Текст книги "Фирс Фортинбрас"

5

Брат мой Петя вот уже полгода в Иностранном легионе. По характеру он холерик, думаю, там ему нелегко. Он меня младше на три года. Отношения у нас по-разному складывались – в раннем детстве он мне во всём подражал, ходил за мной хвостиком, повторял, как попка, всё, что я говорил, а подрос и делать всё стал так, чтобы на меня не быть похожим. В десятом классе я курил открыто, иногда с отцом из одной пачки, баловался с друзьями портвейном, а он, семиклассник, стал закаляться, обливаться по утрам холодной водой, отжиматься, подтягиваться, беспрестанно талдычил о здоровом образе жизни, пил морковный сок, который себе производил в соковыжималке, подаренной нашей маме на сорокапятилетие, и это потому только (уверен!), что я морковный сок не переношу – натурально, физически. То же с театром. Я лицедействовал едва ли не с пелёнок, меня и дразнили «артистом» – ну и додразнились, прямо скажем. Братец мой Пит мечтал открыть новый химический элемент, доказать теорему Ферма (к счастью, это длилось недолго), стать психотерапевтом вроде Кашпировского, он, вообще говоря, легко увлекался – всем, чем угодно, но только не театром. В семье полагали, что антипатии к театру нашего Пети связаны с детской травмой – всему виной новогодняя ёлка. Он плохо помнит, а я хорошо. Я учился во втором, знал правду о Деде Морозе и мог бы уже на это представление не ходить, но мама повела нас обоих. Мы с ним сидели в первом ряду. Всё это происходило в Доме культуры железнодорожников. Деду Морозу и Снегурочке с их благими намерениями мешала целая прорва мелкой нечисти, возглавляемая Бабой-ягой. У Бабы-яги был длинный многогорбый нос и большие зелёные ресницы; свои гадкие помыслы она декларировала с откровенностью, пугающей малышню. Исполнительница, похоже, переусердствовала – мелкота действительно перепугалась, а наш расплакался, закрыл глаза ладонью и наотрез отказался смотреть на сцену. Мама вместе с другими родителями стояла где-то в дверях, так что мне первому пришлось его успокаивать, говорить, что это всё театр, всё понарошку и всё такое. Напрасный труд, с ним просто произошла истерика. Мы, кажется, не дождались подарков, так и ушли – точно! – судя по тому, что я дома ужасно злился на него, так и было. Хотя успокоительная компенсация нам от родителей перепала какая-то: шоколадки-медальки да вафли… хотел соврать про чупа-чупс, но вспомнил, что тогда нам в страну эту штуку ещё не завозили… А вечером родители ожидали гостей; мама наводила макияж, красила ресницы, Пит угрюмо наблюдал за ней со стороны и вдруг сказал: «Не делай так!» – «Как?» – «Как Баба-яга». И она смыла косметику.

Вот он и вырос таким, он всем недоволен. Только он всё это держит в себе, он скрытный; что ему не нравится, я уже давно не понимаю. Он интроверт, я, «артист», экстраверт. С некоторых пор он стал стесняться моего «артистизма», ну, что ли, моей открытости. А что до нелюбви к театру (пожалуй, это всё же сильнее равнодушия), так откуда ему знать, что она за штука – сцена? Возможно, что-нибудь вроде «Волшебника Изумрудного города» его заставили посмотреть в малолетстве, но не более этого, вот разве ещё из вежливости побывал на нашем курсовом «Вишнёвом саде», где я изображал Фирса. Очень ему не понравилось. Он сказал, что театр завтра умрёт, всё это пустое. Я сказал, ты просто не любишь театр. А он сказал, ты сам не любишь театр. Ну конечно – я не люблю. Он считал, что я случайно стал актёром, и даже не стал, а всего лишь просвистел свой срок в Театральном, да и поступил-то туда случайно. Ага, «случайно», а ты поступи!.. Мне он в актёрских способностях отказывал, считал меня вообще по жизни неудачником (и это ещё не в самое трудное время) и с характерным юношеским максимализмом смел утверждать, что я занят не мужским делом.

На мужском у нас и произошло с ним охлаждение – это случилось за год до этого.

