Текст книги "Граф и Анна"

Явление четвертое

На веранду с улицы заходит К у б ы ш к а.

К у б ы ш к а (переваливаясь, как утка, из стороны в сторону, развязным тоном). Здорово, товарка! Чем это ты тут занимаешься, кого качаешь, словно родное дитя, опять свою белую гипсовую свинью, лучшую на свете брюхастую гипсовую свинью, внутри которой, небось, уже давно и приятно звенит целое состояние? свинью, которая дороже тебе, чем родное, в крови и муках рожденное дитятко? чем сыночек, прижитый тобой аккурат двадцать три года тому назад?

А ф р о д и т а (равнодушно, ласково укачивая копилку-свинью). А что взять с идиота, к тому же злодея, которого не видывал еще ни наш город, ни весь белый свет? Идиот, он, моя подружка-товарка, и есть идиот, пускай и рожденный в законном браке, в крови и муках ровнехонько двадцать три года назад, как справедливо ты говоришь. От него ведь, моя подружка-товарка, никакой пользы заботливой матери, он ведь ни дров наколоть, ни воды принести в дом не может: как могу я доверить идиоту ведро, как могу я дать злодею топор? того и гляди, кого-нибудь убьет по дороге. Он, моя подружка-Кубышка, только лишь жрет, что твоя рабочая лошадь, да штаны протирает, сидючи весь день на веранде, глазея часами на море, да ведя ученые диспуты со своим дружком-Стариком.

К у б ы ш к а (заискивает). Идиот, а ученые диспуты все же ведет!

А ф р о д и т а (порывисто возражая). А что пользы, Кубышка, что, говорю я тебе, пользы в этих ученых диспутах? иногда так, злодеи, разгорячатся, о таких ученых вещах начнут промеж собой говорить, что, не поверишь, сидишь рядом с ними дура-дурой, как будто не он идиот, а я, Афродита, его законная мать! (Замахивается на Г р а ф а.) У, идиот, чтоб тебе пусто было со всеми твоими учеными диспутами!

К у б ы ш к а (так же заискивая). Небось идиот-идиотом, а как захочет к вечеру жрать, так никто, кроме матери, его ни накормит, никто не обует, не погладит штаны и рубашку, не погорюет над ним, над идиотом, злодеем, каких еще в жизни никто не видывал!

А ф р о д и т а (продолжает качать копилку-свинью, начинает выть жалобным голосом). И-эх-хе-ее! и то правда, подруга-Кубышка, несчастная-разнесчастная я мамаша, несчастнее меня никого не сыщешь в этом проклятом городе! одна отрада, одна подружка, одно белое ненасытное брюшко и осталось теперь у меня, что эта родная белая свинка! эта милая гипсовая копилка, которая милее мужа и сына, которая ни каши не требует, ни молока, которой не нужны ни штаны, ни самые распоследние грубые башмаки; которая сама тебя и кормит, и поит, которая и сама твоя распоследняя надежда и отрада на свете; которая так приятно, так мелодично и музыкально звенит (подносит копилку к уху и встряхивает ее), что нет в мире музыки чище и приятней, чем эта.

Г р а ф во все время беседы А ф р о д и т ы с К у б ы ш к о й неподвижно и прямо сидит в кресле-качалке.

К у б ы ш к а благожелательно смотрит на А ф р о д и т у и опускается на стул возле стола.

К у б ы ш к а (благожелательно, ласково). А признайся-ка мне, любезная Афродита, ведь свиньи, будь они настоящие, или слепленные из гипса, гораздо дороже тебе, чем настоящие люди?

А ф р о д и т а (улыбаясь, отнимая ухо от гипсовой копилки-свиньи). Твоя правда, любезная подруга-Кубышка, дороже, еще как дороже!

