Текст книги "Лихолетье"

Засоха

За общей радостью лишь один человек не мог быть доволен приездом хозяина. Здешний тиун Засоха, хотя с виду и не показывал своей досады, опасался боярина. Свой суровый нрав тот выставлял на ратном поле, а перед смердами да холопами держался ровно, народ не обдирал. Даже своими угодьями разрешал пользоваться. На реке его знамен[47]47
  Знамя – здесь: знак боярской собственности. Уникальный рисунок из символов, который наносился на ближайшее дерево (деревья).


[Закрыть] и вовсе не было. Засоха же, давно почуяв свою корысть, своевольничал.

Со времени, когда получил боярин эту землю, разрослись веси. Стало их три. Одна от другой рядышком. А коли веси растут, земли пахотной больше требуется. Надо лес валить, очищать поляну под поле, а вблизи-то земля вся боярская. На то был заведен такой обычай. Смерды валили лес, расчищали пашню.

Боярин получал свою долю той же пашней. Ее и удумал брать Засоха поболее.

– А боярину што? Кому с того барыш больше, – рассуждал он, – о его добре ведь вперед пекусь.

Приметила то боярыня, но отваживать не стала. Младшие дочери на выданье, а приданое само не соберется. Отвадишь, и радения в тиуне убавится.

Со временем тот и сам понял, что перестарался. Смерды на него косо посматривали. Если б не меч на поясе, давно бы шею свернули в лесу. Так что обходила пока стороной его лихая доля.

Но боярыня боярыней, а народ здешний, боярской властью не больно пуганный, смиренно молчать не станет. Вот чего опасался Засоха. К тому же своей волей он не только на ближние озера боярских знамен наставил, но и на реке появился боярский знак. Опять же с улова долю теперь смердам отдавать приходилось. На реке-то знамен никогда не бывало. И все его произволением, тяжелее становилось житье у здешнего люда. Чуть что, на поклон к боярину. Так и холопов в имении прибавлялось.

Боярин Евпатий на холопов падок не был. А бывало, что и из холопов на службу брал. Так что радоваться приезду боярина Засоха не мог. Ну, как тот дознается о его воровстве?

Услыша во дворе крики, тиун второпях перекрестился на икону, перед тем как выйти встречать хозяина.

Заботы

Боярыня Ефросиния поджидала мужа на побывку давно. Тревожилось. Тосковала. Ей ли было не знать про опалу. Заботу эту хранила в себе. Хозяйство и дочерей блюла в строгости.

Ефросиния довольно смотрела на своих вышивающих дочерей. Не все с простыми девками играми забавляться. К рукоделию их приучала с малолетства.

У младшей дело ладилось худо. Уколов палец, она охнула, и быстрые слезы полились по щекам.

– Пóлно, Марьюшка. Пóлно. – Боярыня поднялась с лавки и подошла к дочери. Успокаивая, погладила по голове.

– Не ладится у меня, матушка, – дочь всхлипнула, обхватив мать руками.

Средняя дочь Авдотья бросила свое занятие и участливо встала рядом с ними.

На улице послышался шум. Сквозь открытое оконце донеслось:

– Верховые… Верховые скачут.

Ефросиния бросилась на улицу. А за ней и дочери.

Тиун Засоха встретил ее на всходе[48]48
  Всход – здесь: крыльцо.


[Закрыть]. Крикнув челяди, чтобы открывали ворота, закивал головой боярыне.

– Не иначе, боярин возвращается, матушка. Вот радость-то, – знал, куда подлить меда, тиун.

Истосковавшееся сердце Ефросинии наполнялось радостью.

Встречала сама у ступеней всхода. Держа большой каравай на цветастом ручнике, она улыбалась своими нестареющими очами долгожданному мужу.

Кроме Андрейки с Демьяном ратники расположились в доме Евпатия. Не было особой праздности во встрече. Посидели, как принято, за широким хозяйским столом и разошлись посветлу.

