Текст книги "Неизвестная Раневская"

Сергей Орлов
Неизвестная Раневская

Случай в лифте

Однажды, когда я только начинал работать над рассказами для этой книги, мы с актрисой Ириной Павловной Карташевой зашли в Театр Моссовета – она хотела показать мне гримерку Раневской.

Вместе с нами в лифт вошел какой-то мужчина.

– Куда вы, Ирин Пална? – спросил он.

– Да вот, нужно рассказать про Фаину.

Мужчина ухмыльнулся:

– Неужели опять?

– Да, – ответила Ирина Павловна, обреченно кивнув.

– Ну что же, – ответил незнакомец, – тема поистине неисчерпаема, так же, как и сама личность…

Сколько уже написано, рассказано о Раневской, а как начнешь читать, понимаешь – всё одно и то же, из одних и тех же источников… Скучно.

Мне захотелось узнать о Фаине Георгиевне то, о чем никто никогда не писал и не рассказывал, может быть, даже не знал. Ведь история Раневской – это не только ее личная история, а история всего советского кино и театра на протяжении более чем полувека. Поработав, порывшись в архивах, я обнаружил, что подобных «белых пятен» в ее творческой биографии немало и, значит, материала будет достаточно.

Первой ласточкой стали «Родные берега» – с них все и началось. Уникальный фильм, в котором Раневская сыграла одну из самых интересных своих ролей, пролежал на полке без малого 65 лет и впервые был выпущен именно в рамках моего проекта «Неизвестная Раневская». Запоздалая премьера состоялась на родине актрисы в Таганроге и на Московском международном кинофестивале в 2008 году.

Потом целый год ушел на сбор и подготовку материала и, что самое важное, на поиски человека, готового вложить деньги в проект. И такой нашелся – Игорь Сазонов, который стал настоящим соратником и единомышленником. Порой, когда жизнь расставляла свои приоритеты, когда я готов был все это бросить, – а по ходу проекта пришлось столкнуться со многими трудностями – появлялся Игорь и говорил: «Давай работать!» И проект продолжался…

Вслед за «Родными берегами» вышли восстановленная фактически из руин «Драма» и совместно с объединением «Крупный план» легендарный «Небесный тихоход», в котором Фаина Георгиевна наконец-то заговорила своим голосом (до этого мы все знали переозвученную версию с Анной Лисянской).

Но основным наполнением проекта должны были стать рассказы тех, кто работал с Раневской в театре и на съемочной площадке, кто был с ней лично знаком. Конечно, таких осталось немного – на дворе стоял 2009 год…

Изначально эти рассказы задумывались как аудиокнига[1]1
  Все рассказы из этой книги существуют в аудиоварианте, в аутентичном исполнении.


[Закрыть] – Ольга Аросева, Василий Ливанов, Валентина Талызина, Евгений Стеблов, Елена Камбурова, Людмила Гурченко приходили в студию, садились к микрофону и рассказывали о своем общении, работе с Раневской. Истории были разные – веселые, грустные, неожиданно смелые… Некоторые записали с первого дубля, другие приходилось по нескольку раз переписывать – и с каждым дублем вспоминались, всплывали все новые и новые подробности.

Основным условием участия в проекте являлась уникальность материала: всё, о чем рассказывали артисты (а в основном это были именно они), ранее нигде не должно было быть опубликовано.

Очень скоро о нашей работе стало известно за пределами студии на Патриарших – частенько дверь приоткрывалась прямо во время записи и к нам заглядывали самые разные, совершенно случайные люди – охранники, продавщицы, работники офисов и интересовались: «А это у вас Гурченко сегодня?» Вскоре пожаловали и федеральные телеканалы: всем вдруг стало жутко интересно – «чем это вы тут занимаетесь»? Медленно, но верно проект набирал обороты…

В общем, собрался колоссальный материал, который частично был издан в аудиоварианте как «Рассказы о Раневской» и вошел в эту книгу, посвященную 120-летию со дня рождения актрисы.