К у б ы ш к а. А признайся-ка мне еще, любезная Афродита, что иная свиная протухшая шкварка, забытая на соседней помойке, дороже тебе, чем вся человечья ученость на свете, чем все на свете умные головы, вместе взятые, чем все их проклятые музеи и школы, все эти модные высшие учебные заведения, расположенные в столице, куда улетают время от времени некоторые юные выскочки из нашего города? что свинья для тебя и отец, и мать, и Господь Бог, который, как известно, сотворил все в мире живое, в том числе и саму эту свинью? что сама ты, Афродита, будь твоя воля, родилась бы большой откормленной свиноматкой, или надутой от счастья, затейливо размалеванной копилкой из гипса, внутри которой тесно от золотых округлых монеток? которая так и лоснится от своего золотого сытого счастья?

А ф р о д и т а (мечтательно поглаживая копилку-свинью). Так, дорогая моя Кубышка, так, милая моя подруга-товарка, все так, как ты говоришь, и даже еще больше, намного больше. Не нужны мне, Кубышка, ни мать, ни отец, ни муж, которого вечно приходится гнать на работу, и который еще, чего доброго, будет в конце-концов воротить нос от моих любимых розовых шкварок; да еще, чего доброго, будет учить тому же своего разнесчастного сына; ты ведь помнишь, Кубышка, что именно так все здесь и случилось, что законный мой муженек, брак с которым, как известно, заключился на небесах, не вынес моих ежедневных, свиных и розовых шкварок, собрал свой морской старенький сундучок, который, впрочем, я ему забрать не дала, простился со своим любимым сынком (осуждающе смотрит на Г р а ф а), сел на первый приплывший в город корабль, да и… (спохватывается, прижимает палец к губам). Тс-с-сс! молчок! молчок, и больше ни единого слова, разлюбезная моя товарка-Кубышка; иначе, чего доброго, кое-кто еще тоже объявит, что его просто воротит от моих розовых шкварок; что он готов встать со своего старого трухлявого кресла, собрать все тот же старый отцовский, наполненный книжной рухлядью сундучок, да и укатить отсюда подальше; лишь бы не видеть этих прогорклых розовых шкварок, да заодно уж и твою, милая подруга, мерзкую морду, которая так напоминает морду дородной свиньи, что, встреть тебя в кривом переулке позднехонько вечером, так, пожалуй, и не отличишь от раскормленного кабана.

К у б ы ш к а (мигом переходя к обороне). Да ты на себя-то в зеркало посмотри, любезная кумушка! ведь это ты ничем не отличаешься от раскормленного кабана! ведь это от тебя воняет, как от дородной раскормленной свиноматки! ведь это твои свиные ручища похожи на раздвоенные свиные копытца; ведь это твои маленькие заплывшие глазки зыркают вокруг, как гляделки большой щетинистой туши; ведь это у тебя в доме, как к тебе ни приди, подают на блюде одни лишь вчерашние свиные остатки! косточки, шкварки, да еще, бывает, большие и желтые несъедобные уши, которых, хвала Создателю, я у тебя сегодня на столе не увидела! (Тычет пальцем в тарелку, стоящую на столе.) Ведь это ты, ты… (Умолкает, не зная, что еще ей сказать.)

А ф р о д и т а (добродушно смеется). Ха-ха-ха! полно, милая подруга-Кубышка, полно, не весели меня понапрасну, мне вредно так много смеяться; мы обе стоим того, о чем ты только что рассказала. Полно, милая подружка моя, охлади свой рассерженный воинственный пыл, протяни свою полную ручку, возьми себе аппетитную шкварочку из свинины, подержи ее побольше во рту, посмакуй, да и забудь обо всем только что сказанном. Нам ли с тобой воевать? нам ли с тобой делить что-то под солнцем? (Ставит копилку на этажерку, идет, переваливаясь, к столу, и садится на стул рядом с К у б ы ш к о й; потом протягивает руку, и берет с тарелки свиную шкварку.)

Некоторое время А ф р о д и т а и К у б ы ш к а молча едят.

Г р а ф неподвижен, смотрит в сторону моря.

Явление пятое

На веранде появляется Ч е с н о ч о к. Она крайне возбуждена и от нетерпения размахивает руками.