А поутру банька да за хозяйские хлопоты. Прознав, что приехал боярин, перед воротами усадьбы собрались челобитники со всей округи. Боярин слыл незлым, и народ хаживал к нему со своими тягостями. День прошел в суетных заботах. С женой Ефросинией лишним словом обмолвиться не пришлось. Лишь по приезде поговорили поболее. А поговорить было о чем.

Не дал Бог боярину Евпатию сыновей – все дочери. Старшие уже замужем. Еще одной подошел возраст. А там и младшей пора подоспеет. О том Ефросиния и хотела напомнить мужу, чтобы в делах княжеских своих дел не забывал.

Утомленный дорогой Евпатий с вечера заснул крепко, но ночью проснулся. Было душно. Где-то близко собирался дождь. Поднявшись с ложницы, взглянул на спавшую Ефросинию. Она спала, широко разметав руки, так что из-под сорочицы обнажилось плечо. Евпатий тихонько подошел к кадушке и испил берестяным ковшиком ядреного малинового кваса. Стало легче. Мысли его обратились к дочерям. Пошел в думах к их девичьей горнице, а у дверей остановился и вернулся обратно. Не малые ведь. Не годится отцу на подросших дочерей ночами смотреть. На то и день есть.

Сон пропал. Духота надвигающейся грозы будоражила в боярине мрачные воспоминания.

Не забывал Евпатий своих забот. Однако и другое тяготило его. Не уходил из головы давний разговор с князем, что привел его к опале.

Не мог забыть боярин, как невидящим оком смотрел на него князь.

Случилось все не так давно.

Князь сурово смотрел ему в очи.

– Больно ты, Коловрат, на себя не похож становишься. Вроде не стар еще… Али постарел, пужлив стал… Обо всем не упечешься, наперед о ближнем думать надо.

– Этой напасти не минешь, княже. Половцы, почитай, под татарами ходят. Да и народец весьма лют. Нам о том забывать недосуг. Одиннадцать зим минуло, и вот опять объявились. Кабы булгары их тогда не встретили, то и к Рязани бы подступились.

– Кабы подступились, ан нет. Сам-то ты разумеешь, о чем просишь? Сколь всего надо, чтобы дружину вдвое поднять да детинец так укрепить!

В сердцах князь даже махнул рукой.

– Да тут перестроить способней получится. Дак ты еще и смердов с посадскими к оружию приучать надумал. Случись чего, и кому наперед достанется?.. Бывало такое в Рязани. Али запамятовал?

Князь подошел к боярину, положил руку ему на плечо.

– Сбор второй год все худее и худее. Пинский тут свой карман не обходит, как и не подручник уже. Не осилить всего. Дай Бог сбор собрать да детинец поправить добро.

Не унялся тогда Евпатий. Посмел перечить:

– Посадские к оружию и так привычны. Ими в лихое время дружина добро пополняется. И смерды не плохи при своем топоре, токмо мало сего – умение надоть. Коли Бог время дает…

– Да коли думу собрать, ни один из бояр за тобой не пойдет. Да и засиделся ты в ближних. Ступай… Не к месту хлопоты…

И верно говорил князь, на боярской думе не поняли его мыслей бояре, промолчали все. Один Михайло Головня осмелился обмолвиться, да без толку все: «Не видят они грядущей опасности. Сидят в боярских усадьбах, лень чресла от скамьи отодрать. А грянет из степи лихо, поздно креститься будет».

Ефросиния проснулась от громовых раскатов. Муж лежал возле нее, сложив руки за голову. Она поняла – не спит. Прильнула к мужниной груди.

– И мне, бывает, без тебя не спится. Проснусь, а думы сами и набегают. За Авдотьюшкой вскорости и сватов начнут засылать. Я уж и сундуки приготовила…

Евпатий обнял жену.

– Не печалься. Вспомни, как сама из отчего дома уходила. Попадется добрый человек – и сладится все. А сундуки найдем, чем набить.

