Текст книги "Фирс Фортинбрас"

Сергей Носов
Фирс Фортинбрас

© Сергей Носов, 2023

© ООО «Издательство К. Тублина», 2023

© Александр Веселов, обложка, 2023

www.limbuspress.ru

Упоминание в тексте некоторых героев Шекспира, Чехова и Ионеско – единственное, что свидетельствует об объективности этого повествования. Остальные персонажи (равно события) изобретены воображением автора. Любые совпадения случайны.

1

…Последний раз я играл на сцене в спектакле Клары Келлер – в «Стульях», по Ионеско. Клара мне не доверила главную роль, но грех жаловаться, моя роль была исключительно выразительной. Ничего более выразительного у меня никогда не было. Я играл глухонемого оратора, который появляется в самом конце спектакля, с тем чтобы произнести речь, и не может выдавить из себя ни одного слова. Я мычал, таращил глаза, отчаянно жестикулировал, выражал всем существом метафизический ужас перед своей немотой и глупостью публики, не способной понять моего мычания. Им было смешно. Не уверен, что смешно должно было быть – настолько. Вероятно, я переусердствовал по части клоунады. После восьмиминутного выступления я был выжат, как лайм для коктейля. Как лимон. Я хотел сказать: как лимон. «Как лайм для коктейля…» В общем, был как лимон. Был как губка. Как тряпка.

Мы сыграли «Стулья» несколько раз, даже отметились на закрытом фестивале в Обнинске, где нам вручили статуэтку с изображением «мирного атома».

В ноябре с отъездом Клары Марковны спектакль распался. Больше не было у меня ролей, если не считать Деда Мороза на детской ёлке. Уже несколько лет длился массовый исход «из профессии». Дипломированные актёры шли, как им думалось, в бизнес, в бебиситтеры, в шоферá – особенно молодые. Миша Мужикян уехал в Смоленскую область строить часовни; Лисюк ушла в монастырь. Многие укатили за границу, очень многие. Вот и Кларочка Келлер, отчебучившая постановку «Стульев», пребывает в Испании. Некоторые и вовсе исчезли, как тогда ни за что ни про что пропадали без вести люди. Был и нет человека. Ну и смертность опять же. Кто спился, кто сел на иглу, кому съездили по виску арматурой… Посмотреть на афиши, театр переживал расцвет. Может, так и было отчасти. Грандиозные проекты находили себе финансистов. Финансисты находили проекты. Лично мне ничего не светило, как и многим другим, склонным… к чему?.. А не важно. Ни к чему не склонным. Случайным заработком перебиваясь, я готов был считать себя тоже «ушедшим», просто примыкал к движению запоздало…

Но как в том анекдоте («а как быть с убеждениями?») – как быть с мастерством?..

Тем более что март наступал, грозя весенним обострением…

Позвонил Кирилл, не слышал которого больше года:

– Кит, ты живой?.. Ты в форме?.. Слушай, тут вот что, тут такое дело, хочешь сняться в сериале?..

Неплохой вопрос. Вернее, три неплохих вопроса. Пока я соображал, с какого начать отвечать, он приступил к изложению сути:

– Сериал! Меня просили порекомендовать актёра на роль, я тебя предложил, роль не самая главная, хорошо, что дома застал, ну заработаешь денежку, я вовсю тут снимаюсь…

Явно звонил из помещения, не с улицы; голос его, подчёркнуто энергичный, захлёбывался в гуле других голосов, мне даже показалось в первый момент, что это актёрская имитация фона, когда, как иногда практикуют на сцене, каждый вслух произносит домашний адрес или «говори, да не заговаривайся», а публике слышится неразборчивый шум.

Я спросил, как сериал называется. Мне безразлично было, как называется, но надо было что-нибудь спросить. Я бы согласился в любом случае, на любых условиях. Денег не было. Сериалы тогда в России практически не снимались, актёры вроде меня были совсем не востребованы. Привередничать у меня и мысли не было. Ясно дело: подарок судьбы, если не розыгрыш.

– Название засекречено, не телефонный разговор, Кит. Зачем тебе лишнее знать?!. Я продюсера даю…

Зазвучал почтенных лет человека бархатный голос:

– Никитушка, меня Роман Буткевич зовут, очень мы вас, понимаете ли, снять хотим. Проект у нас потрясающий, высокохудожественный. Имя ваше на всю страну прозвучит. Деньги сразу плачу, в день съёмок.

