я видел капитальные тоннели и «чертовы мосты» швейцарцев, изящные тоннели-«галлерии» итальянцев, но только в Норвегии, возле Эйдфьорда, где стартовала гонка, я проехал по тоннелю, вырубленному в скале в виде спирали.

На стартовом подъеме я вработался, согрелся и начал обгонять участников. На длинных триатлонах обычно используют велосипеды для гонок с раздельным стартом: они немного тяжелее шоссейных велосипедов и хуже управляются, но на них можно лечь в аэродинамичной позиции и разогнаться на прямых до куда более высоких скоростей. Предвидя горный велоэтап, я взял на эту гонку старый проверенный шоссейник, и теперь, встав из седла, обгонял участников, которые мучились на крутых, до 20%, градиентах, ехали по синусоиде, с трудом заталкивая в гору свои футуристические карбоновые космолеты на высокопрофильных колесах, некоторые даже на дисках. Позже, на прямых участках, некоторые из них меня догонят и обгонят, пролетая мимо, как хорошо сгруппированные снаряды, с характерным уханьем дисковых колес, но те усилия, которые они затрачивают сейчас, тот кислородный «долг», в который они загоняют свои мышцы, ударит по ногам на беговом этапе.

Подъем кончился, и мы выходим на Хардангервидда, самое большое высокогорное плато Европы, раскинувшееся на тысячи квадратных километров – его нам и предстоит пересечь. Это бескрайняя арктическая пустыня, каменистая тундра с озерами и снежниками, покрытая мхами, лишайниками и редкой россыпью кустов – пейзаж первозданный и инопланетный, не предполагающий присутствия человека; здесь снималась поверхность вымышленной планеты Хот в одном из эпизодов «Звездных войн». Тут холодно, температура на открытых местах падает до нуля, и дует сильный ветер. Несмотря на то, что сейчас разгар лета, август, озера наполовину покрыты льдом. Еще в июне эта дорога была завалена снегом, и теперь по краям кое-где остались слоеные пироги снежников высотой в человеческий рост. Над нами огромное небо в рваных облаках, по тундре бегут их бесформенные тени, на горизонте встают горные вершины. До одной из них, Гаустатоппен, где будет финиш триатлона, еще около двухсот километров пути.

На стартовых подъемах и в тоннелях сопровождение спортсменов на автомобиле запрещено, но на плато гонка переходит в обычный режим, караван растягивается, и команды начинают свою работу, словно на профессиональном велотуре: переговариваются с гонщиками на ходу, останавливаются в условленных местах для передачи питания, везут запасные колеса. Миша передает с обочины бутылочки с горячим овсяным отваром или с бульоном с протертым куриным мясом, меняет бачки с изотоником, и каждый час я съедаю по энергетическому гелю. С точки зрения питания все идеально, тело превращается в движущуюся печку по сжиганию калорий и переработке их в ватты мощности, и моя главная задача – компактно расположиться на велосипеде, чтобы экономить эти ватты и не ловить на себя встречный ветер: сгруппироваться, опустить плечи, подоткнуть под себя локти, уронить голову к рулю, стать максимально незаметным для воздуха. Счет идет не на километры, а на десятки километров, тело затекает в однообразной позиции и просит разогнуться, встать из седла, размять спину – но я гашу эти желания и стараюсь концентрироваться не на себе, а на дороге и на окружающем пейзаже: его космическая красота дает новые силы, педали крутятся легко, и я обгоняю участника за участником.

Налетают мелкие, сыпучие дождики, асфальт становится черным и скользким, но затем сильный ветер снова разрывает небо в клочья, горизонт проясняется и открывается все та же бесконечная зелено-бурая тундра с пятнами снега и льда, где изредка попадается то одинокий дом на берегу озера, крашенный неизменной фалунской охрой, то группка оленей, настороженно наблюдающих за нами с безопасного расстояния. Мы проезжаем курорт Гейло, где стоит авангардного вида протестантская церковь в форме татлинской спирали (протестанты вообще любят экспериментировать с архитектурой, чего стоят кафедральные соборы в Рейкьявике или Тромсё), после чего дорога спускается из суровой верхней тундры в кустарниковую, поросшую карликовыми березками и ивами. Ветер стихает, становится жарко в велосипедной термокуртке и штанах, и я начинаю понимать опытных гонщиков, которые с самого начала ехали в легкой летней велоформе, с утеплителями для ног и рук. Прошло много лет, прежде чем я вывел для себя формулу: на тренировки одеваться теплее, а на гонки холоднее, чем хочется: на тренировке лишний слой можно снять, убрать в подсумок, повязать на пояс, а на гонке холод – твой союзник, если только это не сорокаградусный мороз, он мотивирует и подгоняет тебя. Но тут я, кажется, смалодушничал, вылезая из ледяного фьорда, когда решил одеться не в летнюю, а в утепленную велоформу – теперь на борьбу тела с перегревом уйдут лишние силы, калории и минуты.