Так в своих думах и заснули они уже далеко за полночь. А поутру следующего дня вновь закружили хозяйские дела.

Евпатий оглянулся на Демьяна, с которым они поехали на дальние луга, но говорить ничего не стал. Тиун Засоха семенил с ними рядом на своей кобыле. Путь к сенокосным лугам лежал по берегу реки. Полноводная рыбная река блестела в отблесках солнца. Пристроившись на рослом зеленом тростнике, пели свои трели малые птахи. День обещал быть погожим. Было где отдохнуть оку.

Выставленные по берегу боярские знамена Евпатий разглядел сразу, однако и тут он ничего не сказал, а Засоха и вовсе больше молчал, чтоб не сболтнуть лишнее.

Роса еще не спáла, и работа на лугах у косарей кипела. Люди кланялись в пояс при виде боярина. Засоха недоверчиво поглядывал на народ, хмуря страшные брови.

– Хорошо ли косьба идет, мужики? – крикнул Евпатий в сторону стайки народа, собравшегося, видно, передохнуть.

– Бог миловал, хороши укосы ноне, Евпатий Львович, – отвечал бойкий мужичонка, – всегда бы так.

Евпатий узнал в нем вчерашнего челобитника.

– А ты не токмо челом бить успеваешь, а и сенокос мимо себя не упустишь.

– Грех от работы бегать, – ничуть не смутился тот.

– Ну, помогай вам Бог.

Когда всадники стали удаляться, Пахом, так звали смерда, пробормотал себе под нос:

– При боярине и язык проглотил, мизгирь[49]49
  Мизгирь – кровосос, паук.


[Закрыть]. Не все тебе кровь людскую сосать.

Удаляющиеся всадники ехали молча. Вдруг боярин резко обернулся к Засохе и, погрозив плетью, сказал:

– Своевольничать поостерегись… Другим разом иной разговор будет. Чтобы вечор знамен на реке не было.

Глушь

Опять в дороге Тереша. Сколько уже дней в пути… И радоваться бы надо, что ноги унес, а где ее взять, радость? Дорога всегда нелегка, а такая, что выпала парубку, и того хуже. То валежник непролазный, то чащоба.

Кой-как, набрав подходящих кольев, сладил плот. Стало легче. К концу которого уже и не вспомнить дня оказался у развилки двух рек. Страшная глушь теперь окружала его. Он посмотрел вверх и увидел большую хищную птицу, парящую в небе прямо над ним. Тоска опустилась на сердце беглеца. Лес гудел, растревоженный ветром. Так и просидел он у костра, вскакивая на каждый лесной шум. Сомкнул очи только под утро, когда ветер стих перед непогодой. Понял беглец, что забрел далеко и самому к людям опять не выбраться. Мокнул под дождем, и смутные мысли терзали его: «Куда пришел, от людей прячась? Как быть теперь? Трудно человеку одному».

Голод давно не терзал Терешу. Река пока кормила сытно, но одиночество и неизвестность не давали покоя. Он вспомнил отца с матерью и сестрицу Ульку: «Каково им ныне живется в боярской неволе?» Отчего-то вспомнился недавний обидчик, отпустивший с миром. Невыносимая тоска по людям начала одолевать его.

Дождь кончился. Теплое солнце быстро согрело все вокруг.

Тереша, промокший насквозь от проливного летнего дождя, направился поикать ягод к болотцу неподалеку, примеченному им еще с вечера. Брусники было полным-полно. Моховые кочки краснели от спеющих ягод. Так он, от кочки к кочке, удрученный думами, уходил все дальше от реки. Опомнился, когда забрел в чащу. «Эхма, да и здесь еще заплутал». С досады плюнул, побрел искать дорогу обратно.

Вечерело, а недальний путь все не выводил к реке. За спиной Тереши захрустел сухой бурелом. От неожиданности парубок опешил. Лесной великан лось вышел на него и уставился своими большими черными очами. Зверь был не шуганный. Сколько раз на Терешу выходил сохатый, но сейчас парубок испугался не меньше, чем встретив медведя в малиннике. Сохатый постоял, втягивая большими ноздрями воздух, и направился дальше в бурелом. Тереша перекрестился, смахнув выступивший пот со лба.