Я был польщён. Он знал меня. Знал и ценил. Как актёра.

Он меня знал, а я его нет. Нет: я не знал его, а он меня знал – вот главное что.

Спросил, стараясь не выдать нетерпение голосом:

– Без проб?

– Без чего? – не расслышал продюсер. Но, надо думать, сам догадался: – Никаких проб! Мы не пробуем. Приступайте, и дело с концом.

– Я согласен. Когда начинаем? – спросил я по-деловому.

– Уже всё начато, Никита. Начато и продолжается. Мы снимаем на квартире Хунглингера. Берите такси и быстро к нам. – Он назвал улицу, дом и номер квартиры неведомого мне Хунглингера. – За такси я плачу.

Ничего себе, подумал я, прямо сейчас!

– А что за роль?

– Роль?.. Очень хорошая роль, хорошая роль. Вы когда приедете?

– Ну, я не знаю, так всё внезапно… мне надо шею помыть, причесаться, ботинки почистить…

Понял ли он, что шучу? Я не уверен.

– Здесь помоете! Здесь ванна, шампунь! На вас одежда какая?

– А какую надо?

– Сейчас автора спрошу, не вешайте трубку…

Он ушёл куда-то, никого долго не было в трубке, минуты три-четыре. Я ждал с нетерпением. «Автор» – странное слово. Или – ослышался? Он «автор» сказал? Странно, что пошёл «автора» спрашивать, а не художника, не костюмера. Есть ли у них костюмер? И кстати, есть ли костюмы? Что же это за сериал, если нету костюмов? Порнографический, что ли?

Наконец раздался женский голос, хрипловатый:

– Здравствуйте, Никита, я Марьяна, я на вас эпизод пишу.

– Очень приятно, – ответил я.

– Я вас слушаю, – сказала Марьяна.

– Это я вас слушаю, – сказал я.

Марьяна пропала. Я подождал немного и услышал голос Кирилла:

– Тут сумасшедший дом. Я продюсера даю.

– Никитушка, – вновь услышал я голос Буткевича, – ну так мы вас ждём, выезжайте. Вы когда приедете?

Ехать необходимости не было, от меня пешим ходом двадцать минут. Я сказал:

– Через полчаса. Устроит?

– Отлично! Ждём!

– А с одеждой что?

– А что с одеждой?

– Вы спрашивали, во что я одет.

– Ну, вы что-нибудь наденьте подемократичнее. Ну, джинсы какие-нибудь, ну сами подумайте… Только в шортах не надо…

Через пять минут я уже спускался по лестнице. Когда вышел на улицу, дал команду себе: не торопись! Шаг замедлил, не надо спешить. На меня эпизод… вот пока я иду, так она там и пишет?.. прямо сейчас?.. Хорошо, ладно, пусть… Я давно не играл. Чтобы в форму себя возвратить, повторял в плане тренинга жизнеславное, образцовое – монолог о том, что гордо звучит оно, че-ло-век (с этим номером я поступал в театральный…).

Когда можешь много по памяти, в мозгу само образуется – особенно во время ходьбы: идёшь, и думать не надо. Что-то меня, наверное, отвлекло, я и не заметил, как очнулся во мне глухонемой оратор – активировалась последняя, хотя и давняя роль: я мысленно замычал.

Дверь в квартиру была открыта. Да уж, квартирка Хунглингера ещё та была, просторная, на потолке лепнина, в прихожей люстра в стиле модерн. Двери парные, высокие – настежь распахнуты в комнаты. Из комнаты справа теплом веет, так там воздух нагрет софитами, – когда я приблизился к дверному проёму, их как раз выключали; вероятно, только что закончили снимать эпизод. Сказать, что толпа здесь была, было бы чересчур сильно; народ присутствовал. Каждый занят был чем-нибудь; я застал, несомненно, активности всплеск – минуту назад здесь ещё все, кроме актёров, таились, блюдя тишину. Актёров я сразу узнал. За старинным дубовым столом грузно сидел Мих Тих, как мы студентами называли достопочтенного Михаила Тихоновича, нашу живую городскую достопримечательность, – представитель старой актёрской школы вытирал платком лоб с видом серьёзного человека, решившегося на самоиронию. Магде Заломовой, одетой почему-то в лыжный костюм, очевидно, полагалось играть жену хозяина дома; сейчас она что-то весело говорила Кириллу, наверняка «сыну» (здесь я немного ошибся – Кирилл был институтским товарищем «дочки»). По фигурному паркету повезли со скрипом софит-светильник.

