Текст книги "Лихолетье"

Огонь и пепел

Всю осень Булгария пыталась противостоять нахлынувшей из степей орде. Однако ожесточенная борьба стихала с каждым днем. Неумелые попытки сыновей Малика Ибрагима покориться грозной силе ни к чему не привели.

Бесчинства творились повсюду. Когда войско во главе с Бояном и Джику выступило против степняков, враг был уже близ Булгара.

Заунывный голос муэдзина[56]56
  Муэдзин – служитель мечети, возвещающий с минарета призыв к молитве.


[Закрыть] призвал к молитве. Из потока жителей, покидающих Булгар, многие становились на колени и обращали свой взор на восток.

Санчук усердно шептал слова молитвы. Рядом с ним, склонив голову к земле, молился его сын Диверт.

Поднявшись с колен, Санчук окинул взглядом повозки, обернулся к сыну:

– Ты сын воина, Диверт, но твои руки не обагрены кровью… Возвращайся в Биляр. Забирай все, что можно увести на трех повозках. Аллах не оставит вас в пути.

– А как же ты, отец?

– Я останусь здесь… Малик Ибрагим доверил мне защитить Булгар. Собирайтесь в дорогу… Еще до следующего рассвета вы должны покинуть Биляр и уйти за Итиль.

Древний Булгар пылал. Крепкие стены, выдержавшие многодневную осаду, не могли противостоять чжурчжэньскому огню.

Старый Субэдэй с умилением смотрел на языки пламени, вспыхивающие снова и снова. Сопротивление на стенах было сломлено, но город еще держался. Старик улыбался своим мыслям, пусть на его смуглом даже зимой лице ничего не отражалось уже давно и лишь морщин становилось все больше: «Табарганы упрямые воины… но ничто не сможет остановить, жаждущие победы орды потомков Темнучжина…» Как долго он ждал этого! Все эти годы он так и не смог стереть из сердца горечь давнего поражения: «Что знают об этом нынешние воины?.. А нынешние ханы?.. Они думают, Темнучжин был рожден победителем и горечь поражения обходила его стороной… Самодовольные юнцы. Темнучжин не был рожден великим воителем, он им стал. Он стал им вместе со своими верными нукерами[57]57
  Нукер (монг.) – дружинник. Дословно «товарищ».


[Закрыть]… И благодаря им. Теперь, спустя столько лет, нельзя и думать под страхом смерти о тех поражениях, которые Темнучжин испытал вместе с ним… И иными не сумевшими обмануть время… Не многие понимают это. Да этого и не надо. Главное, чтобы помнил Бату… Его бунчук[58]58
  Бунчук – насаженный на копье конский хвост. Заменял у монголо-татар знамя.


[Закрыть] развевается на другом холме… Первые победы могут внушить уверенность или самодовольство. Все будет видно позже».

Субэдэй жестом подозвал стоящего рядом тысячника его личного джауна[59]59
  Джаун – тысяча воинов.


[Закрыть]:

– Есть ли известия от Бурундая?

– Нет, санчак-бей[60]60
  Санчак-бей – военачальник. Слово вошло в употребление позже середины XIII в.


[Закрыть].

«Как долго нет известий. Бурундай – один из немногих, кто помнит о былом поражении в этой земле… Он уже не молод, но с годами его голова становилась умнее и хитрее. Поэтому теперь он темник… Вчерашний день принес хорошие вести. Тумены Бурундая смогли окружить конное войско табарганов. Теперь они не выпустят его. Великий бог Сульдэ[61]61
  Сульдэ – языческий бог войны некоторых тюркских племен.


[Закрыть] посылает им легкую победу».

– Гонец Санчак-бей…

– …От Бурундая. – Субэдэй повернул голову к говорящему нойону.

– Нет… Из города. Куремса-нойон просит еще чэригов[62]62
  Чэриг – воин.


[Закрыть].

– Пусть появится тот, кто посмел омрачить мой слух.

К его ногам упал человек с закопченным лицом и следами крови. Субэдэй сменил гнев на милость.

– Ты принес плохую весть, но храбро бился. Возвращайся обратно.

Еще раз взглянув на пылающий Булгар, он подозвал тысячника.

– Пусть Урсул со своими чэригами поможет Куремсе, ударив с севера…

Субэдэй посмотрел на тусклое солнце. «Холодно… Огонь пожарищ не может согреть старого воина… Его согреет только победа».

