Текст книги "Последний бой «чёрных дьяволов»"

Отпив в свою очередь из бутылки, Григорьев утер губы.

– Я вот на передовой знакомиться не любил. Сам знаешь, кто-то и одного дня повоевать не успевал. Бывало, иной раз только познакомишься с человеком, разговоришься, а на следующий день его нет. На душе паскудно.

– Это верно. Народу полегло немало… Тут кому как повезет. Кто-то с сорок первого воюет и до сих пор живой, а кого только призвали – и конец жизни. Бывало, что и до фронта ребят не довозили. Опять же, от многого зависит, в каком звании, в какой должности, в каких войсках, на каком участке фронта воюешь… Давай еще по глотку. За то, чтобы больше никто не погиб.

Григорьев согласился:

– Давай.

Едва выпили за сказанное, как послышались тихие шаги и рядом с танком, в серебристом свете луны, возник темный силуэт. Силуэтом оказался младший сержант Мухаметзянов. Минометчик подошел, поприветствовал сослуживцев. Александр спросил:

– Что, Ибрагим, не спится?

– Не спится. Пока наступали, спать хотел, теперь не хочу.

– Вот и нам тоже не спится. Кстати, командир роты тебе и твоим бойцам за взятие склада благодарность объявил.

– Благодарность хорошо, а медаль не дал?

– Нет, медали не дал.

– Плохо. Мне, когда я на фронт уходил, отец сказал, что пока я пять наград не заработаю, чтобы не возвращался, а у меня только четыре. Правда, потом он заплакал и сказал, что самое главное, чтобы живым с войны пришел.

Танкист протянул Мухаметзянову бутылку.

– Давай, минометчик, пей.

Ибрагим отказался:

– Не пью я и не курю.

Лейтенант настаивал:

– Я, как старший по званию, приказываю пить за отца твоего и за победу!

Мухаметзянов принял бутылку.

– Так и быть, за отца и за победу выпью.

Пригубив вина, облизнул губы, отдал бутылку танкисту.

Григорьев спросил:

– Ну как?

Ибрагим ощерился:

– Вкусно.

– Раз вкусно, тогда расскажи-ка ты нам, дорогой товарищ Мухаметзянов, про героев-минометчиков, которые самолеты фрицев сбивали. Помнится, что ты мне перед тем как мы на захват дома пошли, обещал.

– Что рассказывать? Лейтенант Симонок вместе с расчетом низколетящий «мессершмитт» сбил из восьмидесятидвухмиллиметрового миномета, такого же, как у нас, еще в сорок первом году, когда Севастополь обороняли. Из такого же орудия в сорок втором сержант Калинин под Сталинградом с третьего раза попал в обнаглевший «фокке-вульф».

– Молодцы ребята! Герои! Знатоки своего дела, – восхищенно произнес Григорьев.

Лейтенант протянул бутылку Александру.

– Давай за героев. Между прочим, я слышал, что в прошлом году под Корсунем-Шевченковским, где наши немцев в котел взяли, «тридцатьчетверка» грузовой самолет немцев сбила…

Вспомнили о минувших сражениях, и пошел неторопливый мужской разговор по душам. За разговором, как известно, время летит незаметно, потому расстались мотоциклист, минометчик и танкист за полночь.

Александру спать не хотелось. Сел на деревянную лавку рядом с домом, закурил. Вспомнил, что в задушевном разговоре лейтенант Геннадий Сорокин упомянул о лирике, мысли плавно перешли на поэзию, Григорьеву вдруг захотелось излить свои чувства в стихотворной форме. В голове одна за другой возникли строчки:

 
Вчера закончилась война.
Не все дожили до конца.
Но в этом не моя вина.
Вина фашиста-подлеца.
 

