Текст книги "Параллели. Часть первая"

Напрасно услышавшие ее соседи пытались ее успокоить, она только заходилась все с новой и новой силой, пока с поля не вернулся сын Василий и обмякшее, почти безжизненное тело его матери не затихло в его объятиях. Василий и сам еле сдерживал слезы, но он не мог позволить себе такую роскошь. Боль за отца душила его, лоб покрывался холодным потом, но теперь он здесь был старшим мужчиной и просто обязан был держать удар. Как бы ни было тяжело, но надо было жить дальше.

Они знали, что старшие братья также были на войне и боялись подумать, как же они там, живы ли. Как их семьи на Украине, с которой тоже давно уже не было никаких вестей. Шла середина 1916 года, печальные известия с фронтов еще не раз заглядывали в эти края. Пережив бурные годы революции, гражданской войны и, как многие, пройдя процессы коллективизации, Василий с матерью выжили и даже приспособились к новой жизни. Ксения прожила до 1923 года, она ехала на Украину, когда заболела и, не доехав до старших детей, умерла дорогой.

Василий остался один, но ему было уже 26, и он женился на односельчанке Дарье. Девушка была стройной и очень красивой, все село бегало за ней, но Дарья с самого детства положила глаз на Василия, он был таким сильным. К тому времени Василий вырос, набрав рост в два метра и два сантиметра, выглядел он гигантом, нрав сложился боевой. Потому в 20 годы он был мобилизован в ряды Красной армии, где честно и прослужил почти до конца 1923 года, после чего вернулся в родное село Смирновка, где к тому времени расцвела Дарья. Василий посватался к ней, чему, впрочем, Дарья была неслыханно рада. В 1928 году у них наконец-то, после долгих усилий и лечений, родился единственный ребенок Гриша. Дарья носилась над ним, как квочка над цыпленком. Гриша всем походил на отца, кроме роста, это он наследовал от мамы, в ее родне мужчины были не выше среднего роста. Гриша неплохо учился, любил читать, с удовольствием помогал по хозяйству, но, как любой мальчишка, больше всего любил играть с ребятами. В 1939 году мать Гриши простыла и, не обратив должного внимания на простуду, неожиданно попала в больницу с воспалением легких, к сожалению, болезнь была запущена настолько, что врачи не смогли ей помочь, и Гришина мать умерла. Гриша стал жить с отцом, в осиротевшей хате, село было населено в основном украинцами, поэтому и говорили все в основном на украинском. Вечерами на околице плыли мелодично распевные украинские песни, Грише они очень нравились, это стремление подметил сосед Василия, дед Харитон. Он прекрасно играл на гармонике, Гриша часто видел его, играющего на свадьбах. Вот бы и мне так, думал Гриша. Дед Харитон всегда любил побаловать хлопцев села съестным из своих частых гостевых угощений. Заприметив интерес Гриши к музыке, он с удовольствием стал учить его играть на гармони. Гриша обладал хорошим вкусом и с легкостью запоминал на слух и заучивал музыкальные мелодии. В 1941 году отца Гриши призвали в армию, и хотя он у Гриши остался один из родителей, Василий не стал искать пути отклониться от призыва. Он попросил свою сестру, тетю Гриши, забрать его к себе на время войны, и отправился на фронт. На сборном пункте Василия с таким же призванными, как и он, отправили в Алма-Ату, где шло формирование 316-й стрелковой дивизии под командованием генерала Панфилова. Прибыв к месту формирования, Василий сразу окунулся в нелегкий солдатский труд. Панфилов главной задачей при формировании дивизии обозначил военную подготовку ее дивизионного состава. Людей учили выдерживать марш-броски, форсировать реки, рыть окопы и траншеи, брать высоты, возводить переправы, и, конечно, тактике самого боя.

