Текст книги "Неизвестная Раневская"

Владлен Давыдов
«Встреча на Эльбе»

Фильм «Встреча на Эльбе» был посвящен последним дням Великой Отечественной войны. Встреча на Эльбе состоялась 25 апреля 1945 года и стала историческим событием этой военной эпопеи, длившейся почти пять лет.

Так совпало, что мы начали сниматься в этом фильме, когда резко изменились отношения с Америкой, потому что в 1946 году Уинстон Черчилль, один из союзников Сталина, вдруг разразился антисоветской речью в городе Фултоне и объявил нашей стране так называемую холодную войну, окружив Советский Союз «железным занавесом». Короче говоря, кончилась горячая война и началась холодная.

Съемки фильма были закончены в конце 48-го года. Он получился остро политическим, в нем содержались ответы на важные вопросы. Финал его был следующий. Герой, советский офицер, прощаясь с американским, говорил: «Помните, Джеймс, что дружба народов России и Америки – это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством». Это было сказано в разгар холодной войны…

В 1948 году я сыграл в Художественном театре, в который был принят после окончания Школы-студии МХАТ, свою первую небольшую роль. До этого в основном играл в народных сценах. И неожиданно мне позвонили с «Мосфильма» и сообщили, что со мной хочет познакомиться режиссер Григорий Александров. Я спросил:

− На какой предмет?

− Мы вам пришлем литературный сценарий фильма, который он начинает снимать. Картина называется «Встреча на Эльбе».

Я прочитал сценарий. Он был написан по пьесе «Губернатор провинции» братьев Тур и Льва Шейнина и рассказывал о последних днях войны в Европе. Я даже видел эту пьесу с Иваном Николаевичем Берсеневым в главной роли в Театре Ленинского комсомола.

Я был приглашен Александровым не случайно: он знал меня по тем бесконечным пробам, в которых я участвовал на «Мосфильме», когда еще был студентом. Меня пробовали во многие картины и даже утверждали на главные роли, но существовал драконовский закон – студентам в кино сниматься не разрешали. Приходилось отказываться.

Короче говоря, я приехал на «Мосфильм». Мне предложили сделать фотопробы сразу на три роли: небольшую – немецкого учителя Курта Дитриха, одну из центральных – американского майора Джеймса Хилла и на главную – полковника Кузьмина, советского офицера.

После этого Александров решил делать кинопробу, выбрав для меня роль немецкого учителя.

Я сыграл сцену вместе с замечательным актером Юровским, у которого потом в фильме была роль отца Курта Дитриха. Нашу сцену посмотрели на экране. Александров – помню его обаятельную улыбку, седые волосы, черные брови, добрые глаза – сказал мне:

– Дорогой Владик, нам очень нравятся ваши пробы на эту роль, но играть ее вы не можете, потому что… не похожи на немца.

Проходит несколько дней. Мне звонит с «Мосфильма» Валентина Владимировна Кузнецова, «снайперский режиссер по выбору актеров» (так ее именовал Сергей Михайлович Эйзенштейн, у которого она работала до этого на «Иване Грозном»), и сообщает, что Григорий Васильевич приглашает меня снова пробоваться – теперь на главную роль полковника Кузьмина. Я растерялся. Как? Что? Правда, в Советской армии я служил, поэтому знаю, что такое советский офицер. Я приехал. У меня была сцена с Любовью Петровной Орловой. Мы сделали несколько дублей. Григорий Васильевич посмотрел и с обаятельной улыбкой сказал:

– Дорогой Владик, нам очень нравится, как вы пробуетесь и на эту роль, но эту роль вы тоже не можете играть, потому что вам 24 года, а в 24 года полковников у нас не бывает, даже в кино. Поэтому мы думаем, как нам выйти из этой ситуации. И есть предложение от вашей партнерши Любови Петровны Орловой. Она посоветовала сделать вас не полковником, а майором.

Когда меня «разжаловали» до майора, я был утвержден художественным советом «Мосфильма» на центральную роль во «Встрече на Эльбе».