Дальше дело не пошло. Мысли путались от выпитого вина. «Надо же, ребят поучал, что пить много не надо, а сам, пожалуй, перебрал». Муза поэзии, испуганная запахом спиртного и крепкого табачного дыма, поспешила покинуть молодого несостоявшегося стихотворца. Не было у него таланта, как у Петра Долгих, который на ходу сочинял частушки. Александр и прежде, еще до войны, будучи школьником, пытался писать стихи, но далеко в этом деле не продвинулся. Стихотворения выходили корявые и нескладные, да и научить было некому, поскольку о своем увлечении поэзией Григорьев предпочитал молчать. Воспоминания о школе снова привели его в родной Ростов-на-Дону…

* * *

Окончание ноября сорок первого года принесло радость: Красная армия освободила родной город. Раненого лейтенанта и трофеи, взятые у убитых во дворе Великановых немецких мотоциклистов, передали одному из командиров проходившей по их улице пехотной части. Коренастый пышноусый подполковник выразил благодарность за смелость, обещал доложить об их подвигах, но на просьбу принять бойцами в состав полка отказал. Вынул из полевой сумки командира химический карандаш и листок бумаги, записал имена и фамилии, напоследок сказал:

– Буду ходатайствовать о призыве вас в ряды Красной армии, а пока ждите, вас вызовут.

Сказал, да, видимо, забыл, или не до того было, если жив остался. Война есть война. Может, просто соврал мальчишкам, стараясь таким способом спасти их молодые жизни, поэтому возможности попасть на фронт ждали до лета сорок второго года. Сжимая кулаки, глядели, как немецкие самолеты почти ежедневно бомбят город, набирались злости, чтобы, попав в армию, выплеснуть ее на врага.

В начале июля фронт стал снова стремительно приближаться к Ростову-на-Дону. Тогда-то, жарким и безоблачным летним днем, во дворе семьи Великановых неожиданно появился спасенный ими лейтенант-артиллерист, которого, как выяснилось, звали Андрей Урванцев. Теперь на его груди был орден Красной Звезды, а на петлицах три «кубаря» старшего лейтенанта. Пришел поблагодарить за то, что, рискуя своими жизнями и здоровьем, лечили его и скрывали от немцев. Тимофей позвал Сашку и Максимку. Андрей, выразив свою признательность матери Тимофея, пожал руки друзьям, а затем поинтересовался:

– А где четвертый? Парень, который сидел со мной в подвале? Кажется, его звали Левка.

Старшему лейтенанту ответил Великанов:

– Левку убили немцы, когда были в городе.

Артиллерист сжал кулаки, хотел что-то сказать, но его перебила мать Тимофея:

– Садитесь за стол, откушайте, чем богаты. На сытый живот и разговор идет.

Когда все поели, тетя Зина стала спрашивать гостя о том, что творится на фронте. Старший лейтенант отвечал, глядя в окно отчего-то враз потускневшим взглядом:

– После того как вы меня нашим передали, попал я в госпиталь. Лечился долго, почти до марта, а в мае уже пришлось участвовать в наступлении на Харьков. Правда, повоевать особо не пришлось. В самом начале наступления наша батарея попала под авианалет, меня контузило, отправили сюда, в Ростов, в госпиталь на излечение. Вот тогда-то я и решил, что обязательно должен найти вас… Что касаемо дел на фронте, известно одно: тогда под Харьковом нам крепко досталось от немцев. Многие в окружение попали и в плен, а мне, можно сказать, повезло… Теперь враг снова прет на Ростов, – Андрей с досадой несильно стукнул кулаком по столу. – Мне бы сейчас туда, на фронт, а меня в тыл отправляют, на пополнение одной из частей.

Тимофей встрепенулся:

– Товарищ старший лейтенант, вы нас с собой возьмите! Мы и на мотоцикле ездить умеем и стрелять. Товарищ подполковник, которому мы вас передали, нам обещал помочь в Красную армию попасть, да, видимо, обманул.

Урванцев строго посмотрел на Тимофея.

– Командиры Красной армии всегда свое слово держат! Не смог, значит, не было возможности вам помочь. Даже если слукавил, то родителей ваших пожалел…

Мать Тимофея договорить не дала:

– Правильно ребята говорят, если фашисты снова Ростов захватят и, упаси бог, узнают о том, что мальчишки их солдат убили и тебя прятали, то быть беде.

– Почему вы, Зинаида Кузьминична, считаете, что немцы возьмут Ростов? Ведь остановили же их на подступах к Ленинграду, отбросили от Москвы, да и ваш город, было дело, освободили от этой нечисти.