Меня увидел Кирилл.

– Роман Михайлович! – показал ему рукой на меня.

Крепко сбитый мужчина в летах, седовласый, с пролысиной, вынырнул из-за двери. Протянул руку мне:

– Никитушка, вот вы какой, я вас не таким представлял…

Он меня представлял! А я-то думал, он с моими работами знаком, видел меня в игре. Меня вслепую пригласили, по Кирилловой рекомендации. Просто не дозвонились ни до кого, а я подвернулся. Может быть, потому что жил близко.

Ну и хрен с вами. Должно ли меня это заботить?

– Гениально сцену отсняли, – поделился радостью Буткевич. – Осталось только с тобой, и больше не будем сегодня.

Выходили в прихожую.

– Юра – режиссёр, Константин – оператор, Вика, Слава, – знакомил Роман Михайлович, – Татьяна Матвеевна – гримёр, сейчас она тебя быстро оформит, извини, я актёров отпущу…

Он отправился назад в комнату, обернулся:

– На кухне бутерброды, чай, кофе, пойди подкрепись.

Я успел заметить два конверта в его руке, один – Мих Тиху протягивал, другой – Магде.

Из комнаты в комнату переносили красного дерева этажерку, я посторонился; Юра-режиссёр сделал шаг ко мне: читал ли я сценарий?

– Я даже не знаю, о чём кино.

– В целом о жизни, – сказал режиссёр. – Мы начали недавно. Третью серию завершаем. На ходу корректируем. Ещё два часа назад вас в зародыше не наблюдалось.

– В зародыше не наблюдалось? Меня?

– Я хотел сказать, мы вас придумали только что, час назад где-то… И то в общих чертах. – Он отдёрнул портьеру в комнату слева: – Наш автор.

«Авторесса», – подумал я.

Похоже, её тут все автором называют.

Автор Марьяна, молодая, уж точно моложе меня, сидела в комнате за портьерой, маленькая как мышка, в кресле с ногами, перед ней на столе был дисплей.

– Марьяна, твой персонаж, – тоном заботливой бабушки произнёс режиссёр, словно принёс тарелку черешни внучке, пишущей сочинение.

Марьяна кивнула, дав понять, что услышала, но обратить лицо в нашу сторону не сочла нужным.

– Получается?

– Принтер не работает, – хрипло произнесла Марьяна.

– Роман! – закричал Юра. – Принтер не работает! А всё готово уже!

– Почему принтер не работает? – Продюсер Роман появился в прихожей. – Что за бардак? Лёша! Где Лёша?

Лёша (стало быть, он) – недрогнувшим голосом:

– Чё, принтер-то? Он не наш, принтер-то. Он не обязан работать.

– Как не обязан? Твоя работа, чтобы всё здесь работало!

Оказалось, что в картридже нет чернил. Компьютер принадлежал хозяину дома. Хозяина дома дома не было. Я спросил: «“Пентиум”? Сто мегагерц?» – «Сто тридцать три», – сказал мне режиссёр Юра. В то время мы все начинали бредить компьютерами. Я сам мечтал о таком. О «Пентиуме». У меня вообще компьютера не было.

Роман распорядился: пусть Лёша, гримёр Татьяна Матвеевна и девочка Оля (помреж?) возьмут по листу бумаги и перепишут красивым почерком текст Марьяны прямо с экрана. Никто и не думал роптать. Автор Марьяна, уступив место за столом, отошла к окну и с ногами забралась на широкий подоконник, там и курила, глядя во двор. А те переписывали.

Я вышел из комнаты. Вообще-то мне внимание безразлично, есть оно или нет, но, когда не обращают, я вижу, что не обращают, только и всего; ну такая профессия у нас, быть в центре внимания, ничего не попишешь, и не важно, что я едва не ушёл из неё. (Из профессии – если вдруг не понятно.)

Техническая пауза затянулась. Я угощался бутербродами на кухне. Настя Бережкова рассказывала мне о своих бракоразводных делах. Каждый раз, отправив печенину в рот, она стряхивала крошки с пальцев, делая ими так, словно намекала на деньги. Не ожидал её встретить здесь. Встретив, изрёк: «Лучшие люди» (входя). И она меня, когда я вошёл на кухню, приветствовала чем-то подобным.

