Текст книги "Москва, я не люблю тебя"

Мечтать… я дал себе слово, что когда на счете будет миллион – я сваливаю. Выписываю адвокату доверенность на продажу недвижимого барахла, а сам сваливаю в Лондон. Между мной и ним – четыре часа лету с одной стороны, и сто тысяч – с другой. Такая вот занимательная арифметика.

Если добавить сюда чемодан, в котором лежат мои сто тысяч, и курьера, который его спиздил, получится веселенькое уравнение с картинками. С двумя картинками. Первая – слайд с фотографией звездного неба Лондона, на второй – пыль, которая оседает в воздухе, после того как московских окон негасимый свет потушен выстрелом из уютного чеченского подствольника. Кажется, Зигги Стардаст – это я и есть.

На Гоголевском встаю в пробку. Открываю окно, закуриваю. В любом случае, поиски курьера нужно начинать с его домашнего адреса. Пытаюсь отвлечься, нюхаю зайчика, смотрю на зеленую листву в сквере. Рядом с окном нарисовался оборванец:

– Дядь, возьмите журнал «Интим-услуги»!

– Спасибо, мне не надо.

– Почему? – удивляется пацан. – Все же берут.

– Я не трахаюсь.

– А, – пацан чешет затылок. – Может, вам часы нужны? – достает из-за пазухи желтого цвета, уродливый наручный будильник.

– У меня уже есть, – поднимаю руку, показывая ему пластиковые Casio, нажимаю на кнопку, чтобы поднять стекло, но пацан цепляется за него рукой и заговорщицким шепотом сообщает:

– Есть базы компьютерные. Менты, налоговая, телефонные номера, регистрация машин.

– Взломанные базы – это уголовное преступление, убери руки со стекла! – отворачиваюсь и смотрю вперед.

– Да лана тебе, дядь. У тебя машина такая хорошая, возьми базы, чё ты? Телефончик незнакомый пробить.

Не поворачивая головы, достаю из бардачка пистолет, кладу на колени:

– Я не отвечаю на незнакомые номера! – Парень ойкает. Поднимаю стекло. Светофор загорается зеленым. Еду.

Курю в машине напротив подъезда этого курьера. В пятый раз пробегаю глазами по карточке с адресом, телефоном, именем и фамилией. Денис Васильевич Давыдов, это же умереть можно! Интересно, имеет ли он отношение к легендарному историческому персонажу? Если да, то дедушке, лежащему на Новодевичьем, сейчас слегка стыдно. Он отчаянно рубился на всем скаку, увлекая за собой эскадрон гусар, а правнучек его бездарный топчет московские мостовые в стаде эскадрона курьеров.

Куда же ты ускакал, Давыдов? Где ты прячешься, сволочь с хорошими фамильными корнями? Думаю о том, как я ненавижу связывать людей скотчем. Руки липкие, особенно лунки ногтей, и ходишь после этого неделю, будто клей нюхал. Кажется, фенольный запах впитался в каждую пору.

Еще абсолютно мерзкое ощущение, когда отрываешь пленку от человеческой кожи. У меня в этот момент в голове рождаются крупные планы замедленной съемки: скотч отходит от кожи миллиметр за миллиметром, возникают и рвутся тонкие клеевые нити, отрывающие тургор кожи. Бр-р-р. В такие моменты мне гораздо больнее, чем жертве. Она – всего лишь чувствует, как скотч обжигает верхний слой кожи, срываясь с него. А я не могу заставить себя не домысливать, что она чувствует. И картинка в моей голове гораздо красочней того, что происходит на самом деле.

Выхожу из машины, осматриваюсь в поисках урны, которую, конечно, не нахожу. Роняю окурок на мостовую, тушу каблуком ботинка. Смотрюсь в отражение на тонированном витринном стекле продуктового магазина. Черный пиджак а-ля смокинг, купленный в Миланском H&M, под ним белая футболка из мятой «бумажной» ткани от Slow and Steady Wins the Race, синие джинсы, черные тканевые ботинки с едва заметной вышивкой, от Adam Kimmel. Все-таки ботинки слишком выбиваются из общей канвы. Выдыхаю. Положительно, следует быть более внимательным к деталям, перестать молодиться и начать наконец носить носки. Это не взморье, это взгрязье…

Продвигаюсь к его подъезду, мысленно моделируя диалог с женой героя. В этот момент входная дверь открывается, и на ступенях материализуется полноватый джентльмен с капюшоном на голове и рюкзаком на плече, одетый во что-то невзрачно-мешковатое. Один короткий взгляд, и я уже гоню от себя мысль, что все так быстро и счастливо (не для всех) разрешилось.