– Может, и не возьмут, а если иначе выйдет? Где мальчишкам спасения искать? Под материнскими юбками не спрячешься, да и в подвале долго не схоронишься. Уходить им надо из города или в Красную армию подаваться. Оставаться опасно, а за нас нечего беспокоиться. Я на ноги встала, опять же Анютка повзрослела, рядом будет помощница. У Григорьева дед, бабка, две сестры да племянники за матерью присмотрят. У Максимки отчим. Да и как иначе? Один у них путь. Все одно заберут, войне-то быстрого конца пока не видно.

Над столом повисла тягостная тишина. После непродолжительного молчания старший лейтенант произнес:

– Хорошо, постараюсь что-нибудь придумать, а сейчас хочу попросить вас отвести меня на место, где мои ребята погибли.

Тимофей кивнул:

– Отведем. Мы полтора месяца назад на том месте столбик деревянный поставили и на дощечке имена и фамилии написали, которые вы нам сказали перед тем, как вас наши из дома забрали.

– Это хорошо. Низкий вам поклон от меня и от моих павших товарищей…

Андрей Урванцев явился на следующий день, вошел в дом, отыскал глазами Великанова, пряча взгляд от хозяйки дома, сказал:

– Собирай своих хлопцев, Тимофей, завтра со мной поедете.

* * *

Так друзья оказались в рядах Красной армии. Не без участия старшего лейтенанта Урванцева, жалея молодых ребят и учитывая умение управлять мотоциклом, их определили в связные. Правда, мотоцикл новобранцам выдали один на троих, вместо полагающихся им по штату лошадей. Старшим экипажа назначили Тимофея Великанова. Теперь оставалось только познакомиться с новым «железным другом».

Новенький М-72 с коляской пришелся им по душе. Не по душе было одно – пребывание в тылу. Ведь там, на западе, шли ожесточенные бои за их родной город. Надеялись, что их часть пошлют на его защиту.

Еще горше стало, когда услышали очередную сводку Совинформбюро: «В течение двадцать седьмого июля наши войска вели бои в районе Воронежа, а также в районе Цимлянская. После упорных боев наши войска оставили города Новочеркасск и Ростов…» Глядя на бредущие на восток, к Волге, толпы беженцев, переживали за родных, но деваться было некуда, а поэтому продолжали проходить курс молодого бойца, осваивали технику, доставляли донесения и распоряжения, порой сопровождали автомобили и иной транспорт полка.

Длилось это недолго, через два дня после взятия Ростова часть отправили на фронт, в родные донские степи. Надеялись, что будет наступление и врага снова выбьют из города, как в сорок первом. Только не знали, что их бросают для того, чтобы задержать стремительное продвижение противника, который рвался к кавказской нефти, к берегам Волги, целился на Астрахань и в первую очередь на Сталинград, чтобы прервать снабжение «черным золотом» советской боевой техники.

Фронт оказался ближе, чем думали. Уже через сутки готовили позиции, а на следующий день приняли первый бой. В этот же день, перед боем, на закрепленную к люльке турель установили пулемет Дегтярева. Ребята обрадовались, значит, их будут использовать не только как посыльных. Особенно радовался этому Максимка Плотницын, которому доверили пулемет.

Однако в первый день боя они, как и прежде, выполняли обязанности связных. Рискуя жизнями, под пулями, уклоняясь от взрывов, глотали степную пыль. Она, проклятая, была кругом: на обмундировании, на лице, в ушах, скрипела на зубах, но пережитое за этот день оказалось не самым страшным, что друзьям предстояло увидеть. Утром следующего дня земля задрожала от грохота немецких орудий, воздух загудел от рева самолетов, свист падающих авиационных бомб и взрывы оглушали. Ясное голубое небо потемнело от дыма, сквозь нависшую над степью черно-серую пелену с трудом просматривалось раскаленное июльское солнце. Лязгая гусеницами, на позиции полка поползли танки. Между ними растянулись цепочки вражеской пехоты. Холод страха заползал в душу, сковывал движения, и его надо было преодолеть.