И началось для меня самое трудное, потому что с теми партнерами, с которыми я встретился, мне было довольно сложно. Взять, например, Михаила Названова. Он был уже опытный, избалованный успехом в кино актер. Когда у нас были с ним общие сцены, мы репетировали, все было нормально. Но когда Григорий Васильевич давал команду: «Внимание, мотор! Начали!» − Названов отступал от меня на шаг назад. Таким образом он меня заворачивал в профиль, а то и спиной к оператору. Но Эдуард Казимирович Тиссе всегда мне говорил: «Владленчик, не волнуйтесь, мы это поправим в вашу пользу». Как они поправили, я потом увидел: он снимал с двух аппаратов, и эта хитрость Названова не увенчалась успехом в целом ряде кадров.

Тем не менее, все актеры, с которыми мне приходилось встречаться на съемочной площадке, всегда очень доброжелательно, поощрительно относились ко мне. Это были, конечно, всё профессиональные, талантливые артисты. Юрий Ильич Юровский, актер Рижского русского театра, Эраст Павлович Гарин, гений мейерхольдовского театра, а также Владимир Александрович Владиславский, Рина Васильевна Зеленая, Лидия Петровна Сухаревская, Борис Федорович Андреев.

Он очень поддерживал меня: «Владленушка, не робей, мы за тебя. Ты у нас герой, от тебя зависит успех этого фильма, дуй до горы!» Я уже не говорю о Любови Орловой, которая была само очарование и по вниманию, и по товарищеской атмосфере, которую она создавала и во время съемок, и в перерывах. У меня осталось доброе к ней отношение.

Благодаря дружеской, даже отеческой заботе обо мне Григория Васильевича Александрова я постепенно набирал, как говорится, смелость, уверенность в этой роли.

Одним словом, это были мои актерские университеты, моя вторая школа – я окончил школу-студию, а здесь оказался в киностудии.

У каждого из этих актеров я чему-нибудь учился. В том числе и у Фаины Григорьевны[6]6
  По документам Раневская была Фаина Григорьевна.


[Закрыть] Раневской. У меня с ней не было сцены. Но когда я узнал, что будет сниматься фрагмент, где она играет небольшую эпизодическую роль, то приехал на «Мосфильм», сел в уголке и смотрел, как она творила этот шедевр. У нее была сцена с американским генералом Мак Дермотом, жену которого, миссис Мак Дермот, американку, она играла. Роль небольшая, но она сделала ее настоящим событием. Надо сказать, что во всех ролях в кино у нее были точные харáктерные штрихи. Так, здесь она придумала себе вставную челюсть – зубы белые-белые, чисто американские модные зубы. И такой оскал, что сразу все было рассказано про эту даму. В одной детали – зерно всей роли американской женщины. Мне было очень интересно наблюдать за Фаиной Григорьевной в этом небольшом эпизоде. На момент съемок «Встречи на Эльбе» ей было 52 года, она находилась на пике творческой формы, была очень известной актрисой театра и кино, актрисой характерных ролей. Такого типа, масштаба актрис было очень немного. К ним я, пожалуй, еще отнес бы Серафиму Германовну Бирман, Анастасию Петровну Желуеву, Варвару Николаевну Рыжову из Малого театра. Это были личности, индивидуальности, интересные, оригинальные, может быть некрасивые, но их некрасивость была обаятельна, потому что они в каждой своей роли находили какую-то деталь, которая навсегда запоминалась зрителям. Так было и в «Подкидыше», и в «Весне», и в других картинах, где Раневская играла небольшие роли, но это было точное, снайперское попадание в характер и смысл ее героинь.

Но вернусь к картине. На просмотрах художественного совета «Мосфильма» меня очень критиковали. Был такой отчаянный, смелый режиссер Медведкин. Он заявил, что нет, главный герой – это ошибка, что его должен играть не такой артист интеллигентный, а солидный актер типа Абрикосова, Переверзева, Крючкова, таким должен быть советский офицер. Помню, Александров тогда сказал:

– Нет, я хочу дать образ идеального советского офицера. Я уверен, что Владлен Давыдов − талантливый актер, у него вся роль впереди, это только натурные съемки. Я в него верю, и все будет в порядке.

Никто из них не знал, что я сидел сзади, все слышал, а потом тихо вышел, как мышь, весь мокрый, в ужасе от услышанного. А после обсуждения, когда я уже был дома, раздался телефонный звонок. Мне позвонил Григорий Васильевич Александров:

– Владик, я представляю, что вы переживаете. Не волнуйтесь, сейчас пришлю за вами машину, приезжайте ко мне, мы с вами побеседуем о вашей дальнейшей работе.