Чтобы побороть в людях страх противоборства с танками, Панфилов ввел свою методику противотанковой борьбы. Он заставлял личный состав рыть окопы, и когда солдаты занимали позиции, направлял на них трактора. Когда трактора проходили окопы, в которых сидели солдаты, те забрасывали их учебными гранатами. Подобное тяжелое обучение сплачивало людей, учило их понимать друг друга без слов, что само по себе подымало выучку на порядок выше. Личный состав 316-й стрелковой дивизии проходил проверку лично Панфиловым, который каким-то интуитивным способом отмечал людей по их потенциальным бойцовским качествам. Конечно, предпочтение отдавалось комсомольцам и коммунистам, но немаловажную роль играли и физические качества человека.

Присягу бойцы 316-й стрелковой дивизии приняли 30 июля. А 18 августа прибыли под Великий Новгород, где и влились в 52-ю армию. Непосредственное участие в боевых операциях дивизия еще не принимала, однако бойцы дивизии провели ряд успешных разведывательных операций. Масштабные операции под Ленинградом 316-я стрелковая дивизия не проводила и в начале осени была переправлена на московское направление в 16-ю армию Рокоссовского. 316-я стрелковая дивизия Панфилова преграждала путь фашистам на Волоколамск и заняла 50-километровый отрезок фронта. Панфилов в своей дивизии носил нарицательное имя «батя» или «аксакал», так как дивизия была многонациональна и состояла из выходцев с Казахстана: украинцев, русских, казахов и других, даже малочисленных, народов, иногда бойцы не знали русского языка, но все они видели особое – бережное отношение командира к личному составу.

Панфилов часто говорил: «Я не хочу вашей смерти, учитесь усердно военному делу. Я хочу, чтобы вы прошли до конца войны, до самой победы, выжили и увидели своих близких и родных, вырастили детей и внуков. В бою самая выгодная тактика – это наступление, даже в самых тяжелых ситуациях стремитесь к наступлению. именно наступлением, когда противник уже уверился в своей победе, вы можете его опрокинуть и, разгромив, уничтожить. Никогда не теряйте духа, на войне все изменчиво и тогда, когда вам кажется, выхода нет, он только и находится».

Много новшеств было введено Панфиловым на фронте, одно из них даже стало называться «петлей Панфилова» и с успехом применялось на других участках фронта. Суть этого новшества была в рассредоточении войск по наиболее важным – выгодным для ведения огня точкам для уничтожения танковых соединений. В ходе таких маневров подразделение быстро отходит на 8—10 километров в глубь обороны, затем неожиданно для противника создает мощный оборонительный узел, а когда противник вновь сосредотачивается для удара, опять маневрирует на флангах, чем изматывает и растягивает силы наступающих, как бы затягивая петлю, то слева, то справа, и тем самым подводя его силы под удары артиллерии или пехоты.

15 октября фашисты начали мощнейшую атаку, бросив на дивизию панфиловцев большое количество танков, так, на левом фланге, где мужественно сражался 1075-й полк, танков было более 150. Только дальновидность и стратегическое мышление Панфилова предотвратили неминуемую катастрофу. Он бросил на выручку полка большое количество противотанковой артиллерии. Через четыре дня фашисты подобрались к Москве ближе и заняли отдельные деревни. Немцы рвались к Москве, не считаясь со своими потерями. Уже 25 октября они бросили на дивизию Панфилова 120 танков. Чтобы сохранить жизни солдат, Панфилов приказал отступить и сдать Волоколамск. Окрыленные успехом, фашисты продолжали атаковать. Наступило 16 ноября, день самого тяжелого боя за Москву. С рассветом началась мощнейшая артподготовка, на волоколамское направление фашисты бросили две танковые дивизии и одну пехотную. Кровопролитные бои шли на каждом клочке земли, Дубосеково, Крюково, всего и не перечислить, бойцы-панфиловцы, неся тяжелейшие потери, снова и снова сдерживали врага, уничтожая его живую силу и технику. На танках фашисты усадили пехоту, которая вела настолько интенсивный огонь, что было невозможно обороняющимся поднять голову, чтобы видеть, куда бросить гранату. Василий со своим напарником Бауржаном вели огонь по наступающим танкам из противотанкового ружья. Обливаясь потом и вытирая с лиц грязь, они, как и учил их «батя», часто меняли позицию, быстро передвигаясь по извилистому окопу. Это позволяло избежать прицельного огня фашистских танков по их расчету. Василию с Бауржаном удавалось произвести выстрел в наиболее незащищенную боковую часть брони. Уже несколько фашистских танков было подбито расчетом, атака фашистов стала захлебываться.