Теперь Настя – подруга Кирилла.

– А я кто?

– Скоро узнаем.

Принесли переписанное. Нам с Настей дали по экземпляру, третий получил режиссёр Юра.

Роман, уже прочитавший текст с экрана, расточался теперь в комплиментах таланту автора:

– Какой диалог! Какая естественность! Как в жизни! Блеск! Марьяна, иди сюда, автор ты наш несравненный!.. Где ты прячешься?

Нехотя Марьяна вошла, села на табуретку возле раковины. Лицо сомнамбулы. Несколько веснушек на носу. Ноль эмоций.

– Наше сокровище. Наш вундеркинд. (Это мне говорится.)

– Роман, я просила вас не называть меня вундеркиндом.

– Прости, забылся. С высоты своего возраста – исключительно с высоты… Всё, всё, больше не буду. Напишешь четвёртую к понедельнику?

– Если не сдохну, – ответила Марьяна.

Я читал. Действительно было «как в жизни»: некто Никита (это я) звонил в дверь, потом недолго разговаривал с Настей, мрачно шутил на тему «не ждали», каламбурил и, войдя в прихожую, сообщал, что обувь снимать не будет.

– У нас принцип, – сказал продюсер. – Все персонажи с именами актёров. Чтоб не запутаться.

Я не возражал, я спросил, кого мне играть.

– Играйте себя, – сказал режиссёр. – С учётом, что это конец серии. Представьте, что вы пришли смотреть квартиру. Не исключено, вы аферист.

– Не исключено? Так я аферист или нет?

– В следующей серии выяснится. Автор напишет к понедельнику.

Я понял: автор Марьяна сама не знала, кто я и зачем я пришёл. Похоже, никто не знал. Удивительно, но сейчас это никого, кроме меня, не интересовало – зачем я пришёл. Ни продюсера, ни режиссёра, ни даже Настю, которой предстояло, между прочим, дверь мне открыть и произнести многообещающее: «Вы из Анапы?»

– Допустим, к понедельнику автор напишет, но мне надо сейчас знать, аферист я или не аферист. Кого мне играть?

– Я же сказал, себя играйте.

– Так ведь я не аферист, если речь обо мне…

– Какой зануда, однако! – воскликнул продюсер.

– Это конец серии, должна быть нотка тревожная, – сказал режиссёр.

– А может, так: я – Фортинбрас?

Меня не поняли.

– Играйте афериста, – сказал продюсер.

– Инфернального афериста, – уточнил режиссёр и сделал рукой таинственный пасс.

Продюсер Буткевич объяснял мне, как маленькому:

– Ваш главный выход – в четвёртой серии. Там что-нибудь и случится, связанное с вами. А пока вы только пришли. Пришли и пришли. Конец серии.

Нет, мне не хватало определённости. Я бы предпочёл, чтобы объяснила мне автор.

– Может, вы намекнёте в самых общих чертах, что может случиться, связанное со мной, в четвёртой серии…

Автор Марьяна мне не ответила. Ответил Буткевич. Он сказал:

– Вы умрёте. И это главное.

– Так скоро? – Я был разочарован.

– Умрёте, в этой же квартире. В четвёртой серии. Не печальтесь, эта история не про вас. Так что не важно по большому счёту, аферист вы или не аферист.

Что-то было обидное в его словах. Чувствовал себя лохом. Даже не заикнулся о заработке – меня поманили, а я и примчался, как мальчик.

– А зачем?

И тут вмешалась Марьяна:

– Глупый вставной номер. Мне это не нравится, Роман. Очень не нравится. Мы же договаривались, я должна расписаться, чтобы всё само собой покатилось, умирать начнут с пятой серии. С пятой!

– Феликс хочет с четвёртой, – тихо ответил продюсер.

– Он обещал не вмешиваться до пятой!

– Он и не вмешивается, он просто хочет, чтобы первая смерть была в четвёртой. Не важно чья.

– Раньше он не говорил про четвёртую… Он говорил о пятой! Убедите его, чтобы первая смерть в пятой была.

– Марьяна, зачем же мы тогда сегодня его пригласили? – спросил режиссёр («его» – это, значит, меня: зачем меня пригласили?). – Надо было его в четвёртую пригласить… В пятой бы и угробили.