Кружа по лесу, он вышел совсем к другой реке. Скорее не реке, а полноводному ручью, но здесь он оказался не один. Слух беглеца уловил легкий шорох поблизости. Он резко обернулся. Два крупных лесных зверя смотрели на него. «Неужто из боярской неволи ушел, чтоб от волчьих зубов сгинуть», – пронеслось в голове. Звери стояли в стороне и не спешили приближаться. Он нащупал кресало за пазухой.

Пока не стемнело, принялся разводить огонь. Сухих сучьев, слава Богу, валялось вдосталь под ногами. К утру звери исчезли.

Съедобной рыбы в ручье не оказалось. Лишь мелочь, которую невозможно было поймать. Весь день провел Тереша в поисках кормившей реки, но так и не нашел. Лютые звери как будто оставили его и исчезли в лесу. Но к вечеру они объявились опять, когда голодный и уставший за день беглец примостился под деревом отдохнуть. Всю ночь он опять жег огонь. Так продолжалось три дня. Последнюю ночь парубок провел на дереве, устав жечь теплины. Голод и бессонные ночи забирали оставшиеся силы. Тереша знавал повадки лесных хищников. По летнему времени сразу нападать они не будут, примутся плестись рядом, пока не обессилеешь. А почуют, что сник, – пощады не жди. Днем Тереша нашел поляну с большущим серым валуном посередине. Вокруг него виднелись следы давнишних кострищ. Надежда выйти к людям была сильнее слышанных им от отца страшных слухов о лесных безбожниках, приносящих в жертву юных отроков и отроковиц. Но звери шли за ним следом. Понял: не уйти. Нужно было отбиваться. Он решил сделать это сегодня.

На что человеку голова на плечах дадена? Чтобы если не силой, так хитростью лесного разбойника обойти. Весь день мастерил Тереша колодку на шею, чтобы прикрыться от волчьих зубов. Затем заострил коротких кольев, подобрал один подлиннее и притянул сермяжным кушачком на конец свой нож. Получилась сулица[50]50
  Сулица – короткое копье.


[Закрыть].

Притворившись обессиленным, принялся ждать, прислонившись спиной к широкой сосне. Как бы не напали сзади.

Ждать долго не пришлось. Еще не стало смеркаться, крупный серый зверь показался на опушке. За ним вышел другой, помельче. С разных сторон они медленно подступали к нему.

Ближе был большой. Поблизости он уже не казался таким страшным и огромным. Облезлая летняя шкура и тощее брюхо делали его похожим на большую ободранную собаку. Волчище мялся на месте и вдруг замер. Тереша понял: «Прыгнуть изготовился».

Лес огласился пронзительным звериным воем. Облезлый лесной разбойник катался по земле с распоротым брюхом. Его прыжок пришелся как раз на Терешино копьецо, которое он положил между ног, ожидая прыжка. Зверь был хоть и худ, но тяжел. Копье обломилось под его тяжестью. Подхватить обломок парубок не сумел. Другой волк сбил его с ног. Колодка на шее не дала прокусить горло, но поразить противника было нечем. Раз-другой волк схватил его своими острыми зубами.

Раненый беглец отбивался как мог. Зверь не отступал. Сознание парубка помутилось, но зверь неожиданно обмяк, и человеческий голос проговорил:

– Жив ли?

Проясняющимся взглядом он увидел здорового заросшего мужика в медвежьей шкуре поверх полотняной рубахи, стоящего перед ним с луком в руке. Мужик был страшен.

– Што спужался? Пугало твое вона лежит, – он показал кивком на мертвого зверя.

Говорил он так, что парубок его едва понимал.

– Эдак тебя в такую глухомань занесло. Идешь куда?