Один за другим следуют четыре подъема, каждый с набором высоты по 500 метров, и тут становится по-настоящему жарко. Дожди кончились, солнце заливает тундру светом, от листвы поднимается пар, и пахнет, как в бане, березовым веником, а нас уже атакуют на медленных подъемах комары и мошка: для них сегодняшняя гонка тоже праздник, двести пятьдесят теплых тел! – и над каждым из гонщиков, ворочающих педали на крутых градиентах, висит облачко из насекомых. Последний из четырех подъемов, к дамбе Иммингфьелль, расписан граффити и уставлен кричащими болельщиками с флагами, словно заправский перевал Гран-тура. „Davaj, Sergei!“ – вопят они в спину, прочитав мое имя на номере, – „heja, heja!“– и подгоняемый их криками, я последним усилием встаю из седла, подтыкаю передачу потяжелее и, танцуя на педалях, подобно моему любимцу Альберто Контадору, рывком выкатываюсь на горный финиш – полотно огромной дамбы. В лицо бьет долгожданный ветер, успокаивая и охлаждая, и дорога отсюда идет только вниз – в поросшую вековыми елями долину Тессунгдален, где расположена вторая транзитная зона, переход на бег. Начинается техничный 30-километровый спуск с длинными выкатами, неожиданными разворотами-шпильками, волнами в асфальте и ямами-ловушками. Я снова радуюсь, что у меня не разделочный, а хорошо управляемый шоссейный велосипед, который надежно отрабатывает неровности покрытия и резкие маневры, лихачу и рискую на позднем торможении, обгоняя людей в разворотах по внутреннему радиусу, выстреливаю из-под них, словно в городской гонке-критериуме. Всего на велоэтапе я обогнал почти сто участников, проехав его быстрее, чем рассчитывал.

И вот впереди показались припаркованные машины, флаги маршалов, я торможу, соскакиваю с велосипеда под самой контрольной линией, так, что он встает дыбом на переднее колесо (за въезд в транзитную зону на велосипеде положено отбыть штрафные минуты в специальном боксе), и вбегаю в транзитку, огороженную поляну на берегу озера, выглядывая моего помощника – но его там нет! Я проехал вторую часть велоэтапа так быстро, что он не успел к условленному времени, и теперь я не могу выйти на беговой этап, поскольку у меня нет кроссовок. Я бросаю велосипед на траву, стаскиваю велотуфли, и начинаю в одних носках бегать по поляне, высматривая Мишу среди толпы, пока один за другим в транзит прибывают гонщики, которых я с риском обгонял, неспешно переодеваются и уходят на беговой этап.

Проходит минут десять, и появляется Миша с отчаянием на лице от своего опоздания – но сейчас не до упреков и объяснений, я переобуваюсь в кроссовки, выпиваю приготовленный энергетик, он нахлобучивает мне на голову кепку от солнца, и, с трудом шевеля деревянными от семичасового заезда ногами, я выхожу на беговой этап. Маршалы показывают счетчик участников – я иду 125-м, и это значит, что есть все шансы попасть в 160 – но расслабляться рано, впереди марафон с финишем на двухкилометровой горе. Через десять километров впереди по курсу черной стеной встает и она: величественная Гаустатоппен, вершина которой скрыта тучами, и представляется, что там, наверху, и расположена заоблачная Вальхалла, куда стремятся души героев. В скандинавской мифологии Один отбирает туда лишь часть павших воинов, а другая половина отправляется в Фолькванг, «людское поле», к богине Фрейе – и как это похоже на наш триатлон, где лишь половину участников допустят к финишу на горе, а остальных ждет нижний финиш.