Я тогда на втором курсе учился и привёл домой подружку. А мы с ним в то время вдвоём жили в квартире, родители в Ригу уехали. Он в своей комнате сидел безвылазно, это нас никак не касалась, нам с ней было где – у меня; девушка, ну да, была без комплексов, я любил таких, с ними проще. Потом мы с ней пошли на кухню варить пельмени, у нас была бутылка вина, я позвал его пообедать, он пришёл нехотя, как одолжение делал. Вина не пил, чем произвёл на гостью сильнейшее впечатление. Посидели, разошлись по комнатам. А когда мы с ней потом лежали и когда балакали о третьем-десятом с пепельницей на моём животе, откуда-то эта тема проклюнулась – невинность моего младшего брата, она сказала «да нет проблем», я пошел к нему и спросил его, что он об этом думает. Спросил деликатно, клянусь. Я как лучше хотел. Чтобы по-братски. А он психанул. Стал кричать на меня, вспомнил обиды, не имеющие отношения к ситуации, потом вскочил и вообще убежал из квартиры. Неадекват. И она тоже сказала, что с моим братом всё ясно. Ну, она-то, по-своему, задета была – пренебрежением, но я сам задумался. Вот после этого у нас и наступило с ним в отношениях охлаждение. Причём это он, а не я, это он стал обозначать дистанцию.

Тут можно разное вспомнить. Например, в детстве никогда не играл в солдатиков. Фильмы про войну не любил. Зато гербарии собирал. От армии откосил, допустим, без усилий, почти само получилось – в год призыва государство наше великое развалилось практически вместе с армией – в известных пределах, ну и вот. Да это ладно, но всё равно удивительно: в своей не служил, а в чужую подался. Самое невероятное, его туда взяли, вот что меня поражает. Монастырь ему лучше бы подошёл, чем Иностранный легион Франции.

Но я был неправ. Или не совсем прав. Я уже институт окончил – он нашёл женщину. Даже не знаю, как зовут её, никогда не видел. Знаю, что старше была. И что градус драматизма там был очень высокий. Она его прогнала, в общем. А он не умеет проигрывать.

Он из той категории – «назло мамке уши отморожу».

Если что-то не получается, будет делать себе хуже. И тем наказывать Вселенную.

Даже когда с ним в детстве в морской бой играли и он чувствовал, что проигрывает, начинал специально бессмысленные ходы делать – чтобы себе хуже было.

Иностранный легион – это из той же серии.

Случилось как?

Я тогда жил в другом конце города. Позвонил отец, сказал, что Петя домой возвращается, у него проблемы, похоже, – не хочу ли заглянуть вечером? А проблемы у Пети – это значит все должны быть виноваты. Когда-нибудь он руки на себя наложит – в укор человечеству. Позже мы узнали, что у него действительно была (не вполне последовательная, впрочем) попытка суицида из-за той женщины. Но в этот вечер он мне не показался подавленным. Я застал их за столом, чай пили – батя наш, Петя и ещё один хмырь лет тридцати, некто Фёдор. Отец мне обрадовался, сразу достал свою хреновуху из холодильника и две рюмки, нам с ним, потому что эти двое непьющие – они и общую тему нашли себе сепаратную: здоровый образ жизни, дыхательная гимнастика, и всё такое. Положение до моего прихода, полагаю, было за столом напряжённое – ну я разрядил, как умею: рассказал анекдот в лицах; отец посмеялся. Вышли мы с ним покурить на балкон. Отец говорит, плохо дело, похоже. А я ему: не похоже, что похоже. Он: да нет, похоже, похоже. А кто этот Фёдор, спрашиваю. «Просто к столу позвал, он у нас по квартирам колбасу разносит, дешёвую, в полцены, – ты попробовал, ну как тебе, ничего?» А мне что «ничего»; ну, попробовал, ну, колбаса, ну, нормальная. Полукопчёная. На столе из еды ничего, кроме колбасы, не было. Шучу: «Ты его специально за стол позвал, посмотреть, будет ли сам есть?» – «Ладно, – отец отвечает, – не первый раз покупаем». – «Так она что – ворованная?» – «Откуда я знаю, – он говорит, – может, и так». Стал я подтрунивать над ним: уважаемый человек, а с шаромыжником связался. «Ты вот не знаешь, – отец говорит, – он недавно с войны, где-то воевал с кем-то – солдат удачи». – «Наёмник, что ли? Что-то не похож на наёмника». – «Между тем», – ответил отец.