– Я никого не приглашала, это всё Роман придумал.

– Вот так: чуть что, сразу Роман, – произнёс Роман Михайлович неправдоподобно обидчивым тоном; он опустился на корточки перед Марьяной. – Мы тебя ценим и любим, а ты не знаю что говоришь, – смотрел ей в глаза снизу вверх. – В чём проблема? Нет никакой проблемы!.. Ты же написала уже, как он появляется… Теперь отдохнёшь и напишешь, как он… ну… бух на ковёр… Мы так не умеем, как ты, а у тебя гениально получится!.. Марьяночка, правда?

Он взял её руку и по-театральному поцеловал.

Автор Марьяна не шевельнулась.

– Хочешь, Юра на колени встанет?

– Нет, Рома, подожди, – Юра сказал, – давай побережём мои колени для более критической ситуации.

Замолчали. На лице Марьяны – ни тени улыбки. Стоп-кадр. Я взглянул на Настю: что это значит? Настя отрешённо глядела на сахарницу. Может, это у них было и в порядке вещей, но мне стало неловко; так или иначе разговор касался меня. Слышно было, как устанавливают софиты на лестничной площадке. Я спросил:

– Меня убьют?

– Инфаркт миокарда… – небрежно произнёс продюсер.

Он царапнул меня холодным взглядом и пробормотал в сторону:

– Вследствие спазма артерии. На фоне стенокардии.

Пришёл оператор, сказал, что пора. Все поднялись, кроме Марьяны, автора. Она одна осталась на кухне.

Ничего, ничего. Я сыграл им «инфернального афериста» – без роду без племени – неизвестно кого, неизвестно откуда. Нотка, думаю, получилась даже очень тревожной. Настя изобразила лёгкий испуг.

Только выключили камеру, Буткевич отвёл меня в сторону. Достал из бумажника пятьдесят долларов (без конверта); я взял. По тем временам это был приличный гонорар – для нашего города (и для нашей профессии). Я, конечно, предполагал возможность пятидесяти, но должен сознаться, реально рассчитывал на меньшее. Я и двадцатке был бы рад. Роман Михайлович посмотрел на меня пристально, сказал: «Вы нам понравились, не обессудьте», – и достал ещё пятьдесят – из кармана брюк.

2

Из актёров мы с Бережковой последними покидали квартиру Хунглингера. Роман ещё там что-то обсуждал с оператором и режиссёром, и кто-то оставался убирать на кухне, а мы с Настей уже спустились по лестнице, когда внизу нас догнали на лифте два Саши, художник и звукорежиссёр. Вышли на улицу вчетвером.

Расходиться не торопились.

Саша-звукорежиссёр угостил сигаретой.

Минута выбора. По домам – или как?

За знакомство? За встречу? За успех безнадёжного дела?

– Должна тебе заметить, выглядишь ты недурно.

– Мерси. Как раз тебе комплимент хотел сделать.

– Хотел – значит не сделал.

– Ну почему же. Цветёшь!

– Конечно, цвету. Развод – второе рождение.

– И второе дыхание, – вмешался художник Саша.

– А вы не подслушивайте.

– Ну так что? Идем в «Пики»? Это туда, – показал мне Саша-звукорежиссёр. – Наши там уже.

Дело хорошее, но:

– Мне надо денежку поменять.

– И мне, – сказала Настя. – Обменник за углом.

Вот и славно. Пошли.

Нет, это она сказала:

– Пошли.

Похоже, я не торопился домой.

Но ей действительно шла короткая стрижка с косой чёлкой. Я знал её только с длинными волосами. Роскошные волосы были. Почему-то вспомнилось, как попадали мне в рот, когда мы вдвоём засыпали на левом боку. С этой новой причёской было что-то мне в ней незнакомое совершенно.

– Честно сказать, я думала, ты действительно Фортинбраса изобразишь. Ведь хотел.

Смотри-ка, помнит, что я говорил о Фортинбрасе. Это моя химера, моя мечта, мой фантом – Фортинбрас. Не Гамлет какой-нибудь. Фортинбрас.

– Ну нет, Фотринбрас не такой. Фортинбрас не аферист. И ни один инфернальный аферист недотягивает до Фортинбраса. (Я мог бы сказать «до реального Фортинбраса»…)

Лучше не начинать. О Фортинбрасе долго могу.