Ч е с н о ч о к. Что делается, дорогие подружки, что, спрашиваю я вас, делается в этом проклятом городе? В этом городе, населенном старухами, сводниками и идиотами, из которого нормальные мужчины бегут при первом удобном случае, как от чумы?

А ф р о д и т а (угрожающе). Но-но, полегче насчет нормальных мужчин, бегущих из нашего города, как от чумы! Полегче, говорю я тебе, Чесночок, полегче, хоть и носишь ты это едкое и для многих опасное имя. Полегче, хоть и знаем мы все, что нельзя тебе класть палец в рот и при случае ты такое можешь загнуть, что у иного, несведущего и незнакомого со здешними обычаями человека просто-напросто могут завянуть уши.

Ч е с н о ч о к (простодушно). А что такого, любезная Афродита, я сейчас сказала запретного? такого, что не известно давно и прочно всему белому свету? да разве же это неправда, что в нашем городе не осталось уже нормальных и порядочных граждан, что живут здесь одни старые ведьмы, вроде тебя и меня, да нашей достойной подруги Кубышки (кивает К у б ы ш к е), да еще, пожалуй, такие сводники, как всеми уважаемый и любимый Красавчик; который, безусловно, скоро пожалует сюда как миленький, ибо к кому же ему идти, как не к нам? ибо разве не должны идти мерзавцы к мерзавцам, а подлецы к подлецам? (Спохватывается.) То есть, прошу прощения, нормальные и уважаемые люди к нормальным, к таким, с которыми не грех опрокинуть один или другой стаканчик винца, съесть одну или другую тарелку розовых, лоснящихся от чистого жира шкварочек и поговорить о нашем горьком житье-бытье, из которого не видно никакого просвета; все подобное, как говорит этот нищий философ Старик, должно идти к подобным себе: идиоты должны идти к идиотам, и сидеть, как и положено им, молчком, на верандах, в своих прогнивших креслах-качалках, занимаясь не то философией, не то пусканием тягучих слюней; мужчины должны убегать в дальние странствия, ибо в противном случае сами станут в нашем городе идиотами; ну а мы, достойные подруги-товарки, должны сидеть в тесном кружке и обсуждать цены на тухлую камбалу, которые с каждым днем становятся все более и более скверными.

К у б ы ш к а (подобострастно). Ты, Чесночок, говоришь не хуже любого философа. Не хуже этого нищего Старика, который, по слухам, безмерно богат, ибо каждый день находит на берегу то золотую монету, а то и колечко с бриллиантом, или, на худой конец, с изумрудом.

Ч е с н о ч о к. Не знаю, как насчет монеты из золота, а вот этот старый, позеленелый медный пятак (показывает пятак, зажатый в ладони) выпал у него из кармана в то самое время, как пробегал он по улице мимо меня, спасаясь не то от чумы, не то от твоих, Афродита, ласковых разговоров.

А ф р о д и т а. Может быть и от моих, а может быть, и не от моих, кто его разберет, этого старого нищего оборванца? ночующего вместе с чайками в углублениях мокрых утесов, и имеющего, думаю, такое большое богатство, что на него можно купить целый дворец. (Доверительно, К у б ы ш к е и Ч е с н о ч к у.) Говорят, что море, аккурат напротив нашего города, хранит на дне целые сундуки, наполненные бесчисленными золотыми монетами. Только достаются они не кому-нибудь, а отпетым и неизлечимым придуркам, вроде этого самого Старика, или злодеям, вроде моего полоумного сына. Которые только на то и годны, чтобы вызвать жалость у безжалостного и холодного моря; моря, которое всех остальных, нормальных и сильных, отправляет на дно целыми кораблями; так и лежат они там, на дне, обняв своими белыми косточками окованные тяжелые сундуки, наполненные всякой бесценной всячиной, вроде золота, ожерелий из бисера, ладненьких перстеньков или тонких блестящих цепочек, сверкающих так, что даже во тьме, на самом морском взбаламученном дне, от них становится светло, будто на солнце.

К у б ы ш к а (хихикает). То-то мертвецы веселятся, глядя на эти сокровища!