Сергей Орлов,

автор проекта «Неизвестная Раневская»

Наталья Защипина
Прыжок в вечность

− Одна я не умею прыгать, как слон топаю! Надо мною во дворе все девочки смеются!

− Умный ты человек, Лидочка, а расстраиваешься по пустякам! Прыгать не умеешь − научишься!

Агния Барто, «Слон и веревочка»

Зимой 1945 года прохожие, случайно оказавшиеся в самом центре Москвы, на Москворецком мосту, стали свидетелями необычного зрелища.

Молодая женщина, невзирая на 12-градусный мороз, в легком цветастом платье, с букетом полевых цветов, довольно энергично шагала по направлению Большой Ордынки. За женщиной бежала маленькая девочка, лет шести, тоже в летнем платьишке и сандаликах. Этой девочкой была я.

Режиссер Илья Фрэз снимал в заснеженной Москве свой фильм «Слон и веревочка» по сценарию Агнии Барто. Точнее, фильм был снят еще летом, но при монтаже выяснилось, что забыли снять сцену, в которой я бегу по мосту. Поэтому решено было сделать досъемку, не дожидаясь следующего лета: я же могла подрасти за год. Вызвали снегоуборочные машины, очистили мост от снега, и вперед! Я помню, что в фургонах, которыми окружили место съемок, меня в перерывах между дублями отпаивали коньяком. Здесь же грелись и артисты массовки, тоже одетые по-летнему. Да, такое не забывается.

Как никогда не забудется и то, что в этом фильме я в первый, но не в последний раз встретилась с Фаиной Георгиевной Раневской. И не просто встретилась, а сыграла ее внучку Лидочку.

Сюжет картины заключался в том, что маленькой девочке очень хочется прыгать через скакалку, но у нее никак не получается. В конце концов она все-таки научилась, и не без помощи своей замечательной бабушки.

Помню, что в одной сцене моей бабушке, Фаине Георгиевне, нужно было самой прыгать через скакалку. Раневская, которой в ту пору исполнилось 48 лет, наотрез отказывалась. Ну никакие уговоры не помогали, никакие! Конечно, тогда пригласили дублершу, женщину с похожей фигурой, подобной фактуры, загримировали, надели парик и стали снимать со спины. Когда Фаина Георгиевна посмотрела готовый материал, то осталась недовольна: «Это же никуда не годится, кто же так прыгает? Нет, я буду прыгать сама». Результатом этого стали уникальные кадры прыгающей Раневской. Больше ни в одном из своих фильмов − ни до ни после − она не прыгала.

Помимо Раневской в фильме снимался еще и Ростислав Янович Плятт. Я на них, конечно, смотрела, открыв рот, потому что все вокруг говорили, что это звезды, великие артисты и т. д.

У них была одна такая маленькая слабинка. Они любили подшучивать друг над другом и над всеми вокруг, употребляя при этом нецензурные выражения. И у них получалось красиво и не пόшло, потому что они делали это очень талантливо. Но мама моя, которая присутствовала на съемке, была против – она брала меня за руку, уводила из павильона и говорила режиссеру: «Угомоните своих народных, тогда я своего ребенка пущу». А я была хитрой, как все дети, и мне было очень интересно. Я удирала от мамы, тайком находила какую-нибудь щелочку среди декораций и очень внимательно слушала. Конечно же, я знала, что это плохие слова. Мама, естественно, не разрешала мне их употреблять. Но те выражения остались у меня в памяти. У детей ведь очень хорошая память.

И потом, когда через много-много лет я встретилась с Пляттом в доме отдыха актеров в Ялте за праздничным столом, мы вспомнили наши совместные съемки, и Ростислав Янович встал и торжественно произнес: «Я хочу поднять тост за Наташу Защипину, за нашу с Фаиной Георгиевной ученицу в области нецензурных выражений».

Нина Акимова
Исповедь Золушки

А ведь я забочусь о тебе гораздо больше, чем о родных своих дочерях! Им я не делаю ни одного замечания целыми месяцами, тогда как тебя, Золушка, я воспитываю с утра до вечера! А где благодарность? Где благодарность?