И вот пока мы так с ним разговаривали на балконе, за какие-то три-четыре минуты этот Фёдор сумел нашего Петю распропагандировать. Петя, брошенный любимой женщиной, с пол-оборота согласился вступить в Иностранный легион, осталось им обсудить детали и разобраться с инструкциями. Но это позже.

Ситуацию того застолья мы уже потом реконструировали. А тогда ни о чём таком даже знака нам не было.

Мы вернулись за стол – Фёдор домой засобирался.

Отец об Иностранном легионе вообще ничего не знал, я краем уха что-то слышал. Тогда всё, что угодно, в стране могло происходить. Было кому и в чужую армию зазывать. В нашей общегородской газете объявления о призыве в Иностранный легион, с контактным телефоном, печатали в разделе «Работа», сам видел. А почему бы и нет, если в том же разделе могли себя предлагать с формулировкой «готов к работе, связанной с риском»? А в разделе «Отдых» разные предъявители сексуальных услуг обоих полов рекомендовали свои возможности, причём с учётом специализации.

Что бы я ни говорил нашей сценаристке, но самому мне кажется маловероятным, что поквартирная распродажа ворованной колбасы могла быть естественным прикрытием для агитации в Иностранный легион. Колбаса и агитация, мне кажется, Фёдора занимали как независимые направления. Хотя, надо отметить, в данном случае они, по крайней мере, в одной точке нашли соприкосновение: наш брат и сын попал в расставленные для него сети.

Скоро я узнал, что Пит собрался в турпоездку во Францию. За границу он выезжал впервые. Так и выехал с билетом в один конец. В Париже он по известному ему адресу добрался до вербовочного пункта и произнёс по-французски волшебную фразу, заученную наизусть. Его взяли.

Дома он, не иначе как в подражание самоубийцам, оставил записку с объяснениями и извинениями. Позже продублировал её письмом родителям; содержание мне его неизвестно. На мой день рождения прислал открытку из Франции с незамысловатым текстом: «Поздравляю, брательник, будь здоров и счастлив!»

6

Кира – всё сдерживаю себя, чтобы не сказать это, – но если начистоту, Кира – просто дурак. Может быть, не стоило так прямым текстом, но дурак, он и есть дурак. Подробности чуть позже, когда буду рассказывать, как мы поссорились. Сам того захотел – разорвать со мной отношения. И поскольку, я надеюсь, он исчезнет из моего повествования, коснусь одного момента – якобы нашей похожести. Как там Рина сказала? «Вы удивительно похожи». Ну так вот (чтобы к этому больше не возвращаться).

Это всё чушь.

Рина – человек достаточно проницательный, но её представления о людях меня часто изумляли. В том учебном спектакле, где мы на втором курсе играли птиц, мне досталась роль пеликана. Почему-то именно отсюда Рина впервые вывела заключение о нашей с Кириллом похожести. Ей привиделось какое-то сходство между павлином и пеликаном. Видите ли, павлин и пеликан сильно отличаются от других птиц. И что? Страус и колибри наглядно и одинаково сильно отличаются, допустим, от попугая, но говорит ли это о взаимном сходстве колибри и страуса? Трудно придумать пеликану бóльшую противоположность, чем павлин. Пеликан, в отличие от павлина, не заботится о своём облике, не зацикливается на своей исключительности, все знают, как он кормит детёнышей, недаром его считали символом благотворительности и любви, причём жертвенной. О павлине же, полагаю, распространяться нет необходимости. Конечно, при желании можно найти формальное сходство между любыми птицами, даже между пеликаном и павлином, и вероятно, сходства между этими двумя яйцекладущими будет действительно больше, чем различия между любым из них и, скажем, каким-нибудь утконосом, или ехидной, или, если не забывать про птиц, чижиком, трясогузкой, рябчиком – да хотя бы даже вороной (на пеликана с павлином она мало похожа), но это сомнительный аргумент, и переносить его на человеческие отношения вообще никуда не годится. Нет возражений?