Ч е с н о ч о к. Потому ты, Афродита, и отпускаешь своего идиота вместе с этим придурошным Стариком, что надеешься на милость холодного, но такого глупого моря? небось в кубышке у тебя не одна монетка звенит, подаренная морем твоему сыночку-злодею? (Кивает головой в сторону копилки-свиньи.)

А ф р о д и т а (самодовольно). Бери выше – не один десяток монеток!

К у б ы ш к а. И что за имя такое – Старик, – что за кличка у этого бездомного оборванца? нет у него, что ли, настоящего имени?

Ч е с н о ч о к. А у тебя, Кубышка, разве есть настоящее имя? разве есть настоящие имена у кого-нибудь в этом проклятом городе? из которого здоровые и сильные мужчины бегут, как от чумы, а остаются одни лишь старые ведьмы, вроде тебя, да идиоты, вроде этого придурка-сыночка нашей доброй и хлебосольной хозяйки.

К у б ы ш к а (подскакивая на стуле). Это я старая ведьма? а ты, Чесночок, выходит, не старая, насквозь провонявшая чесночной подливкой карга, от которой не то, что муж, а и дети давным-давно убежали, как от холеры?! самая настоящая ведьма ты и есть, Чесночок, и даже еще хуже, чем ведьма!

Ч е с н о ч о к (пронзительно). Ах ты, раздутая от водянки кастрюля для холодца! старая дохлая кошка, распухшая на солнце до размеров коровы! это я-то настоящая ведьма, это от меня-то убежали дети и муж? ну погоди, сейчас я тебе покажу подливку из чеснока! (Хватает ее за волосы и начинает таскать из стороны в сторону.)

Некоторое время возятся друг с другом, выкрикивая попеременно: “Это я-то старая ведьма? это я-то подливка из чеснока?” – “А вот я сейчас покажу тебе, подлая перечница! а вот сейчас я пооборву твои седые жидкие космы!”

А ф р о д и т а с удовольствием некоторое время наблюдает за потасовкой, неторопливо отправляя в рот очередную свиную шкварку.

Г р а ф безучастно смотрит в сторону моря; он давно привык к таким потасовкам и знает назубок весь их нехитрый сценарий.

А ф р о д и т а (которой надоел лишний шум). Ну все, хватит, хватит, повеселились, и баста! (Ч е с н о ч к у.) Давай сюда этот медный пятак, все равно при нынешней дороговизне на него ничего невозможно купить. (Ловко выхватывает монету у Ч е с н о ч к а.) Разве что пучок старых засушенных водорослей, годных разве что на растопку, или на подстилку для дворовой собаки. (Грузно встает и идет к этажерке; опускает монету в прорезь копилки.)

Ч е с н о ч о к (разочарованная тем, что у нее забрали пятак.) Сдается мне, Афродита, что даже для дворовой собаки не нужен тебе пучок старых засушенных водорослей, потому что при твоем вздорном, – прошу прощения, золотом и мягком! – характере у тебя не может прижиться даже собака. Разве что этот молчаливый сын-идиот, в которого ты, наверное, воткнула уже все свои старые иголки и шпильки, так что в нем, очевидно, не осталось уже живого, неповрежденного мяса! Да, подружка, такой покорный дурак просто находка для любой матроны вроде тебя – на все согласен, да еще и прощения просит, стоит лишь его немного задеть за живое. И чем ты его так проняла, Афродита, чем пригвоздила к этому старому креслу?

А ф р о д и т а (вальяжно усаживаясь на стул, поучительно). Чем-чем? – чувством вины и глубоким раскаиванием, которое он, подлец, несмотря ни на что, все же испытывает время от времени. (Г р а ф у.) А ну-ка, сыночек, ответь своей нежной матушке, раскаиваешься ли ты в своем злодейском поступке?

Г р а ф (дрогнувшим, тихим голосом). Да, мама, очень раскаиваюсь.

А ф р о д и т а (торжествующе). А в чем ты раскаиваешься, сыночек, ответь этим двум честным женщинам.