– Добрый день! – говорю громко, нарочито широко улыбаясь. – Чтобы попусту не тратить ни мое, ни твое время, сразу скажу, что у меня за пазухой пистолет «Глок» с глушителем. В нем восемь патронов, и даже при моей не лучшей стрельбе по движущимся мишеням я надеюсь попасть в твою голову со второго раза. В твою дурную голову. Со второго раза. Меня зовут Вова. Где деньги?

– Какие деньги? – Курьер делает шаг назад.

– Один миллион долларов в серебристом пластиковом кейсе марки Samsonite, в пачках по десять тысяч в каждой, Денис. Всего сто пачек. Сто тысяч из них мои, и уж, будь уверен, ты у меня «Травиату» задницей исполнишь, если не отдашь кейс. Все партии. Так тебе будет больно.

– Я… я не понимаю, – периферийным зрением чувак начинает искать пути к отступлению.

– Даже не думай! – достаю из-за пазухи пистолет. – Медленно поворачивайся к двери, набирай код и медленно входи в подъезд. Мы поднимемся на один этаж, и ты мне покажешь содержимое рюкзака. Все просто, как анализ мочи. Одно твое движение, неверно истолкованное мною, и ты объясняешь предку, что Бородинским сражением теперь называется сорт мороженого. Comprende?

Парень медленно разворачивается и начинает следовать инструкции. На площадке второго этажа он открывает рюкзак, и на кафель падают три застиранные черные футболки, джинсы, пара белья, паста, зубная щетка в целлофановом пакете и альбом графитчика Banksy.

Я хмыкаю:

– А деньги где?

– У меня их нет.

– Понятно, – смотрю на часы. – Дома кто-то есть?

– Жена, – отвечает чувак. Губы пересохшие, язык еле ворочается.

– Мило, – замечаю я. – Ну, пошли, – накручиваю капюшон на руку, упираю дуло пистолета в спину.

Мы вваливаемся в прихожую, я закрываю дверь ударом пятки. Чувак будто повисает на капюшоне. Слева от входа кухня. У стола, спиной ко мне, сидит женщина. В одной руке книга, в другой – сигарета. На хлопок входной двери она не оборачивается, кажется, наше появление вообще остается незамеченным.

– Привет, – мямлит чувак откуда-то снизу. – Привет… Све… Света.

– Ты же уехал, – говорит она, не меняя позы.

– Он вернулся, – отвечаю я за него. Услышав незнакомый мужской голос, женщина резко разворачивается всем корпусом, откидывает со лба прядь светлых волос. Довольно красивое лицо, с правильными чертами. Лицо, никем давно уже не замечаемое, исходя из отсутствия макияжа, мешков под глазами и ненового халата в китайском стиле.

– Ой… здрасте. – Она поднимает на меня изумленные глаза цвета бутылочного стекла. Успеваю заметить, что она читает Гинзберга.

– Добрый день, – улыбаюсь, чуть отставляю в сторону дряблый мешок в виде тела ее мужа, демонстрирую пистолет с глушителем.

– А вы, – она делает нервную затяжку, – вы нас грабить, что ли, пришли? Так у нас все ценности сугубо духовные.

– Что вы, – улыбаюсь еще шире, – не грабить, а как бы это поточнее… экспроприировать экспроприированное. Я надеюсь, вы мне в этом поможете. Или придержите подол вашей юбки, леди. Мы отправляемся прямиком в ад.

– Какие у нас грабители пошли начитанные… Гинзберга цитируют. Надо же! – начинает она кокетничать.

– Встань! – возвращаю в голос немного стали.

– Зачем вы хамите! – Она слегка взвизгивает. Видимо, вспоминает, что женское очарование выигрывает войны и берет города. Но это не моя война и давно уже не мой город.

– Встань! – Стреляю в чашки, расписанные флористикой, горкой стоящие на полке выше ее головы. Чашки разлетаются вдребезги. Света вскакивает.