Но наверх лучше не смотреть, а концентрироваться всегда на ближайшем отрезке. Пока что трасса идет по плоскому шоссе вдоль озера Тинншё, мне удается размять ноги и раскатиться до рабочего темпа 4:30 минут на километр, солнце припекает, бежится легко. Машина сопровождения следует чуть впереди, и через каждые пару километров Миша дает мне бутылочку с питьем. Спортивный изотоник уже не лезет в горло, наступает время кока-колы. Раскрою секрет, известный каждому марафонцу: проклятая всеми диетологами, кока-кола отлично работает на длинных спортивных дистанциях, моментально доставляя в кровь углеводы в сочетании с тонизирующими кофеином и кокой, и весь ее вредный сахар тут же сгорает в мышцах. В идеале, из нее хорошо бы заранее выпускать углекислый газ, чтобы он не раздражал желудок – опытные участники многодневных гонок вообще заранее кипятят кока-колу. Сейчас, особенно в жару, у меня она заходит хорошо, но я знаю, что через час-другой пройдет и ее время, и организм сможет принимать только чистую воду.

Я миновал отметку полумарафона с приличным для длинного триатлона временем 1 час 40 минут, обогнав по пути еще пару десятков человек. На 25-м километре был первый пункт питания с лучшими друзьями марафонца – арбузами: одновременно жидкость, еда и быстроусвояемая фруктоза; обливаясь ароматным соком, запихиваю в рот прохладные розовые куски. Начинается «зомби-хилл», подъем, которым пугали организаторы и участники прошлых лет: асфальтовый серпантин в гору длиной 7 километров с набором высоты более 1000 метров. Почти все здесь уже идут пешком, но по своему опыту горного бега я знаю, что на крутых участках нельзя себе позволять переходить на шаг, и хоть трусцой, на носочках, но надо бежать, это вопрос скорее психологии, а не скорости. Я забегаю весь серпантин (как я узнаю позже, почти в одном темпе с победителем норвежцем Аланом Ховдой), и к решающей отсечке на 33-м километре марафона я уже 77-й. Меня встречают маршалы, задают пару контрольных вопросов, чтобы удостовериться, что я в здравом рассудке (в горном беге не редкость, что люди «плывут» от обезвоживания или недостатка глюкозы), и, поздравив, отправляют в сторону горы. Задача по обгонам 100 на велосипеде и 50 на беге выполнена, теперь остается только финишировать.

И лишь в этот момент я замечаю, как замерз. Высота уже выше километра, вечернее солнце скрылось за горой, из тундры дует холодный ветер и температура снова стремится к нулю. Я пробегаю еще несколько километров среди альпийских лугов с пасущимися овцами и добираюсь до заветной калитки, от которой начинается горная тропа на Густатоппен. Здесь меня встречает Миша с рюкзаками для заключительной части маршрута, маршалы проверяют их содержимое – запасные комплекты теплой одежды, одеяло из фольги, еда, фонарь, заряженный мобильник, компас и свисток – и выпускают нас на горный маршрут. Эти заключительные 5 километров по скалам с набором высоты 1000 метров даются мне тяжелее всего. Кажется, что дело сделано, и мотивация ослабевает, но надо карабкаться вверх, выталкивая тело с каждым шагом по скалам и каменистым осыпям. Мы идем уже час, а вершина над головой все не приближается, и тропа забирает все круче. Между тем навстречу, приветствуя нас, легкой трусцой спускаются двужильные участники из тех, кто уже финишировал, и в этом есть особый шик – не пользоваться подъемником, а сбежать вниз своими ногами.

Из-за гребня горы выглядывает закатное солнце, освещая окрестность. У меня на мгновение перехватывает дыхание от этой мощи и красоты, и мне кажется, что я в итоге понимаю философию этой гонки – она не в страдании и не в преодолении себя (хотя мне было в тот момент нелегко), и она не в соревновании с другими: сейчас мы поднимаемся вшестером, тремя парами участников с помощниками, подбадривая друг друга, подсказывая удобные проходы между камней. Она – в открытии, шаг за шагом, красоты норвежской природы: за один день, от рассвета в Эйдфьорде до заката на Гаустатоппен, от ледяного ветра в тундре до жары на беговом этапе, мы чувствуем на своем теле все ее состояния, перемены, проживаем с ней полный суточный цикл, и смысл этого приключения – в познании ландшафта, в слиянии человека со стихией и в нахождении в ней – себя.