– Ничего, погоди у меня, – бормотал Василий, – нечисть проклятая, погодя, дай только срок.

На очередной перебежке он уже прицелился, напрягся и с нетерпением закричал:

– Патрон, патрон, Бауржан!

Но патрона не было. Бауржана скосила пулеметная очередь во время перебежки, в руке он так и остался держать патроны для ПТР и с открытыми глазами вглядывался в дымно-грязное небо. В следующую секунду залпом фашистского танка Василия подняло вверх и разметало во все стороны, оставив большую воронку и обожжённую глину вместо человека. За время тяжелейших боев 316-я Панфиловская дивизия понесла огромные потери: из 11 347 бойцов, на момент формирования, после боя их осталось не более 7000. Фашисты уже видели в бинокли башни Кремля, но мужество, в том числе и панфиловцев, не только не позволило им взять Москву, но и стало их первым крупным поражением. После боев 316-я стрелковая дивизия получила звание гвардейской. А Василий, как и многие ее бойцы, попал в списки пропавших без вести. Такова оказалась гримаса войны.

Григорий

Получив весточку с фронта о том, что Василий пропал без вести, тетка Гриши, у которой он жил, подозвала его к себе и сказала:

– Гриша, ты уже большой и должен знать, – она сделала паузу и продолжила, – твой отец, Гриша, пропал без вести на фронте.

Лицо подростка застыло в недоумении, в голове заметались мысли: «Как пропал, разве можно пропасть, вот так, среди своих? И что теперь? Он может найтись? А где он сейчас?» И хотя этот случай был не первый в их селе, но пока его самого не касалось такое, он не так чутко реагировал на такие явления. Затем Грише пришло в голову, как иногда ребята реагировали на подобные события. Всем почему-то казалось, как и ему сейчас, что на фронте невозможно пропасть без вести. Как же так, куда же он делся? Неужели струсил и убег к немцам, предал своих? Что теперь будут думать его друзья? Видя, как то краснеет, то сереет лицо Гриши, тетка сказала:

– Ну, вот что, ты загодя не переживай, может, вскоре найдётся Василий, мало ли чего непонятного на войне бывает. Он у нас богатырь, под два метра, сдюжит, может, ранен и без документов оказался, верить надо, Гриша, что с батей ничего не случится. Понял?

Она произнесла последние слова, как и многие из Гришиных родственников, с ударением на последний слог, по-украински.

– Ты вот что, ребятам пока не сказывай, может, вскоре все ясно будет, соображай! – закончила тетка и, потрепав его по голове, вышла во двор.

Гриша какое-то время стоял у хаты, затем решился-таки выйти на улицу. Его закадычный друг Ленька встретил его как-то сочувственно, со словами:

– Че, Гриш, батя пропал?

– Ты откуда знаешь?

– Че здесь знать-то? Почтальон с теть Дуней говорил, ты же знаешь, какая та болтливая, уже все село знает. Да ты не бери в голову. Чай, не у тебя-то первого батя пропал, вон, у Петьки уже год как никаких вестей нет.

Гриша взглянул на Леньку и вспомнил, как они же с Ленькой в своих разговорах не верили, что можно на фронте куда-то пропасть. И вдвоем же пришли к полному убеждению, раз пропал кто, и так давно не объявился, значит, к немцам убег, может, даже полицаем теперь у них служит. И тогда постепенно они перестали дружить с Петькой, не задирали его, но и не впускали особо в свой круг. Петька поначалу пытался как-то за батю оправдываться, а потом замкнулся, перестал набиваться в друзья, пока совсем не откололся от их ватаги и начал большую часть времени проводить дома с матерью, братьями и сестрами. В начале этого отдаления от всех часть ребят ему сочувствовала, но через какое-то время, забыв то, что они сами отстранились от него, ребята стали относиться к нему плохо, а иногда даже жестоко. Только и судачили о том, что его батя где-то у немцев. Петька не терпел любую шутку или издевательство в свой адрес, отчего случались частые драки. В семье он был старшим, ему уже было 16 лет, он никогда не позволял обижать своих младших сестер и братанов. Потом стал ездить в город и заниматься в каком-то стрелковом клубе. Скоро в селе узнали о том, что он ходит в военкомат и просит отправить его на фронт. Но там его по возрасту не брали, это его сильно расстраивало, и он отчаянно занимался военным делом. Через год его забрали в военное училище, куда-то под Челябинск. И только когда односельчане узнали о его учебе в военном училище, косые взгляды в адрес этой семьи прекратились.