Вот такой педагогический, я бы даже сказал отеческий, ход запомнился мне на всю жизнь.

После выхода фильма я получал очень много писем именно как представитель, как символ советских офицеров-победителей.

Надо сказать, что фильм не сразу вышел на экраны. Как тогда полагалось, его просматривали не только комиссии, но и в Кремле. И рассказывали, что 23 февраля 1949 года фильм смотрели члены Политбюро во главе со Сталиным, который дал ему высокую оценку.

Я очень волновался, как будет принят фильм зрителями. Худсовет меня больше не интересовал, потому что фильм был закончен. Я верил в авторитет Александрова. Дни премьеры были для меня очень волнительными и незабываемыми. По всем кинотеатрам красовались громадные фото героев фильма. Вся Москва была обвешана рекламными плакатами. Я помню, мы ехали из кинотеатра «Победа», и Григорий Васильевич Александров говорил: «Владик, мы с вами едем из “Победы” в “Победе” с победой». Эти радостные дни были для меня высшим наслаждением моей профессии – удовлетворением от проделанной громадной работы и дебюта в кино.

После премьеры, очень шумной, успешной, в Доме актера был банкет. На этом банкете собралась вся съемочная группа во главе с Александровым и Орловой. Был, конечно, Эдуард Тиссе, чудесный оператор и очаровательный человек, со своей красавицей-женой Бьянкой. Был Дмитрий Дмитриевич Шостакович, гениальный композитор, написавший музыку для этого фильма, – он всех нас поздравил и пожал мне руку. Потом мне Александров сказал: «Владик, вы сейчас пожали руку обыкновенного гения» – он любил такие витиеватые афоризмы. Была, конечно, Фаина Григорьевна Раневская, которая взяла слово и сказала:

− Я поздравляю вас, Григорий Васильевич, с выдающимся успехом этого фильма, поздравляю всех актеров, и прежде всего Владлена Давыдова с великолепным, блестящим дебютом. – И добавила, обращаясь ко мне: – Владлен, учтите, у вас преступная красота, опасная красота для женщин. Поэтому я предупреждаю вас, держите себя скромно и осторожно пользуйтесь своей красотой.

Видимо, будучи некрасивой, но удивительно обаятельной и невероятно талантливой, она всегда уважала красивых людей, красивых женщин, красивых актеров.

Я поцеловал ей ручку, мы расцеловались. Вот такая была у меня встреча – «Встреча на Эльбе».

Наталья Защипина
Самая маленькая обида

Фрау Вурст. Все меня обманули, все! Меня обманул мой фюрер – раз. Обманули англичане – подсунули мне неполноценную сироту – два. Обманули американцы – три. Ты меня обманываешь – четыре! Ирма, поставь мою любимую пластинку – музыка успокаивает мне нервы…

К/ф «У них есть Родина»

Второй раз с Раневской мы встретились на съемках фильма «У них есть Родина».[7]7
  Об этом фильме Ф.Г. Раневская говорила: «Мы с ней [Лидией Смирновой] снимались в михалковском дерьме “У них есть Родина”. Когда я говорю о “дерьме”, то имею в виду одно: знал ли Сергей Владимирович Михалков, что всех детей, которые после этого фильма добились возвращения в Советский Союз, прямым ходом отправляли в лагеря и колонии? Если знал, то 30 сребреников не жгли руки?»


[Закрыть] Эти съемки я запомнила на всю жизнь. Действие фильма происходит сразу же после Второй мировой войны. Речь в нем идет о репатриации детей, угнанных немцами из России. После окончания войны советский офицер, его играл прекрасный артист Павел Кадочников, приезжает в Германию забирать этих детей обратно. Одну такую девочку, мою героиню, по-немецки Ирму, а по-русски Иру Соколову, он находит в кабаке, где та прислуживала у фрау Вурст, роль которой и играла Фаина Георгиевна Раневская.