Санчук стоял за завалом из бревен. Нападающие повернули своих коней. Редкие стрелы летели им вдогонку. Своим резким окриком он остановил стреляющих. Стрелы будут нужны, когда «неверные» соберутся с силами и их обезумевшие толпы будут беспрестанно лезть на этот последний оплот защитников Булгара.

Вовремя сооруженные завалы здесь и на соседних улицах стали непреодолимым препятствием для степных всадников. Рядом с ними остались последние жители этой ремесленной слободы и немногочисленные воины.

Несколько лошадей пытались сорваться с привязи, пугаясь пылающих жилищ. На них можно было попытаться уйти из погибающего города, но невозможно увести всех, оставшихся с ним в этой слободе.

Исход этой смертельной схватки был предрешен. Это Санчук понял давно. Войско царства табарганов терпело одно поражение за другим. Тогда еще свободным путем он отправил всех своих из Биляра. Они уходили тем же путем, которым многие ходили за легкой добычей.

Где они теперь? Успели ли уйти за Итиль?

Сегодня, услышав призыв к молитве, он не успел воздать хвалу Всевышнему, как всегда, повернувшись лицом к востоку и отойдя от суеты. Жаркая схватка кипела вокруг. Он шептал слова молитвы и готовился к смерти, но Всевышний сохранил жизнь ему и этим людям, сумевшим вместе с ним сдержать натиск врагов.

Наступившее затишье затянулось. Чуть поодаль седовласый урус прилаживал к топору рукоять, сломанную в схватке. В этой ремесленной слободе жило много урусов. Их было немало и среди защитников.

Тишина сменилась нарастающим гулом. Лавина степняков неслась со всех сторон. Этот натиск не в силах были остановить последние защитники города.

Морун, бросив лошадей, прорубался сквозь нахлынувших врагов, где в отблесках вечернего пламени догорающих жилищ он видел своего хозяина – своего единственного друга, не оставившего его один на один с этим жестоким миром.

Любой его удар разил противника, но вдруг он больше не увидел сверкающего доспеха… Он не успел. Дикий рев привел в ужас стоящих перед ним врагов. Морун врубился в их толпу, и темные ряды степняков сомкнулись за ним…

Дорога за Итиль была неблизкой. Билярский купец Багас увозил с собой всю свою семью. Судьба была к нему благосклонной. Получив от отца лишь немолодую лошадь да несколько серебряных монет, он сумел приумножить его дело и стал торговать не только в Биляре. Теперь все рушилось на глазах, степная орда растекалась по всей Булгарии. Багас проклинал себя за то, что покинул свой дом в Булгаре, надеясь переждать тревожное время, но вышло все иначе. Будь они в Булгаре, быстрая купеческая ладья уже унесла бы их на Русь – далеко от заполонивших отчий край врагов.

Купец чувствовал беду. Лесная дорога, еще день назад полная путников, стала безлюдной. Но Итиль был близко. Они ехали не останавливаясь всю ночь. Холод осеннего утра давал о себе знать, устали лошади, но Багас и не думал останавливаться. Наконец с высокого бугра показалась неспокойная гладь великой реки. Оставалось только спуститься с бугра вниз к селению. У купца была добрая слава. Он знал – ему помогут.

Однако на этот раз судьба отвернулась от него. Навстречу купцу из ближнего леса ехали всадники. Ордынцы добрались сюда раньше беглецов. Они скалили зубы, предвкушая добычу. Ехавший впереди всех молодой, богато одетый воин смеялся вместе со всеми. Онемев от страха, Багас рухнул к ногам его коня.

Возглавляемая Урянткаем сотня нашла это селение еще с вечера, и его веселил испуг в глазах табаргана, упавшего перед ним на колени, но он помнил наказ отца. Купец был нужен ему живым.

Княжеские хлопоты

Недолго лето в Залесье. Быстрехонько тепло сменила осенняя слякоть, а там и зима подоспела.

По первому снегу свозили во Владимир княжий сбор. Целыми днями не закрывались скотницы. Нет-нет да и закипит где свара. Так, у просторного княжеского амбара разругались не на жизнь княжеский тиун Арон и мытник Савва. Тряся перед носом мытника потертой волчьей шкурой, Арон орал чуть не во всю глотку:

– Ты што привез-то? Обдирки одни. За тобой кажный год урон али потеря.