– Куда очи глядят, туда и иду, лишь бы от неволи подале.

Тереша попытался встать и тут же снова опустился на землю.

– Эээ, да тебе совсем худо, человече… Сщас я.

Мужик исчез так же быстро, как и появился.

Тереша посмотрел на лютого зверя, который чуть не лишил его жизни. Пробитая стрелой голова запрокинулась на сторону. Оскаленная пасть не вызывала страха.

Свою головушку держать тоже было трудно. Тереша положил ее на траву и впал в забытье.

Очнулся на следующее утро, обложенный какой-то травой. Страшный мужик стоял, склонившись, рядом.

– Ну и слава святым угодникам, ожил… Теперь еще чуток обождать – и ноги тебе понесут. А куда дойдем, там хвори с тебя сойдут.

На туманную голову парубка словно ушат холодной воды вылили, как донеслось до него про святых угодников.

Горел костер, пахло жареным мясом. Шкуры волков, растянутые на сучьях, были тут же. На шее спасителя парубок разглядел массивный нательный крест. Раны на теле перестали кровоточить и слегка затянулись. Сильно ныла лишь прокушенная рука. Он взял протянутый кусок мяса и, не сдерживая себя, вцепился в него зубами.

Прошло три дня, пока раны на парубке не затянулись совсем и он смог отправиться вместе со своим спасителем.

Язычники

Неведомыми лесными тропами вел Терешу Фефел. Так звали его нежданного спасителя. С собой не тащил. Только мотнул головой, как решил, что пришло время, и оглянулся назад лишь под вечер. Шли молча, не спешили. А в голову Тереши лезли страшные мысли: «А ну, как леший это. Сказывали же, что на человека он похож и злющий сильно, но ведь и святых угодников поминал, лешак разе их поминать будет? Да и крест на нем». Вид у Фефела был хоть и суровый, но не злой. Тереша украдкой косился на его широкую спину. «Может, причудилось мне про святых-то».

Шли и по лесу, и по болотцам по колено в воде. Мелкие непролазные сосенки то и дело преграждали дорогу. Как ни силился Тереша примечать путь, ничего не выходило.

Кончились болота, и они вышли к озерцу. Из прибрежных зарослей Фефел достал схороненный челн, выдолбленный из целого дерева. Без сил рухнул в него беглец, не оправившийся еще от волчьих зубов. Фефел не тревожил его.

Плыли долго. А как сошли на берег, невиданное зрелище открылось очам парубка. Раскрашенные деревянные столбы с вырезанными человеческими головами вселяли оцепенение Тереше, сызмальства внушаемому о злых ведунах[51]51
  Ведун (волхв) – колдун, жрец.


[Закрыть] и безбожниках. Посередине прибрежной поляны опять лежал такой же серый валун со следами кострищ.

«Искал вот людей. Может, и не искать бы лучше? – думал он. – А будь что будет. Одному в лесу сгинуть, не все ли едино?»

Фефел вел его все дальше, пока не показался такой же деревянный столб с изображением человеческой головы. А рядом в пригорке виднелась большая пещера.

– Стой тут и с места не сходи, – бросил Фефел сурово.

У пещеры он преклонил колено и что-то сказал. Ждал недолго.

Из пещеры показался длинный худой старик. Белый как снег, с бородой ниже колен. Пронзительные голубые глаза виднелись изпод седых бровей.

Парубок силился понять, о чем говорили лесные жители, но так и не смог. Он не чувствовал страха перед этим совсем незнакомым ему старцем.

Старик приблизился к нему вместе с Фефелом, посмотрел прямо в очи и кивнул головой. Так началась у беглого холопа новая жизнь среди язычников, поклоняющихся своим деревянным идолам, огню и солнцу.

Фефел, приведший его сюда, был охотником-бобылем[52]52
  Бобыль – человек, не имеющий семьи.