Евгений Шварц, «Золушка»

В 1943 году Михаилу Калатозову, будущему режиссеру знаменитого фильма «Летят журавли», предложили поехать в Голливуд в качестве уполномоченного советского Кинокомитета. Калатозов согласился. И пригласил поехать вместе с собой Елену Юнгер, бывшую в то время актрисой Театра комедии под руководством Николая Акимова. Юнгер приняла предложение, хотя с Акимовым их связывали близкие отношения. Но, вероятно, возможность увидеть заграничную жизнь была сильнее. Объясняя свое желание, она сказала, что ей интересно узнать, как живут и работают в Голливуде, что являлось, конечно, не совсем правдой. С Михаилом Калатозовым у них был любовный роман. В Голливуде они познакомились с Чарли Чаплином и многими другими знаменитыми актерами, вели богемный образ жизни.

В этот момент мой отец, Николай Акимов, познакомился с моей мамой – Вильвовской Лидией Романовной, известным театральным критиком. Благодаря этому знакомству на свет появилась я. На дворе стоял 1945 год. Вскоре на киностудии «Ленфильм» началась подготовка к съемкам «Золушки». Основную работу как режиссер и великолепный художник выполнял мой отец. Но так как именно в эти годы на него начались гонения со стороны власти − в чем только его не обвиняли: в формализме, преклонении перед Западом и черт знает в чем еще, – официальным режиссером фильма стала Надежда Кошеверова, его первая жена. На роль мачехи в этот фильм была приглашена Фаина Георгиевна Раневская. А роль одной из ее дочерей играла Елена Юнгер, только что приехавшая из Америки и… вернувшаяся к Акимову. Эта встреча Раневской и Юнгер положила начало их очень долгому (они дружили всю оставшуюся жизнь) и довольно близкому общению. Раневская обожала Елену. И, будучи довольно резкой в оценке способностей других актеров, всегда с восхищением говорила о работах Юнгер, особенно о ее исполнении роли Анны в «Золушке».

Спустя много лет мы встретились с Раневской в Театре Моссовета,[2]2
  В текстах разных авторов это название встречается то в таком виде, то в виде «Театр имени Моссовета». При подготовке издания решено было оставить два варианта. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. автора-составителя книги.


[Закрыть] куда меня приняли в качестве актрисы по просьбе отца. Несмотря на прошедшие годы, Раневская очень ревностно ко мне относилась, будучи близкой подругой Юнгер. Мы часто встречались за кулисами театра. И каждый раз она мне говорила одну и ту же фразу:

– Фу, как ты похожа на своего отца!

Мой отец умер 6 сентября 1968 года в гостинице «Пекин» в Москве, во время гастролей Театра комедии. Его последний звонок был мне. Он сказал: «Прости меня, дорогая» − и умер, не успев положить трубку.

Панихида состоялась несколько дней спустя в Театре сатиры. Собралось очень много народу, была и Фаина Георгиевна, которая по этому поводу написала письмо своей подруге Надежде Кошеверовой:

«Милая Надюша, знаю, как вам сейчас тяжело, я была на гражданской панихиде. Все это “мероприятие”, не нужное ушедшему, было очень торжественно и пристойно. Москва вела себя достойно. Было много людей, искренне горюющих. Было много венков, цветов, речей, но в этой официальщине даже у чиновников от искусства появилось человечное. Леночка убивалась у меня на плече. Мне ее бесконечно жаль, потому что сейчас ее будет мучить дикая жалость к Николаю Павловичу (совесть), и сейчас она узнает чувство одиночества. Все это я знаю по себе. Бедная Леночка, ей предстоит на днях играть. Все мы очень горюем.

Обнимаю, ваша Фаина».

Ольга Аросева
Ордер на галоши

Лена: Сталин с нами все время шутил. Нас еще не называют на «вы», особенно Олю, потому что она совсем маленькая. А Сталин называл. Он всегда так говорил вежливо, как будто мы взрослые: «Как ваше мнение», «позвольте», «будьте здоровы».