– Где урон? Таких шкур – одна-две, не более. А недоимщиков скока? Воот.

Савва осмелел настолько, что начал трясти кожаным мешком с нерастраченными бирками у самого носа тиуна.

– Ко мне ништо не прилипает. Ты сочти, сочти сызнова.

Арон даже чуть опешил от такого обращения. Почти прошипел:

– Сочту-сочту. Ух и бойся, ежели хоть на ногатку[63]63
  Ногата – денежная единица, двадцатая часть гривны. Гривна (серебряная либо золотая) – металлический брусок весом около 200 г.


[Закрыть] недостача.

Он замолчал, перехватывая поудобней свой посох, коим любил лупить нерадивую служку, но тут дело иное. Мытника так задаром не вдаришь – вольный рядович. Лишь званием пониже его самого. Но уж больно хотелось отходить Савву своим посохом. Оттого и перехватил его поудобней.

И как бы дальше зашло дело, одному Богу известно. Да только мимо амбаров вдруг проскакал боярин Тимофей Кряж с воями. Да так бешено, что спорщикам вместе со сторожами пришлось посторониться.

– Поберегись, – раздался резкий окрик.

Арон, сам того не желая, встал рядышком с Саввой, удивленно провожая взглядом верховых.

– Не иначе случилось чего, – пробормотал тот, разом остыв от разгоревшегося спора.

Тиун взглянул на Савву и, махнув рукой, с неохотой заспешил прочь. Не водилось за боярами обычая мимо княжеских амбаров путь коротать.

Не все было спокойно и в княжеском тереме. Вместе со сбором появились в граде иные путники. Бежавшие из разоренной Булгарии потянулись во Владимир на поклон к великому князю.

Ранние сумерки поздней осени быстро окутали мраком просторную светлицу княжеского терема. Великий князь Юрий Всеволодович слушал Тимофея Кряжа в задумчивости. В светлице было темновато. Лишь один светильник с догорающими свечами стоял на столе.

– Как с осени потянулись, так по сию пору и идут. Много их. Где на всех места сыскать? Я уж и на прошлой седмице по дальним весям отправлял. Куда они во Владимире! Да и кто его знает, что у кого на умето.

Прежде чем продолжить, боярин Тимофей постарался рассмотреть лицо великого князя, но темнота мешала ему. Едва освещенное лицо Юрия Всеволодовича было сурово и бесстрастно.

– А в Булгарии, сказывают, разорение полное, княже.

Как будто очнувшись от сна, князь качнул головой.

– Встречай всех ласково… И место всем сыщи. Люди нам надобны.

Князь Юрий поднялся на ноги и подошел к боярину Тимофею.

– Да и грех людей в беде оставлять.

Не ждавший такого ответа, Кряж удивленно поднял брови.

Неведомое знание

На зимнее время по обычаю рязанский князь распускал большую дружину по домам. Заняться хозяйскими делами. Пожить с семьями. Оставлял возле себя только малую дружину. Пусть и остальные находились больше близ Рязани. За день-другой и собрать можно, но малую дружину так же по обычаю князь держал всегда при себе. Попасть в нее было делом завидным.

Старшим дружинникам грех было роптать на княжеское кормление, но и младшим перепадало от князя не худо. Хотя прошли те времена, когда дружина была княжеской дружкой, стали дружинники служилыми людьми – воями. И кому какой почет или кормление, решалось не только на ратном поле. Каждому своя доля и в добыче воинской, и в милости княжеской.

Но Андрейке роптать на жизнь – только Бога гневить. Пришел на службу вместе с боярином Евпатием. Под ним и ходил целый год. Куда боярин, туда и он, не то что Демьян, но подошло и его время. Заметили расторопность молодого парубка и вот взяли в дружинники. Ходит теперь в младших. Ждать такого не ждал Андрейка. Было время, хотел уйти с такой службы от боярина, но что тут скажешь: чему быть, того не миновать, прижился. Стал подумывать о своем хозяйстве. Что за княжеский гридень, коли у него ни кола ни двора. Если не на службе, и податься не к кому, кроме отца с матерью. Раньше при боярине такой досады не было. Куда боярин, туда и он – и сыт, и обогрет добро. Как на службу к самому князю попал, сам о себе и заботься, ежели не при князе. Только какое хозяйство без хозяйки? Былые думы о Насте так и не давали ему покоя. Потому и жил пока постояльцем в посаде у доброй старушки.