Страх ушел вместе с первым приказом. Как и в предыдущий день, они носились от штаба полка к батальонам и обратно, а в полдень немцы прорвали оборону на левом фланге и обошли соседей справа.

Тогда-то новоиспеченные связные и наткнулись на фашистов. Это произошло неожиданно, когда они выехали из-за бугра. Врагов было человек двадцать, еще трое сидели на танке. В пятидесяти метрах от них двигалась за бронеавтомобилем еще одна группа, еще дальше, имея перед собой бронетранспортер, третья. Не ожидая увидеть немцев в тылу, друзья оторопели. Великанов резко остановил мотоцикл, когда до врагов оставалось не более ста метров. Видя растерянность мотоциклистов, сидящие на танке немецкие пехотинцы засмеялись, замахали руками. Танк медленно повернул башню, направив на мотоцикл ствол орудия. До друзей долетело: «Русиш, ком цу мир! Русиш, сдавайся!»

Слово «сдавайся» отрезвило Тимофея. Надо было незамедлительно действовать, пока германские солдаты не открыли огонь. Великанов поднял руки над головой, помахал немцам, показывая, что не имеет плохих намерений, затем медленно стащил со спины карабин, бросил в люльку, напряженным голосом сказал:

– Сашка, бросай свой карабин в люльку, подымай руки, и ты, Максимка, тоже.

Григорьев возмутился:

– Ты чего?! С ума сошел? Немцам сдаваться? Ни за что!

– Делайте, что я говорю! – прошипел Великанов сквозь зубы, и сняв с головы пилотку, помахал ею немцам. Солдаты вермахта засмеялись, призывно замахали руками.

Александр и Максим требованию старшего товарища подчинились. Когда карабин Григорьева оказался в люльке, Тимофей, не поворачивая головы, обратился к Плотницыну:

– Максимка, пулемет к стрельбе готов?

– Да.

– Откроешь огонь по моей команде, – Великанов одел пилотку и, направив мотоцикл в сторону неприятеля, скомандовал:

– Максимка, давай!

Плотницын схватился за пулемет, дал длинную очередь по танку. Немцы, не ожидавшие такой дерзости, спрыгнули с брони, залегли рядом с машиной.

Тимофей резко развернул мотоцикл и поехал в обратном направлении. При повороте М-72 едва не перевернулся, но беды избежать удалось – уроки лейтенанта Добровольского по вождению мотоцикла даром не прошли. Немецкие пехотинцы открыли по ним огонь, застрочил пулемет, громыхнуло танковое орудие. Снаряд, поднимая столб земли и пыли, взорвался в десяти метрах левее мотоцикла. Второй выстрел мог быть точнее, но было уже поздно, мотоцикл, оставляя за собой густой пыльный хвост, скрылся за бугром. Немцы преследовать одинокий мотоцикл не стали, у них были иные задачи. У друзей же сейчас была одна первостепенная задача – как можно быстрее доложить об увиденном командованию.

О прорыве доложили вовремя, командир полка подполковник Литвинов поблагодарил и успел принять меры, но они помогли лишь отчасти. Несмотря на все усилия командира, угроза полного окружения и, возможно, уничтожения все же нависла над подразделением.

К вечеру наступление немцев ослабло. Пользуясь передышкой, полк начал отходить, надеясь под покровом ночи оторваться от противника и в ближайшее время соединиться с основными силами Красной армии. Последним приказом командира полка Литвинова перед отступлением было срочно доставить пакет старшему лейтенанту Урванцеву. На словах было велено передать, чтобы он держался до последнего снаряда, так как от действий его батареи зависит, смогут ли остатки полка отступить или будут уничтожены…

Когда связные прибыли на батарею, то увидели, что из шести сорокапяток в распоряжении старшего лейтенанта осталось только четыре орудия, и стояли они в пятидесяти метрах от места первоначального их расположения. Было ясно, что командир батареи приказал сменить позицию. В противном случае уцелевших сорокапяток ждала участь двух пушек, искореженных взрывами, рядом с которыми лежали убитые артиллеристы или части их тел.