Г р а ф (так же тихо, механическим голосом). Я плохой, скверный, негодный мальчишка, я совершил ужасный поступок; я виновен в смерти отца, мне нет прощения ни на земле, ни на небе. (Мелко дрожит, вцепившись руками в перила; сидит неподвижно, опустив низко голову.)

А ф р о д и т а торжествующе глядит на т о в а р о к. Т о в а р к и разводят в стороны руки, показывая, что искусство А ф р о д и т ы вне всяких похвал.

Явление шестое

Раздаются шаги, и на веранду с улицы вбегает К р а с а в ч и к. Он крайне возбужден, воровато оглядывается, и нервно поправляет рукою усики, похожие на небольшие кошачьи усы.

К р а с а в ч и к (нервно оглядывая веранду). Все общество в сборе, и, как обычно, ты, Афродита, вне всяческой конкуренции. Не поклянись я однажды своей бессмертной душой, что непременно, чего бы это ни стоило, женюсь на Анне, то давно бы женился на тебе, Афродита! (Подходит к хозяйке и галантно целует у нее руку, после чего опускается на незанятый стул.) Такие роскошные женщины, как ты, попадаются один раз на тысячу, а может быть, даже на миллион. Самое главное для женщины – быть покладистой и не очень-то задирать нос по поводу всяческих там совершенств, вроде смазливого личика, рыжих кудрей и легкой походки, похожей на походку барышень из столицы. Здесь у нас не столица, черт побери, и хорошо бы некоторым об этом не забывать!

А ф р о д и т а (поддакивая с удовольствием). Да уж точно – у нас здесь не столица! тут нужны не модные выкрутасы, а умение твердо стоять на ногах? у нас, ежели ты не твердо стоишь на ногах, вмиг упадешь на землю, да так при этом лоб себе расшибешь, что может быть уже и не встанешь совсем!

К у б ы ш к а (льстиво поддакивая). У нас нравы известно какие! нам палец в рот, пожалуйста, не клади!

А ф р о д и т а (радостно продолжая, с удовольствием посматривая на К р а с а в ч и к а). У нас от женщины требуется немного. Чтобы, во-первых, не драла нос, как модные барышни из столицы; чтобы была солидной и в теле, за которое тебе не стыдно перед товарками, и которое нравится нашим мужчинам; потому что оно не растает на солнце и не исчезнет под первым же дождичком; потому что если уж взялся за такое солидное тело, то взялся наверняка и надежно, как за крепкий корабельный канат, или за бочку с засоленной сельдью. (Благожелательно улыбается г о с т ю.)

Ч е с н о ч о к (возражая). Уж не скажи, Афродита, не обязательно иметь полное тело для того, чтобы ужиться в этих местах; у меня, например, не такое уж и крупное тело, а между тем многие, – и это тебе, Афродита, прекрасно известно, – предпочитают обходить меня стороной.

К у б ы ш к а (хихикая). Еще как предпочитают, Чесночок, еще как предпочитают! некоторые из наших женщин так бы и бросились на тебя из-за угла, так бы и вцепились в твои редкие сивые патлы, так бы и повыцарапали ногтями твои наглые и лживые глазки, так бы и поддали тебе ногой по одному тощему и костлявому месту! (Подпрыгивает от возбуждения на стуле, демонстрирует жестами только что сказанное.)

Ч е с н о ч о к (не обращая на К у б ы ш к у ни малейшего внимания). И потом, твоя прекрасная Анна совсем не полная, скорее наоборот.