Оля: Сталин вдруг наклоняется ко мне и говорит: «Разрешите мне, Оля, закурить?» Я смутилась и молчу, ничего не сказала, а все вокруг смеются. Он улыбается и дальше говорит: «У меня тоже есть девочка, Светлана, ей столько лет, сколько вам. Она мне всегда разрешает курить, когда я у нее спрашиваю». Я покраснела вся, а потом сказала: «Можно». И Сталин закурил.

Рассказ Лены и Оли Аросевых. Комсомольская правда, 14 июля 1935 года

Фаину Георгиевну Раневскую, величайшую актрису нашего времени, я имела счастье знать с самых юных лет. Дело в том, что она была хорошо знакома с моей мамой − они довольно часто общались, мама помогала ей с пропиской в Москве. И Фаине Георгиевне, конечно, было известно, что у моей мамы есть две дочери, я и моя старшая сестра Елена, которые учатся и хотят быть актрисами. Фаина Георгиевна принимала живейшее участие в этом. Сначала отговаривала нас учиться, потом все-таки смилостивилась, приняла наше желание и давала нам всяческие советы. Она даже была на выпускном экзамене у моей сестры в Московском городском театральном училище на сказке Гоцци «Король-олень». Фаина Георгиевна просидела и просмотрела весь этот выпускной спектакль.

Вскоре я поступила в Театр комедии в Ленинграде (ныне Петербурге), уехала и уже близко с ней познакомилась, когда она снималась в картине «Золушка» на «Ленфильме». Я работала в Театре комедии, и она меня очень часто навещала, мы много общались. Был 46-й или 47-й год, когда открылись коммерческие магазины. А мой театр находился как раз на втором этаже, над Елисеевским магазином. И она всегда приходила в Елисеевский магазин, брала там какие-то пирожки, бутербродики, относила пакетик в администраторскую, которая располагалась тут же, под лестницей, рядом со входом, и просила передать мне, подкармливала меня. Очевидно, моя мама просила ее за мной следить.

Когда Раневская приезжала сниматься в картине «Золушка», то жила всегда в «Астории», и я ее часто навещала, приходила к ней в гости. Однажды она увидела мои рваные ботинки, страшно разгневалась. А время-то было послевоенное, и, конечно, ботинки были без каблуков и не самого лучшего вида. Трудно было купить что-то приличное. Я получала 200 рублей – это ставка актрисы из вспомогательного состава, а буханка хлеба могла стоить 600 рублей.[3]3
  Вслед за сокращением поступлений хлеба на внутренний рынок в сентябре 1946 г. розничные цены на хлеб и другие продовольственные, а заодно и промышленные товары, распределявшиеся по карточкам, были повышены в 2–2,5 раза. До денежной реформы в декабре 1947 г. коммерческие цены на хлеб возросли по сравнению с 1946 г. в 5–6 раз.


[Закрыть]

Раневская позвонила Николаю Павловичу Акимову, главному режиссеру Театра комедии, куда я только что поступила и стала выговаривать:

– Николай Павлович, тут Лелечка Аросева пришла, ну это же ужасно − у нее рваные ботинки, на дворе мокрый снег, дайте ей ордер на галоши!

Я замотала головой, замахала руками, кулаками. Она говорит:

− Подождите минутку, она чем-то недовольна. Что ты хочешь?

Я ей:

– Фаина Георгиевна, не надо мне ордер на галоши, как вам даже не стыдно такое просить! Пусть он лучше даст главную роль.

Она:

– Николай Павлович, она не хочет ордер на галоши, она хочет главную роль.