Но Настя меня уже представила Фортинбрасом.

– Конец серии. Выход Фортинбраса, – воображала она. – Итог. Черта. Самое то. Хотя да, рано. Тебя надо в конце всего сериала выпустить. Груда трупов – и ты, Фортинбрас.

– А получается, что Полоний.

– Почему Полоний?

– Потому что первого хлопнут. Как Полония – первого.

– Отец Гамлета был первым.

– Еще Йорика вспомни. Полоний – первый.

– Ладно, тогда я Офелия. Предчувствую, что на очереди.

– Ты же вроде из главных?

– Все смертны.

– Вот скажи мне, зачем в каждой серии убивать?

Она не знала зачем. Она сказала:

– Концепция.

За разговорами о героях Шекспира подходили к обменнику – издалека было видно: закрыт, но рядом с крыльцом ошивается хмырь в невзрачном плаще.

Настя дала мне свои пятьдесят баксов, я присовокупил их к заработанной мной сотенке и направился к тому, он даже не смотрел в нашу сторону.

Тоже ведь спектакль. По неписаному закону (сценарию) будем придерживаться порядка действий. Я подойду и поинтересуюсь курсом, он назовёт; я скажу, что у меня сто пятьдесят, но не буду показывать; он достанет из кармана внушительную пачку российских банкнот и на моих глазах отчитает поболее полмиллиона, прибавит мелкие и даст мне – теперь пересчитаю я; уберу, достану в трёх купюрах наш гонорар, он проверит на ощупь подлинность, уберёт; обмен состоится. Отклонение от сценария чревато осложнениями. Меня кинули на сто долларов, когда я однажды вопреки обычаю дал, как последний лох, зелёную купюру вот такому же хмырю, прежде чем он собрался отсчитать мне в рублёвом эквиваленте. Развели меня так ловко, что я сам даже засомневался, а были ли у меня вообще деньги. С тех пор я стал наблюдательнее – меня занимало спокойствие этих ребят: не оглядываются, не стреляют опасливо взглядом. Сейчас, когда он медленно отсчитывал жёлтые купюры с фасадом Большого театра (всего-то семь – по сто тысяч каждая), я смотрел не на его пальцы, но на лицо – выражение индифферентности, отвечающее процедуре, восхищало меня; здесь было чему поучиться.

– В театре нам не платят, – сказала Настя, принимая от меня свою долю. – Наш директор исчез со всем, что было.

– Да, я слышал эту историю.

– Буткевич – палочка-выручалочка наша, подарок небес.

– Тебе сколько за день съёмок? Пятьдесят?

– Побольше.

– Просто ты мне пятьдесят дала.

– Половину.

Это меня успокоило. Если бы он мне, как мне подумалось, вдвое больше, чем ей, заплатил, – я бы не знал, что и подумать тогда. А так – ничего. В порядке вещей.

– Ты уверена, что мы в эти «Буби» хотим?

– В «Пики». Нет, не уверена. Есть предложения?

– Ну к нам ты вряд ли захочешь.

– К вам? Её Рита зовут?

– Рина.

– Сознайся, ты ведь пошутил.

– Рина. Правда Рина.

– Я о другом. Не прикидывайся.

А! Вот о чём. Это я только в шутку мог допустить, что она захочет познакомиться с Риной.

А я что сказал? Я и сказал, что она вряд ли захочет.

– Но и ты. Ты ко мне вряд ли захочешь. Далековато, – сказала.

Ага, далековато. Нельзя в одну реку войти дважды – это её давнее, по сути, последнее, с тех пор мы с ней и не виделись.

– Мама жива?

– Нет. В декабре ещё. Ты не знал?

– Не знал. Сочувствую.

– Да ни хрена ты не сочувствуешь, Кит! Какое сочувствие? Ты же помнишь её. Мы об этом сто раз с тобой говорили. Какое сочувствие?.. Ладно, хорошо, в «Пики» идём.

Ну идём. Идём и молчим. И что я сказал не так? Я бы тоже мог сказать про сочувствие. Вообще-то ей раньше я всегда отвечал. И конечно, я помню мамы её состояние. Но мы теперь шли молча. Что раньше, то раньше. Раньше мы слово за слово – и уже ссора. На ровном месте практически. Без предпосылок. Не пара, а двойной генератор самовозбуждения. А итог был каждый раз один. В декорациях сексодрома. Яростная разрядка, беспощадная к соседям.