Так что вот.

Рина была на курс младше меня, в том спектакле (он назывался «Птицы») она не участвовала. Кстати, из птиц ей более всего симпатичны именно вороны. Я тоже в известных пределах уважаю и терплю ворон; уважаю – за интеллект и неоспоримое чувство юмора, скорее, даже чёрного юмора (много раз наблюдал их абсурдистские выходки), а терплю, потому что иного не остаётся: у нас во дворе воронье гнездо. А соседство с вороной – это ещё то испытание. Каркать она начинает в четыре утра. Лучше бы кричал петух. Петух прокричит и замолкнет, а эта сволочь каркает подолгу и с издевательской методичностью. Каркнет раза два-три-четыре и помолчит десять секунд, потом снова, как будто её никто не услышал.

Я понимаю Николая II. Кто только не поиздевался над его дневником! В стране события, Россию лихорадит, трясёт, а он зациклен на отстреле ворон. Но, господа-товарищи, дневники бывают разные, бывают и специальные дневники – дневник погоды, дневник болезни, дневник наблюдений за звёздным небом, почему бы не быть дневнику отстрела ворон, тем более когда эти вороны представляют проблему? В Царском Селе собиралось великое множество ворон. Вы просто не знаете, что такое вороны. Меня доставала только одна, нещадно каркая по утрам, а в Царском Селе их были сотни и тысячи. Можно ли решать государственные задачи, если в ушах с четырёх утра их неугомонное карканье? Что меня поражает в дневнике Николая, это выдержка и хладнокровие, я бы так не смог, меня бы, наверное, перехлёстывали бы эмоции, веди я такой дневник.

К тому же (есть у меня подозрение) вороны тогда были попроще. Умнеть они стали по мере освоения благ технического прогресса. Со времён царских отстрелов сменилось порядка тридцати – сорока поколений ворон. Постоянно проживая рядом с человеком, птицы эти кое-чему научились. Сегодня мир ворон достоин того, чтобы именоваться цивилизацией. Убеждён, они знают больше о нас, чем мы о них. Вороны стремительно умнеют, тогда как человечество стремительно глупеет. Оно глупеет даже на протяжении одной человеческой жизни от поколения к поколению – то есть у нас на глазах.

Двор нашего дома, то есть дома, где Рина жила (а я в тот год – с ней у неё), был довольно просторный – детская площадка, полтора десятка деревьев. Окна, как я уже говорил, выходили на запад: наблюдать заход солнца за горизонт мы, конечно, не имели возможности, но заход за крышу двухэтажного дома зрелище было обычное. Светолюбивый столетник на подоконнике, судя по числу стеблей, чувствовал себя сносно. Комната принадлежала Рине, но на птичьих правах. Это был ведомственный дом электромеханического завода. Рина – последняя, кто получил здесь жилплощадь, случилось такое несколько лет назад в конце так называемой перестройки, когда советская власть, уже порядком поступившаяся своими принципами, ещё не во всём изменила своим обычаям. Рину, выпускницу Театрального, взяли на предприятие руководителем народного театра. Ей предоставили комнату в небольшой коммунальной квартире с одним соседом, тихим алкоголиком Андреем Гаврилычем. Рину он уважал, потому что позволяла ему держать большую бутыль браги на кухне и против самогонного аппарата, который он прятал под своим столом, тоже ничего не имела. А вот меня он порицал за отсутствие большой любви к самогону, хотя и мне доводилось участвовать в дегустации. Он меня называл «недрожжелюбным». Выделю отдельным абзацем это необыкновенное слово:

«недрожжелюбный».

Никогда и нигде больше не встречал, похоже, он сам придумал. «Ты недрожжелюбный, брагой брезгуешь». В остальном у меня с ним установились вполне приятельские отношения, даже, было время, вполне деловые – не о всех совместных делах наших, правда, вспоминать хочется.

За последние три года предприятие дважды меняло хозяина. Зарплату здесь не платили уже четыре месяца. Однако народный театр худо-бедно существовал, и Рина им продолжала руководить – не столько из любви к искусству или преданности коллективу, сколько из-за нежелания потерять жилплощадь.