Ольга Аросева
Корочки от бутербродов

Послевоенный кризис советской экономики, связанный с конверсией и началом холодной войны, привел к снижению и без того невысокого уровня жизни людей. Начался голод. При средней зарплате молодого рабочего 200 рублей в месяц питание в заводской столовой обходилось в 8–9 рублей в день. От голода спасал картофель и воровство хлеба. В ответ был издан указ от 4 июня 1947, ужесточивший до 10 лет наказание за кражу «государственной собственности» – прежде всего хлеба. «Червонец» стали давать за кражу буханки…

Несмотря на своеобразную суровость, несмотря на острый, очень острый язык, она была добрейшим человеком, нежнейшей души. И был у нее, очевидно, прощальный вечер с группой (съемочной группой «Золушки»), она организовывала банкет и просила меня помочь ей. Купили мы в коммерческом магазине[4]4
  Коммерческие магазины, открывшиеся в 1944 г., несомненно, способствовали появлению настроения беспечности среди привилегированных групп населения. Эти магазины представляли собой нечто вроде узаконенного «черного рынка». Цены в них были заоблачными. Однако люди были довольны тем, что такие магазины есть. Благодаря им даже рядовой работник мог иногда доставить себе удовольствие – например, купить баснословно дорогой шоколад или пирожное, – как-то разнообразить надоевшие продукты, получаемые по карточкам.


[Закрыть] колбасу, сыр, ветчину, семгу (тогда это было вообще диво!). И она мне сказала:

– Мы пойдем на спектакль, а ты сделай, пожалуйста, такие бутербродики без корок − корочки срежешь, а сверху сыр, колбасу, ветчину, рыбку положишь, и разложи на блюдо, корочки отдай дежурной.

Когда на следующий день я к ней пришла, она говорит:

− Ты все сделала хорошо, спасибо. Ты сама поела?

– Да, конечно, я съела два бутерброда.

Она говорит:

– Ты корочки отдала дежурной?

Я, покраснев, сказала:

– Нет. Я унесла их с собой, а сегодня утром их съела.

И она заплакала.

– Я, старая дура, как я могла тебя просить, чтобы ты отдала эти корочки. Ты зачем корочки, ты бутерброды бы взяла с собой.

И она плакала. Она умела сострадать. Любила людей. Переживала за них очень. Однажды при мне к ней пришла женщина примерно ее возраста и сказала:

− Фаечка, мы учились в гимназии в Таганроге вместе, вот фотография.

Был ноябрь месяц, на улице холод, она пришла без пальто, в какой-то кофте. Женщина показала эту фотографию. Фаина Георгиевна посмотрела – ее, правда, можно было узнать – и спросила:

− Почему ты без пальто?

Та ответила:

− А у меня его нет.

Фаина Георгиевна взяла с вешалки свое и отдала ей. Эта женщина ушла. Я удивилась:

− Фаина Георгиевна, вы с ума сошли, на дворе ноябрь месяц, снег идет, куда вы без пальто? Как вы поедете?

− У меня очень теплый халат.

Я говорю:

− А откуда вы знаете, что это ваша соученица?

− Леленька, но она же показала фотографию.

− Там вы видны, а ее я что-то не увидела, − возмутилась я.

Она замолчала, а потом так очень грустно сказала:

− Ну так нельзя, надо верить людям.

Она действительно была очень доверчивым человеком…

Наталья Трауберг
«Самоубийцы» на коммунальной кухне

Александр Петрович: Умереть он не умер, Мария Лукьяновна, но я должен вам честно сказать − собирается.

Николай Эрдман, «Самоубийца»

Я знала Раневскую еще по Ленинграду, где мы жили на Малой Посадской улице – это прямо напротив «Ленфильма». Она очень часто приходила к нам, когда снимали «Золушку». Мы дружили, я смотрела много ее спектаклей. С ней было очень интересно, она была хулиганистой такой, очень свободная, очень злоязычная, добрая, но сердитая, говорила свободно и бог знает что.