Григорьев отвел взгляд от страшной картины, посмотрел на Урванцева. Старшему лейтенанту тоже досталось: на его голове была окровавленная повязка, на щеке ссадина. Увидев связистов, он устало подошел, с некоторым раздражением в голосе спросил:

– Вы чего здесь? Сейчас немцы снова в атаку попрут.

Тимофей достал из-за пазухи пакет.

– Вот, от командира полка. На словах приказано передать, чтобы батарея держалась до последнего снаряда. Товарищ подполковник велел передать, что от действий батареи будет зависеть дальнейшая судьба полка.

Урванцев потупил взор, тихо произнес:

– Понятно.

Великанов приложил ладонь к пилотке.

– Товарищ старший лейтенант, у нас просьба. Разрешите нам остаться с вами. У нас пулемет, два карабина и гранаты.

– Не разрешаю, – коротко ответил Урванцев и вскрыл пакет.

Прочитав содержимое приказа, он внимательно посмотрел на запыленные, с грязными разводами от пота лица молодых бойцов, достал из командирской сумки карандаш, что-то написал на чистой стороне листа, сунул обратно в пакет и вручил Великанову.

– Вот. Необходимо срочно доставить в штаб полка.

Тимофей попытался возразить:

– Товарищ старший лейтенант…

Урванцев нахмурил брови, жестко произнес:

– Я приказываю доставить пакет в штаб полка! Выполнять! Чтобы через секунду духу вашего здесь не было, иначе…

Договорить старший лейтенант не успел, со стороны орудий раздался крик:

– Командир! Немцы снова в атаку пошли!

Урванцев встревоженно поглядел в сторону вражеских позиций, затем бросил строгий взгляд на связных.

– Быстро уезжайте отсюда!

Не выполнить приказа старшего по званию они не могли. М-72, подымая пыль, помчался в сторону от батареи.

Григорьев, сидевший позади водителя, оглянулся. Старший лейтенант Андрей Урванцев в тот момент был уже рядом с орудиями, к которым, перемалывая гусеницами землю, трупы немецких солдат и красноармейцев, резво ползли вражеские танки и броневики с крестами на броне. Отчего-то ему подумалось, что они больше никогда не увидятся с командиром батареи…

* * *

Штаба на прежнем месте не оказалось. Полк начал спешное отступление, но приказ старшего лейтенанта они выполнили, на закате вручили пакет лично командиру полка подполковнику Литвинову. Подполковник с окровавленной повязкой на голове, осунувшийся за последние два нелегких дня, прочитал написанное лейтенантом Урванцевым, сокрушенно вздохнул, вернул Великанову.

– Это вам.

Тимофей с недоумением на лице взял листок. На нем химическим карандашом большими буквами было убористо написано только два слова «Живите, ребята». Когда он дал прочитать послание Андрея Урванцева товарищам, ком подступил к горлу Григорьева. Получалось, что прежде они спасли его, а сейчас он спас их. Это были прощальные слова: старший лейтенант шел на смерть, а им завещал жить. Точнее, выжить в этом страшном кровавом месиве, называемом войной, а это было не так-то просто…

На рассвете они наконец-то получили настоящее боевое задание: произвести разведку в восточном направлении.

Выполняя приказ подполковника, они проехали около десяти километров и, не встретив на пути ни немцев, ни частей Красной армии, повернули назад, но, выехав на поросший побуревшей травой пригорок, наткнулись на немногочисленный отряд вражеских велосипедистов.

Тимофей, не выключая двигателя, остановил мотоцикл. До неприятеля оставалось чуть больше полукилометра. Немцы, предупрежденные стрекотом и распознав в них врагов, первыми открыли огонь из винтовок и автоматов. Опыт внезапной встречи с неприятелем у разведчиков имелся, поэтому в этот раз Максимка Плотницын дожидаться приказа не стал и ответил немцам несколькими короткими очередями из пулемета. Великанов развернул мотоцикл, однако оторваться от немцев сразу не удалось. Неожиданно на помощь велосипедистам пришли мотоциклисты вермахта. Два трехколесных мотоцикла, обогнав велосипедистов, пустились за ними в погоню. Теперь путь разведчиков снова лежал на восток, но они должны были во что бы то ни стало вернуться и доложить подполковнику о результатах разведки. Исходя из этих соображений, Великанов через пару километров неожиданно для друзей съехал с дороги в степь на едва заметный проселок, ведущий к малому лесочку, надеясь скрыться от погони, но немцы не отставали. Великанов, въехав в лесок, сбавил скорость, скомандовал:

– Прыгайте! Спрячьтесь в кустах, как подъедут, бросайте гранаты!