Что, Кит, заскучал по такому?

Оба Саши, художник и звукорежиссёр, далеко не ушли. Оба остановились перед уличным продавцом кухонных инструментов, явно кустарного производства. На складном столике были разложены корнеплоды, в одной руке продавец держал картофелину, в другой – так называемый овощной нож для праздничного оформления стола, что-то среднее между спицей и штопором, – он демонстрировал публике, как эта штука работает: высверливал корнеплодную спиральку, будто бы предназначенную для жарки в растительном масле. При этом продавец не закрывал рта, произносил заученный рекламный текст, величая свой нехитрый товар «незабываемым подарком хозяйке». Кроме двух Саш, любознательная старушка и сильно датый субъект составляли публику продавца-демонстратора.

– Берите на все, – сказала Настя обоим Сашам, когда мы к ним подошли сзади.

– Хорошо работает, – обернулся художник Саша, – так бы и смотрел.

– Ладно, насмотрелись, идём, – сдался Саша-звукорежиссёр.

Мы вместе тронулись в «Пики», причём звукорежиссёр Саша на прощание пожелал продавцу «неизменного успеха» и сказал, как знакомому, «увидимся». Тут выяснилось, что он и в самом деле купил эту бессмысленную спицу-штопор. Зачем? А затем, что взял он себе за правило покупать в конце съёмочного дня такую вот металлохреновину, и хорошо, что дешёвка, это он себе примету придумал – если не купит сегодня с полученных денег, завтра сериал прекратится, конец лафе. Как бы персональная жертва во имя общего блага.

– Лучше бы нищим пожертвовал, – Настя сказала.

– А вот когда накоплю штук двести, тогда и нищим раздам.

– Ой, не поймут. Заколют на месте теми же спицами.

– Далеко вперёд глядит, – художник Саша сказал. – Двести съёмочных дней! Ну оптимист!

Я другую представил картину. Этот Саша– звукорежиссёр, состарившийся уже, за таким же складным столиком распродаёт бесчисленные спицы-штопоры благодарным зрителям долгоиграющего сериала, не уступающего по длине мексиканской мыльной опере, которой нас так долго баловало родное телевидение. Впрочем, я не смотрел.

Мы вошли в «Пики».

Место это супердемократичное. Гремела «Бони М.», но и неровный шум здешних голосов был громок – народ пытался пересилить музыку. Сигаретный дым стоял, как пар в парилке. Пили тут и пиво, и водку, и водку с пивом. Мих Тих и ещё трое вроде бы «наших» (их, кажется, видел у Хунглингера) занимали столик за вешалкой, а мы пошли к единственному свободному, у окна.

Долгие технические мельтешения вроде замены шаткого стула или хождений к барной стойке – ради выбора чего взять и выбора сколько – при всей их рутинности имели важный практический результат: перед Настей оказался высокий стакан с каким-то коктейлем, а перед нами – гранёные стопки и «Распутин», славный тем, что умел подмигивать с этикетки. Саша-художник взял на себя обязанность разливать «Распутина». Вообще-то 0,7, да еще с перспективой. А я передумать почти что замыслил. Распутину подмигнул, он вряд ли заметил. Чокнулись, Саши опрокинули дуэтом, я прополовинил, та ещё водка, – на меня посмотрели, как на отщепенца, но наш случайный порядок не поэтому обнаружил неустойчивость, логика общения её предопределяла.

Саши о чём-то своём спорили горячо. Может быть, у них слух лучше, чем у нас с Настей, – сдвигать стулья друг к другу им было незачем, ну а нас эта громкая музыка буквально сблизила по лучам угла, то бишь по сторонам стола, – просто на самый угол.

А тут ещё подкрался Мих Тих – сильно уже подшофе. Радость переполняла его. Он обнял нас сзади за плечи, меня и Настю, и стал восторженно говорить, как нас любит и как это здорово, что мы все в одном проекте. Кажется, так – насколько это можно было разобрать сквозь музыку. Когда он вернулся к своим, Настя сказала, но чтó, я не расслышал. А потом повторила громче: он думает, что мы ещё вместе.

Мне тоже так показалось: он помнил нас, когда мы были вместе ещё.

Я спросил глазами: как ей коктейль? Ответила глазами: попробуй. И подвинула мне. Да. Нормально. Коктейль. Соломка, побывавшая в наших губах, притязала на значение символа, только чего?