Такое же отношение Гриша ждал и к себе. Тетка, видя, как переживает племянник, пошла к начальству. Она долго и нудно убеждала дать Грише любую работу, лишь бы он был занят. Тем более, что работы было невпроворот, а вот рабочих рук. в особенности мужских, отчаянно не хватало. Гришу взяли на ферму скотоводом, теперь он был занят, очень уставал и реже контактировал с ребятами. Конечно, работал он не без выходных, но в это время он старался что-то делать по дому, не любил чувствовать себя обузой. У тетки было трое собственных детей, поэтому забот ей хватало. Так как из сестер она была старшей, то, уходя на фронт, Василий и попросил ее присмотреть за Гришей, оставив ей и весь свой дом с имуществом. Тетка забрала Гришу к себе, а дом закрыли. Грише совсем не хотелось покидать свой дом, здесь он чувствовал себя хозяином, но выбирать не приходилось, и он был вынужден подчиниться своей тетке. Тем более, что, уходя на фронт, Василий ему строго-настрого наказал слушаться тетку во всем и не перечить.

Как-то Гриша помогал агроному и по работе они оказались на центральной усадьбе в поселке Новосельский, пока Гриша сидел на крыльце, в контору то и дело входили работники по разным нуждам или рабочим вопросам. Усевшись на скамье, Гриша лускал семечки, когда к конторе покатила подвода и с нее, хохоча во все горло, спрыгнула девочка лет 14. Пробегая мимо Гриши, она озорно на него взглянула и с недовольством выпалила:

– Фу, всю скамью шелухой засыпал, щелкал бы в кулек!

Гриша растерялся. а когда уже было хотел что-то сказать ей в ответ, на крыльцо вышел председатель Новосельского сельсовета Клименко и, обращаясь к девочке, спросил:

– Мотя, ты чего прискакала?

– Мама велела у тебя телогрейку взять, мы с ней в город завтра собрались.

– В город. Ах, да, она у меня в кабинете, погоди, сейчас вынесу.

Он опять скрылся за дверью, а Мотя уселась ждать его на скамью. Она смела рукой с доски семечную шелуху и опять стала ворчать:

– Вот, скажи, – обратилась она к Григорию, – ну, чего ты, не мог в сторонке пощёлкать?

Григорий смутился, он чувствовал, что она права, но согласиться с нею не позволяло самолюбие.

– А что? – раскатно, с начинающими нотками баса, протянул он, – что, я один здесь щелкаю, умная какая!

– Может, и не один. а все равно здесь щелкать не надо. Грязь только делаете.

– Да че ты ко мне привязалась! Я тебя чего, трогаю?

– Еще чего, больно надо, чтоб такой неряха меня трогал!

– Ты чего обзываешься, по шее хочешь получить?!

– Что? По шее? Это от тебя, что ли? Герой нашелся!

– Вот отец выйдет, сейчас сам от него получишь!

– Щас, держи карман шире, чтоб мне какая-то пигалица здесь указывала.

– Сам ты пугало огородное, расплевался здесь, как верблюд.

– Отстань от меня по-хорошему.

– А кто к тебе пристает? Не сорил бы, я б тебя и не заметила б вовсе. Ты видишь, вон тетя Дуся цветы тут посадила, дядь Митя скамьи сделал, все чтоб красиво здесь было, а такие увальни, как ты, сидят и плюются.

– Да отвяжись ты от меня, репей!

– От репея слышу!

С этими словами Мотя забежала в открытую дверь конторы, через минуту, как вихрь, оттуда вылетела с огромным веником в руке. Подбежав к Грише, она, запыхавшаяся, выпалила:

– На-ка, подмети за собой!