Александр и Максимка, прихватив карабины, устремились к кустарнику, Тимофей поехал дальше. Едва друзья скрылись в кустах, как появились вражеские мотоциклы. Увлеченные погоней, немцы не заметили притаившихся в кустах бойцов. Зато разведчики хорошо могли разглядеть лица солдат неприятеля сквозь листву кустарника. Мордастый, в серой запыленной пилотке, водитель ехавшего впереди мотоцикла напомнил Григорьеву об убитом в Ростове-на-Дону в доме Великановых немце. Александр бросил взгляд на Плотницына.

– Бросай!

Взрывы двух гранат остановили движение мотоциклов. Обе попали в цель – не зря ветеран Халхин-Гола, преподаватель физкультуры Федор Филипович учил их военному делу.

Уцелевшие после взрывов немецкие мотоциклисты, не ожидавшие засады, попали под огонь карабинов. На помощь друзьям подоспел Великанов. Тимофей перепрыгнул в люльку и очередями из пулемета довершил дело. Как только с немцами было покончено, Максимка бросился к поверженным противникам, чтобы собрать трофеи, но Великанов скомандовал:

– Быстро в мотоцикл! Надо, пока не поздно, замести следы от колес у главной дороги, где мы поворачивали. Как в Ростове, у меня во дворе. Помните? Иначе немцы заметят следы и заявятся сюда, а нам надо пересидеть здесь. Сорвите ветки и в машину!

Григорьев и Плотницын подчинились, мотоцикл рванулся обратно к дороге. Александр успел бросить взгляд на искореженные мотоциклы и распростертые на земле тела немцев, это были первые убитые им в бою враги…

Вскоре следы от колес их М-72 и двух немецких «цундаппов» были заметены ветками деревьев. Максимка посмотрел на Великанова.

– Ну что? Пока немцы не появились, обратно, за трофеями?

Тимофей посмотрел на дорогу, затем на деревья.

– В лесок мы поедем, только спрячемся в другом месте – а ну как немцы начнут искать своих и наткнуться на них в лесу? Но будем надеяться, что не заметят и подумают, что они погнали нас дальше по дороге.

Как и задумали, мотоциклисты спрятались в редком лесочке в ста метрах от дороги, рядом с мелководной речушкой, рассчитывая пропустить немецкий велосипедный отряд, а затем вернуться к месту расположения полка. Однако велосипедисты оказались передовым отрядом разведки. Друзья с замиранием сердца наблюдали сквозь густые ветви кустарника, как они проехали мимо и уже собрались выехать на дорогу, когда на ней показалась колонна немецкой техники. Гигантской змеей она ползла на восток. Оставалось терпеливо ждать, когда дорога освободиться от вражеских солдат и техники. Отдаленный протяжный гул заставил их посмотреть вверх. В небе появились самолеты. За короткое время пребывания в армии они научились различать своих и чужих. Это были «мессершмитты».

«Все, сейчас нас накроют!» – пронеслась мысль в голове Александра, но трем немецким самолетам было не до них. Григорьев заметил, что впереди них, ближе к земле, летел еще один самолет, Александр распознал в нем очертания У-2. Его-то и преследовали «мессершмитты».

Немецкие летчики, словно играясь, стали один за другим атаковать «уточку». Биплан не сдавался, он маневрировал, метался из стороны в сторону, набирал высоту, жался к земле. Сбить тихохода скоростным немецким самолетам было непросто. Они не успевали хорошо прицелиться, и это помогло ему избежать двух атак, но третий «мессер» сумел поразить цель. Самолет задымился, лег на левое крыло, начал быстро снижаться в направлении рощицы. Горящая машина пронеслась над их головами, оставляя за собой длинный черно-серый след, и рухнула в километре от места, где они скрывались. Великанов скомандовал:

– В мотоцикл! Быстро!