Ближе к вершине подъем выполаживается, и ноги сами переходят на бег. Тропа поднимается вверх ровными гранитными уступами, затем появляются ступени, знакомые по видео с гонок прошлых лет – сколько раз я мысленно по ним пробегал! – каменный приют с норвежским флагом на крыше, электронное табло с цифрами 13:16 – раздается контрольный писк датчика, и я падаю на колени и прикладываюсь лбом к финишному коврику, как паломник к святыне. Усталости нет, есть только счастье и благодарность – судьбе, горе, Норвегии, организаторам, соперникам, собственным ногам и мирозданию за вид, открывающийся с вершины: тундра в пятнах солнца и снега, ледяные озера, соседние горы и голубые ледники на сотню километров вокруг. С севера надвигаются черные тучи, затягивая окрестность косыми штрихами дождя.

На плечи мне накидывают одеяло, дают чашку мясной похлебки с ломтем хлеба. Я механически ем, еще не вполне понимая, что произошло. Один за другим финишируют участники – кто-то кричит от радости, кто-то валится, как подкошенный, на финишный коврик. Рядом плачет здоровый, бритый налысо мужчина, обнимая жену, и она плачет тоже. Ветер крепчает, начинается рваный ледяной дождь, и мы идем в тоннель, ведущий внутрь горы к подъемнику. Он оказывается шахтерской клетью, которая ползет по штольне, вырубленной в породе под углом в 45%. Затем надо пересаживаться в вагонетку, идущую уже горизонтально по слабо освещенному штреку, где вода стекает со стен и превращается в ручей, заливающий рельсы. Вагонетка едет по воде, словно сказочный поезд из мультфильма Миядзаки «Унесенные призраками», и эта волшебная поездка кажется лучшим завершением долгого дневного путешествия.

Тоннель выводит к свету, мы с группой триатлетов кое-как, бочком, на заклинивших от судорог ногах спускаемся с лестницы и выходим из шахты под ливень на склоне посреди горы. Где-то рядом на мокрых лугах, невидимые, бренчат колокольцами овцы, а под нами простирается лента дороги, по которой все тянутся вереницей люди к заветной калитке на гору – как души воинов в Вальхаллу, скрытую за низкими облаками. И я понимаю, что мы прикоснулись к эпосу, к бесконечному времени мифа, став немного, на самую малость, бессмертными.

История болезни

1

Среди спортсменов-любителей бытует шутка: если ты с утра проснулся и в теле ничего не болит, значит, ты умер. Забитые мышцы и стертые ноги, ушибы и растяжения, переломы и операции по поводу спортивных травм – все это одинаково знакомо и профессионалам, и любителям – с той лишь разницей, что одни имеют страховки и получают деньги за эти риски, а другие калечат себя добровольно. Травмы атлетов – неисчерпаемый источник соболезнований и подначек родных и друзей, гневных филиппик врачей и журналистов под популярным тэгом «бег вреден» и торжествующих банальностей типа «физкультура лечит, спорт калечит» (в немецком есть еще более саркастичная формула Sport ist Mord, «спорт – это смерть»). Все это в глазах обывателя превращает миллионы любителей спорта в клуб самоубийц.

Наиболее продвинутые мои знакомые, глубокомысленно сдвинув брови, интересуются, получаю ли я от боли удовольствие, как бы намекая, что стоит обратиться к психотерапевту на предмет скрытого комплекса мазохиста. Нет, отвечаю я им, я не люблю боль, я ненавижу травмы и пытаюсь их избежать, но я принимаю их как неизбежность физического существования, как подтверждение своей телесности. Тело – это посредник между твоим «я» и окружающей средой, здесь выясняются отношения с внешним миром, здесь смиряются амбиции и человек находит пределы своих сил, желаний, возраста – попросту говоря, становится мудрее.