Там была такая сцена. Кадочников входит и говорит: «Ира, Ирочка, я приехал, чтобы забрать тебя домой», и я тогда подбегаю, кидаюсь ему на грудь и плачу. Идет съемка. Режиссер командует: «Мотор!» Я кидаюсь к Кадочникову на грудь и начинаю по-настоящему рыдать. И Кадочников… тоже плачет! А у него как у советского офицера должны были только навернуться слезы. Об этом даже речи не могло быть – советские офицеры не плачут! Ему режиссер говорит: «Не положено». А он отвечает, что, мол, так трогательно девочка плачет, просто не могу удержаться, уж извините. Снимаем второй дубль. Он плачет. Третий – плачет. А у меня, как назло, больше нет слез. Я ведь не профессиональная актриса, у которой есть техника. Мне-то всего 11 лет тогда было, совсем ребенок. Три дубля проплакала, чем дальше-то плакать? И снова мотор. У Кадочникова наконец вроде бы все получается, а я плакать уже не могу. Не могу, и все тут.

А Фаина Георгиевна присутствовала на съемке. Она сидела тут же, потому что в конце этой сцены был ее выход. И вдруг она мне говорит: «А ну-ка иди сюда». Я подхожу. Она ставит меня между коленями, лицом к себе, и дает пощечину, такую звонкую, сильную! Я от обиды, от ужаса начинаю рыдать. Режиссер командует: «Мотор! Съемка!» И я вся в слезах бегу на мизансцену. Кадочников еще не успел заплакать, у него только навернулись слезы, а я рыдаю в три раза громче, чем обычно. В общем, все получилось.

И после съемки Раневская сказала мне:

– Деточка, ты меня прости. Дело в том, что ты способная очень, и ты обязательно станешь актрисой, я это вижу, но запомни: это очень тяжелая профессия. И то, что я с тобой сегодня сделала, считай самая маленькая обида из тех, которые ждут тебя на этом пути, потому что актерская профессия – это растоптанное самолюбие.

Она оказалась права. Актеру, помимо таланта, нужно иметь еще и железный характер.

Наталья Трауберг
Не комильфо

− Леонид Трауберг – это ваш отец?

− Да.

− Надо же, как интересно.

− Что же тут интересного?

Из интервью с Н. Трауберг

Я выросла в киношной среде. Мой отец кинорежиссер. Это не так интересно, как кажется. Я не хочу быть невежливой, но я очень не любила эту среду. Поэтому это никак не предмет моей гордости, а предмет, скорее, смущения.

Были такие режиссеры в 1920-х − 1930-х годах Григорий Козинцев и Леонид Трауберг. Папа ставил картины, но если эксцентрические фильмы, скажем «Новый Вавилон», я считаю интересными, то восхваление революции в трилогии о Максиме не кажется мне интересным. Но они, видимо, в 20-х годах в это верили. В 20-х верили, в 30-х, думаю, уже нет, в 40-х точно нет. Превознесение люмпена в виде Максима и полная сказка о том, что именно такие вот простодушные, добрые существа сделали этот кошмар, − все-таки не очень хорошо. Но мой отец с Г. Козинцевым попали в эту ловушку. Сперва обрадовались, что можно всякие эксцентрические штуки делать, а потом… В основном они играли, как очень молодые люди, дорвавшиеся до игр. Но тогда всё уже шло хуже и хуже, суше и суше. Им запрещали, но они старались как могли. Видит Бог. Они были парой с Козинцевым, пока их не разлучили. Это случилось, когда они поставили картину «Простые люди», подхалимскую до умопомрачения. Но ее, тем не менее, обругали в Постановлении о картине «Большая жизнь».[8]8
  Постановление ЦК ВКП(б) о картине «Большая жизнь» от 4 сентября 1946 года.
  ЦК ВКП(б) отмечает, что подготовленный Министерством кинематографии СССР кинофильм «Большая жизнь» (вторая серия, режиссер Л. Луков, автор сценария П. Нилин) порочен в идейно-политическом и крайне слаб в художественном отношении. ЦК ВКП(б) устанавливает, что Министерство кинематографии (т. Большаков) за последнее время подготовило, кроме порочной картины «Большая жизнь», ряд других неудачных и ошибочных фильмов – вторая серия фильма «Иван Грозный» (режиссер С. Эйзенштейн), «Адмирал Нахимов» (режиссер В. Пудовкин), «Простые люди» (режиссеры Г. Козинцев и Л. Трауберг).