Не прошло и полминуты, как М-72 мчался к упавшему самолету, но не он один. Григорьев успел заметить, как с дороги съехал немецкий бронеавтомобиль, было понятно: у него та же цель, что и у них, – но они были к ней гораздо ближе, а потому оказались первыми.

Когда мотоцикл подъехал к самолету, фанерный корпус У-2 уже охватило пламя. Летчик, приподняв голову в летном шлеме из коричневой кожи, лежал рядом, сжимая пистолет в правой руке, в левой он держал сумку-планшет. Вороненый ствол пистолета «ТТ» был направлен в их сторону. Опасаясь, что он может выстрелить, Великанов предупредительно крикнул:

– Не стреляйте! Свои!

Летчик медленно опустил пистолет. Тимофей, не заглушая двигателя мотоцикла, обратился к товарищам:

– Максимка! Сашка! Скорее тащите его в люльку! Торопитесь!

Поторопиться следовало: бронеавтомобиль был уже на полпути. Григорьев и Плотницын подбежали к летчику, схватили под руки. Летчик застонал, сквозь зубы произнес:

– Нога!

Григорьев посмотрел: правая штанина летчика была в крови. На бедре, чуть выше колена, зияла кровавая рана.

– Потерпите… Немцы рядом! – Посмотрев на Максимку, он бросил: – Чего стоишь? Потащили!

Первым в люльку сел малорослый сухощавый Максимка, ему на колени усадили летчика. Его раненая нога наполовину торчала из люльки, так как боль не давала согнуть ее в колене. Последним, сзади Тимофея, сел Григорьев.

Мотоцикл зарычал и, быстро набирая скорость, подпрыгивая на кочках, вновь понесся по степи. Теперь прочь от горевшего самолета и немецкого бронеавтомобиля. Григорьев услышал монотонный треск немецкого пулемета, пущенная им вслед с бронеавтомобиля очередь прошла рядом с ним. Ему показалось, что он ощутил струю горячего воздуха на своем лице, в следующую секунду что-то теплое брызнуло на его правую щеку и руку. Он повернулся в сторону люльки. Там, как и прежде, сидели сбитый летчик и Максимка Плотницын… Без головы. От попадания пулеметной очереди голова друга лопнула, как перезрелый арбуз. Мозги и кровь забрызгали мотоцикл и сидящих на нем людей. Тошнота подкатила к горлу Григорьева. Он отвернулся.

Снова обратить взгляд на безголового товарища он смог только тогда, когда они, скрывшись от погони, остановились в кустарнике на берегу мелководной речки. Залитого своей и Максимкиной кровью летчика бережно вытащили из люльки, положили на траву. Великанов взялся перевязывать ему ногу. Григорьев сел рядом с мотоциклом, вперив взгляд на свисавшую плетью из люльки окровавленную руку Плотницына. Теперь, когда им удалось оторваться от погони, чувство потери взяло за горло, из глаз предательски потекли слезы, оставляя на запыленном лице грязные потеки.

Тимофей покосился на друга.

– Сашка! Чего сидишь? Помогай! Набери в котелок воды, надо рану промыть.

Григорьев, утерев ладонями слезы, встал, бросил косой, полный упрека взгляд на летчика, стараясь не смотреть на обезглавленное и залитое кровью тело Максимки, нехотя взял из люльки мотоцикла котелок, пошел набирать воду. Когда он вернулся, летчик, превозмогая боль в ноге, сказал:

– Вижу, вините меня в смерти товарища. Только не я в его гибели виноват, а война. Вы, конечно, могли меня и не выручать, но вот что я вам скажу, – лейтенант тронул пальцами сумку-планшет, – здесь сведения, которые могут спасти многие жизни. Они очень важные, и если бы вместо вас до меня первыми добрались немцы, то мне пришлось бы выкинуть сумку в огонь, а самому застрелиться. Так что ваш друг погиб не зря.