Гриша взглянул в глаза этой сумасшедшей девчонки. Перед ним стояла красивая черноокая дивчина с косой по пояс, щеки ее отливали зарницей, черные глаза не терпели возражений, руки крепко протягивали веник. Гриша даже не понял, как начал заметать шелуху и, управившись с мусором, протянул ей веник обратно.

– Молодец! – невозмутимо сказала Мотя и побежала с веником обратно в контору.

Скоро она вылетела оттуда с телогрейкой в руке и проходя мимо Гриши, строго сказала ему:

– Смотри, не сори больше, а то всю жизнь только и будешь мусор выметать!

Поражённый такой наглостью, Гриша спросил:

– Так ты Мотя, а живешь где?

– А тебе зачем?

– Да так, просто, – замялся Гриша.

– Да здесь я живу, тебя как зовут?

– Гриша.

– А живешь ты где?

– В Смирновке.

– А, так ты нашенский, а чего так соришь? У вас в Смирновке грязь, что ли, кругом?

– Че ты придралась, не грязней, чем в Новосельском, поди.

– Как же не грязней, ты же там живешь, ты, кстати, чей будешь?

– Василия Афанасьева сын, а ты?

– А мой папа председатель Новосельского сельсовета Клименко, слыхал, наверное.

– Слыхал, конечно, так ты его дочь, а…

– А что, не похожа?

– Не знаю.

– Ну, ладно, Гриш, пора мне, ты забегай, если что. Пока.

– Пока, – ответил Гриша, провожая ее взглядом.

Мотя удалялась быстрым шагом по центральной улице усадьбы. Гриша сел обратно на скамейку и потянулся было за семечками. как вдруг ему стало как-то неловко от своего желания, и он резко перехотел щелкать семечки здесь, у конторы. Сознание вновь и вновь прокручивало эпизоды разговора с Мотей, перед ним всплывало ее раздраженное, но очень красивое лицо. И он поймал себя на мысли о том, что ему хотелось бы ее увидеть вновь. Вот егоза, думал он, прям командир такой, куда деваться. Ход его воспоминаний прервал агроном:

– Гриш, ну что, заскучал, поди? Пошли на склад, бумаги я получил, надо забирать подводу.

И они зашагали в сторону склада.

– Теперь, если что, сам будешь сюда ездить, по накладной получишь и без меня. Понял?

– Да, конечно, – ответил Гриша, обрадованный возможностью приезжать на центральную усадьбу.

Времена были трудные, для фронта от сельчан требовалось все больше продовольствия, с рабочими руками становилось все сложнее и сложнее. Мужчины уходили на фронт, обратно возвращались только с увечьями, становились инвалидами и, конечно, в полную силу уже работать не могли. Вся надежда была на женщин, вскоре властям пришлось прибегнуть к детскому труду. Сельские дети и раньше все время были задействованы в уходе за домашними животными, но теперь этого стало мало, село остро стало нуждаться в их помощи в основном производстве. Уклад жизни на селе не позволял сильно выделяться семьям руководящего состава. Их дети также работали наравне со всеми.

Осенью, во время уборки зерновых, не стали справляться с хранением и отправкой зерна на элеватор в город. Руководством было принято решение усилить этот участок привлечением труда школьников, которым сокращали занятия. Гриша и Мотя встретились во время занятий на току. Мотя смотрела, как Гриша ловко управляется со все прибывающим зерном, при этом не отлынивает от всякой побочной, вспомогательной работы. Это вызвало у нее уважение. Гриша был веселым рассказчиком, забавлял ребят, чем во многом сбивал накатывающуюся усталость, придавал дополнительные силы. Гриша был хорошо сложен, имел умные карие глаза и густую черную шевелюру. Его крепкие крестьянские руки с большой ловкостью передвигали по площадке солидные бугры свежей пшеницы, не давая зерну запреть и загореться. Девчонки на подборе еле успевали за ним. Во время частых перерывов и перекусов Гриша отходил куда-нибудь за ток, скрываясь из виду. Курит, подумала Мотя. Но как-то проработав с ним целый день, так и не почувствовала запах табака. Наконец, ее осенило. Во время перерывов ребята частенько перекусывали скудной едой, которой их снабдили матери при выходе из дома. У Гриши она ни разу не видела никакого мешочка. У Моти возник вопрос, что же он кушает во время перерывов. Задавшись такой целью, она как-то прошла вслед за Гришей. Тот сидел за углом тока и что-то напевал. Мотя подошла к нему ближе и заговорила:

– А я думаю, куда ты все время ходишь во время перерыва? А ты песни поешь, что ли?