– Это «Кузнецов»… бабушкин, – шепчет она.

– У бабушки был хороший вкус и возможности. Отойди к окну. – Света послушно отходит и встает, опершись на широкий подоконник. – Пошли, – скручиваю запястье и волоку Дениску на кухню. Бросаю его на пол. Он садится, как плюшевый медведь, раскинув в стороны руки и ноги. Сажусь за стол. Делаю глоток не самого лучшего кофе из тонкостенной чашки. Судя по желтым разводам, любимой и давно используемой. Кидаю чашку в раковину. Денис со Светой провожают ее полет и последующее превращение в груду битого фарфора.

– Послушай меня, – смотрю не мигая на растекшегося по полу Дениса. – Вряд ли ты любишь свою жену, поэтому ее смерть – плохой аргумент для допроса. Если ты не ответишь, куда дел деньги, я последовательно прострелю ей колени. (Услышав это, Света машинально одергивает халат, будто его ткань способна защитить ноги ниже бедра). Она останется инвалидом, а ты как интеллигентный человек вынужден будешь за ней ухаживать до конца жизни. Первая операция пройдет в ЦИТО, неудачно. Потом еще одна, потом друзья порекомендуют тебе Мюнхен. Возможно, ты продашь квартиру, вы переедете в Клин, где твоя Света будет проклинать тебя, прикованная к постели. Проклинать до конца жизни. Тебе это нужно? Поэтому просто скажи, где деньги?

– У меня их нет, – повесив голову, ответствует Денис.

– Это неправильная версия, – навожу ствол на левое колено Светы. Достаточно красивое, следует отметить. Не заплывшее жиром.

– Он их на стройке потерял! – начинает истерить она. – Когда кислоты обожрался с этим своим дегенератом Сашей! С театроведом своим недоделанным!

– Замолчи, пожалуйста, – повышает голос Денис. – Вы понимаете… я эти деньги… одним словом… они сами…

– Хватить мямлить, идиот! – рявкаю на него. – Они сами, ногами ушли? Какая стройка?! Какая кислота?! Ну! Быстро! – привстаю, наотмашь бью его открытой ладонью по затылку.

– Я случайно открыл чемодан, понимаете? Увидел, что там деньги, а у меня кино, ну, вы же знаете! Потом Санька ЛСД принес, мы встретились… – тараторит он.

– У него кино, знаете? Уже семь лет он снимает кино! Артхаус! На который он ищет инвестора, вместо того чтобы в тридцать пять лет заняться наконец тем, что приносит хоть какой-то доход! Фассбиндер ты наш! – верещит Света.

– Заткнись! – кричит на нее Денис. – Не слушайте ее, я вас умоляю!

– Он инфантильный ребенок, понимаете? Он слишком хорошо образован, чтобы идти на работу, и я с ним уже… – продолжает она.

– Заткнись! – Лицо Дениса перекашивается злобой. – Ты ни черта в этом не понимаешь, номенклатурная дочка!

Я достаю зайчика, подношу к носу. Втягиваю ноздрями аромат лаванды. Химическая нота напоминает мне про скотч.

– Мы сожрали ЛСД, я поехал домой. В самом деле, я не хотел! – Он морщится и дергает веком, будто его иглой укололи в глаз. – Честно, я не хотел их красть… то есть хотел… но на самом деле я хотел снять на них кино. На эти деньги. Знаете, у меня сценарий, это… это мечта…

– Это совершенно идиотская мечта! – снова встревает Света. – Отгородиться от мира ширмой собственного снобизма, забыть о том, что ты женат, забыть о том, что ты взрослый мужчина наконец!

– Заткнись!

– Он даже деньги украсть не смог, вы понимаете? Миллион долларов, чеченских или дагестанских. Кстати, чьи они?

– Какая теперь разница? – взвывает Денис.

– Миллион долларов, которые он хотел потратить на кино! Вы можете себе представить? Вместо того чтобы сбежать отсюда, свалить ко всем чертям на первом самолете, в Европу! Родить там детей, жить… Он готов просрать миллион долларов на свою бездарную мечту!

– Что?! – орет Денис. – Бездарную?! Да как ты… как ты смеешь так говорить о том, в чем…

– Смею!!!

– Заткнись!

– Заткнитесь вы оба! – кричу я, лихорадочно убирая зайчика в карман. – Молчать!