Григорьев внимательно посмотрел на летчика. Прежде не было времени его разглядывать, теперь он видел перед собой молодого парня лет двадцати пяти с перепачканным сажей, землей и кровью лицом. Приметил он и голубые петлицы младшего лейтенанта. Его ясные, такие же, как петлицы, голубые глаза виновато смотрели на Александра. Григорьев буркнув: «Чего уж тут обижаться», – принялся помогать Тимофею.

Когда перевязка была закончена, приступили к погребению товарища. Неглубокое, чуть больше метра, углубление вырыли для Плотницына с помощью малых пехотных лопат, положили тело на дно, засыпали землей, сняв влажные от пота пилотки, постояли в скорбном молчании перед могильным холмиком. Это все, что они могли сделать для Максимки…

Великанов первым прервал молчание, надев пилотку, произнес:

– Теперь отмоем мотоцикл от крови, приведем себя в порядок и в полк, если от него еще что-то осталось. Придется снова десять километров назад мотать, а может, и больше, только горючего у нас кот наплакал.

Летчик подал голос:

– Я, когда от «мессеров» уходил, заметил, что внизу ведется бой.

– Наверное, наши с немцами столкнулись. Когда в леске прятались, мне послышалось, что с той стороны, где мы полк оставили, слышен шум боя.

– Я тоже слышал, – Григорьев снова снял с головы пилотку, утер пот со лба. – Ну и жара сегодня.

Великанов посмотрел на пышущее жаром светило.

– Это не беда. Вот если немцы и дальше так переть будут, это будет жара…

Александр устало глянул на друга.

– Что дальше делать будем?

Великанов ответил твердо:

– Нам был дан приказ провести разведку. Мы ее провели, значит, должны доложить о выполнении приказа, а дальше будем действовать согласно обстановке, – Тимофей бросил взгляд на летчика. – Вы согласны, товарищ младший лейтенант?

– Согласен.

– Тогда так и поступим.

* * *

Добраться до последнего места расположения полка у разведчиков не получилось: когда им оставалось до цели не более пяти километров, в бензобаке, как и предчувствовал Великанов, закончилось горючее, и двигатель мотоцикла заглох. Ставший бесполезным новенький М-72, скрепя сердце, пришлось бросить. Дальше шли пешком, но передвигаться быстро не получалось из-за раненой ноги летчика. По этой причине вынуждены были оставить и пулемет. «Дегтярь» прикрыли сухой прошлогодней травой, прикопали на бугорке под кустом, после недолгого отдыха двинулись дальше. Ближе к вечеру, в балке, где решили сделать привал, наткнулись на десяток бойцов их полка. Они-то и рассказали, что полк, точнее то, что от него осталось, вынужден был вести неравный бой в окружении, потом пошли на прорыв.

Возглавлявший группу седоватый, лет сорока пяти, старшина с кривым носом развел руками.

– А мы вот отбились в этой неразберихе, как овцы от гурта. Я недалеко от комполка Литвинова был, сам видел, как он упал. Похоже, что его пуля сразила. Я к нему на помощь кинулся, а тут вокруг снаряды взрываться начали. Там, где подполковник лежал, тоже рвануло… Одна только воронка от него и осталась. И фуражка… Жалко, хороший мужик был Егор Дмитриевич. Я ведь его еще с финской войны знал… Многих кроме комполка побили и командиров, и красноармейцев. Нам, как видите, повезло. Вот теперь сидим, ночи дожидаемся, чтобы к нашим пробиваться. Вы, я так полагаю, с нами? Или сами по себе?

Великанов кивнул.

– С вами. Нам товарища младшего лейтенанта необходимо срочно в расположение частей Красной армии доставить.

– Это как получится… Покуда надо подхарчиться. Мы тут разведку сделали в ближайший хутор. У одного сердобольного старика хлебца раздобыли, крупы, картошки и куру, – сержант поднял над головой ощипанную безголовую курицу.

У Григорьева перед глазами снова возникло мертвое, забрызганное кровью и мозгами тело безголового Максимки Плотницына. Александр прикрыл рот ладонью, вскочил, отбежал в сторону. Его вырвало. Он вдруг вспомнил, как стошнило Максимку, когда они осматривали место гибели артиллеристов на окраине Ростова-на-Дону, в сорок первом. Теперь настал его черед.