Гриша посмотрел на нее смущенно, но быстро нашелся и ответил:

– Да, ты знаешь, мне нравиться петь. Во время работы, боюсь, мешать буду, а так, в перерыв, что не попеть то.

– Песни – это хорошо, только их и во время работы петь можно, зачем для этого от ребят прятаться?

– С чего ты взяла, что я прячусь? Просто здесь вольготней, смотрю на поля. на птиц. Вон, река вдалеке красиво блестит.

– А ты что, уже перекусил?

– Давно уже, теперь отдыхаю.

– Когда успел-то, я следом пришла?

– Да успел, было время.

– Врешь?

– Моть, ты чего, мама моя, что ли? Тебе какой резон справляться?

– Раз спросила, значит интересно.

Гриша встал и, как бы желая закончить беседу, произнёс:

– Ладно, пошли, пора.

– Пошли, – ответила Мотя и зашагала рядом в сторону тока.

Наблюдая за Гришей в течение следующей недели, она сделала вывод о том, что он не приносит с собой еду из дома, уходит каждый раз за ток во время длительных перерывов в работе и там отдыхает. В один из последующих таких перерывов Мотя опять отправилась за Гришей и, найдя его лежащим на траве и распевающим песни, пристала с новыми вопросами. Подойдя неожиданно к нему, она спросила:

– Ты чего с собой ничего не приносишь из еды?

Гриша растерялся и, оправдываясь, ответил:

– Приношу, с чего ты взяла?

– Что-то я не видела, чтобы ты ел во время нашей работы!

– Я не люблю есть при всех.

– Ох ты, барин какой! Это что, это мы такие гордые?

– Слушай, Мотя, твое какое дело? Ты что, мне мать родная, чтобы спрашивать?

– Нет, не мать, я вообще хотела бы спросить у нее, что это она тебя на работу без еды отправляет!

– А что это ты у нее спрашивать будешь, ты кто, чтоб спрашивать? И вообще, чего ты ко мне пристаешь? Я же к тебе не лезу.

– Понять хочу, что у тебя за родители.

– Оставь ты моих родителей в покое. Они у меня не хуже твоих будут.

– Я не говорю, что хуже, я хочу понять, почему тебя не кормят?

Гриша вскочил с места.

– Кормят меня, кормят. Отвяжись!

Он раздражённо зашагал на ток. Вечером дома Мотя спросила у отца:

– Пап, у нас на току хлопец работает, Гриша Афанасьев. Так знаешь, он никогда не ест во время работы.

Отец посмотрел на дочь и ответил:

– Не ест? Странно. Он живет у тётки, отец недавно на фронте без вести пропал, а матери у него давно нет, они с отцом жили. Не ест, говоришь, надо с теткой поговорить. Хорошо, что заметила, может, гордый, не хочет у тетки лишний кусок просить. Да, это не порядок, эдак его надолго не хватит. А как он работает, Мотя?

– Так, пап, как раз в этом и дело, работает он хорошо. А чтобы мы не видели, что он не ест, он уходит далеко за ток, там песни поет.

– Что делает?

– Песни поет. Лежит или сидит на траве и песни поет.

– А поет на каком языке?

– На украинском. Иногда на русском.

– Так, ты, Мотя, подкорми пока его. А я с теткой поговорю, узнаю, в чем дело.

– Пап, а почему солдаты без вести пропадают? Ребята, смотрю, потом плохо относятся.