Спросил: алаверды? В смысле водку – из моей стопки. Ну, юмор такой. Хотя почему юмор? Взяла, поднесла к губам с серьёзным видом – это даже глотком не назвать, отведала, демонстративно поморщилась: пей сам. Взыскательный дегустатор.

Я спросил, помнит ли она, как мы пили на брудершафт. Но она не расслышала – сильно гремело. Повернулась ухом ко мне, словно хотела похвастаться серёжкой. Маленькая такая изумрудинка посреди мочки. Я приблизился к уху, но повторять не стал, а потрогал серёжку губами.

Гвоздик-серёжка. Серьга-гвоздик. И с той стороны языком.

Бывший муж подарил?

А вот все ли он знал её уха тайны?

Отпустил. Откинулся на спинку стула. Она выпрямила спину и стрельнула глазами на Саш, занятых своим разговором, но тут же, словно пожалев об этом взгляде, криво – адресно – мне – усмехнулась, наморщив лоб.

«Что-то мне здесь не нравится». – «И мне тоже». Она: «Есть предложения?» Уже сегодня я слышал этот вопрос – сам её спросил: «Приглашаешь?» – «Да ты и мёртвого уговоришь».

Ха-ха, я ведь не уговаривал. Но правда: отметить встречу – это святое. Только нехудо бы мне позвонить.

Она спросила, есть ли у меня жетон. Тогда звонки по городу перевели на жетоны, при любой инфляции они оставались просто жетонами. Будка телефона-автомата стояла перед входом в «Пики».

У меня жетон был. Но я ещё не придумал, что сказать в телефонную трубку. Поэтому, встав из-за стола, я решил сначала зайти в туалет. Вход туда отгораживался тонкой стеной, со стороны зала украшенной изображением чёрных сердец – масть «пики». С той стороны к этой перегородке прикреплены две раковины с зеркалами. Стояла деваха, ждала. Я её не рассматривал, понял, что ждёт, и тоже стал, как бы заняв очередь.

Она действительно ждала, но не то, что я думал.

– Молодой человек, хотите минет?

Я – неподдельно:

– Прямо здесь?

Она показала пальцем на одну из дверей туалета и, сочтя мой вопрос за выражение согласия, нежно промурлыкала: «Десять баксов всего, и максимум удовольствия».

Из всех форм любви не признаю только продажную, сказал мой знакомый однажды, и я с ним согласен (судя по тому, что опыта покупки любви за деньги у меня до сих пор не было). Но где тут любовь? При чём тут любовь? Тут даже изменой не пахнет. Это что-то другое совсем. Аттракцион. Вроде комнаты смеха.

Она положила мне руку на плечо, у нас уже был контакт, «идём, идём, хорошо будет». И во мне возликовал демон абсурда, чей, впрочем, зов довериться ему и только ему, а не какому-то там объяснимому вожделению, тут же заглушили удары крыл богинь благоразумия и благонамеренности.

– Увы, – сказал, – неплатёжеспособен.

– А чё так? – спросила, теряя ко мне интерес.

Я открыл дверь в туалет и услышал брошенное в спину:

– Работать надо!

Весело было смотреть на свою жизнерадостную струю: молодость, никакого тебе простатита, никакой аденомы!

Вышел, мыл руки под краном. В зеркало видел её у стены, она отстранённо копалась у себя в сумочке, ожидая, когда этот козёл исчезнет.

Вернулся за стол. Настя о чём-то говорила с двумя Сашами. (Музыка стала тише?)

Увидев моё лицо:

– Приключение?

(Да, тише. Или слух у меня обострился?)

Но что же моё лицо выражало? А ничего такого особенного. Просто я, кажется, не играл, вот и написано на лице – читай не хочу.

Наверное, улыбался. Наверное, олицетворял собою нечто.

Наверное, верность.

(Хотел написать «супружескую», но нет, конечно, – надо брать шире.)

Коктейль, пока меня не было, она допила почти весь – готова была уходить.

Я наблюдал, как её коктейльная трубочка, послушная губам, осушает дно стакана, позвякивая о стекло остатками льда.

Не сдержался:

– Знаешь, там за перегородкой краса-дéвица оральным сексом промышляет.

Подняла глаза на меня:

– Да ты что? Ну и как?

Настя очаровательна.