Текст книги "Театральные люди"

С самого начала у его Театра был свой шифр, своя система кодов, на которую легко отзывались те наши соотечественники, кто в детстве не пропускал по родимому ТВ “Мелодии и ритмы зарубежной эстрады”. Кому были не чужими имена Висконти и Фассбиндера, Греты Гарбо и Марлен Дитрих. Кто почитал Марию Каллас и одновременно любил зажигать под Фредди Меркьюри и Донну Саммер. Из всего необъятного пантеона западного культурного мейнстрима Виктюк безошибочно выбирал как раз тех артистов, которые были давно канонизированы как “гей-иконы”.

Почему именно на них падал его выбор – это вопрос для отдельного исследования. Важнее то обстоятельство, что для конца восьмидесятых это был абсолютно новаторский взгляд на театральную природу, моделирование абсолютно новой, непривычной реальности, с которой наш зритель никогда не имел дела. И даже более того – стеснялся иметь дело, объясняя это все теми же понятиями “вкуса”, “морали”, “хорошего тона” и чего-то еще, о чем в приличном обществе говорить не полагалось. На самом деле речь шла об эстетической нетерпимости, в равной степени свойственной и отечественной культуре, и советскому сознанию.

Но Виктюку крупно повезло: расцвет его Театра пришелся как раз на финал 1980-х – начало 1990-х годов, столь усердно проклинаемых теперь. Рухнули все табу и запреты, исчез Главлит, распался МХАТ, развалился СССР. И вот на этом дымящемся фоне четыре классных парня в юбках a la Марта Грэм отплясывали под хит Далиды “Тiko-tiko”. Великолепная в своей завершенности формула театра на поверженных руинах, театра смутного времени, которую уловил и вывел с математической точностью Виктюк.

Нет, это не был трагический “Пир во время чумы”. Высокопарные пророчества и проклятия, соответствующие историческому моменту, практиковали другие режиссеры, используя при этом безусловную классику, будь то “Электра” в камуфляже у Юрия Любимова или “Орестея” по европейской моде у Петера Штайна. Но на эпос особого спроса не было. Зато на “Служанок” публика валила валом. Два часа сладостного гипноза, эротического сна, возбуждающих “криков и шепотов”, а в финале – убойная дискотека и раненые крики Далиды “Je suis malade”, которые не могли заглушить громовых аплодисментов.

Наверное, главная заслуга Виктюка, что он наглядно показал: театру вовсе не обязательно быть мужским или женским. Актеры – это всегда “третий пол”, а то, чем они занимаются на сцене, – это игра воображения и природы, “сон золотой”, чья цена резко возрастает, когда деньги перестают что-либо стоить, а на сахар и хлеб вводят талоны.

Демонстративная асоциальность спектаклей Виктюка в сочетании с их несколько болезненной сексуальностью и создавали тот эффект, который безотказно действовал на зрителей начала девяностых годов. При этом нелишне помнить, что в русском театре предшественников у Виктюка нет. Конечно, при известной доли фантазии в этой роли мог бы выступить Александр Таиров и его теория “эстетического реализма”. Но все это скорее театроведческие домыслы.

Театр Виктюка – явление в нашей культуре оригинальное, самостоятельное и абсолютно самодостаточное, не обремененное ни идеологическим базисом, ни интеллектуальной надстройкой, ни даже попытками обрести хоть какой-то социальный статус. С самого начала он был задуман и существовал как частный театр. Первый театр Новой России, никаким образом не претендовавший на государственную поддержку. Это многое может объяснить и в его последующей судьбе.

Формально деньги на содержание Театра Виктюка какое-то время давал Кредо Банк. Не слишком щедро, потому что основные спонсорские средства предназначались для Российского национального оркестра под управлением Михаила Плетнева. Театр Виктюка шел “в нагрузку” к классической музыке.

Я это знаю от продюсера Татьяны Сухачевой, которой и принадлежала идея создать на базе двух спектаклей-хитов – “М. Баттерфляй” и “Служанки” – Театр Романа Виктюка. Хрупко-прозрачная, с надтреснутым голосом Мальвины, очень упрямая, она принадлежала к поколению особых людей, допущенных до “новых денег”. Она их как-то добывала, крутила, вкладывала, вынимала, обналичивала. Тайны ее отношений с Кредо Банком никто толком не знал, кроме, наверное, бухгалтера, прекрасной и всегда невозмутимой Марины, восседавшей рядом с сейфом в маленьком офисе на Спиридоновке.