– Да что вы себе позволяете?! – Света делает шаг вперед, растопырив пальцы на руках. Я встаю, двигаю ей прямой в лоб, она беззвучно падает на пол, рядом с Денисом.

– Она… Вы ее убили? – Он принимается щупать ей пульс, хотя очевидно, что делать этого не умеет. – Света! Светочка! Вы убили ее?

– Встать! – рявкаю я. – Встать, ублюдок! Тупица! Скотина! Встать! – зачем-то бью его ногой в грудь, он раскидывает руки и падает навзничь. Понимаю, что встать он не может. Снова достаю зайчика. Нюхаю. Схватив за грудки, отрываю Дениса от пола. Бью по щекам. – Куда ты спрятал деньги, урод?

– Она… она умрет? Она умерла? – лопочет он.

– Даже не надейся!

Часа два уходит на разгром двухкомнатной квартиры. Всюду вывороченные диванные подушки, выброшенные из шкафов вещи, постельное белье, коробки с елочными игрушками. Действие происходит под аккомпанемент играющего на реверсе «In my place» Coldplay, который я поставил на полную громкость в местном аудиоцентре, и стонущей на кухне, связанной скотчем Светы.

Денис сидит за столом, напротив меня, с распухшим носом и медленно темнеющими фингалами под глазами. В его руке стакан с William Lawson’s, над головой, чуть левее, плакат с Дэвидом Боуи, времен Tin Machine. Я по пятому кругу выслушиваю историю про галлюциногены, Сашу, курьерскую компанию, драконов, стройку, и… сценарий.

– Ты понимаешь, что тебя чехи все равно ебнут? – глотаю виски. – Если бы ты вернул деньги, может быть, остался бы инвалидом. А так… будешь трупом. У тебя родители живы?

– Поймите… я не вор, я режиссер. – Денис начинает всхлипывать. – Я их потерял…

Я смотрю сквозь него. На плакат, потом на книжные полки со старыми, еще советскими изданиями Воннегута, Апдайка, Шоу, Хемингуэя, Сэлинджера, Теннесси Уильямса, Ремарка. У книг истертые корешки, из некоторых томов торчат закладки – пожелтевшие бумажки или календарики с мятыми краями. Наверняка в одних и тех же местах в «Рыбке-бананке» или «Трамвае желания». В одних и тех же местах…

Я перевожу взгляд, мажу по дивану, накрытому шерстяным пледом, лампе с отколотым абажуром, стоящей на трюмо, по старым фотографиям в рамках, за стеклом книжного шкафа, по подоконнику с засохшим лет десять назад фикусом и новомодным кальяном с иранскими мотивами на колбе. Рама широкого окна еще не заменена на пластик и выглядит совсем как в старой квартире моих родителей. А в углу, образованном стеной и подоконником, паутина трещины, и я закрываю глаза, чтобы случайно не найти еще какое-то сходство.

– А вы с друзьями в преферанс на кухне шпилите или здесь? – спрашиваю Дениса.

– Преферанс? – отзывается он. – Откуда вы знаете?

– Ну так где?

– На кухне.

– Я так и знал! – открываю глаза, и первое желание – ударить его наотмашь по еще кровоточащему носу. Допиваю виски, ставлю стакан на стол, медленно поднимаюсь.

– Знаешь, – говорю, – людей убивают за то, что они воруют деньги. А тебя убьют даже не за это. За попытку, причем неосуществленную. И знаешь, почему? Вы даже деньги не можете спиздить, не сверившись сперва с томиком Достоевского.

– Кто это мы? – осторожно интересуется он.

Начинаю волноваться. Достаю зайчика, не оборачиваясь выхожу из комнаты. Запах скотча, теперь уже совсем слабый, напоминает о связанной истеричке, сидящей на полу.

Захожу на кухню, резко срываю скотч с ее губ, беру столовый нож, разрезаю пленку на руках.

– Мразь! Ничтожество! Садист! – выплевывает ругательства Света.

Аккуратно прижимаю отошедший кусок пленки к рулону, проглаживаю пальцами, убираю в карман пиджака. Салфеткой вытираю лезвие ножа.

– Ты даже не представляешь, что с тобой будет! – шипит она мне в спину.

– И что же? – оборачиваюсь.