Старушка была не ворчливой. Все ее родичи давно сгинули, а двумя годами раньше помер и ее младший сын. Тоже дружинник. Окупался поздней осенью на броде, спешил гонцом по делу княжескому. Занедужил. И прибрала его хвороба. К ней его и отрядили те, кто годами постарше. И ему не в убыток, и ей прокормиться проще с постояльцем. С чего еще ей кормиться?

Неплохо жил парубок на постое. И сам не скупился. На девок не заглядывался. Пьяным его не видывали. Оттого помалу и мошна тяжелела.

Увидев жизнь не только из ворот отцовской кузни, своим пытливым умом Андрейка впитывал все новое, еще не понятое, невиданное. Как-то раз был послан он за сотником Емельяном, не боярином, но человеком не молодым – зажиточным. Терем его стоял за стенами детинца, как у боярина.

Андрейка ехал к сотнику впервые. Часто приходилось бывать гонцом, но больше по делам простым, не скорым. И в чужих богатых хоромах, кроме как у боярина Евпатия да княжьей гридницы, бывать не приходилось.

Сотник жил справно. Пусть терем его стоял в сторонке от боярских, но высотой не уступал. Тын из цельных бревен скрывал от посторонних очей просторный двор.

Андрейка взял плеть в другую руку и стукнул кулаком по тяжелым воротам:

– Хозяева!

Воротницу открыл приземистый простоволосый мужик:

– Чаво ломишься? Как на пожаре… Чаво тебе?

– Сотника Емельяна мне надобно. По службе я.

– Пусти его, Ераст, – сам хозяин вышел на стук и стоял теперь во дворе.

Парубок его даже не сразу узнал. В длинной холщовой рубахе, с подвязанными тесемочкой волосами, Емельян не был похож на сурового воя, каким его знал Андрейка.

– До тебя я, дядька Емельян.

– Коли до меня, проходи в дом. Неча тут стоять.

Ераст тем временем взялся за узду Андрейкиного коня и направился к коновязи.

В тереме было приборно и просторно, не то что в постоялой Андрейкиной избе. Емельян проводил его в переднюю светлицу.

Горница сразу приглянулась парубку, хоть и оглядел он ее только мельком. А более всего привлекла взор большая книга в деревянном окладе на столе близ красного угла. Придвинутая скамья, горящая свеча на столе указывали на то, что тут только что сидел человек.

– Ну, теперича сказывай, пошто тебя послали на ночь-то глядя.

– Велено разом собираться и выезжать под Ольгов, – перехваченным морозом голосом просипел парубок.

С трудом добавил:

– Боле не сказывали.

– На ночь-то, – охая, подхватила тихо подошедшая жена Емельяна и закрыла усталое лицо платком.

Емельян только махнул ей рукой:

– Не впервой. Подай-ка лучше горячего сбитню молодцу.

Хозяйка ушла, но быстро вернулась. Усадила Андрейку за стол, поставила перед ним большую глиняную чашу с парящим ароматным питьем, отрезала ломоть хлеба. Не ждавший такого гостеприимства парубок не смог отказаться.

Отхлебывая из чаши, он осторожненько, чтобы не приметили добрые хозяева, рассматривал все по сторонам. Дивился. Как много образов у сотника, что у какого попа не наберется. Емельян же тем временем спокойно закрыл книгу и убрал ее в тисовый поставец рядом. Обтер тряпицей гусиные перья, лежащие подле маленькой черниленки, и убрал все туда же – в поставец. На столе остался лежать лишь небольшой ножичек да несколько ровно строганных дощечек.

Жена уже стояла у двери, держа в руках добротный бараний кожух. Своей неторопливостью Емельян внушал доверие и уважение парубку, которого больше всего удивила большая книга. Приходилось ему видеть поповские книги, и знал он уже, что такое письмена, но в толк не мог взять, каково это понимать, что там писано.

Поблагодарив хозяев, он вышел во двор. Емельян вышел почти следом. Теперь это был прежний Емельян. С суровым взором и мечом на боку. Взобравшись на своего коня, он выехал первым за ворота.

Всю дорогу из головы Андрейки не выходила громадная книга в деревянном окладе, но спросить о чем-либо сотника он так и не решился.