Разговоры о том, что новое руководство прогонит жильцов ведомственного дома, не казались беспочвенными, так же как и слухи о предстоящем покрытии задолженности по зарплате натурально продукцией, выпускаемой предприятием. Такое тогда широко практиковалось. Пять месяцев назад уже выдавали зарплату нереализованным товаром, а именно амперметрами. Продажей приборов должны были озаботиться сами работники. И это ещё ничего. На смежном предприятии за Уралом, слышал я, вместо зарплаты выдали по электродолбёжнику, попробуй-ка продай такое, он килограммов сорок весит, да и вообще, любителей механического долбления неизмеримо меньше было в стране, чем интересующихся электротехникой. Так что нам ещё повезло. Амперметры можно было продавать в электричках, чем я и занимался в ту пору. Конечно, они шли не так хорошо, как полиэтиленовые корочки для паспорта, карты звёздного неба и тому подобное, но и на них в конечном итоге находился свой покупатель. Тут многое зависит от актёрского дара продавца. Как он донесёт до пассажира электрички мысль о необходимости приобрести в собственность амперметр со стрелочной головкой.

А не рассказать ли мне, как мы с Андреем Гаврилычем гастролировали по районным центрам нашей области и измеряли на площадях и перекрёстках электрическое сопротивление тел прохожих, проявлявших интерес к сему параметру?

Может быть, как-нибудь расскажу.

Это я всё к тому, на что жить приходилось.

На всякое. Были и похуже у меня предприятия. Но ворованную колбасу никогда не продавал. Этого от меня не отнимешь.

Стоп. Не так. Этого мне не припишешь!

Совсем о другом хотел. Эко куда понесло. Пеликаны, павлины, вороны… Механическое долбление…

А хотел я сказать про Кирилла. Как с ним порвал.

7

Это случилось за день до съёмок четвёртой серии.

Ещё не поднес трубку к уху, а уже услышал ор какого-то сумасшедшего, и кричать он там начал, похоже, ещё до подключения связи.

Абсолютно не помню, чем был занят в то утро; вряд ли спал, но запомнилось одно неприятное ощущение: меня разбудили.

Телефонная трубка отяжелела в руке (кто помнит предмет, он действительно походил на гантель). Я ошеломлённо молчал, ещё не веря в то, что узнал голос; я так и не проронил ни слова, я слушал взбесившегося глухаря (отнюдь не павлина). Не помня себя, взахлёб, глотая окончания слов, он меня обвинял, сколько можно было понять, в предательстве и вероломстве. А перед тем, как бросить трубку, обозвал кукушонком и клещом.

Ёкарный бабай, умереть не встать, и что это было? Не ударило ли его по тыкве доской разделочной? Не укусил ли его бешеный боксёр – в смысле собака; да хотя бы и человек?.. А точно ли это он? Ведь не представился. И мне ли звонил? Мог ли Кирилл промахнуться номером телефона?

Больше всего меня поразило, что я кукушонок. Оскорбление «кукушонок» из Кирюшиных уст посильнее звучало, чем «клещ».

А впрочем, в одну цену.

Убедительнее было бы, если бы что-нибудь одно выбрал.

Но всё равно, получалось, с какого ни подойди края, – на меня будто вылили ковш дерьма. Но за что? За какие заслуги?

Воздадим и мне по достоинству: вовремя подставил зонтик.

Лучше так: просто отступил в сторону.

Иными словами – не подчинил рассудок афронту.

А какие могут быть обиды, когда у человека крышу снесло? Кирилл Петрович, ты здоров?

Набрал его номер – он не взял трубку.

Придурок. Надеюсь, не выпрыгнул из окна.

Ну и что это было? Что за спектакль?

Снова лёг на диван (sic! – всё-таки спал, но если так, то в одежде), стал газету читать (тогда читали газеты); читаю и не понимаю читаемого – представляю, как мог бы ответить ему, но без аргументов и слов, а только удивлённым мычанием. Когда выбивают из седла, самое то – помычать. Хорошо, ничем не занимался дельным, а то бы пропал весь труд. Некоторые про меня говорят, что у меня скверный характер, а где же скверный, когда я не отвечаю злобой на злобу? Только отвечаю желанием человека понять.