Как отличалась эта компактная конструкция с двумя женщинами по бокам и сейфом в центре от громоздких дирекций московских театров! Все вопросы на удивление решались быстро. Никакой волокиты, никакой театральной бюрократии. От залихватской легкости, с которой принимались любые решения, и от количества кэша захватывало дух.

Это тоже был своего рода Театр, который оставался невидимым для широкого зрителя, но без него не было бы Театра Виктюка.

Как женщина практичная, Сухачева понимала, что без собственного помещения Театру не выжить (аренда сжирала большую часть бюджета, выделяемого Кредо Банком). Была у нее и другая забота – обеспечить самого маэстро жилплощадью. Культовому режиссеру культовый адрес – под этим лозунгом прошли первые сезоны существования Театра. И надо признать, с этой задачей продюсер справилась блестяще. В результате сложной цепочки обменов, договоров и доплат Виктюк вселился в бывшую квартиру Василия Сталина на Тверской улице с окнами, из которых видны кремлевские звезды. Увы, с новым зданием для Театра все складывалось не так гладко. На том уровне, где принимались решения, ни имя Виктюка, ни деньги Сухачевой не срабатывали. Думаю, что была у этой истории и какая-то подловатая гомофобская подоплека. Под разными предлогами начальство не спешило предоставить здание Театру с сомнительной репутацией и странным репертуаром.

В конце концов от щедрот Московского правительства Виктюку досталось полуразвалившееся здание ДК Русакова в Сокольниках, которое можно было использовать в лучшем случае как репетиционную базу. Но и это было невозможно, поскольку у здания был еще один арендатор – ресторан “Бакинский дворик”, с которым у театра сразу началась война, продлившаяся почти шестнадцать лет.

Все эти малоприятные эпизоды из истории не вычеркнешь, но это был уже другой период, когда Виктюк покинул лигу театральных хедлайнеров, переместившись в ряды завсегдатаев разных телешоу. Как персонаж он вызывал теперь больше интереса, чем те спектакли, которые он продолжал исправно ставить. В массовом сознании он продолжал оставаться автором “Служанок” и “М. Баттерфляй”.

Уход от их нарядной и пряной эстетики сразу дал о себе знать. Публика настороженно отнеслась к “Лолите” – спектаклю, решенному подчеркнуто бесстрастно, аскетично и строго. Не получилась история “Двоих на качелях”, где дебютировала в качестве драматической актрисы балерина Наталья Макарова. И даже “Рогатка” Николая Коляды, которая могла бы прозвучать как первый театральный манифест ЛГБТ, была встречена довольно прохладно. Это был уже другой Виктюк, который никого специально не возбуждал, не завораживал, не ублажал. Спектакли, поставленные на сложной игре светотени, подчеркнуто черно-белые в безликой цветовой гамме, с резкими и грубовато взятыми эмоциональными аккордами. Поначалу отпугивала и раздражала какая-то нарочитая небрежность фанерных декораций, слишком громкий звуковой ряд, эскизность актерского существования. Потом все привыкли, что это может быть так и никак иначе. И ажиотаж как-то сам собой спал.

Но это случится уже несколько позже. Я же застал период наивысшего успеха, когда никаким “Бакинским двориком” и не пахло. Когда каждый спектакль становился событием, когда Эрик Курмангалиев в подражание Марии Каллас мог в последний момент отменить “М. Баттерфляй”, но никто не спешил сдавать билеты в надежде, что все-таки услышит когда-нибудь, как он поет сцену смерти Баттерфляй. Потому что это были те мгновения, ради которых только и стоит ходить в театр.

В начале девяностых ни у кого не было таких аншлагов и такой публики, как у Виктюка. Я помню, как заглядывал в притихший зал Театра имени Моссовета и различал в полутьме рыжий полубокс Анатолия Чубайса, и выбритый под панка затылок Эдуарда Лимонова, и седую укладку Ирины Александровны Антоновой. Помню, как сражался за стул, который хотели выдернуть из-под Аллы Демидовой, как не нашлось места для Геннадия Бортникова, который покорно простоял весь первый акт “М. Баттерфляй” со студентами ГИТИСа. В какой-то момент Театр стал чем-то вроде клуба, причем без всяких организационных усилий со стороны Виктюка или его помощников.

Вообще миф о “гей-тусовке”, которая как-то особенно поддерживала Театр, на мой взгляд, был придуман недоброжелателями. Никакой такой группы поддержки, кроме разновозрастных тетенек в мохеровых кофточках, я что-то не припомню. Да и за кулисами, на мой сторонний взгляд, “порока” ни в каком виде не наблюдалось. Жизнь была тяжелая, сложная, трудовая. Спектакли сильно выматывали артистов и постановочную часть. К тому же многие старались совместительствовать, предусмотрительно оставаясь в штате в других театрах. Там казалось надежнее, чем служить у Виктюка.

Все исполнители в “Служанках” были мужчинами, как говорится, “с обременением”. Жены, разводы, дети от предыдущих браков, квартирный вопрос и т. д. Но весь этот банальный бэкграунд куда-то вмиг исчезал, как только до их лиц и торсов дотрагивалась кисточка стилиста Левы Новикова, как только они надевали костюмы Аллы Коженковой и начинали произносить текст Жана Жене в переводе Елены Наумовой. Что-то менялось в их пластике, в выражении глаз, в тембре голоса. Какая-то другая жизнь, о которой они сами, может быть, и не подозревали, вдруг вспыхивала, как бикфордов шнур, чтобы, оттрепетав, незаметно угаснуть в финале под аплодисменты зала.

Потом они все разойдутся кто куда: Сергей Виноградов (Мадам) – в режиссуру, Николай Добрынин (Клер) – в сериалы, Владимир Зайцев (Соланж) – в другие антрепризы, а Леонид Лютвинский (Месье) – в бизнес. Наши пути теперь редко пересекаются.

И Романа Григорьевича я тоже вижу очень редко. А когда встречаемся, не очень понятно, о чем говорить. Впрочем, всегда можно произнести заветные слова “Doggy Box” и улыбнуться друг другу.

2013

Без вины виноватый
Лев Новиков

Еще одно имя ушедшей эпохи. Кажется, с него в русском театре началась профессия художника-стилиста. До того были только гримеры и парикмахеры – профессии незаменимые. Без них театр непредставим, но именно Лев Новиков сумел тут достичь высшей степени искусства. При этом его никогда смущало, что он “калиф на час”, что человеческая кожа не идет ни в какое сравнение с холстом или мрамором, что все его многочасовые труды и усилия смываются каждый раз после спектакля водой и мылом. Но сизифов труд, похоже, был ему только в радость. Он снова брался за свои кисточки, снова “перерисовывал” лицо или, как он любил повторять, “подновлял фреску”. Лёва был резким, остроумным, смешным, мудрым, щедрым, очень добрым, а под конец своей недолгой жизни – очень несчастным. Он много фотографировал и рисовал, но работ почти не осталось. Мы пытались что-то найти для этой книги, но, увы, никто не знает, где они.

Он умер 7 ноября. В день бывшего главного советского праздника, который никто уже не отмечает. И его смерть тоже никто не заметил. Некрологов не было. О том, что его не стало, я узнал месяц спустя. Последний раз я видел его в конце сентября. Случайно, из окна машины. Дорогу на Страстном бульваре перебегал шустрый небритый старичок в клетчатой кепочке и в старомодном коричневом пыльнике. И сам он был тоже какой-то серо-коричневый. Казалось, что старичок разговаривает сам с собой отрывисто и сердито. Только потом я увидел, что за ним плетется, не поспевая, маленькая пожилая женщина, таща за собой сумку на колесиках. И весь его сердитый монолог предназначался ей. Машина проехала вперед еще несколько метров, пока меня не осенило: Лёва!

Да, это был Лев Новиков. Первый российский стилист, любимец Романа Виктюка и соавтор его легендарных “Служанок”, “М. Баттерфляй”, визажист, придумавший имиджи чуть ли не половине звезд нашей эстрады – от Лаймы Вайкуле до Кристины Орбакайте, конфидент и друг великих актрис – от Галины Улановой до Аллы Демидовой. Они доверяли ему свои лица, свои прически, свои дамские секреты. Он знал про них все. Он обожал их. Он дарил им какие-то милые пустяки, а главное – надежду, что все обойдется, что они прекрасны, что все будет хорошо.

Вмиг в памяти пронеслось: Лёва за кулисами. Хрупкий блондин, затянутый в черный бархат. Принц-парикмахер, красиво встряхивающий густой еще, бело-снежной челкой. Надменный, колкий, опасный, как ножницы, которыми он поигрывает, стоя вполоборота у зеркала. Этакий цветок зла. К нему так просто не подъедешь! У своих знаменитых клиенток он перенял манеру глядеть сквозь тебя невидящими глазами, говорить медленно и лениво, чуть растягивая слова, вести себя как звезда и ощущать себя звездой даже в жалкой грим-уборной какого-нибудь захудалого дома культуры. И эта его походка – так ходят профессиональные манекенщицы по подиуму, чуть вихляя узкими бедрами, затянутыми в супертесные джинсы от Armani. Все напоказ. Вызов всем скучным, банальным, нормальным, трусливым. Этот парень из Саратова, похоже, ничего не боялся – ни кривых усмешек, ни сплетен, ни обидных кличек, ни 76-й статьи Уголовного кодекса РФ. Господа, не забывайте, на дворе стоит зима 1988-го! Еще могут грянуть любые морозы, запреты, приказы… Но Лёве на них плевать. Он идет без шапки, придерживая у горла воротник тонкой модной замшевой курточки, как будто сошедший с картинки модного журнала, словно вокруг не грязный снег и соль Тверского бульвара, а вылизанный асфальт Фобур-Сент-Оноре. И его нежный загар, какого ни у кого в Москве не бывает, – это не пудра от Helen Rubinstein и не гэдээровская кварцевая лампа, привезенная с каких-то гастролей, а весеннее солнце Ниццы или Сан-Ремо, где он никогда не был и никогда не будет, но всё про них знает.

Откуда у него это знание? Мама – учительница литературы. Папа – военный. Саратовское художественное училище. Был я однажды в его городе. Река, церкви, драматический театр, дискотека прямо у причала. Красивый скромный провинциальный город. Но именно здесь должна висеть мемориальная доска: “Здесь родился, учился и вдохновлялся первый стилист российского гламура”. Из Саратова Лёва бежал в Москву. А куда же еще? Здесь было всё: загибающиеся от нехватки импорта магазины “Березка”, где еще можно было купить флакон “Diorissimo” и швейцарский шоколад “Toblerone”, Хаммеровский торговый центр на Красной Пресне с японским рестораном “Сакура” и первым ночным клубом для западных фирмачей, налаженная система фарцовщиков, спекулянтов, гэбэшных проституток. Еще был спецхран Ленинской библиотеки с подшивками запретных Vogue и Paris Match; закрытые просмотры последних фильмов Лилианы Кавани и Фассбиндера в залах Госкино. Все это было, было… За какими-то железными дверьми, замурованными подъездами, свирепыми охранниками. По спецпропускам, спецномерам, в спецраспределителях. Как и весь Советский Союз, эта полулегальная индустрия люкса постепенно приходила в упадок, то и дело давая течь и сбои. Какие-то крохи перепадали и людям из обслуги, как Лёва, – кто-то привозил импортную косметику, у кого-то втридорога он покупал новые диски и джинсы, у кого-то выпрашивал новые журналы. Сам он был бесконечно щедрым. Любил красивые вещи, но еще больше – красивые жесты. Никогда ничего не копил, не коллекционировал. Раздавал всё, что ему дарили друзья. Знал всех.

На стрижку к нему надо было записываться за месяц. Прическа от Лёвы Новикова – это как знак высшего отличия и принадлежности к элите. В сущности, он из любой советской гражданки мог сделать и вамп, и Лолиту, и Одиллию, и Одетту, и Любовь Орлову, и Грету Гарбо. Он отважно жонглировал образами и именами классических героинь, он порхал вокруг них со стрекозиной легкостью, невесомо касаясь их лиц и волос своими кисточками и карандашами. Он взбивал вокруг них невидимую пену лент и кружев, укутывал в нереальные шелка и меха. Он влюблял в них все зеркала и пространства, всех официантов, таксистов, фирмачей и партийных работников. К нему приходили валютные проститутки, громко жаловались на жизнь, рассказывали что-нибудь свое горестное вроде: “А у моего хрена встает только на восьмиклассниц с косами”. А Лёва в ответ: “Ничего, лапуля, я сейчас из тебя такую девочку сделаю, мама не узнает”. И делал. И утешал, и мыл волосы дорогим шампунем. А потом прикалывал к вороту ее белой кофточки какую-нибудь бабушкину камею, чтобы она выглядела чистой и непорочной библиотекаршей, какие раньше водились только в родном Саратове.

Женщина от Лёвы Новикова – королева восьмидесятых. Примадонна перестройки и гласности. Последние идеологические бастионы рухнули, последние запреты отменены и забыты: все можно. И ничего не страшно. Хотя на самом деле страшно, даже очень. Потому что непонятно, что дальше. Как жить? На что жить? Закрылся клуб в Хаммеровском центре, а Лёва удержался. Закачался и рухнул интуристовский люкс – куда-то растворились все эти дамы, а у Лёвы заказов по-прежнему завались. Потому что есть профессия. Его ножницы, его вкус, его глаз. Лёву даже на Бродвей звали в цирковое шоу Валентина Гнеушева, но в Америке ему не понравилось. Дома было интереснее.

В конце 1980-х он ушел в театр. Конечно, там не платили таких денег, как в ночном клубе на Красной Пресне или Бродвее. Но это был его мир, его территория, его любимые героини. И сразу успех. Грандиозный! “Служанки” Виктюка в театре “Сатирикон”. Он придумал тогда их гримы за час. Просто сел и набросал на бумажках – Клер, Соланж, Мадам. Птицы из одной стаи, а точнее, из одной клетки. Страшные лики любви, притворившиеся то ли античными масками, то ли масками китайского театра но. Впрочем, это был Театр Романа Виктюка – единственный в своем роде, возникший на сломе двух эпох, впитавший в себя дух распада, безумия и надежды девяностых. Откровенное эстетство, доведенное до абсурда и самопародии, гейский пафос, возведенный в ранг программного манифеста, самодостаточная красота раскрашенных полуголых тел, душный мрак текстов Жана Жене, исступленный крик Далиды, хрустальный контратенор Эрика Курмангалиева – вот что такое Театр Виктюка. Он завораживал и будоражил, шокировал и обольщал. Каждая премьера – событие, каждый выход Мадам в “Служанках” – овация.

Лёва редко выходил с Виктюком на поклоны. Он вообще был не из тех, кому непременно надо торчать в кадре перед камерой и кричать на всех углах: “Это я, это я!” Он знал себе цену (“100 рублей за голову”, – шутил он, имея в виду свой гримерский тариф), но держался с гордой отдельностью, которую многие принимали за манерную заносчивость. Но те, кто его любил, знали: это только маска ранимого и, в общем-то, одинокого человека. Он по-прежнему жил с мамой и сестрой в крошечной квартирке с видом на Смоленский мост, где принимал своих знаменитых клиенток. Он колдовал над их волосами и лицами, выслушивал их истории, а мама на кухне пекла пирожки, чтобы потом одарить его див “на дорожку”. Дивы, как правило, сидели на жесткой диете, но перед пирожками устоять не могли. Уплетали их прямо в прихожей.

У Лёвы был редкий талант дружить с самыми трудными актрисами и самыми сложными женщинами. Он сумел уговорить надеть лысый парик Лию Ахеджакову в “Мелком бесе”, он умудрился для спектакля “Квартет” превратить Аллу Демидову в бердслеевскую дьяволицу, а то, что он делал с Ириной Метлицкой в “М. Баттер-фляй” и “Лолите”, – это шедевр, арт-объекты, достойные музеев Гуггенхайма или Людвига. Виктюк рассказывал, как в Нью-Йорке он пришел к Михаилу Барышникову договариваться о постановке “Анны Карениной” с Ирой в главной роли. “Покажите мне ее”, – попросил легендарный невозвращенец. Виктюк протянул фотографию – одну из проб грима, сделанную Лёвой. “Можно мне ее себе оставить? Это чудо!” – воскликнул Барышников.

Художник Алла Коженкова, которая свела Лёву с Виктюком и поддерживала его до последних дней, вспоминает, как однажды он пригласил ее в ночной клуб на мужской стриптиз: “У меня был тогда скверный период. Я расставалась с очередным мужем. А развод – это всегда больно. Лёва понимал мое состояние, но клуб, куда он меня позвал, был ужасный, и стриптиз этот был ужасный, и настроение отвратительное. И вдруг в середине шоу он неожиданно повернулся ко мне, обнял и поцеловал в губы настоящим, долгим поцелуем. Это было так странно и так прекрасно. В этот момент я особенно почувствовала всю тонкость его души. Как будто в этом объятии были заключены все не сказанные им слова поддержки, сочувствия, какой-то очень мужской заботы и защиты. Я тем более это оценила, что это был жест человека, глубоко равнодушного к женщинам, и к тому же к женщинам старше него”.