С ползимы вдруг спали трескучие морозы, наступившие чуть не со дня Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Как распустил с того дня князь дружину, так и не скликал ни разу. Да и к чему? Забот зимним временем убавляется хоть княжьих, хоть людских, лишь бы дровишки не переводились. Их зимой готовить самое время. И возить легче по снегу. Несмотря на мороз, упрямые возчики то и дело провозили лес узкими посадскими улочками. Зазывали покупателей, торговались и исчезали прочь, чтобы объявиться снова на доверху загруженном стволами или поленьями возу. Прикупил и Андрейка дровишек для хозяйки. Топила она жарко, ни разу не мерз парубок на постое. Что не прикупить, если цельные стволы не задорого отдавал купец. Сам и порубил, чтобы молодую кровь разогнать.

Старушка души не чаяла в постояльце. Стал он для нее вроде сына. И как за сына, болело у нее о нем сердце. Втайне она подумывала женить парубка, но все не решалась заговорить. Ну, как заупрямится. Не городской ведь. И обидишь ненароком. А что может быть лучше доброй жены в доме? Да ничто. Так рассуждала она.

Размахнувшись топором, Андрейка рубанул по крепкому чурбану. Прихваченное морозом дерево не поддалось. Тупой, заточенный клином топор увяз, не оставив даже трещины. Он размахнулся еще, и последний чурбан, треснув, раскололся надвое.

– Отдохнул бы. – Хозяйка стояла за спиной, сложив руки на груди.

– Сщас приложу, и до отдыха дойдет.

– Да полно. И после приложится.

– Осталось-то всего ничего. Чего откладывать.

– Встал ведь ни свет ни заря и не присел ни разу. Пойдем. Пойдем в избу. Не емши ведь.

В голове парубка мелькнуло: «А ведь и верно – обедать время». Чурбак был последним. У старенького ветхого тына высилась куча мелко порубленных дров. И он поддался на уговоры. Прихватив топор, пошел в избу.

Сизый дым струился из дверей курных изб. Валил из труб домов побогаче. Тишину будто уснувшего на зиму посада редко нарушал чейто шум. Люди больше сидели по избам.

По улице, покачиваясь, плелся вечно пьяный сосед Зосим. Оглянувшись по сторонам, он прихватил несколько поленьев и быстрехонько скрылся в проулке.

…Всю зиму провел Андрейка в Рязани, а как потеплело, решил проведать отца с матерью. Походил перед тем по церквам на богомолье. Раздавал, как положено, милостыню нищим. И напоследок отправился на рынок. «Не с пустом же на побывку отправляться».

Засидевшийся по домам народ вывалил на улочки после морозов. А вместе с народом оживился и притихший на время Рязанский торг. Андрейка не спеша шел по заметенной свежим снегом улице. Новые валенки на ногах, на плечах добротная овчинная шубейка. Да и шапка на голове новая, отороченная волчьим мехом. И верно подмечала старуха-хозяйка: видным молодцем становился парубок и приодет небедно.

Истосковавшиеся по покупателям купцы и просто ремесленный люд наперебой расхваливали свой товар. Посмотреть и прицениться было к чему. Ходил долго, но так ничего и не приглядел.

– Чего приуныл, добрый молодец? – окликнул его старичишка, стоявший за прилавком, около которого он остановился, подумывая, что же делать дальше.

Андрейка посмотрел на старичка. Прилавок был небогат, да и голос у того был писклявым, похожим на блеяние барана. Хотел молча пойти прочь, как тот вдруг достал, где-то припрятанный, большой кокошник.

– Глянь-ка, чего отдаю.

Парубок подошел ближе. Кокошников в рядах он видел немало, но ладно сделанная вещь ему чем-то особенно приглянулась.

– Отдам задешево. Не прогадаешь, – шустрил купчишка.

Сторговались. И пошло дело. Как будто пелену с очей сняло. Взгляд стал сам отыскивать нужный товар.

Сделав еще круг, Андрейка прикупил гостинцев остальным и собрался уходить. Пошел с торга тем же рядом, где сторговал кокошник для матери.

У прилавка старика толпились люди. Какой-то богато одетый муж, видимо приезжий, беседовал со стариком. Любопытствующий народец поглядывал со стороны.

Любопытство одолело и парубка. Тихонечко он подобрался к прилавку.

– А еще, мол, собираюсь быть у тебя к Масленице. Пусть ждет.