Почему-то никто не знает о том, что Фаина Георгиевна сперва жила не там, где «Иллюзион», а в Воротниковском переулке, в коммунальной квартире. Такой серый большой дом. И к ней ходили в этот дом в гости, и я в том числе, потому что в 45-м, 48-м и 49-м была летом в Москве. Я училась в Ленинграде, в университете, но приезжала на лето к Гариным. Они были у меня вроде тети и дяди таких – Хеся Александровна и Эраст Павлович. Фаина Георгиевна часто приходила к Гариным или они к ней шли в гости. В 49-м было очень тяжелое ощущение. Были космополиты, уже убили Михоэлса. И Таирова давно закрыли. Всё закрыли. И уже совсем не до развлечений было. Я ничего в 49-м такого «поэтического» не помню. А в 45-м и 48-м помню. Даже в 48-м они еще трепались – Консовский, Гарин и Раневская.

Что они делали? Собирались и читали «Самоубийцу» Эрдмана, за что в то время можно было уже сразу получить что-нибудь «хорошее». И хохотали, просто умирали. Причем они его часто читали по ролям – несколько раз я слушала: Гарин – самоубийцу, она – женщин всяких, Консовский – еще каких-то людей. Замечательно. Если бы это было записано – это нечто!

И причем они очень любили такие места, например: «Я Маркса прочел и мне ваш Маркс не понравился». Представляете, в 48-м году они сидят дома и это читают. Но так написано в пьесе! Потом там было такое выражение: «Массы, массы и массы. Огромная масса масс». И вот Эраст Павлович все время это говорил: «Опять массы, массы, я не могу, куда ни ткнешься − везде массы, массы, огромные массы масс».

У них было очень интересно…

Ольга Аросева
Стихи для Ахматовой

Мне очи застит туман,

Сливаются вещи и лица…

А. Ахматова, «Смятение»

Как-то раз зашла я к ней и застала Анну Андреевну Ахматову. Они очень дружили, общались. Сидела такая грузная женщина в ботах – мое представление о ней было совершенно другим. И Раневская сказала:

– Леля, это Анна Ахматова. Ты ее знаешь?

– Конечно!

− А это молодая актриса, − представила меня Фаина Георгиевна и снова обратилась ко мне: – Ты стихи Ахматовой какие-нибудь знаешь?

– Да.

– Ну прочти, ты будешь потом гордиться, что читала стихи самой Анне Ахматовой.

Я не знаю, что со мной случилось, то ли с перепугу, то ли от чего, но я встала и бойко начала читать: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет!» Наступила пауза. Я по лицам поняла, что куда-то не туда я поехала. Такая тишина наступила. И Фаина Георгиевна так печально сказала:

− А ее мама по-французски разговаривает.

Я стала оправдываться:

− Извините, я знаю, я не то…

А Ахматова говорит:

– Нет, это очень хорошо, мне это даже льстит, что ты меня перепутала с Есениным.

Я попыталась реабилитироваться:

– Я знаю ваше стихотворение про красный тюльпан.

И прочла ей «И только красный тюльпан у тебя в петлице…». Ахматова сказала:

− Ты не так читаешь. Это стихотворение нужно читать совсем с другой мелодикой. Я его написала в Ташкенте, в нем должна быть восточная мелодика.

И сама прочла его. На мой взгляд, довольно странно.

Алексей Щеглов
Театр на Электро-Завадской

На улице голубоватая мгла предрассветных часов.

Вдали рубиновая звезда Кремлевской башни.

Девушка в школьной форме (подойдя к окну, всматривается в даль). Где же его окно?… Ребята, кто был в Кремле?

Игорь. Я был. На экскурсии в Оружейную палату. По-моему, его окно на втором этаже, там, где горит свет.

Шустрый паренек. По-моему, по-твоему… Не знаешь, так и скажи… Если свет горит, – значит, его окно.

Игорь. Мы так думаем потому, что не представляем его спящим… Понимаю, что он спит, как все люди, а представить не могу… Мне кажется, это он всякий раз рассвет над Москвой своей рукой включает!