Кстати, где Рина была?

Вспоминаю. Не вспомнить.

Зазвонило. В смысле: звонок.

В дверь.

Пошёл открывать. Мне роль принесли. Прямо так физически – чтобы вручить в руки. Всё по-взрослому. Таков порядок: за день до съёмок разносят актёрам распечатки их эпизодов – прямо по домам, если можно такое представить. Вот и я удостоился высокой чести. Мерси.

Курьер ушёл, а я с листочком в руках к окну подхожу.

Моё. Моего того продолжение, чем со мной закончилась третья серия. Это чтобы к завтраму в роль вошёл, знал слова.

Учить, в общем-то, нечего. Диалога – на полстраницы. Ожидал большего.

Удивился, конечно. Стал читать. Ну и зачем же я приходил… в квартиру Хунглингера?.. Вижу, что разговор наш с Марьяной не был впустую – по сценарию я пожаловал в тот дом действительно с колбасой.

В прошлой серии – непонятно зачем приходил, а сейчас, когда серия начинается с того, чем прошлая закончилась, понятно зачем. Я им принёс колбасу.

Прихожая. Настя. Глядит на меня вопросительно. Сообщаю о месте работы (на колбасном предприятии, но без названия). Хвалю полукопчёную, предлагаю купить. Михаил Тихонович (а это всё начало четвёртой серии) выходит из комнаты, он согласен взять килограмм («Дело хорошее»), а Настя, дочь его, задаёт мне вопрос – прямо в лоб: «Когда своровали?» Отвечаю с ремаркой (уклончиво): «Время не спит». Потом говорю – с ремаркой (в пространство): «Кажется, я здесь когда-то бывал». – «Вам это только кажется». Получив деньги, ухожу, перед этим сказав: «Будем встречаться».

Всё.

Один-единственный эпизод. А где остальное? И главное – где главное? Где кончина героя?

Решил, что курьер не всё принес. Передал не тому, забыл где-нибудь… Надо звонить автору.

И вот ещё удивительная деталь: в те годы номера телефонов записывались в телефонные книжки! Я всё говорю: телефон, телефон – а понятно ли, что телефон проводной? Правда, уже кнопочный, без циферблата. В общем, я ей позвонил.

– Марьяна, это Никита. Мне эпизод принесли, но, во-первых, только один, а во-вторых, очень короткий. Не затерялось ли что?

– Всё правильно, – отвечала Марьяна довольно сурово. – А вы как хотите? Герой ваш не прост. С двойным дном. Сами так предложили. Думаете, это легко? Я не двужильная. Я как белка в колесе. Вас много, а я одна.

– Марьяна, – сказал я как можно ласковее, – я всего лишь к тому, что со мной собирались радикально расправиться…

– Смотрите. – (Хотя было бы уместнее «слушайте».) – Вот вы пришли, фиксируем. – (Словно рисовала мелом на доске.) – Уже стоите в прихожей. Пришли, ушли. Новая ситуация. Тем, кто остался, надо её отыграть. Допустимо ли покупать ворованное?.. Спор, конфликт… Моральный аспект… Семья… На большую тему выходим… Вы не один, понимаете?

– Понимаю. Не понимаю, надо ли ещё учить что-нибудь. Это роль? Одну страницу всего принесли… Текста чуть-чуть.

– Учите, что есть. Это роль. А со вторым дном и прикрытием будем потом разбираться… Я пятую серию начинаю.

Духом воспрянул:

– Так вы меня не грохнули? Я не умер?

– А вам хотелось?

– Готовился.

– Нет, вы не умерли.

– Марьяна, спасибо!

– Умер Кирилл, если вам интересно.

– О господи… Кирилл Барсуков? Вы пошутили.

– С этим не шутят.

Вот это поворот!.. Всем поворотам поворот. Так вот почему он взъелся на меня!..

Ледяным голосом, с характерной для неё хрипотцой, Марьяна молвила:

– Мы обсудили с Буткевичем ситуацию, и я приняла решение.

Был потрясён, так и сказал:

– Потрясён… Кирилл… Слава небесная… Так вот оно что… Теперь ясно… Вы бы слышали, как он орал на меня. Он только что звонил.

– Главное, себя не вините. Я вас отлично понимаю, Никита. Он же вас привёл в сериал. Но так получилось… Мне тоже звонил. И тоже орал.

– Так и вас он привёл.

– Куда?

– В сериал.

– Нет, это я его привела.

Ну и как такого жалеть?

– А мне говорил, что это он вас нашёл… – И я добавил: – Где-то.

– Ну-ну. «Нашёл…» Нисколько не удивлена. Когда Буткевич на меня всё повесил, я придумала Кирке роль, второстепенную, но с перспективой. Потом сама пожалела. И Буткевич пожалел, что взял. Кира – псих. И урод. Сейчас на меня такого вывалил!..

– И на меня, Марьяна!.. Честно, не ожидал от Кирилла…

– Вы просто его не знаете.

– Это я не знаю?.. А вы-то давно с ним знакомы?

– С рождения.

Реплика по очерёдности должна была быть моей, такова динамика диалога, но у меня челюсть отпала. Окаменел. Она легко воспользовалась этим, для неё совершенно очевидным, состоянием моей окаменелости, сказала: «Подождите секунду» – и ушла за сигаретами. Через минуту вернулась:

– Мы брат и сестра. Я Дева, он Скорпион. Знаете, Никита, я ему ничем не обязана. Мы совершенно разные люди. Девочки, когда растут, им в старшем брате хочется увидеть защитника, что-то такое. Тут другой случай. Он отламывал руки моим куклам. Воровал мои карманные деньги. Ябедничал – только это не то слово. Слепите статую с него и напишите: «Зависть» – лучшей аллегории не придумать… А какие он закатывал истерики!.. Как спекулировал своим синдромом дефицита внимания!.. Вы не представляете, сколько раз он мне подкладывал свинью. За ним такое числится, что в принципе не прощается… Извините, сейчас заведусь… А как вы с братом? У вас один? В Иностранном легионе который? И всё? А сестры нет?

– Только этот, – сказал я, удивляясь логике разговора. – Больше нет никого… Мы с ним… ничего общего. Во всём отличаемся.

– Вот!.. А жаль! Жаль, что ничего общего… Зато между нами много общего. Это сарказм, – пояснила Марьяна. – А насчёт Иностранного легиона, здесь есть вопросы. Буткевич тоже таких решений не принимает, он хотел у Феликса спросить, что тот скажет, всё-таки дела международные, не всё просто. Но идея прикрытия нам очень нравится. Только без политики. И без шпионов. Колбаса колбасой, а что-то у вас там своё на уме… Может, квартиру оттяпать хотите?.. Или Настю во что-нибудь вовлечь?.. В тоталитарную секту, нет?.. Хорошо, буду думать над этим. От мелкотемья уйдём, не переживайте.

– Марьяна, объясните загадку: зачем умирать персонажам?

– Ох, как мне это не нравится… Если по-честному, мне всё не нравится… А вот это больше всего не нравится. А вы не знали разве? Кира не говорил?.. Феликс завязан на фармацевтику, у него компания своя. Вроде бы они там что-то разработали прорывное… или это им от военных досталось… Но с этим – к Буткевичу.

– А умирать-то зачем?

– Затем, чтобы зрители получили квалифицированные рекомендации. Великий замысел Феликса. Зрители будут взволнованы уходом полюбившихся им героев, а тут им и рекомендации готовы. После каждой серии выступит специалист.

– Он так собирается продвигать свои…

Не дала закончить:

– К Буткевичу.

Пресекла, и мне понравилось – как.

Голос у неё выразительный, без хрипотцы и глубокий, да и хрипотца, когда появлялась, придавала своего рода шарм. Хорошо получилось: «К Буткевичу»!

Тихий ангел пролетел, иначе сказать

пауза.

Почему я не пишу пьес? У меня бы наверняка получилось.

Курит. Молчит. Вместо пепельницы представляю крышечку от какао. Разговор не прекращён, и мне даровано право сменить тему.

– Скажите, Марьяна, а написать пьесу – это трудно?

Пауза.

– Хорошую – да. Очень хорошую – почти невозможно.

Оба молчат.

– Что труднее – пьесу или роман?

– Хорошую пьесу труднее, чем хороший роман. Но я не писала романов.

– А по-моему, очень легко.

– Что вы! Это только так кажется. Там своя технология, её надо чувствовать, не только знать. Пьеса просто так не получится. Пьеса не пустой разговор. Это не то, что у нас с вами сейчас. Великие пьесы мы можем пересчитать на пальцах.

Оба молчат.

– «Кругом лежит и стынет прах убитых». Вам, Марьяна, больше нравится перевод Пастернака, не сомневаюсь. А скажите, как вы относитесь к Фортинбрасу?

Пауза.

– Никак.

Оба молчат.

– Совсем никак?.. А вот ещё хотел спросить. У вас разные фамилии. Огарь – это по мужу?

– Южнорусская.

– Или украинская?

– Как вам ближе. Да, от мужа осталась.

– Огарёв, – вспомнил я Огарёва.

– Почти. Только Огарь.

Звук лопнувшей струны, замирающий и печальный.

Она сказала:

– Никита, вы Фирса играли, помните, учебный спектакль на четвёртом курсе, я к вам приходила на «Вишнёвый сад», ещё подумал: какой молодой – и Фирса играет!.. Меня Кира позвал, у него роль была… этого… как его… И ещё до этого, когда Кира всю группу у себя собирал, я тогда тоже вначале была. Вы не помните, конечно. С длинными волосами была. Шестнадцать лет, девятый класс.

Не помнил. Но решил сыграть.

– Чёрт! Марьяна!.. Ну конечно, длинные волосы!.. А веснушки?.. Куда дели веснушки?

– Никуда не дела. Они и сейчас. Неужели вы помните?

– Конечно, помню! Столько было веснушек!

Поговорили о её веснушках. Она действительно обладает некоторым числом пигментных пятнышек на лице, небольшим, однако заметным для внимательного терцелота (а я внимателен). Я сказал, что веснушки ей чертовски идут. Она повеселела и рассказала мне содержание своей пьесы.

Ну да, пьеса.

Я, кажется, тоже повеселел. Впрочем, у меня и так настроение было радостным. Мы ещё поговорили о разных вещах, но давай, наш Никита, свой отчёт на этом закончим. Ей надо было к врачу, к ортопеду (не знаю зачем). Мы попрощались.

Лёжа на диване, вспоминал диалог наш в деталях.

Она мне сказала спасибо! Вот так: спасибо за наш разговор – что-то ей стало понятнее в характере моего героя. Да и развлёк.

Кирюшу я не жалел – после «кукушонка» ему не снискать моего сочувствия.

Жалел, что промолчал о Фирсе; осталась какая-то недоговорённость. Наверняка думает, что своим воспоминанием доставила мне актёрскую радость; это не так.

Я не то чтобы не люблю эту роль – у меня сложное отношение к Фирсу.

Фирс, Фортинбрас…

Формальное сходство отрицать невозможно, но только формальное!

Да, и тот и другой завершают спектакли; оба подводят черту. Но как они не похожи! По существу, антиподы. Фортинбрас – Владелец Судьбы. Фирса самого потеряли.

Я больше скажу. Фирс – пародия на Фортинбраса. Имя Фирс образовано из имени Фортинбрас путём вычёркивания лишних букв. Это моё открытие. Хорошо бы написать искусствоведческую статью, да вряд ли соберусь когда-нибудь.

А что до Кирилла, братец Марьяны закономерно играл у нас Гаева. Идеальное попадание. «Дорогой, многоуважаемый шкаф!» – он родился для этого.

Внезапно подумал, что мы с ней теперь повязаны его убийством. Тут же успокоил себя: вся вина лежит на Марьяне, моё участие косвенное. Наши герои даже не пересеклись.

Правда, оставалась одна возможность… И она сильно мне не понравилась.

Пищевое отравление напрашивалось в сюжет.

Не надеясь застать дома, опять позвонил; она ещё не ушла. Я спросил прямо: не отравила ли она Кирилла моей колбасой?

– Был такой замысел, – призналась Марьяна. – Не вышло. Слишком вы поздно у нас появились. Поберегу ботулизм для другого случая.