[Закрыть] Там, помимо всего прочего, упоминались «Простые люди». Их запретили, их разделили: папе дали картину «Попов», про то, что Попов изобрел радио, а Козинцеву − то ли «Белинский», то ли «Пирогов». Уже по чужим сценариям. Но отец стал космополитом раньше, чем окончил этого «Попова», и у него картину отняли. Козинцев же космополитом не был.

Космополитов ругали, их выгоняли с работы, клеймили в газетах, всячески не давали работать. Козинцев вскорости стал ставить «Гамлета». А отец, когда пришел в себя и время уже немножко переломилось, в основном преподавал на курсах – были такие сценарные и режиссерские курсы в 50-е − 70-е годы.

Фаина Георгиевна часто приходила к нам в гости, когда снималась в «Золушке». Наша семья жила близко от «Ленфильма».

Папа никак к ней не относился, она для него практически не существовала. Может быть, он и восхищался ее игрой, но я никогда ничего от него о ней не слышала. А мама с ней была после «Золушки» в приятельских отношениях. И даже так, как многие, очаровалась ею, потому что она очень очаровывала поначалу людей, но потом не пошло – маме все в ней не нравилось. Маме не нравилось, что она некрасивая, так сказать, ей нравились такие куколки, дамы очень воспитанные, очень «комильфовые». Главное – комильфо. Но уж последнее, что было в Фаине, – это комильфо. Поэтому она никак не подходила.

Они все – Гарин, Локшина, Раневская − ходили к Меркурьевым, потому что они очень дружили с Ириной Мейерхольд, женой Василия Меркурьева. И это была как бы память о Мейерхольде. Раневская к нему непосредственного отношения не имела, но она очень дружила с Гариным, а Гарин был его любимый актер и очень любил Ирину Всеволодовну. Я помню ее. Я у них не была, но я столько общалась с Гариными сама, очень с ними была близка, с Хесей Александровной и Эрастом Павловичем. Я всегда жила у них на Смоленском бульваре. И там тоже Фаину встречала потом, когда все закончилось и папе разрешили переехать в Москву в мае 1953 года. А до этого мы жили в одном доме, прежнем доме, на Большой Пушкарской. Раньше в Питере был сперва Дом киношников на Большой Пушкарской, и там жили Гарины. А потом они уехали в Москву, а мы остались.

У них был очень интересный, какой-то совсем другой дух, чем у нас дома, чем у Черкасовых. С ними дружила моя мама, она дружила с женой Николая – актрисой Ниной Черкасовой. Мама была жена режиссера, дама такая, и Нина тоже была дама. Обе вот такие очень модные дамы совсем в ином духе. Потому что ни Хеся Александровна, ни Фаина Георгиевна, они модными не были. И «наши дамы» за это их немножко презирали, что они не красотки, не такие какие-то:

– Их никто не любит. А у нас поклонники!

Да, мама была большая модница. И Нина Черкасова была модницей. И мама плакала, рыдала, кричала на меня целый день, что я не модница. Много было страданий по этому поводу. Но тогда еще были надежды, потому что я была очень молоденькой, еще все могло быть.

С Надеждой Кошеверовой мы тоже очень дружили. Надежда Николаевна была в другом духе. Она была дама, конечно, но «мужского» типа, умная, ну никак не «дамочка». И она очень любила Фаину Георгиевну. Почему потом разругались они, я не знаю. Там было несколько историй. Во-первых, на моих глазах разругались Гарины с Кошеверовой, вернее, не Гарины с Кошеверовой, а Хеся с Кошеверовой, – привыкайте, что среда искусств это вам не монастырь.

Надежда Кошеверова была первой женой Акимова. Причем, когда она влюбилась в Москвина, то в отличие от манер того времени, когда просто крутили романы, оставаясь с мужем, она очень захотела уйти к Москвину. Она очень его полюбила, видимо, себе на беду, потому что Москвин был человек замечательный, но трудный. Дома был трудный – такой топор висел. Он был мрачный, но порядочный человек и странный чрезвычайно. Но Акимов же остался с Кошеверовой невероятно дружен. Чуть что, он уже сидел там, на Петроградской. И женился он на Юнгер просто как-то вот так – была у него самая главная хорошенькая актриса в этот момент, когда Надя уходила, – он на ней и женился.