– Мотя, без вести пропасть может любой. Война, она и есть война, там всякое случается. Кого ранило, в плен попал не по своей воле, кого землей засыпало, не найдешь. Кого и вовсе по воздуху разметало. Конечно, бывает, и к врагу переметнуться могут, что и говорить. Только я Василия знал, отца его. Он, знаешь, какой богатырь был. Кувалдой звали. У него кулак был как кувалда большая, мог быка с ног сбить. Здесь его вся округа боялась. Любитель кулачных боев по старой русской традиции «стенка на стенку», так его частенько просили в сторонке постоять, за честностью такого боя посмотреть. С одной стороны, никому не хотелось под его тяжёлую руку попасть, а с другой стороны, никто не осмеливался во время его судейства шельмовать, с ним-то не поспоришь, а за неправду можно было и схлопотать, как говорится! Его в Алма-Ату отправили, там шло формирование 316-й стрелковой дивизии, из наших земляков. Подбирали из комсомольцев и партийных, да крепких мужчин. Вот и Василий, с его ростом 2 метра 2 сантиметра, туда был отправлен. Москву они защищали, там и пропал без вести. Только фашистов мы там разбили, а потерь было много. Может, лежит Василий где-то в земле подмосковной или в госпитале без документов. Знаю одно – такой ни с поля боя не побежит, ни в тыл, ни к врагу. Одним словом, мужик он надежный. А что до кривотолков, так где от них схоронишься, на то они и злые языки, потому как любой чужой беде рады. Гришу мне жалко, но сколько ребят война уже осиротила. А скольких еще осиротит. Стерпеть надо, выдержать, все равно победим, вот и хлеб фронту, во, как нужен. Вот и Гриша, смотрю по твоему рассказу, старается и об отце верно думает. Ждет его, понимаешь?! А ты ему, Мотя, помогай, ты у меня дивчина умная, найди подход, переубеди. Одним словом, шефство над ним возьми, глядишь, и фронту тем поможешь.

Отец ласково провел ладонью по Мотиной голове и вышел заниматься другими делами. Он, может быть, тоже с удовольствием отправился бы на фронт, но только партия его оставила здесь, и это был тоже фронт, и здесь нужно было тоже выполнять требования страны, растить хлеб, обеспечивать и мясом, и шерстью, и кожей. Каждый на своем рабочем месте теперь должен был работать и за себя, и за ушедшего воевать товарища. И эта цепь была неразрывная и влияла как в одну, так и в другую сторону. И за недоработки или невыполнения планов здесь также действовали строгие законы военного времени.

Утром следующего дня председателю удалось встретиться с теткой Гриши. Он спросил ее, почему она не дает Грише еду с собой. Та покраснела и рассказала о том, что Гриша сообщил ей, что их на току кормят, и он потому не будет брать ничего с собой. Разве ж она не положила бы ему, зная правду, что нужно. Затем она рассказала о том, что Гриша очень стесняется, он почему-то вбил себе в голову, что является для них обузой. Вот и старается всячески на себе экономить. Она обещала, что теперь будет следить, как он уходит, и собирать ему с собой.

Следующим днем Мотя решительно пошла вслед за ушедшим Гришей и, подойдя к нему, уселась рядом. Развернув свой сверток с едой, она смело сказала:

– Гриш, давай ешь, я и на тебя сегодня взяла.

Гриша смотрел на нее с изумлением, и, хотя под ложечкой сосало, он ответил:

– Спасибо, Моть, я не хочу!

Мотя подняла на него глаза и сурово спросила:

– Что, уже поесть успел?

– Да.

– Это когда же, позволь спросить? Пока сюда шел, что ли? Что-то я не видела, врешь опять, поди.

– Нет, поел, я тебе говорю!

– И что ты ел?

– Да какая тебе разница!

– Да есть разница, коль спрашиваю.

– Слушай, что ты ко мне все пристаешь, у тебя других забот нет, что ли?

– Нет, у меня теперь одна забота, ты и твоя дурость. Я над тобой шефство взяла, чтоб ты с голоду не упал прям посреди работы. Вот закончим уборку, я сразу же отстану, а пока тебе меня терпеть придется, понял! Давай ешь, перерыв кончается!