К р а с а в ч и к (досадливо морщится). Прошу вас, не говорите мне сегодня про Анну! Анна живет в мире иллюзий; она не понимает реальностей жизни в этом Богом заброшенном городе, в котором не место вредным мечтам; в котором женщины должны лишь рожать и выполнять работу по дому, быстро стареть и вечерами сидеть на веранде, развлекаясь местными сплетнями, и, если есть такая возможность, обществом молодого мужчины, вроде меня. Анна никак не расстанется с детскими воспоминаниями, с этими проклятыми полянами, покрытыми весенними первоцветами, среди которых дала она обещание одному идиоту (кивок в сторону Г р а ф а) стать в будущем его законной женой. (Кричит, грозит пальцем в сторону улицы.) Но идиоты, моя любезная и смешная мечтательница, никогда не становятся взрослыми большими людьми, они вечно пребывают в мире детских снов и мечтаний; их удел – старая, изъеденная древоточцем веранда, на которой стоит такое же старое кресло; да грубые насмешки окружающих их взрослых и солидных людей; да шпильки, да булавки, да острые отравленные коготки, которые запускают в них местные кумушки; потому что кому же и запускать шпильки под кожу, как не бессловесным мечтателям-идиотам, всегда покорным и готовым стерпеть любую обиду; ставшими вечной отдушиной для местных злых и несдержанных нравов. (Вскакивает на ноги, кричит в сторону улицы.) Нет, клянусь адом и своей погибшей душой, а также погибшими душами живущих в этом городе ведьм (насмешливый реверанс в сторону кумушек), что, не будь я Красавчиком и без пяти минут владельцем местной пивной, в которой Анна вот уже несколько лет протирает столы и подносит залетным матросам пенное дешевое пиво, если я в конце-концов на ней не женюсь! Да, не женюсь, причем очень скоро, ибо идиоты никогда не станут нормальными, а время в конце-концов сделает свое нужное дело! (Отдувается, садится на стул, отирает ладонью лоб.)

К у б ы ш к а (льстиво). Умаялся, бедненький! Весь день работал в пивной, стаптывал подметки на каблуках, протирал локти за стойкой, драл горло на разную заезжую шваль, пропившую уже все, что можно было пропить и пропивающую уже такие обноски, которые никому и даром не надо. Скажи, Красавчик, как терпишь ты всю эту непотребную публику?

К р а с а в ч и к (криво усмехаясь). Как терплю я всю эту публику? как отпускаю им дешевое пенное пиво, в которое давно уже мог бы подсыпать сладкой крысиной отравы? как не перегрызаю им горло, стоя по двенадцать часов у стойки за краном, который временами напоминает мне крупнокалиберный пулемет, заряженный бесконечно стреляющей лентой? как я вообще не сошел с ума при виде всей этой публики, застрявшей в нашем порту, как в грязном всемирном отстойнике? а так и терплю, подруга-Кубышка, так и держусь до последнего часа, до момента, когда останешься один на один с грудой грязных монет и бумажек, собранных за день непосильных трудов; до момента, когда можно, не торопясь, их пересчитывать, перекладывать из ладони в ладонь, предаваясь тихим и приятным мечтам. Мечтам о таком же вот тихом вечере, на веранде, в кругу, черт возьми, законных жены и детей, а не этих ваших свирепых рож, от которых становится еще более тошно, чем от целого дня работы за стойкой! Провалиться бы вам с вашими рожами в тартарары! что за город, – ни одного человека нормального не найдешь, того и гляди, воткнут тебе нож в брюхо по рукоятку!

Ч е с н о ч о к (ехидно). Но два-то человека в городе тебе точно нож не воткнут. Анна не воткнет, и Граф не воткнет. Выходит, что они и есть самые лучшие люди в нашем чудесном городе!

К р а с а в ч и к (зло). Провалиться бы им на месте, этим двум лучшим людям! как они у меня в горле засели! (А ф р о д и т е.) Неси-ка лучше портвейн и карты, самое время сейчас выпить и сыграть в дурачка.

А ф р о д и т а молча встает, уходит в комнату, и возвращается оттуда с подносом, на котором стоит бутылка в окружении граненых стаканов. Ставит поднос на стол, берет в руки колоду. К р а с а в ч и к разливает вино.

К о м п а н и я пьет, затем начинает играть. Слышатся восклицания: “Семеркой, семеркой ходи!”, “Подкинь ему козырного!”, “Режь черву, бей пикой!”, “Эх, шляпа, а еще в карты садишься играть!”, и пр.

Г р а ф, как обычно, молча смотрит в сторону моря.