– Что? Да ты… – смотрит на нож в моей руке, потом мне в глаза. – Ты меня убить собираешься? Ну, давай, давай! Ублюдок! Ну, убей, что тебе стоит! Гопник! Ты понимаешь? Ты гопота, ничтожество!

– Ты слишком серьезно к себе относишься! – Аккуратно кладу нож на стол, иду к выходу. Кажется, она начинает всхлипывать.

На улице выбрасываю в урну их мобильники. Следовало бы еще телефонный провод в квартире перерезать, но я успокаиваю себя мыслью, что прежде чем позвонить ментам, семейка потратит час на споры о том, «твари они дрожащие, или право имеют». А им еще гениальность сценария мужа обсуждать…

Является ли курьер родственником легендарного гусара, я, к сожалению, забыл выяснить. Впрочем, какая теперь разница.

Страсть

Двенадцать часов дня.

Район Парка культуры.

Лейтенант Федоров смотрел в окно. На коленях у него лежал кейс, на крышке которого было два пакета – синий, с фисташками, и прозрачный, для скорлупы. Федоров был сосредоточен на сложных схемах реструктуризации своего богатства. Базовые потребности, как то: джип «Ниссан Инфинити», переезд с доплатой из Мытищ хотя бы в Свиблово и пусть с потерей площади, а также поездка в Италию, которую он обещал младшей сестре, – уже были удовлетворены. Оставалось еще тысяч шестьсот-семьсот свободного кэша.

«Можно было бы землю взять. Ща, говорят, рынок-то растет. – Хрыык. Федоров сломал зубами скорлупу ореха. – Где-нибудь в районе Сергиева Посада. – Хрыык. – Нет, еще лучше на Новой Риге, там быстрее растет. Взять, к примеру, соток пятьдесят, на Истре, у воды, – хрыык, – интересно, почем там теперь отдают? Может, местные опера подскажут? У них-то, небось, есть». Хрыык. С каждой разгрызенной фисташкой в голову приходила все более весомая идея. Ближе к концу пакетика в Москву Федоров решил не переезжать, чтобы не светиться, машину купить попроще, в Италию… «фиг с ней, ладно. Обещал же». В итоге шестьсот тысяч долларов были вложены в участки у воды, в природоохранной зоне, найденные через старого кореша в Росприроднадзоре, сто пятьдесят тысяч потрачены на улучшение жилищных условий в виде покупки ста метров в монолите там же, в Мытищах. Сотка долларов рассована по ячейкам в разных отделениях Сбербанка на черный день, сотка оставлена на жизнь, машины и турпоездки. Полтинник был выдан старшине Кустову, который отвлекал своим мельтешением и гадким словом «подельник» с момента зарождения потока мыслеобразов, кредитных карт, банковских ячеек и аккуратных столбиков с цифрами.

Участки у воды Федоров решил скинуть через годик, когда «подрастут», а на вырученное заняться строительством. «Ну, контору можно в доле с местной префектурой организовать. Отдать им… процентов сорок… да хоть бы и пятьдесят, в рот им колеса. Главное, чтобы подряды были. А можно и ментовку бросить… хотя, нет. Какое никакое, а прикрытие. Нет, не уйду я из ментов».

– Да, Кустов? – вслух заметил Федоров и разгрыз последнюю фисташку.

– Так точно, товарищ лейтенант! – Кустов продолжал смотреть на дорогу. – А в каком смысле?

– Да во всех смыслах, Кустов. Во всех.

– Это точно. – Кустов чуть нажал на педаль газа.

В каких смыслах и почему «да» Кустов так и не понял. Все это время он пытался сосредоточиться на дороге и на том, что справедливость где-то там, скорее всего, очень может быть что есть. Визуализирована была эта самая справедливость левой рукой лейтенанта Федорова, лежащей на сером кейсе. По справедливости, рука должна была щелкнуть замком кейса и пересчитать пачки долларов. Потом Федоров попросит не отвлекаться от дороги, а сам начнет делить деньги поровну. Свои оставит в кейсе, а кустовскую долю сложит в непрозрачный целлофановый пакет, лежащий в бардачке как раз для таких случаев. Ну, или не поровну. Сорок на шестьдесят. Да фиг с ним, пусть тридцать на семьдесят, он все же начальник. Тридцать пачек – это же триста тысяч баксов!