И Мотя смело протянула ему хлеб с вареным картофелем, да так ловко, что Гриша и сам не заметил, как оказался с картошкой и хлебом в руках. Он не выдержал налетевшего на него смеха и рассмеялся во все горло. Мотя тоже громко рассмеялась, и они стали есть. Да, думал Гриша, ну и девчонка. Как трактор прет.

Вечером его ждал колкий разговор с теткой, которая много упрекала его, каждый раз приговаривая одно и то же – «что люди подумают». На следующий день Гриша уже принес с собой еду и не стал отделяться от ребят, но он каждый раз ловил на себе взгляд Моти, которая строго следила за тем, с едой ли он пришел, поел ли он. С одной стороны, его угнетало ее внимание к вопросам его питания, с другой стороны, ему это было приятно и, наконец, Мотя ему нравилась, и с каждым днем все больше и больше.

Наконец, он осмелился и как-то после работы решил ее пригласить погулять. Уловив момент, он обратился к Моте:

– Моть, давай погуляем сегодня, ты не против?

– Ты что, меня на свидание приглашаешь, или на прогулку?

– Че сразу на свидание, погуляем просто.

– Потому что, если на свидание, значит, я тебе нравлюсь, а если на прогулку, то ты еще не определился.

– Слушай, Мотя, что ты все время все усложняешь? Нравишься, не нравишься, что, погулять нельзя просто.?

– А что ты покраснел так? И почему я не должна знать, нравлюсь я парню, с которым буду гулять, или нет?

– Тебе что, это действительно так важно?

– Слушай, Гриша, а то ты не знаешь, это важно любой девчонке. Ты уж мне поверь. Потом мне интересно, парень собирается просто погулять, хотя живет на отделении от центральной усадьбы, и он просто преодолеет десяток километров ради «погулять»?

– Ну и что?

– А то, что ты, как всегда, не можешь смелости набраться и признаться, что я тебе нравлюсь! И ты даже готов на центральную к нам ездить, вот так просто гулять, после работы, да?

Гриша краснел и бледнел, он уже не знал, правильно ли, что он позвал ее погулять. Ну, и характер, думал он, палец в рот не клади, откусит. Только влекло его к ней, он понимал, что, конечно, она ему нравится, только признаваться в этом ему совсем не хотелось, хотя бы сейчас, так рано. Мотя смотрела на него с вызовом, смелая и решительная, она привыкла все делать, не таясь, определяться моментально, никому не морочить голову, в ее понимании. Она ждала от Гриши смелого признания в том, что она ему нравится, не меньше. Гриша колебался. Тогда инициативу опять в свои руки взяла Мотя.

– Давай, Гриш, так определимся, ты подумай, и если я тебе нравлюсь, ты так и скажи. А если ты хочешь со мной погулять, то это лучше сделать с твоим другом Ленькой. И это не потребует столько усилий.

Гриша в этот момент готов был придушить ее на месте, выругать, обозвать дурой, но вместо всего того, что клокотало у него в душе, вдруг тихо сказал:

– Мотя, ты мне нравишься, и я хотел бы с тобой сегодня погулять, ты не против?

– Вот видишь, Гриша, это не так уж и тяжело, говорить правду. То, что ты думаешь, а не то, за чем ты прячешься. Хорошо, Гриша, давай погуляем с тобой вечером, часов в 9.

– Хорошо, Мотя.

Теперь Гриша спешил домой, придя, он постарался побыстрей управиться. Затем подошел к тетке и спросил:

– Можно мне взять вечером Орлика, мне нужно на центральную съездить, я Мотю пригласил погулять?

Тетке не хотелось позволять ему брать лошадь, но Мотя все же была дочерью председателя, и вдруг тот опять спросит ее о Грише. Она еще чуть-чуть поразмышляла и ответила:

– Возьми, только смотри, долго не будь, не запозднись. Хорошо?

– Хорошо, – радостно ответил Гриша.

Вечером он уже несся по полям на центральную, боясь опоздать. Гриша прибыл к дому Моти гораздо раньше намеченного срока и, коротая время, уселся на скамейку под ее окнами. Проходя по хате, в окнах его увидел председатель, он с первого разу понял цель приезда Гриши. Обращаясь к Моте, он сказал: