Текст книги "Последний бой «чёрных дьяволов»"

Немец говорил правду: в восемнадцатом году кайзеровские войска действительно оккупировали Ростов-на-Дону, об этом Великанову рассказывал отец. Сейчас немцы пришли снова. Тимофей отшатнулся, сдернул каску, положил на стол. Немец зло посмотрел на юношу, помахав указательным пальцем перед его носом, сказал: «Найн!» – и снова водрузил ее на голову Великанова-младшего. Тимофей потянулся рукой к каске, но встретился взглядом с глазами матери. Он видел, как она почти беззвучно, одними губами, прошептала: «Сынок, не надо!» Кинув взгляд на испуганную сестренку Анютку, он опустил руку. Сейчас важно было усмирить взрывной, как у отца, характер, чтобы не погубить близких ему людей. Немец склонился над ведром, зачерпнул ладонями воды, плеснул на грязное лицо, энергично растер руками. Тимофей с ненавистью посмотрел на мощную шею и бритый затылок. Немец умывался, шумно отфыркиваясь, расплескивая воду на пол. Мать кивнула на шкаф:

– Пойди принеси ему чистый рушник.

Тимофей сходил за полотенцем и протянул его немцу, когда тот закончил умываться. Немец взял полотенце, утер лицо и руки. Неожиданно его взгляд остановился на кровавом пятне на полу. От разлитой воды оно расплывалось, становилось больше. Немец бросил полотенце на стол, зашарил глазами по комнате. Второе пятно он обнаружил недалеко от входа в подвал. Отбросив половик, фашист обнаружил крышку. Жестом подозвав к себе Тимофея, он велел открыть лаз. Лицо матери побледнело, рука невольно легла на сердце. Анютка прижалась к матери.

Тимофей подошел к лазу, поднял крышку, прислонил ее к стене и встал у немца за спиной. Мотоциклист, не отрывая взгляда от входа в подвал, передернул затвор автомата, опасливо подошел к подвалу, направил ствол в подпольную темноту. Указательный палец лег на спусковой крючок. Допустить того, чтобы немец выстрелил, Тимофей не мог, ведь тогда будут убиты Левка и лейтенант, а затем, скорее всего, кара постигнет и всех остальных, включая мать и маленькую Анютку. О зверствах гитлеровцев Тимофей и его друзья были уже наслышаны…

Взгляд упал на колун, прислоненный к печке рядом с поленьями. Он не заметил, как топор оказался в его руке. Перед глазами мелькнул ненавистный бритый затылок. Ярость подступила к горлу. Вспомнился отец, убитые рядом с их домом красноармейцы, погибшие у полуторки артиллеристы, любимый пес Волчок, коза Машка и разрушенный сарай. В следующую секунду немец с разрубленным черепом рухнул в подвал. Второй захват Ростова-на-Дону стал для него последним.

Приглушенно вскрикнула мать, громко и протяжно застонал раненый лейтенант. Что-то сказал по-армянски Левка. Тимофей кинулся к окну. Во дворе Сашка отмывал люльку от грязи и крови, а Максимка помогал второму мотоциклисту менять колесо. За воротами немцев не было, но они могли появиться каждую минуту, а значит, надо было поторопиться. Спрятав за спину окровавленный топор, Тимофей шагнул к двери. Мать не останавливала, она понимала, что теперь у них нет другого выхода.

Немец в прорезиненном плаще поменял колесо и уже собирался подняться с корточек, когда отворилась дверь и из дома вышел Великанов. Тимофей, широко шагая, быстро направился к мотоциклу. Он приметил, что на люльке имеются два рваных отверстия от осколков и следы еще не смытой Сашкой Григорьевым крови. Ему ясно вспомнился недавний обстрел артиллеристами немецкой колонны.

«Наверное, это их работа», – мелькнуло в голове Тимофея.

Слов: «Ребята, валите немца на землю!» – мотоциклист не понял, но интуитивно почувствовал опасность, исходящую от рыжеволосого рослого юноши, который подозрительно держал руку за спиной. Немец протянулся к лежащему в люльке карабину, но в это время Сашка надел ему на голову ведро с водой, а Максимка бросился под ноги. Немец кулем повалился на землю. В следующую секунду к ним на помощь пришел Великанов. Под ударами обуха топора хрустнули шейные позвонки мотоциклиста, тело обмякло. Тимофей сел на колено, перевернул немца на спину. Александр заметил, что руки товарища трясутся. Великанов сдернул с головы убитого ведро, посмотрел в мертвеющие глаза, затем вскочил, озираясь, сказал:

– Этого в подвал, а мотоцикл надо выкатить за ворота.

Григорьев удивленно спросил:

– Это еще зачем?

– Если немцев искать станут, чтобы подумали, что они со двора выехали. Выкатим, а потом назад загоним, в воронке у сарая спрячем. Следы какие не надо заметем, какие надо – оставим. Давай к воротам! Быстро, пока немцев нет.

Замести следы, закрыть ворота, спрятать труп в подвале и закидать досками разрушенного сарая, сеном, жухлой травой и мусором мотоцикл успели перед самым появлением очередной немецкой колонны. Эти, в серо-зеленых шинелях и касках, шли пешим ходом, но на этот раз не только немцы.

Следом за ними под охраной шли плененные красноармейцы. Шагали понурые, израненные, без ремней, иные без знаков различия и обуви, в распахнутых шинелях, а то и вовсе в гимнастерках. Шли в неизвестность, а, быть может, в бесславие. Через заборные щели Сашка и его друзья видели, как один из них, высокий, худой, без головного убора, на миг остановился, с тоской в глазах посмотрел на ворота дома Великановых. Они его узнали. Это был лейтенант инженерных войск Добровольский, совсем недавно учивший их вождению мотоцикла. Посмотрел и с потухшим взглядом, едва передвигая ноги, побрел дальше…

Друзья разошлись, но договорились встретиться в полночь, чтобы перепрятать трупы убитых немецких мотоциклистов.

Ближе к закату к воротам Великановых подъехал мотоцикл с коляской, в которой сидел дядя Жора, хромой отчим Максимки Плотницына. Вскоре после окончания Гражданской войны ему «за преступную деятельность» пришлось отбывать наказание в тюрьмах и лагерях. Там он и охромел, а после окончания заключения вернулся и вскорости стал сожительствовать с овдовевшей матерью Максимки. Из-за хромоты для службы в рядах Красной армии он был непригоден. Зато немцам, как пострадавший от советской власти, послужить мог. Поиск пропавших немецких солдат и был первой его услугой новым властям.

Незваных гостей: Георгия и двух немцев, один из которых довольно сносно говорил на русском, встретила тетя Зина. На вопрос, куда делись мотоциклисты, производившие днем ремонт в их дворе, она ответила, что они починились и со двора съехали, а куда, неведомо. Немцы осмотрели дом изнутри и снаружи, потоптались в сумерках по двору, рассматривая отпечатки мотоциклетных колес, наткнулись на следы крови, спросили, откуда она. Мать Тимофея в подробностях рассказала о гибели красноармейца в их дворе, о принявшей смерть во время бомбежки козе Машке, а также о собаке, безжалостно застреленной мотоциклистом. Немцы посмотрели на все еще лежащий около будки в лужице крови серый, припорошенный снежком трупик пса и убрались восвояси.

Ночью Тимофей с Александром утопили трупы немецких солдат в выгребной яме брошенного соседского дома, оставив лишь оружие и их документы. Мертвые тела таскали вдвоем, так как Левка прийти не смог, а Максимку не пустил отчим. Григорьев на всю жизнь запомнил эту ночь и страшные, белые в свете луны лица мертвых немецких солдат…

В полдень снова собрались вместе, пошли к разбомбленной полуторке, чтобы похоронить тела артиллеристов. По пути Максимка рассказывал новости, полученные от отчима:

– Наши за Дон переправились. Говорят, последними ополченцы и бойцы полка НКВД уходили. Они отход прикрывали. Только в городе еще много наших солдат осталось. Бабка Ефросинья к матери приходила, сказала, что к ней вечером трое красноармейцев нагрянули. Все без оружия. В дом вошли с опаской, военную форму и амуницию с себя поснимали, попросили гражданскую одежду. Бабка Ефросинья им деда Якова наряды отдала, поесть собрала и выпроводила от греха подальше. Такие дела. В городе света и воды нет, как жить будем?

Великанов успокоил:

– Ничего, лампы есть, коптилки, свечи, а воду из Дона таскать можно.

– Можно, только к берегу из-за стрельбы не больно-то подойдешь… Уже третий день грабиловка идет. Люди из магазинов и складов вещи и продукты прут. То ли наши, то ли диверсанты немецкие завод шампанских вин взорвали, так вино ручьем к Дону течет. Возле него мужиков пьяных полно.

– А говорят, что всех мужиков на фронт забрали, – возмущенно произнес Левка.

– Не всех, – Тимофей кивнул на Плотницына, – вон у него отчима не взяли.

– Из-за хромоты, – попытался заступиться за отчима Максим. – Зато он притащил мешок муки, конфет целый килограмм и три кольца колбасы, а вчера мы с ним соль и папиросы принесли.

– Ему не привыкать грабить, за это и сидел. Да еще немцам помогает, – буркнул Великанов.

– Все тащат. Что, лучше, если жратва немчуре достанется? И не предатель он. Я ночью слышал, как дядя Жора матери говорил, что ему поручили втереться в доверие к немцам, чтобы потом помогать подпольщикам, которые здесь в Ростове останутся, – обиженно произнес Плотницын.

– Ладно, не дуйся, – Тимофей примирительно приобнял Максимку за плечи. – Отчим твой нам пригодится, может, и мы в подпольщики уйдем. Будем немцам здесь вредить, и мать рядом будет, а то после вчерашних переживаний ей опять плохо стало, а когда она поправится, можно партизанами стать или сесть на трофейный немецкий мотоцикл и айда по льду к нашим. Благо они рядом, за Доном.

– Ага, рядом. Вчера во двор дома, где мамкина сестра, тетка Анисья, живет, снаряд с той стороны Дона прилетел, так ее чуть осколком не убило.

– А как ты хотел? Это, Максимка, война, а на войне без случайных жертв не бывает, – серьезно изрек Тимофей.

Плотницын хмыкнул:

– Ты так говоришь, как будто сам воевал.

– Сам не воевал, зато отец воевал, это его слова, – отрезал Великанов.

Максимка виновато опустил голову. Тимофей продолжил:

– Мы еще повоюем, отомстим немцам и за отца, и за всех, кого они убили.

Максимка встрепенулся:

– Забыл сказать. Мы когда с дядей Жорой за продуктами ходили, мимо военкомата шли. Там расстрелянные военкомовцы лежат, среди них лысый, в очках, который нас противотанковые рвы копать отправил. У него череп проломленный. Жуть. Видимо, прикладом его по голове били, паскуды.

Левка сжал кулаки:

– Звери это, не люди! Они по всему городу людей расстреливают. Я своими глазами видел, как они пленных расстреляли…

– И еще расстреливать будут. За грабеж, за выступление против оккупационных властей, за хранение оружия, – Максимка полез во внутренний карман поношенного серого пальто, достал две сложенные в квадраты сероватого цвета бумажки, протянул Багдасаряну. – Вот. Утром со стены сорвал. У дяди Жоры их целая пачка. Немцы велели по городу расклеить. Читай.

Левка развернул одну из листовок, слегка прищурившись, начал читать:

– «Жителям города Ростов-на-Дону. За каждого убитого немецкого солдата будет расстреляно пятьдесят жителей. За каждого убитого немецкого офицера сто жителей». Вот собаки!

Александр нетерпеливо спросил:

– Что там во второй написано?

Багдасарян расправил вторую листовку:

– Сейчас прочитаю. «Все жители еврейской национальности должны носить желтые повязки. За неподчинение коменданту они будут расстреляны».

Лева озадаченно посмотрел на товарищей:

– Как же теперь Соня? Что с ней будет?

Великанов скрипнул зубами:

– Что тут скажешь? Одним словом, фашисты. Ничего, наши вернутся…

Максимка с сомнением посмотрел на товарища.

– Вернуться ли? Мосты через Дон взорвали, значит, в скором времени наступать не собираются.

– Дурак ты, Максимка. Мосты специально взорвали, чтобы немца на тот берег не пустить. Погоди, в скором времени соберутся силами, перейдут Дон по льду и отобьют город.

– Ага. Почему-то Киев и Минск не отбили…

Великанов строго глянул на Плотницына.

– Ты что же, не веришь, что мы победим?!

Максимка опустил голову.

– Верю.

– Вот и мы все верим, а если будем верить, то обязательно победим.

* * *

Обнаружить тела погибших артиллеристов рядом с полуторкой и покореженной пушкой не удалось. Они были либо разорваны в клочья взрывами, либо раздавлены гусеницами танка и смешаны с грязью, либо сгорели. Жуткое зрелище произвело на совсем еще юных людей гнетущее впечатление. Максимку Плотницына от увиденного стошнило. Возвращались молча, лишь у ворот дома Великановых Левка угрюмо вымолвил:

– Мы даже забыли спросить у них имена и фамилии, а красноармейских книжек и смертных медальонов в этом месиве не найдешь.

Александр Григорьев вспомнил слова одного из артиллеристов:

– Помните, как младший сержант приказал вытащить второму бойцу двух красноармейцев из кузова грузовика? Он тогда назвал их фамилии. Если я правильно запомнил, Федоров и Липатов, а вот фамилию водителя он не называл.

Максимка добавил:

– Точно! А курчавого звали Савелий! Жалко, мы не знаем ни имени, ни фамилии младшего сержанта.

Великанов бросил взгляд на дом.

– У лейтенанта спросим, если выживет.

– Должен выжить!

Это были последние слова Левы Багдасаряна, услышанные Григорьевым.

На следующий день, в назначенный час, Левка во двор Великановых не пришел. Зато пришел его сосед Максимка Плотницын. Он-то и принес горькую весть, которая ошеломила друзей: Левку убили немцы! Случилось это утром того же дня. Левка направился в другой район города, чтобы проведать деда и бабушку, которые остались без опеки Левкиного отца и дяди, ушедших на фронт. При случайной встрече с ним напросился идти всезнающий и любопытный Плотницын. Максимка знал, что Левкина бабушка Мануш, как обычно, угостит чем-то вкусненьким, а ради этого можно было и прогуляться на другой конец города.

День выдался особенно морозным. Максимка в кепке, темно-сером драповом пальтишке, местами штопанном и побитом молью, ежился от холода, то и дело тер покрасневшие уши и нос. Багдасарян, одетый в отцов тулуп и ушанку, глядя на кургузое пальто друга, посмеивался:

– Ты, Максимка, так оделся, будто на свидание собрался. Смотри, уши отморозишь, тогда девчата с тобой целоваться не станут.

– Я и без девчат обойдусь, нужны они мне больно. Это ты у нас любитель шашни заводить – то с Валькой, то с Маргариткой Карачаевой, теперь с Сонькой. Прямо нарасхват парень. Только смотри, в тулупе овчиной так пропахнешь, что девчонки тебя за версту обходить станут, – шутливо ответил Плотницын.

Шутки прекратились, когда их остановили два немецких солдата, вооруженных винтовками. Один из них, щерясь, подошел к Левке, сорвал с него ушанку. Левка дернулся за шапкой, но немец остановил его тычком кулака в грудь. Сняв каску и пилотку, он натянул ушанку себе на голову, рассмеялся, довольно произнес:

– Гут.

Водрузив поверх шапки каску и сунув в карман шинели пилотку, указал на черный кучерявый волос на голове Левки.

– Ду бист вер? Ду бист юде. Алес юде капут. Ферштейн?

Плотницын понял, о чем говорит немец, и попытался заступиться за товарища:

– Нет, он не еврей, он армянин.

Второй солдат оттолкнул его плечом, шагнул к Багдасаряну, стал расстегивать пуговицы на тулупе. Левка с силой оттолкнул немца, крикнул:

– Максимка, бежим!

От неожиданного толчка немец упал на спину, друзья бросились за угол двухэтажного дома, рядом с которым их остановили немцы. Максим и Левка знали, что во дворе этого дома есть выход в проулок, по которому они могли легко оторваться от погони, но, чтобы попасть во двор, надо было миновать арочный проем. Багдасарян добежать до него не успел. Тяжеловатым оказался отцов тулуп, замедлил бег Левки. Немецкие пули прошили его, впившись в их друга…

Это случилось двадцать третьего ноября, а двадцать девятого, в ходе трехдневных боев, Ростов-на-Дону был освобожден Красной армией.

* * *

Григорьев открыл глаза, глянул в узкое длинное окно. На улице смеркалось, оттуда доносились голоса, лязг гусениц и рокот моторов. В коридоре послышался топот, тихо скрипнув, отворилась массивная деревянная дверь, в кабинет забежал Джумагалиев:

– Товарищ старший сержант! Вставай, там наши приехали. Ты, понимаешь, долго спал, мне тебя очень жалко было, я не будил. Теперь пора.

Александр рывком сел на диване, помотал головой, растер ладонями лицо, быстро намотал портянки, надел сапоги. Через минуту он уже стоял во дворе перед командиром взвода, плотным востроглазым младшим лейтенантом Манаковым, недавно прибывшим в часть, и командиром роты Тихомировым.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?

– Докладывай, не тяни.

– Отделением при помощи минометчиков младшего сержанта Мухаметзянова захвачен дом, в котором находился склад боеприпасов и оружия. Еще мотоцикл и автомобиль, а также ящики с секретными документами. Во время боя было уничтожено десять гитлеровцев, одиннадцать взято в плен. Потерь в личном составе не имеется. Есть легкораненые.

Тихомиров пожал Григорьеву руку:

– Молодцы, гвардейцы! Молодцы, разведчики! Молодцы, мотоциклисты! Видать, не зря проклятое фашистское отродье нас «черными дьяволами» называет. Что ж, казачок, буду ходатайствовать перед командованием о награждении твоих бойцов. Ты тоже молодец, старший сержант. Так что готовься, Александр, в скором времени получить старшинские погоны. Правильно я тебя прежде в помощники командира взвода сватал.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, только мне эта должность уже ни к чему. Кончилась война, пора домой возвращаться.

Тень набежала на волевое лицо командира роты, и, нервно дернув головой, он мрачно выдавил:

– Пора, если есть куда…

Чтобы отвлечь командира роты от тягостных мыслей, Григорьев спросил:

– Товарищ старший лейтенант, а что у вас с рукой?

Тихомиров посмотрел на перевязанную руку.

– Ерунда, зацепило маленько. Немцы нас с колокольни костела обстреляли из автоматов и пулемета. Эсэсовцы оказались. Старшину Шишкина тяжело ранили и Чеботареву досталось. Танкисты хотели долбануть по костелу из орудия, но чех-проводник, в шляпе, как его…

– Иржи Новак, – подсказал Александр.

– Он самый, попросил нас не разрушать здание. Костел и вправду старинный, красивый. Мы и не стали. Чех нас с тыла к костелу провел. Мы гранатой двери взорвали и по лестнице наверх. Чех первым бежал. Первым его эсэсовец и срезал очередью из автомата. Ранен он тяжело, думаю, что вряд ли выживет. Меня тоже зацепило. Вот так вот получилось. Здание пожалел, а сам пострадал.

– Жалко, – скорбно произнес Григорьев.

– Жалко, только на всех жалости не хватит. Многих война забрала, не воротишь. Ладно, пойдем твои трофеи смотреть.

Осмотрев вражеский склад, командир роты дал команду:

– Всем бойцам твоего отделения и конечно минометчикам младшего сержанта Мухаметзянова объявляю благодарность. Оставайтесь в доме. Двум бойцам охранять склад, остальным отдыхать. Заслужили.

Проводив командиров, Григорьев направился к гостиной, где кроме Федоса Якимчика и Айдарбека Джумагалиева, охранявших склад, собрались бойцы его отделения. Из открытых дверей доносились звонкие звуки гармони и громкий дружный смех. Большая комната, с камином и картинами на стенах, щедро освещалась горящими восковыми свечами в четырех бронзовых трехрожковых канделябрах, расставленных по углам. Овальный полированный стол был придвинут к стене, у стен стояли кресла и стулья. На одном из них восседал Петр Долгих – молодой девятнадцатилетний пулеметчик из вологодской деревни. Покачивая перевязанной бинтом головой, он, окая, задорно и звонко пел частушки под аккомпанемент гармони сибиряка Мельникова:

 
Висит Гитлер на березе,
А береза гнется.
Посмотри, товарищ Сталин,
Как он навернется.
 

Григорьев вошел, жестом показал Мельникову, чтобы тот не переставал играть, прислонился плечом к дверному косяку, стал слушать. Долгих, энергично размахивая руками, продолжал петь:

 
Гитлер до Сибири гнать
Нас хотел, скотина.
А мы его погнали, мать,
Прямо до Берлина.
 

Бойцы смеялись, свистели, хлопали. Младший сержант Гургенидзе выхватил из висевших на поясном ремне ножен кинжал, вышел на освобожденную от мебели середину комнаты и, воткнув его в паркетный пол, начал танцевать лезгинку. Глядя, как он ловко двигается на носках и прыгает на коленях, не удержались и пустились в пляс Красильников с Лисковцом. Михаил вышел, выделывая коленца, Аркадий затопал сапогами по полу, выбивая чечетку. По зеленоватым стенам заметались их тени. Их сменил Богдан Опанасенко. С криком: «Молодець, хлопчик! Молодець, Петро! Давай ще!» – он принялся отплясывать вприсядку гопака.

Петро давал:

 
Много немцев положили.
Много пало их голов.
Будут помнить и в могиле
Фрицы «черных дьяволов».
 

И еще:

 
Взяли нынче мы, ребята,
Славный город Прагу.
Вы повесьте мне на грудь
Медаль «За отвагу!».
 

Вязовский подначил:

– Может, тебе орден повесить?

Долгих залихватски подмигнул, озорно ответил:

– А давай, я не откажусь, – махнул рукой, выдал следующую частушку:

 
А ты играй, моя гармошка,
Да на полный разворот,
Как разведчики-гвардейцы
Взяли фрицев в оборот.
 

Василий Мельников неожиданно прекратил играть, басовито выпалил:

 
От Москвы и до Берлина
Дороженька узкая.
Сколько Гитлер ни воюй,
А победа – русская!
 

В комнате повисла тишина. Мельников утер рукавом гимнастерки пот с морщинистого лба, устало произнес:

– Все, ребятки, утомился. Малость передохнуть надо, а вас Константин пусть пока анекдотами развлекает, он по этому делу большой специалист.

Все посмотрели на сидевшего на стуле у камина Вязовского. Константин артистично снял с головы пилотку, закинул ногу на ногу, почесал затылок, изрек:

– Значит так, товарищи гвардейцы, разведчики, мотоциклисты… Слушайте. Хвалится немец перед своим соседом: «Я, Ганс, всю войну от Сталинграда до Берлина прошел», – а тот ему в ответ: «Карл, когда ты поймешь, что прошел и убегал – это совершенно разные вещи?» – Дождавшись, когда утихнет смех сослуживцев, продолжил: – Один немецкий солдат спрашивает другого: «Ганс, почему ты дрожишь?» Тот отвечает: «Это земля дрожит от русской артиллерии, а я дрожу с ней за компанию».

Григорьев оторвался от дверного косяка, шагнул в комнату.

– Рядовой Вязовский, приказываю временно отставить рассказывать анекдоты… Послушайте меня. Наше командование выражает вам благодарность и, возможно, представит к наградам. Пока можете отдыхать, но не забывайте, что вы должны вести себя достойно, как и полагается бойцам Красной армии. Соответственно, вы должны быть готовы в любое время выполнить задание командиров, посему хмельные напитки принимать в умеренных количествах, а лучше и вовсе воздержаться, нужду большую и малую где попало не справлять, с местным населением вести себя дружелюбно, не мародерствовать, женщин насильно в постель не тащить.

Лисковец развел руками.

– Как же так, товарищ старший сержант, нам от хмельного пития воздержаться? Победа ведь, войне конец! Вон, в роте лейтенанта Ярошевского стрелок Игнат Куковякин, так он, почитай, постоянно под мухой, но несмотря на это воюет геройски. Один раз, во время боев за Украину, переусердствовал с горилкой так, что по недоразумению заехал на мотоцикле в гости к немцам. Зашел в хату, а там три фрица спят, два офицера и денщик. Игнат враз отрезвел, наставил на них автомат, кричит: «Хенде хох!» Фрицы спросонья растерялись, руки вверх подняли. Игнат их всех на пол уложил и связал по рукам и ногам. Потом офицеров в коляску перетащил, а денщика оставил в хате связанного, с кляпом во рту. Что самое удивительное, удалось этому любителю хмельного тех офицеров в расположение части доставить… Вот ведь как бывает. Игнат говорит, что спиртное питие его от пуль спасает и воевать помогает. Ротный долго его терпел, а перед самым окружением Будапешта категорически запретил употреблять хмельное питие. Так что вы думаете? Его на следующий день и ранило. Ранение, правда, случилось легкое, но Ярошевский, боясь потерять такого опытного бойца, снова разрешил ему прикладываться к фляжке. Не зря красноармейцу наркомовские сто грамм перед боем прописаны.

– В том-то и дело, что сто грамм, а не упиваться до беспамятства.

– Так за нами вроде бы такого не водится.

– Знаю, но предупредить должен. На радостях мало ли… Вернетесь домой, пейте, сколько влезет, а здесь мы пока еще на службе. И свечи потушите, а то дом подпалите, а под ним боеприпасы.

Лисковец плюнул на пальцы, затушил одну из свечей.

– Со светом перебои, вот мы эти канделябры и зажгли. Теперь сидим, как в церкви.

– Понятно… А вам всем все понятно?

– Так точно, – ответил за всех младший сержант Опанасенко. – Тильки у мене вопрос интересный имеется. Можно у етой хати чого небудь взяти. Хозяев-то в ей нема, а мени треба посилок до дому видправити.

Лисковец подначил:

– Что, Богдаша, денежного довольствия на посылок не хватает?

Вместо Богдана ему ответил Красильников:

– До наших домов немец не дошел, а у него хату сожгли и хозяйство семейное разорили, – Михаил обратился к Опанасенко. – Бери, Богдан, все равно тыловики подберут, только ты на нашу почту не больно надейся, я слышал, что некоторые из наших бойцов домой хорошие вещи отправляли, а приходили посылки с тряпьем и камнями.

Опанасенко отмахнулся:

– Це все брехня. Так как, товарищ старший сержант? Можно?

Григорьев отвечать на вопрос не стал, молча покинул гостиную. Бойцы его отделения считали, что возвращают награбленное врагами, но у него было иное мнение…

В доме ему показалось душно, и он вышел во двор. Гармонь заиграла снова, теперь из окон гостиной слышалось задушевное пение. Бойцы отделения пели его любимую песню донских казаков:

 
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
Там сердце девичье забьется,
С восторгом чувств – не для меня…
 

Песня вырвалась из приоткрытых окон во двор, полилась по улице вечерней Праги, лаская слух старшего сержанта.

У отворенных ворот стояла «трехтонка» – грузовой автомобиль ЗИС-5 и танк Т-34. Григорьев рассмотрел на башне сделанную белой краской надпись «Мститель». Рядом, облокотившись о борт танка, курил знакомый усатый лейтенант-танкист. Александр подошел, встал рядом. Лейтенант достал из кармана белую пачку сигарет с изображением черного орла и свастики, протянул Григорьеву:

– Бери, старший сержант. Угощайся, немецкие, трофейные. «Империум» называются.

– Не хочу, да и не люблю я их. Вонючие, а крепости в них нет. Я больше наш табачок уважаю. Хотя и курю редко.

– Как знаешь, – лейтенант убрал сигареты в карман. – А насчет того, что вонючие, это ты, брат, правильно говоришь. У меня этим поганым дымом усы пропахли. Не знаю, как теперь женушку свою по возвращении целовать буду, но и выкидывать курево жалко, нам аж целый ящик этого трофея достался, так что приходится немецким дымом давиться.

Григорьев посмотрел на усыпанный ветками сирени танк.

– Хорошая у вас маскировка.

Танкист улыбнулся.

– Ага, нарядили, как невесту.

Александр с наслаждением втянул в себя запах цветов.

– Весной пахнет, домом. У нас во дворе тоже куст сирени рос.

– Теперь у нас не танк, а цветочный ларек на гусеницах. И продуктовый тоже. Чехи нас хорошо встретили. Наздар, наздар кричали. Здравствуйте, значит. Цветы кидали, впереди на танк корзинок понаставили, там тебе и выпивка, и закуска. Вот стою, охраняю.

– Почему один? Где экипаж?

– Утомились мои ребята, спят. Почти трое суток без нормального сна. А я вот не могу…

– Теперь поспят. Прага-то оказалась городом гостеприимным.

– Это верно, встретили нас хорошо, но не все. – Лейтенант со злостью раздавил окурок о броню танка. – Немчура проклятая, чтоб их всех разорвало, до последнего огрызается. Чего им, сволочам неугомонным, надо? Берлин взяли, капитуляцию подписали, а им гадам все неймется. Видно, хорошо им гитлеровские агитаторы мозги промыли… В центре города, у моста через Влтаву, наш танк, «тридцатьчетверка», стоит. Так вот, этим танком командовал человек, которого я знал лично. Он с июня сорок первого на фронте… Иваном звали… Давай помянем.

– Давай.

Зоркий глаз разведчика заметил, как в сгущающейся темноте блеснули глаза танкиста. Это были слезы. Странно было видеть их на усатом суровом лице бывалого солдата, прошедшего через огонь и воду. Но Григорьева это не удивило: за время войны ему довелось увидеть немало скупых солдатских слез. Плакали от страха, от боли, от бессилия и гнева, плакали, когда получали письма от родных, плакали от потерь, плакали по погибшим товарищам…

Танкист подошел к стоящей на крыле танка корзине, достал бутылку с вином, вынул пробку, сорвал с головы танковый шлем.

– Его бы спиртиком помянуть, да закончился.

Александр снял кубанку. Лейтенант выдохнул, со словами: «За павшего героя!» – не отрываясь от горлышка, сделал несколько глотков, протянул бутылку Григорьеву.

– Извини, кружка в танке осталась.

– Ничего, я не брезгливый, – Александр отпил из бутылки, поставил ее в корзину. – Вечная память Ивану.

– Всем Иванам, Василиям, Федорам и всем солдатам, кто сложил свои головы в этой войне, – с горечью в голосе добавил лейтенант.

– Даже стыдно как-то, они погибли, а мы живы.

– А ты, парень, не стыдись, мы за чужие спины не прятались. Я два раза в танке горел, – танкист протянул к Александру обезображенные огнем кисти рук. – Вот что с руками стало. Женка, небось, испугается, когда ее по возвращении обнять захочу… Ничего, привыкнет. Главное, что пальцы работают, танк вожу, значит, и трактор сумею. Я же ведь до войны трактористом был, даже в передовиках производства ходил, наверное, потому и в танкисты определили… Да-а, скольких война покалечила, сколько инвалидами в мирную жизнь войдут. У тебя, я погляжу, тоже три нашивки за ранения и грудь в орденах да медалях. Вон, и раны в боях полученные дают о себе знать? Я ведь приметил, прихрамываешь ты.

– Прихрамываю. Нога порой так заноет, зараза, что мочи нет. Хорошо, что по большей части на мотоцикле передвигаюсь. В пехоте мне тяжеловато пришлось бы.

– А по возрасту, погляжу, молодой, небось, лет двадцать?

– Так и есть.

– Воюешь давно?

– С лета сорок второго.

Лейтенант пригладил усы.

– А я с сорок третьего. Ты, наверное, раньше срока на фронт попал.

– Раньше.

Танкист снова достал пачку сигарет, прикурил от трофейной немецкой зажигалки, пустил густую струю дыма в небо, где пшеном на черном одеяле высыпали звезды.

– Звезд-то сколько сегодня… Красота. Знаешь, а я забыл, когда последний раз вот так звездным небом любовался, словно вычеркнула его война. Думаю, под Курском, когда во встречном дневном бою наш танк подбили. Это был мой первый бой и первое ранение. Весь экипаж погиб, а меня контузило. Не помню, как из машины выбрался, как на землю упал. Только помню, очнулся, открыл глаза, руки целы, ноги целы, живой, вокруг тишина, а надо мной ночное небо и звезды… Ладно, опустим лирику. Думаю, пора бы нам познакомиться, из одной бутылки пьем, по душам разговариваем, а как кого величают, еще не узнали. Непорядок. Тебя как зовут?

– Александр Григорьев из Ростова-на-Дону.

– Геннадий Сорокин из Оренбурга, – танкист взял бутылку, сделал несколько глотков, сунул в руку старшего сержанта. – Ну, давай, Александр Григорьев, за знакомство.