Старик прижимал к прилавку тонкую дощечку и старательно царапал ее маленьким острым ножичком.

– Все ли, али еще чего? – не отрывая очей от дощечки, он гнусавил своим писклявым голосом.

– Довольно уже. Все ли ладно отписал?

Старик отложил свой ножичек и с достоинством, подняв очи, проговорил назидательно:

– Как говорено было, так и писано.

Его гнусавый голос звучал как-то особенно и не казался теперь потешным.

Происходящее заворожило парубка. Увиденное когда-то у сотника Емельяна встало в его памяти. Книжица, гусиные перья и такая же строганая дощечка.

– Как благодарить тебя, мил человек? – Гость полез за отворот тулупа.

– Ноне беру шесть ногат за такое.

Гость не торговался. Лишь подернул головой на старика. Старик же сразу развел руками.

– У меня для всех одна цена. И вздорожало ненамного.

Спрятав куны, писец зыкнул на толпящихся вокруг зевак, все еще поглядывающих со стороны:

– Неча, неча тут стоять. Подите, куды шли. Подите.

Кучка народа, в основном молодых отроков да отроковиц, понимая, что зрелище закончилось, нехотя расходились по сторонам.

Андрейка и не думал уходить. Увиденное зрелище захватило его. Он так и остался стоять один, не зная, как к тому подступиться.

Старик глянул на него недовольно:

– Ну чё уставился, сердешный?

Однако сразу же узнал парубка.

– Аа… да то ты, добрый молодец. И чего уставился?

Андрейка осмелел и решил подступить к этому недоброму старику вплотную.

– Смотрю на тебя, дедушка, и дивлюсь. Как это ты управляешься? Чудо ведь.

Взор старика подобрел. Он даже улыбнулся себе в бороду.

– Хм, чудо. Чудо и есть. Грамотой зовется сия премудрость.

Он лукаво прищурился:

– А ты никак задумал чего? Уж не уразуметь ли хочешь?

– Страсть как хочу, дедушка!

Андрейка собрался с духом и выпалил:

– Обучи. В долгу не останусь.

– Каков бес! Сразу и обучи. А ведаешь ли, как тяжела сия премудрость?

– Не ведаю, дедушка, – Андрейка стянул с себя шапку и поклонился в пояс, напуская на себя притворное смирение, желая разжалобить старика, – но коли возьмешься – осилю, истинный крест, осилю.

Парубок отыскал глазами виднеющуюся церковь и с жаром перекрестился.

– Боек ты, однако, молодец. А нарекли-то как?

– Андреем. Михеев сын я.

– Значится, в честь Ондрея Первозванного наречен.

Старик неторопливо почесал затылок и махнул рукой.

– Приходи к завтру после обедни на Моковую улицу близ Оки, спросишь Устина-дьякона, тебе укажут… Может, и сговоримся. А топерь некогда мне. Душу остудить время.

Он подхватил свой нехитрый скраб и потащился по улице, тяжело переступая ногами.

«Бывает же, и удача подвалит», – думал Андрейка, провожая старика взглядом.

Следующим утром он еще затемно засобирался идти. Да и что собирать? Не спросил ведь ни о чем. Парубок в нерешительности потирал руки. «А может, подкатить верхом да приодеться покраше? Глядишь, и растает сердце у старого. Будет ласковее. Не прогонит. Али, наоборот, отвадит сразу же? Как быть?»

Хозяйка молча собрала кое-что на стол, видя его хлопоты. Но после не удержалась – пролепетала:

– Надолго ли?

– Да я не еду никуда. В Рязани буду.

– И коня не возьмешь?

– Не надобен мне конь. Сам дойду.

– Ну и верно, ноги молодые носят. Не загуливайся токмо, а то соседа нашего опять давеча обобрали в кабаке-то. Приполз босой, жена сказывала.

– Пропил, поди, все.

– Могет, и пропил. Бывает с ним такое. – Она помолчала мгновение и добавила скороговоркой: – Кабаки – они до доброго не доведут, а медовушки али меду и в дому выпить можно. Чего по кабакам лучшего искать? Уж не подлить ли тебе?

– Да не к чему. И не в кабак я.

Андрейка поднялся из-за стола:

– Пойду.