Лёва влюблялся в тех, кого гримировал. Все они – от Натальи Сац до Сережи Виноградова – становились его Галатеями. Он не просто придумывал им грим, но – какую-то особую звездную судьбу, какой ни у кого из них не было и не могло быть. Только в его мечтах, только в спектаклях Романа Виктюка, только на фотографиях Валерия Плотникова и Владимира Фридкеса. Лёва никому никогда не подражал, не копировал, но во всем, что делал он, чувствовалась неопровержимость подлинника. При этом он сам не стеснялся быть заложником легенд прошлого. Например, когда на роль Мадам в “Служанках” вводился Сергей Виноградов, Лёва притащил в гримерку большой портрет Греты Гарбо, а потом несколькими уверенными взмахами карандаша, как по холсту, прямо на Сережиной физиономии наметил структуру лица божественной шведки.

Он терзался, искал, каждый день придумывал что-то новое, но все его шедевры были рассчитаны не больше чем на один вечер, на один выход, на одну фотосессию. А что дальше? “И душ смывает все следы…” В какой-то момент его стала тяготить эфемерность его художеств. После ухода Ирины Метлицкой – вначале от Виктюка, а потом и из жизни – оборвалась его связь с театром. Он продолжал что-то делать по старой дружбе, помогал своим давним привязанностям (например, придумал акварельные одухотворенные гримы для “Горя от ума” – режиссерского дебюта Олега Меньшикова), но все его интересы были обращены к другой сфере – это была чистая мода. Так в жизни Лёвы Новикова начался “период Чапурина”.

“Ты должен с ним познакомиться. Вот увидишь, он обалденный парень”, – кричал мне в трубку Лёва. Его не интересовало мое мнение о парне, но ему нужна была публикация о первой чапуринской коллекции. Я уже не помню, что это было: какие-то корсеты, фижмы, бюстье а la Gaultier… Помню, что потом было много соломы, торчавшей из-под подолов и рукавов платьев. Это было смело и по-своему красиво. Помню пухлощекого, застенчивого мальчика в круглых оксфордских очках, похожего на студента филфака, испуганно протянувшего мне руку: “Игорь”. А рядом распевал соловьем Лёва в лучшем своем бархатном пиджаке. Он был тут и звездой, и хозяином, и промоутером, и продюсером, и, разумеется, автором всех гримов для отборных московских манекенщиц. Он сам обзванивал и приглашал знакомых звезд, общался с журналистами, придирчиво отбирал моделей для шоу и ткани для новых коллекций. Он был вездесущ, неутомим и, кажется, абсолютно счастлив. Впервые он почувствовал себя не исполнителем чей-то воли или заказа, а полновластным творцом, автором своего лучшего и главного мифа о первом дизайнере Новой России маэстро Игоре Чапурине.

Наверное, в смутных мечтах ему виделся российский вариант дуэта Ива Сен-Лорана и Пьера Берже или Валентино и Джорджо Джакометти. Один творит на подиуме, другой – за кулисами. Один весь в творчестве, другой – в цифрах, финансовых схемах, рекламных бюджетах и деловых переговорах. Но оба вместе идут по жизни, дружно взявшись за руки, преодолевая неизбежные препятствия и празднуя долгожданные триумфы. Не рассчитал Лёва одного: никакой он не финансист, не продюсер. Тут нужна другая хватка, другой опыт, другие локти. На самом деле он тоже был нежным артистом, ранимым художником. Все, что он мог, – это броситься в ноги какой-нибудь бывшей разбогатевшей клиентке и умолить ее дать денег под мифические прибыли. Собственно, так и произошло с Зоей Барбаруновой, ставшей первым директором Дома “Igor Chapurin”. К тому же Лёва явно претендовал на художественное руководство и влияние. И если на первых порах Игорь готов был с этим смириться, дальше терпеть Лёвино присутствие становилось все труднее. Плюс общеизвестно чудовищный характер, совершенно не подходящий для выстраивания серьезного бизнеса, для сложных отношений с инвесторами, поставщиками, прессой. Плюс болезнь… То, что Лёва инфицирован, Игорь знал с самого начала. Но СПИД не был причиной их разрыва – скорее, тягостным фоном, на котором развивались их отношения, особенно омрачившиеся в последние годы.