[Закрыть]. Жил в стороне от всех, был уважаем и не стар. Так же как и Тереша, когда-то сбежав из боярской неволи, забрел сюда, в глухомань. На свое счастье встретил его парубок в лесу. Фефел и растолковал, чего сторониться, а чего и стеречься. Хваткий Тереша благодаря ему быстро вник в лесную жизнь.

Далеко ушедшие в леса люди жили особенно. Старейших почитали за старших. Среди которых умудренный жизнью Свенельд был первым. Между собой не чинились, не было среди них ни князей, ни бояр. Чтили своих богов и старика волхва, к которому приводил Терешу Фефел. На большом сухом острове среди болот несколькими селениями расположились их владения. Жили без лошадей, но не бедствовали. Землю возделывали в меру. Лесные реки давали рыбу, а более всего даров приносил лес, оберегающий от незваных гостей.

Что такое быть незваным, Тереша понял со временем. Когда узнал, что в каждом доме есть мечи, да и брони доброй работы, что только на княжих людях и увидеть можно в миру. Не только прятались в лесах язычники, а берегли мечом свой покой, который не раз пытались нарушить по зимнему времени княжеские дружинники. Узнал и то, что неспроста приводил его к волхву Фефел. Угляди в нем ведун хитрость какую-то, не остаться бы ему в живых.

У твоего порога

С осенними дождями сгустились тучи над древней страной табарганов[53]53
  Страна табарганов – Булгария.


[Закрыть]. Орды степняков сеяли кругом смерть и разрушение.

Санчук, придерживая коня, внимательно вглядывался в даль. Не в первый раз ему приходилось биться со степной ордой. Много лет назад степняки тоже ступили на его родную землю, неся смерть и разрушение, и были разбиты в нескольких горячих схватках.

С той поры не было года, чтобы степное войско не пыталось вторгнуться в Булгарию. Теперь все было иначе. Под началом Санчука было много воинов, но удача отвернулась от них.

Не первый день со своими воинами он отбивался от врага, тревожа его быстрыми набегами, давая возможность сыновьям Малика Ибрагима собрать войско и подготовить города к обороне. Однако степняков было слишком много.

Санчук оглянулся. Усталые лица воинов не были полны решимости. С суровой покорностью они ждали его слова.

Вечно молчаливый Морун резко встрепенулся, повернув голову к своему хозяину, и показал плетью вперед.

Со стороны ближнего леса на луг выезжали всадники, их было много.

Санчук первым выхватил свою массивную кривую саблю и крикнул:

– Вперед!

Конная лавина булгар устремилась на степняков. Силы были равны, но булгары спускались с возвышенности, и удар их оказался стремительнее. Ряды степняков смешались.

Санчук один на один расправился с троими. В такой тесной схватке все решало мастерство. Мало кто мог устоять против бывалого воина.

Теснимые булгарами степняки повернули лошадей и начали скрываться в лесу. Санчук властным жестом остановил воинов, устремившихся следом. Чутье не обмануло его и на этот раз. Спустя мгновения из леса снова показались всадники. На этот раз их было гораздо больше.

Едва бросив взгляд на врага, Санчук повернул коня. Нужно было уходить восвояси.

Мытарство

Ранние заморозки сковали землю. Высоко в небе слышался крик запоздалых журавлей. Княжеский обоз двигался медленно и лишь к полудню добрался до очередного селения.

Указав, где встать возам, старший в обозе не торопился отправлять воинов собирать народ. Весь была большой, и управиться спехом было не под силу. Когда отправленные вои разошлись собирать народ, княжеский мытник[54]54
  Мытник – сборщик подати.


[Закрыть] Трофим, всю дорогу державшийся в середине обоза, подъехал к старшему:

– Поспешить бы, Евпатий Львович, а то, не ровен час, и до следующей веси засветло не доберемся.

– Будет тебе. Иная весь отсюда далече. И так токмо к вечеру там будем.

– Так-то так, а все одно стеречься надоть. Недоимщиков в этом годе пуще прежних годов. В веси-то оно спокойней заночевать.