Не поверив постояльцу, старушка украдкой перекрестила его, когда он пошел за порог. «Дело молодое ведь, сколь ни учи, а пока ухабов не набьет, не поумнеет», – не поверила она.

Невдомек было умудренной жизнью старухе, что не за гулянкой отправился Андрейка из теплой избы в этот холодный зимний день.

А парубок уже шагал твердо по снежной улице, прихватив с собой разве что кун да жгучую охоту к неведомому знанию.

Моковая улица лежала близ Оки. С нее даже были видны рязанские причалы, покрытые, как и вся река, льдом. Селились на ней больше люди торговые с достатком, худых дворов почти и не было.

Несмотря на утреннюю зимнюю темень, то и дело навстречу парубку попадались люди.

Первого встречного мужичка он и спросил про дьякона Устина.

– Как не знать.

Повернувшись, мужичок указал рукой:

– Пойдешь аж до самого конца. С этой стороны последняя изба. Как ни иди, ее не обойдешь.

Хоромы дьякона Устина были чуть ли не самыми худыми изо всей улицы. Покосившийся двор и вросшая в землю изба. У стены неприбранная поленница дров. Только старая добротная дверь, давала знать, что когда-то и в этом доме был достаток.

Парубка опять одолела робость. Потоптавшись на месте, Андрейка все не решался постучать в эту массивную дверь со старыми коваными петлями. Но все же решился.

Стучал долго. Наконец за дверью послышался шорох.

– Каво несет в этакую рань?

Андрейка узнал голос старика.

– Да я это. Андрей. Михеев сын.

– Чей ты сын, Богу и так известно. Пожаловал пошто по мою душу?

Старик будто ничего не помнил.

– Да как же? Звал ведь ты меня к себе, про грамоту рассказывал.

– Ааа. Громче говори. Не слышуу, – прокряхтел старик.

– Обещал обучить. Коли сговоримся.

– Чегоо обещал?.. Обучить?.. Эк выискался.

Парубок остолбенел. Уж не перепил ли дьякон? Вчера звал, а сегодня как весь разум потерял.

– Да ты отвори, хрыч, не то я тебе ворота-то вынесу. Княжой человек к тебе пришел, а не голь перекатная за подаянием. Надсмеяться надо мной хочешь? – озлился Андрейка.

Гордость заговорила в молодом вое. И впрямь бы навалился на дверь, если бы старик не зашуршал засовом.

Дверь приоткрылась, и парубок увидел заплывшее лицо старика. Драный, залатанный кафтан был накинут на плечи. В руке он держал посох.

– С каких-то пор ко мне княжие люди захаживать стали?

Андрейка стих. От старика сильно разило перегаром.

– Вона кто пожаловал. А что же ты мне сразу не сказал, что княжой человек? Проходи.

– Значит, Ондреем нарекли, – старик бубнил себе под нос, видно еще не протрезвев после вчерашней попойки.

– Садись, – он указал на лавку у печи. – Коли хочешь грамоте учиться, терпения наберись.

Парубок молчал. Жилище было убогим и грязным. По всему, старик жил бобылем, и церковные доходы, видать, обходили его стороной. Пока хозяин зачерпнул из кадушки не то квасу, не то воды и долго не отрываясь пил, парубок успел разглядеть все.

Остудив жар внутри, старик сел напротив него и произнес:

– Значится, за день возьму по три ногаты, и, хоть в день осилишь али в год, все едино. Три ногаты в день. Дошло ли?

– Дошло, дедушка. – Андрейка смиренно сидел, потупив взор.

Это, видно, опять приглянулось старику, и он, бойко встав, выдохнул:

– Тогда нечего попусту время вести… Слушай и внимай поначалу.

Весь остаток зимы проходил к старому дьякону Андрейка. Тяжело поначалу давалась неизведанная премудрость, но пытливый ум и время, проведенное за учением, пошли на пользу. К весне, изведя почти все свои куны, он и сам мог прочесть писание и накорябать на тонкой деревянной дощечке хитрые буквицы. Изменился и дьякон. В дни, когда приходил парубок, перестал притрагиваться к медам, поостепенился. Кстати и он повстречал Андрейку тем морозным днем. Впору пришлись и полученные куны. Раздобрев, старик, видно, подметил, что пустеет мошна у парубка, брать с него мзду перестал, видя его прилежность. А напоследок, прознав, что живет парубок на постое, приглашал заходить когда, опрокинуть по чарке.