Пейзаж впереди начал стремительно меняться. Запетляла проселочная дорога в ближнем Подмосковье, потом лесок, речушка, и вот уже расступились березки и явили достроенный до второго этажа красный кирпичный дом. А Галька сидящая рядом, говорит, что надо бы уже под крышу выводить, зачем им третий этаж, а Кустов ей отвечает что-то вроде «на кухне у себя командуй», но, памятуя о женской мудрости и о том, что именно Галька когда-то организовала разъезд материной коммуналки, после которого вымучена была двушка в Марьино, сам начинает думать о выводе под крышу. И еще о двух бутылках холодной водки в багажнике и ведре с шашлыком. Гладит Гальку по коленке и уже с ней соглашается, а вместо третьего этажа возникает новый джип «Ниссан Патрол». А дом все ближе, и теперь отсюда видно, как разбегаются по углам участка все свезенные сюда за нарушения и отсутствие регистрации районные гастарбайтеры. Выходит бригадир, на ходу засовывая под ремень пивное пузо, щерится подобострастно. Сейчас будут мозолистые рукопожатия, и «с приездом, Иваныч», и «Галька, водку в холодильник поставь». Действительно, какого черта нам этот третий этаж? Мы чё, олигархи, что ли? Простые же люди, египетская сила… простые люди.

Раздается характерный щелчок замка, Кустов вздрагивает всем телом, бросает резкий взгляд направо, и его мысль снова повисает между третьим этажом и Галькой. Но Федоров всего лишь открывает банку с пивом. И пальцы его левой руки, закончившие с банкой, теперь отбивают по крышке кейса какой-то ритм. Замки все так же закрыты. И каждый удар по крышке кейса разбивает недостроенный дом, неприобретенный участок, водку, бригадира, гастриков. И только Галька остается, с укоризненным лицом. И даже в ритме, который отстукивает Федоров, кажется, слышится «ни-ху-я, ни-ху-я».

А вокруг ненавистный город, с чужими дорогими тачками, раскрашенными девками, бомжами, опостылевшей ментовкой и уродами-начальниками. Город, в котором «справедливость» – это всего лишь название ток-шоу адвоката Макарова, а в жизни-то ее и нет. Есть лейтенант Федоров и его кейс, который, если разобраться, – ИХ. Или даже ЕГО, Кустова кейс. ОН же первый гастриков заметил. ОН!

Кустов аккуратно опустил руку, нащупал дубинку. «Если резко хватить Федорова по переносице, он сразу отрубится. Хлипкий, козлина. Потом пакет на голову – и в Москва-реку. Или подъехать на сбор мусоровозов и там как-то организоваться, чтобы труп в помойку положить. Нет, так, пожалуй, найдут, – думал Кустов. – А в реке? В реке, может, найдут, но не сразу. Точно. Лучше в реку. Потом докатаюсь до обеда, скажу, по его делам ездил, кейс забирать для начальства. Привезу кейс в участок, отдам Нефедову. Свои только заберу, сука. Половину. Чужого нам не надо, а половину отдай. Даже шестьдесят пачек возьму, за еботню с трупом. А остальные – да забирайте, товарищ майор. Кейс на рынке отдали, Федоров велел вам передать. Что внутри, не в курсе. Не открывал. Завтра сами у него и спросите, что за кейс и что внутри. А сам он где? А хуй его знает, товарищ майор. Вы кейс-то возьмите.

– Тормозни, – Федоров опустил стекло, высунулся. – Ну чё, какие новости? – окрикнул он надтреснутым голосом идущую по тротуару темноволосую девчонку в мини-юбке, усеянном красным горохом вульгарном топе и кедах.

– О, Федоров! – скривилась девчонка. – Ты о каких новостях? Сегодня же вроде не конец месяца?

– А у меня, может, праздник сегодня! День Счастливого Мента. Слышала?

– Не слышала. – Девчонка достала из малюсенькой сумки пачку сигарет. – Меня мама с детства к ухогорлоносу водила, у меня уши часто закладывало.

– Ну, так мы сейчас тебе уши поправим, – заржал Федоров. – Да, Кустов?

– Это точно, – обреченно выдохнул старшина.

– Козюлина, скажи честно, ты ведь регистрацию так и не сделала? А? А я ведь тебя так просил, так просил! – Федоров поправил фуражку.