История наших травм написана на коже – шрамами от падений и рубцами от операций. Однажды летом, на даче, был забавный эпизод: в жаркий день мы бегали с Бруно вдоль Москвы-реки. В начале пробежки я остановился его искупать, и надо сказать, что всякий раз это действо собирает зрителей. Пес у меня охотничьих кровей, эмоциональный и порывистый, и плавает со всей отпущенной ему природой страстью: бросается за палкой с обрыва в воду с воплями, лапами вперед, плывет против течения, поскуливая от напряжения, шумно вытаскивает на берег палку (а она у нас обычно немаленькая, размером с хорошее полено) и звонким лаем требует кидать ее снова и снова. Так было и в этот раз: на зрелище собрались пяти-семилетние дети с окрестных дач, но неожиданно их заинтересовал я, стоявший без майки, в одних беговых шортах и кроссовках.

– Что это у тебя? – с детской бесцеремонностью спросила девочка, показывая пальчиком на свежие швы на колене.

– Артроскопия на мениске, – серьезно ответил я.

– А это? – продолжала она любопытствовать, показав на давний шрам на бедре, где новая кожа наросла лоскутом.

– Сбила машина на велогонке, – отвечал я.

– А тут? – подошел сбоку мальчик постарше.

– Операция на плече. Упал на горных лыжах, оторвался бицепс.

Дети глазели бы и дальше, но тут вылез на берег Бруно и начал отряхиваться, как обычно, возле нас, и они с визгом разбежались.

За всяким шрамом – своя история, и у каждой – своя правда, своя мораль. Я считаю, что ни одна травма не была случайной, каждая была сигналом об ошибке в моих отношениях с реальностью: судьба или наказывает за самонадеянность и грубость или с опозданием присылает ответ за ненужный риск. И в то же время травма – способ лучше понять свое тело и что-то в нем перестроить; любая травма – это урок.

Я вспоминаю одно из самых нелепых своих падений, случившееся в аккурат под новый 2002 год. Я жил тогда в Германии, в одном из райских ее мест – на горном курорте Гармиш-Партенкирхен в Баварских Альпах, где находился немецко-американский колледж, в котором я преподавал. Расположенный в часе езды от Мюнхена, в идиллическом ландшафте предгорий и озер, запечатленном в пейзажах Кандинского и Мюнтер, что жили в соседнем Мурнау, и в «Альпийской симфонии» Рихарда Штрауса, который поселился тут, построив виллу на гонорары от «Саломеи», Гармиш являл собой образец буржуазного благополучия и воплощенную мечту немецких пенсионеров: наряду с покупкой «Мерседеса» S-класса, домик в Гармише представлялся идеальный декорацией для безбедной старости. Пенсионеры в штанах и платьях смелых расцветок, от лимонного до фиолетового, и составляли основной контингент многочисленных пансионов, курпарка и расположенной рядом с ним пешеходной улицы с массой аптек, лечебниц и магазинов ортопедической обуви.

Но Гармиш-Партенкирхен был также и мечтой спортсмена. Собственно, сам этот город возник благодаря спорту, точнее, зимней Олимпиаде 1936 года. До этого исторический Партенкирхен, древний римский гарнизон Портанум, расположенный на консульской дороге из Венеции в Аугсбург, с пятисотлетними деревянными домами и постоялыми дворами не считал себя ровней новомодному туристическому выскочке Гармишу с его новенькими гостиницами, расписанными под крестьянские темы. У двух городков-соперников, разделенных горной рекой Партнах, были разные хоры, пожарные и футбольные команды, и каждую зиму они бились не на шутку в соревнованиях по спуску на традиционных многоместных санях. Но, согласно легенде, в конце 1935 года поступило распоряжение Гитлера бургомистрам Гармиша и Партенкирхена создать единый город, что должно было укрепить олимпийскую заявку Германии в конкуренции со швейцарским Санкт-Морицем, и был дан срок сутки. Так к утру следующего дня возник город Гармиш-Партенкирхен, который стал немецкой столицей зимнего спорта, а сегодня также и летнего. Круглый год каждые выходные сюда приезжают тысячи людей с лыжами, велосипедами, парашютами для параглайдинга и досками для виндсерфинга с альпинистским и трекинговым снаряжением, вся окрестность приходит в движение, горные тропы, скальные ферраты, озера, шоссейные серпантины наполняются целеустремленно движущимися людьми – а к вечеру они столь же организованно заполняют десятки местных ресторанов и кафе, загорелые и возбужденные, делясь впечатлениями за бокалами Weissbier, баварского пшеничного пива.