А. Суров, «Рассвет над Москвой»

Я играл с Фаиной Георгиевной в спектакле «Рассвет над Москвой». Так бывает всегда – актерских детей приспосабливают к спектаклю, чтобы не искать где-то на стороне. И я как сын режиссера Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф тоже там участвовал. Сколько живу, не могу забыть этот абсурдный спектакль. Потому что пьесу драматург Анатолий Суров[5]5
  Предположительно пьеса написана Николаем Оттеном и Яковом Варшавским, которых Суров силой и угрозами вынудил отказаться от авторства


[Закрыть] написал для подхалимажа перед властью, перед Сталиным. Это был спектакль о том, что вначале текстильная фабрика выпускала плохие ткани – серые, невзрачные, а потом стала производить цветные, замечательные. В общем, победа над тьмой и обывательщиной в результате трудовой деятельности, в результате конфликта хорошего с лучшим. Вера Марецкая играла директора фабрики, Капитолину Андреевну, Николай Мордвинов – парторга Курепина, а Фаина Георгиевна – бабушку Агриппину Солнцеву, воплощение совести народа. И когда они появлялись вместе на сцене, сначала Мордвинов с Марецкой, а потом Раневская, раздавались бурные аплодисменты от встречи вживую с этими актерами.

Но действие шло очень проказливо. Ткани не получались. В какой-то момент их образцы показали директору одного текстильного предприятия, Иннокентию Рыжову, которого играл Осип Абдулов. И Абдулов придумал вовсе не суровскую фразу. Рассматривая рисунок ситца, где по полю шли тракторы (чтобы производственная тема не исчезла!), он недовольно буркнул: «Дыму мало!»

Раневская – Агриппина Солнцева – пришла на прием к замминистра легкой промышленности товарищу Степаняну, его играл Оленин Борис Юльевич. А перед этим у него была Марецкая – Капитолина Андреевна, она плохо работала с тканями, и на все замечания отвечала: «Ну что, выгоняйте, увольняйте меня, снимайте меня, готовьте приказ». А Оленин своим замечательным, выразительным голосом пугал ее: «А приказ уже есть». И та понимала, что попадает в очень трудное положение, и старалась потом работать как можно лучше.

Раневская же к нему приходила не за тем, чтобы просить за дочь, а наоборот, чтобы наказать ее: не умеет, мол, выпускать красивые ткани. И, разволновавшись, просила воды. Оленин наливал ей стакан, она выпивала и недовольно спрашивала: «Что это вода у тебя такая колючая? Пузырьки щиплются». А Оленин ей отвечал: «Как что? Это боржом». Зрители смеялись. В общем, хоть какая-то отдушина в этом спектакле.

Пьеса была «обречена» на Сталинскую премию. И все – Раневская, Марецкая, Абдулов, Мордвинов, Оленин – получили ее за этот «Рассвет над Москвой». На дворе 1951−1952 год, когда надо было ставить подобные спектакли, – такая конъюнктурная работа. Приходилось участвовать.

Этот спектакль играли в театре, помещение которого дали Юрию Санычу Завадскому в 1947 году на площади Журавлева, рядом с недавно открывшейся станцией метро «Электрозаводская». Но для актеров, Завадского и зрителей его расположение оказалось неудобным: спектакль обязательно должен был закончиться до закрытия метро. Театру место в центре – это истина, которая много раз подтверждалась.

А был в репертуаре театра такой спектакль – «Маскарад» по Лермонтову, где Николай Мордвинов замечательно играл Арбенина. Постепенно вживаясь в роль, он мог позволить себе долгие паузы, поэтому спектакль зачастую затягивался. В конце третьего акта умирающая Нина говорит: «Я невинна», а он в ответ кричит: «Ложь!» Каждый раз он по-разному это кричал, но в каких-то спектаклях кричал во весь голос. Актеры между собой это называли «гудком». Если этот «гудок» раздавался в полдвенадцатого, то спектакль кончался вовремя, а если позже, то всё – все опаздывали на метро и были недовольны.

В этом отношении театр Завадского был далеким театральным островом на площади Журавлева. И поэтому ближайшую к нему станцию метро «Электрозаводская» стали в шутку называть «Электро-Завадская».