– Ну ваще! – Козюлина зажгла сигарету, затянулась, выпустила дым в сторону милицейской машины. – И чего?

– Как чего? Ты в городе нелегально находишься, нарушаешь закон. И непонятно чем занимаешься. Вот ты мне объясни – ты учишься? Работаешь?

– Слушай, командир, – отбросила Козюлина сигарету, – чего ты доебался, а? А то ты не знаешь! Где я работаю, ты у Киры спроси, ладно? Он тебе денег, что ли, забыл занести?

– Как это ты разговариваешь, Козюлина? Какие деньги? Какой Кира? Гусары денег не берут, да, Кустов?

– Это точно. – Кустов посмотрел на чемодан и зашептал: – Нафига она нам нужна, товарищ лейтенант, денег у нее все равно нет.

– Разберемся, – облизал Федоров верхнюю губу.

– А это? – Кустов показал глазами на кейс.

– Разберемся. – В глазах Федорова мелькнула похоть. – Козюлина, ну-ка, подойди к машине!

– Отъебись, командир! – Козюлина сделала шаг назад. – Я устала как собака. От азербайджанцев еду.

– А я тебе массаж сделаю.

– Спасибо, мне такой массаж не по деньгам. – Козюлина сделала еще шаг назад.

– Ну, я чё, за тобой бегать буду? – Федоров резко открыл дверь и в два прыжка оказался рядом с Козюлиной. – Давай в машину, ща в отделение поедем!

– Нет, ну вы суки беспредельные, конечно! – верещала Козюлина с заднего сиденья. – Ну не первый же год друг друга знаем. Какого хрена ты делаешь, козлина?

– Давай, давай, Козюлина, быкуй. – Федоров разложил на кейсе содержимое ее сумки.

– Сумку отдай, будь человеком! Мне еще за квартиру платить.

– Заплатишь. – Федоров сложил обратно в сумку презервативы, помаду, тюбик с лубрикантом, пудреницу, мобильник и через плечо кинул сумку на заднее сиденье. – На-на, не ори. Нам чужого не надо. Вдруг у тебя бомба там? А копейки твои не нужны никому.

– Да, точно. Я террористка.

– А вот это уже предстоит доказать следователю. – Убирая в карман ее деньги (три тысячи двести пятьдесят рублей), Федоров встретился взглядом с Кустовым. Кустов сдвинул брови.

– Не ссы, разберемся, – одними губами прошептал Федоров.

«Вот пидорасина», – подумал Кустов.

– Окно разблокируй, курить хочу. – Козюлина шлепнула рукой по спинке федоровского кресла.

– В общественных ментах… то есть местах, не курят! – заржал Федоров. – Но дамам можно. А будешь хорошо себя вести, я тебе духи подарю. И туфли еще. Вчера у заезжих армян взяли. Они их контрабандой из Турции возят.

– Шампунь еще подари, – Козюлина выпустила струю дыма в окно и беззвучно добавила: – мудило дешевое.

На светофоре рядом с ними остановилась БМВ с помятой правой дверью. Из открытых окон «бэхи» несся тягучий гитарный риф. Кустов бросил взгляд на водителя, сильно небритого чувака в шапке носком и с опухшими глазами. Чувак смотрел прямо перед собой. – Наркоман херов, – Кустов перевел глаза на пассажирское сиденье «бэхи». На сиденье лежал компакт-диск, на обложке которого трое осунувшихся чуваков с сильно подведенными глазами, по виду чистые пидорасы, смотрели куда-то вверх. PLACEBO – гласила надпись на диске. – Точно, наркоман. Может, досмотреть? Кустов подумал о том, что, возможно, лежит в карманах у парня, о том, сколько с него можно будет получить, потом о том, что все, как обычно, заберет себе Федоров, стиснул зубы и отвернулся.

 
Let’s spend the night in Jimmy Choo’s
I’ll give you coats and cheap shampoo
I’ll give you nothing else to do
Now we’re stuck on rewind…
 
 
Let’s follow the cops back home,
Follow the cops back home,
Let’s follow the cops back home,
And Rob their houses…
 

О чем так нудно поют свои наркоманские песни пидорасы из машины, Кустов не понимал. Да это и не имело значения. Значение теперь имел только кейс.