Включился и я в этот непрекращающийся спортивный праздник – собственно, мои регулярные тренировки и участие в гонках начались с жизни в Баварии, где походы в горы и катание на лыжах являются семейной традицией, привычкой и едва ли не обязанностью для населения в возрасте от трех до девяноста и более лет. Начал я, естественно, с горных лыж и горного велосипеда, но затем пристрастился летом к горному бегу, а зимой – к любимым с детства беговым лыжам, благо задняя калитка нашего двора выводила на лыжню, от которой разбегалась сеть трасс общей протяженностью под 200 километров. Наш дом стоял в отдалении от Гармиша, по дороге в Инсбрук, на берегу горного озера Бармзее на высоте 1000 метров. Из окон дома открывалась величественная горная гряда Карвендель, в тени которой располагался средневековый Миттенвальд, а между нами и Миттенвальдом раскинулись поля под названием Buckelwiesen, «горбатые луга», покрытые, словно буклями, холмиками в рост человека, поросшими сочной альпийской травой и цветами – между ними паслись огромные коровы из окрестных ферм, стояли сенные сараи и гастхофы, постоялые дворы, обсаженные липами.

Каждую осень, с середины сентября, мы наблюдали, как по черной стене Карвенделя с почти трехкилометровой высоты спускается в долину граница снега. Сначала он был на самом верху – снежники там не таяли и летом – затем опускался по морене по сотне метров в день, доходил до первых отчаянных деревьев, оторвавшихся от леса и забежавших вверх на камни, покрывал кедровый стланик, потом еловый лес, спускался до буков, и, наконец, в одно ноябрьское утро накрывал Миттенвальд и луга с буклями, ложился на крыши соседних домов и на нашу живую изгородь. В декабре снегопады становились сплошными (в Альпах может выпасть до метра снега за ночь), и утром мне приходилось брести по пояс в снегу, чтобы освобождать из снежного плена лапы молодых сосенок у забора, что могли сломаться от тяжести, а наш курцхаар Олли, нырнув в сугроб за палкой, пропадал там с ушами и хвостом, и его перемещения под снегом можно было отслеживать только по волнам на белом покрывале. После таких снегопадов со стороны Миттенвальда были слышны артиллерийские выстрелы, что эхом раскатывались по долинам: служба спасателей спускала с Карвенделя лавины. А ночью за домом раздавался рокот моторов – это ратраки клали трассу, и наутро она уже манила хрустящим нетронутым «вельветом», и сбоку были прорезаны две идеальные трапеции лыжни.

В ту зиму снег лег рано, в середине ноября, и я активно готовился к лыжному сезону. В планах были местные гонки в Баварии и Австрии, две гонки в Канаде, и как кульминация – все та же Васалоппет, куда я ездил каждые два года, пытаясь пробиться в заветные топ-300. В начале сезона я катал в медленном темпе длинные тренировки по 50–70 километров, набирая объем, готовя мышцы и сердце к скоростной, гоночной работе в январе-феврале, чтобы выйти на пик формы к началу марта. Лыжня, начинавшаяся у задней калитки, предоставляла множество вариантов – от полей между деревнями Вальгау и Крюн, где прямо у трассы располагались пансионы и кафе, которые в ясные дни выставляли на лыжню столы и шезлонги, соблазняющие снять лыжи и устроиться с кружкой какао на горном солнце, до спортивной трассы с хорошим рельефом, что шла между деревнями Клайс и Кальтенбрунн вдоль одноколейной железной дороги. По ней раз в час, тонко свистя на переездах, в клубах снежной пыли ходко бежал между сугробов красный поезд, шедший из Мюнхена в Инсбрук и далее на перевал Бреннер в Италию. Но чаще всего я выбирал пустынную лыжню, которая шла от Вальгау вдоль незамерзающего Изара, что катил свои бурные зеленые воды со склонов Карвенделя вниз мимо Миттенвальда, Мюнхена и Ландсхута к Дунаю. Повторяя излучины реки, лыжня изобиловала поворотами, крутыми подъемами и спусками и доходила до заброшенной деревни Фодеррис, где раньше стоял пограничный переход между Германией и Австрией, упраздненный за ненадобностью в связи с присоединением обеих к Шенгену.