– Никак спужался, Трофим?

– А береженого Бог бережет, Евпатий Львович.

– Тото ты всю дорогу в середке прячешься… Однако вон и народ собирается. Занимай свое место.

Андрейка подъехал к последнему, недавно срубленному дому. Не слезая с коня, постучал в ставню.

– Хозяева, выходи. Княжий сбор отдавать время приспело.

Из дома долго не было слышно ответа. Так что ему пришлось стучать еще и еще. Он уж было собрался слезть с коня и зайти в дом, как на пороге не спеша показался здоровенный смерд и буркнул:

– Иду.

Тем временем к обозу стекались люди. Народу собралось немногим больше обозной стражи.

Евпатий оглядел собравшихся и начал говорить:

– Приспело время княжескую подать уплатить. Кунами[55]55
  Куны – деньги.


[Закрыть] ли. Шкурой зверя. Али еще чем, сносить все сюда.

Боярин опустился на принесенный чурбачок. За дело принялся княжеский мытник.

Одно к другому, а сбор и впрямь был худее прежнего. Евпатий смотрел, как расстаются со своим скудным добром смерды. На сердце было тяжело. Нищие смерды да худой сбор снова нагоняли невеселые мысли.

Мытник же орудовал ловко. Чужие тягости его заботили мало. Он искоса посматривал на стоящего перед ним невысокого сутулого смерда со звериными шкурами. Усердно осмотрев каждую, вернул две обратно.

– Эти не подойдут. Худы больно.

– Побойся Бога, шкура новехонька. Прошлой зимой брал.

– Не зуди. Недоимка невелика за тобой. И до следующего сбора терпит.

– Да я и так с прошлого года у боярина в закупах.

– Бог тебе поможет, коли трудишься усердно.

Смерд собрался было сказать что-то еще, но Демьян ткнул тому плетью в грудь.

– Ступай.

Трофим со знанием дела поставил зарубку на свежевыстроганной палке.

– Другой подходи.

Перед мытарем встал смерд, которого едва дозвался Андрейка. Смело посмотрел на Трофима и положил перед ним из своей широченной ладони несколько мелких кун.

Прищуриваясь и сочтя куны, тот тихо произнес:

– Где бирка твоя?

Мужик смолчал.

– Значится, недоимщик.

– Коваль я здешний, погорел в этом годе. Сгорела бирка.

– А волю княжескую знаешь? У кого бирки нет и в кабальных грамотах али недоимщиком не отмечен, все одно считать недоимщиком и взыскивать ровно вполовину больше.

– Нету за мной недоимки.

– Ну, много вас тут таких ретивых. Эдак и княжеству разорение придет. Будешь брать дороже, раз коваль. Расплатишься.

Коваль стоял угрюмо. Его взгляд скользнул по Демьяну и остановился на добытом в сече ноже с украшенной рукоятью.

– Я чужого с роду не беру… Ни с живых, ни с мертвых.

Стоявший до этого тихо, Демьян пришел в ярость:

– Штооо, холоп!

Еще мгновение – и он огрел бы обидчика плетью, но вмешался Евпатий.

Его окрик остановил расправу:

– Демьян!

Тот опустил плеть, зло поглядывая в сторону коваля.

Невеселые лица смердов смотрели на княжих людей недобро. Кое-кто заложил руки за кушак. Слышался ропот. Вои подняли щиты.

Евпатий вышел вперед. Процедил сквозь зубы:

– Больно ты дерзок, коваль.

Повернувшись кругом, он еще раз оглядел народ.

– Правда ли, что сей муж погорелец?

Не пряча очей, перед боярином вышел старичок, опираясь на сучковатый посох.

– Сущая правда, батюшка. Испокон веку мир погорельцам помогает. Нам ли не знать сего.

Евпатий повернулся к Трофиму:

– Зачти без недоимки.

Тот с сожалением потер шею рукой.

– Воля твоя, Евпатий Львович.

Народ одобрительно загудел.