Юнгер довольно скоро его оставила и ушла к Калатозову, уехала с ним в Америку, когда он там был в 40-х нашим представителем. Уехала, вернулась, бросила Калатозова, ушла к Владимиру Николаевичу Орлову, а Акимов на это чихать хотел. Его семьей была Надя практически. А какие там были романчики у него или не были – он всё придумал, потому что был страшненький такой жучок, Царствие ему Небесное. Но он очень любил, чтобы о нем шла слава как о страшном бабнике. А у Елены Владимировны были всякие долгие романы. В том числе в нее вдруг влюбился Гарин на «Золушке». А он – человек серьезный и не бабник. Правда, пьющий очень. У него была дочь, случайная, с 30-х годов. Но он был очень привязан к Хесе Александровне и без нее совершенно не мог. Она ему как мама, как сестра, как опекунша, потому что сам он очень беспомощный человек и очень такой нежный. И он не собирался ее бросать даже ради Юнгер. Тем более для Юнгер это была ерунда какая-то – между Калатозовым и Орловым, – то ли она снизошла, то ли нет, я не знаю. Но Хеся очень рассердилась, что Надя не сделала чего-то, что она не сказала: «Эраст, как вы смеете!» и так далее. Но Хеся тоже была странная и отличалась от них от всех своей такой нравственностью суровой, потому что там творилось бог знает что: и на съемочной площадке, и без площадок тоже. А она все это очень не любила, и когда это касалось ее Эрасика, то она была просто в ужасе:

– Ну что такое?! Леночка, их хорошая знакомая, и какое-то безобразие.

В общем, она очень рассердилась на Кошеверову.

Ни Черкасовы, ни Гарины, ни Москвин с Кошеверовой не бросили отца, когда он был космополитом, и общались с ним, а так далеко не все поступали. Поэтому мы это очень ценили.

А потом с Раневской поссорилась моя мама из-за Кошеверовой. Мама Раневскую недолюбливала. И после какой-то болезни Фаина Георгиевна сказала, что хочет пожить в Комарове у Надежды Николаевны зимой и что для Нади это даже хорошо, потому что она, Раневская, будет покупать и привозить дрова. А мама, которая была очень нравная такая, сердитая, она вдруг решила сорваться на Фаине, она раздражена была – может быть, это были годы космополитизма, но скорее всего, позже – мы уже в Москве были. И она на нее закричала:

– Как вам не стыдно, вы приписываете Наде неприличные какие-то интенции, что она из выгоды будет вам сдавать дачу, она приличный человек, а вы говорите о ней, как о девке с базара! − и т. д.

Фаина чрезвычайно удивилась. И вот, сколько я ее помню, еще лет 30 она спрашивала у меня всегда:

– На-на-на-натали, ну т-ты объясни, что Верочка от меня хотела?

Я могла только ей говорить: «Фаиночка, я не знаю, что она хотела, я знаю, что она всегда кричит, а вы все этого не понимаете». Потому что мама с ними держалась как гранд-дама, во всяком случае очень хорошо держалась, и когда я плакала, кричала: «Спасите, на меня мама много кричит!» (ну, тогда так было), то они все удивлялись, кроме Нади. Надя умная была и понимала, и Хеся тоже. А Фаина нет. Она в чем-то была очень наивной. Ей казалось – Верочка такая вежливая, воспитанная, светская в каком-то роде. И когда она их приглашает, и сама среди этих шкафиков, мебели, и все так уютно и красиво. Фаина просто не могла поверить, что в том мамином крике ничего нет, кроме истерики. Но так и было. Причем Гарины маму убеждали, что она не права, она объясняла Эрасту, почему так, потом поссорилась с ними, это была совершенно бесконечная история.

Мы уже не жили в Ленинграде, и я не могла все это видеть как следует. Я вышла замуж за литовца и довольно много лет приезжала и в Москву, и в Ленинград, хотя жила в Литве. Потом, когда я вернулась в Москву, то бывала у старенькой совсем Фаины Георгиевны, в 70-х годах, в Южинском уже. Но от мамы я скрывала, что хожу туда. Считалось, что я предаю ее.

И мы разговаривали, а Фаина опять свое:

– Наталья, объясни, что Верочка от меня хотела?…