Лёва чувствовал, что его стесняются, переводят на какие-то вторые-третьи роли, к которым он не готов. Он устраивал истерики, впадал в затяжные депрессии. Целыми днями сидел в своей квартире и ждал Игоря. Вся его жизнь в конце концов свелась к этому ожиданию и беспрерывным выяснениям, кто кому сколько должен. Он начал пить. Вокруг шла уже совсем другая жизнь. Открывались один за другим глянцевые журналы. Рекламные билборды и витрины модных бутиков совершенно преобразили облик столичных улиц. Народилась и рвалась в бой новая армия стилистов, визажистов и дизайнеров, многие из которых и не слышали имени Льва Новикова. Ему не было места среди них. Никому не было дела до его былых заслуг и обид. Он безнадежно проиграл этот раунд. Особенно остро Лёва это почувствовал, когда ушел Игорь.

Накануне их разрыва, еще не ведая о драме, которая у них происходила, я попросил обоих сфотографироваться вместе для одного своего журнального проекта. Они согласились и покорно встали под фотообъектив у какой-то кирпичной стены с остановившимися лицами приговоренных к расстрелу. “А сниматься-то вдвоем – к разлуке”, – вдруг громко сказал Лёва.

На два года он исчез совсем. Старых клиентов растерял, новых так и не приобрел. До меня доходили слухи, что он переехал со Смоленки куда-то на Пушкинскую. Что пьет по-черному, что зачем-то полетел на Кубу, откуда вернулся совсем больной. Однажды дома раздался звонок. “Лёва! Привет, привет”. Говорим с наигранной беспечностью, как будто расстались только вчера: его знакомый суховатый смех, его язвительные шуточки, его смешные подначки, и все это ради одного: “Лапуль, приходи ко мне на показ”. Я растерялся и даже переспросил: “К Чапурину?” – “Нет, ко мне”. – “Ты стал модельером?” – “Ну да, что-то вроде того”. Я не мог отказать, хотя знал, что ничего хорошего меня там не ждет, что надо будет потом говорить какие-то фальшивые слова. А может, и не надо? Лёва тонкий, он поймет.

Я пришел в скучный, серый, казенный зал где-то в районе Балчуга. Публики набралось негусто, но вся, как на подбор, из бывших: московские львицы доперестроечного периода, постаревшие поклонники Театра Виктюка, кордебалетные мальчики и девочки, давно вышедшие в тираж. Весь этот подвядший гламур первого призыва пришел приветствовать своего любимца. Под истошное пение все той же Далиды медленно шествовали модели в тафте, шелках и стразах, как будто взятых напрокат из гардероба “Служанок” и “М. Баттерфляй”: топорщились перья, волочились шлейфы, сверкали позументы, рассыпались по подиуму плохо пришитые бусинки. К актуальной моде это не имело никакого отношения. Но это был Лёва Новиков, его прошлое, фантазии и мечты, за которые он цеплялся из последних сил. Смотреть на это было мучительно, особенно когда на подиуме появлялась хрупкая немолодая манекенщица, остриженная под ноль, явно пришедшая сюда после сеансов облучения или химиотерапии. Люда Мачерет, звезда Дома моделей на Кузнецком Мосту.

На поклоны они вышли вместе – Лёва и Люда. Я даже не сразу узнал его. Все-таки давно не виделись: он был такой же худенький и хрупкий, в том же чуть вытертом бархате, но почти лысый и совсем седой. Они стояли вместе, взявшись за руки, с вымученными улыбками. Два безволосых существа, два доблестных героя российского гламура, две его без вины виноватые жертвы. Мы поаплодировали и тихо разошлись. Больше я Лёву не видел. Если, конечно, не считать нашей “невстречи” на Страстном бульваре за месяц до его смерти.

Говорят, что Чапурин предложил родственникам оплатить Лёвин памятник. Но где его устанавливать? У Лёвы нет могилы. Как он и завещал, его тело кремировали, а прах развеяли над Волгой, в родном Саратове. Усилиями его мамы и немногих друзей в галерее “Дом Нащокина” была устроена его посмертная выставка: эскизы, фотографии, костюмы, видеозаписи – собрали все, что осталось. В общем, немного.

…Давно-давно он мне сказал: “Ну что ты все редактируешь, переписываешь чужие статьи. Тебе свое писать надо”. Ну вот, я и пишу, мой дорогой, вот и пишу.

2008