Все случилось после Рождества, за пару дней до Нового года. С утра была оттепель, дул фён, теплый ветер с юга, напитанный жарким дыханием Африки и Средиземноморья, что разгоняется над равнинами Северной Италии и заходит, как в вытяжные трубы, в альпийские долины: он может дуть по нескольку дней кряду, затягивая небо хмарью, принося теплые дожди, которые за пару часов смывают снег. Но здесь фён ослаб, после полудня стало подмораживать, и я отправился кататься в дальнюю долину Изара. Лыжня после оттепели была заледеневшей, лыжи несли, от быстрой воды поднимался пар, который оседал инеем на ветках прибрежных ив. За пару десятков километров я не встретил в долине ни души, над черными вершинами елей занимался розовый закат. И здесь на длинном тягуне передо мной за поворотом показалась пара лыжников-туристов, наверное, муж и жена, которые медленно поднимались в гору. Я отрабатывал скоростной отрезок, выходить из лыжни не хотелось, и я нетерпеливо крикнул им сзади «хоп, хоп!», чтобы они меня пропустили. Они оглянулись, засуетились, двинулись в разные стороны, перегородив дорогу, и я обогнал их по краю трассы, слегка задев мужчину палкой и пробормотав универсальное немецкое «шайзе». Почти сразу мне стало стыдно – тоже мне, чемпион, можно подумать, что они помешали моему финишу на Олимпиаде – и я решил, что если увижу их на обратном пути, то скажу что-то приветливое или извинюсь.

Развернувшись у Фодерриса, я поехал вниз и сразу понял, что надо быть осторожнее. Обледеневшая лыжня превратилась в бобслейную трассу, и лыжи понесли гораздо быстрее комфортной скорости. Тем не менее, я считал, что хорошо знаю этот спуск, и оставался в лыжне, ускоряясь вниз, как по рельсам. Показался ходовой правый поворот, где надо было бы выйти из лыжни и переступом подработать лыжами или даже притормозить, но я решил скользить в лыжне, и это стало роковой ошибкой: в верхней точке поворота центробежная сила потащила меня наружу, но лыжи остались в ледяном желобе. Тело мое развернуло, ногу пронзила острая боль, и меня выбросило на ледяную обочину точно в том самом месте, где я так грубо обогнал двух лыжников – карма настигла героя.

Я попытался подняться, но тут же рухнул обратно на лед от боли в правой лодыжке. Даже под штаниной гоночного комбинезона было видно, что нога распухает. С трудом мне удалось подняться и поставить себя вертикально, опираясь на палки. Руки дрожали, тело покрылось холодным потом, любая попытка опереться на правую ногу оборачивалась болью, от которой перехватывало дыхание. Я попытался трезво оценить ситуацию: вечереет, мороз забирает все сильнее, передо мной около двенадцати километров ледяной холмистой трассы до места выхода на шоссе, людей я больше наверняка не встречу, и мобильная связь не работает в этой далекой альпийской долине. Проезжая дорога проходит по другой стороне реки, и меня от нее отделяет бурлящий ледяной поток. Оставаться на месте было нельзя, я бы моментально замерз. Возвращаться в Фодеррис не имело смысла, я не видел там ни одного огня. Следовательно, надо было двигаться двенадцать километров в сторону шоссе – или ползти, подобно Маресьеву, или пытаться идти на лыжах. Я решил идти и начал медленно ехать на здоровой ноге, поджав больную и толкаясь палками. На плоских отрезках и пологих подъемах выходило неплохо, но на спусках и поворотах приходилось ставить больную ногу на землю или даже тормозить плугом – и в эти моменты я рычал от боли, кричал или матерился, пугая окружающие ели и заглушая шум Изара. Я не думал о лежащих передо мной километрах: я мысленно разбил трассу на сотни маленьких отрезков и концентрировался на технике прохождения каждого из них – поворота, пригорка, нырка – считая каждый пройденный участок своей маленькой победой, приближавшей меня к цели.