Текст книги "Неизвестная Раневская"

Петр Меркурьев-Мейерхольд
Муж на двоих

Я знаю, что в своем обожании Раневской я не одинок. И через мою жизнь она прошла не только как гениальная артистка, не только как яркий человек, но и как… соперница моей матери, потому что в 1947 году в фильме «Золушка» сыграла жену моего отца, Василия Васильевича Меркурьева, ту самую сварливую мачеху…

Поскольку я вырос в актерской семье, для меня встреча с исполнителями тех или иных ролей не представляла какого-то особого события. Ну, приходили к нам артисты, те, которых я видел на сцене. Бывало так: я только что смотрел спектакль «Незабываемый 1919 год», где роль Ленина играл Константин Скоробогатов, а после окончания спектакля я уже называл его дядей Костей или Константином Васильевичем. Для меня актеры были живыми, реальными людьми, а не теми персонажами, в образе которых они представали пред нами на сцене или на экране. Так же было и с Раневской. Наша первая встреча произошла вскоре после выхода фильма «У них есть Родина», где она играла омерзительную фрау Вурст, у которой работает одна из советских девочек, попавших в Германию. Поэтому встреча с ней у нас дома была для меня из серии «ну, пришла еще одна актриса». Но знаменательно то, что пришла она не одна.

Мы с мамой были дома вдвоем. И вдруг слышим чьи-то шаги по коридору, который вел к нашей квартире. Шаги и какие-то возбужденные голоса. Вернее, возбужденным был один голос – басовый такой, но, тем не менее, явно принадлежащий женщине, и два других – один глубокий, который успокаивал и в то же время упрекал, и другой, еще более высокий, довольно благородный. Раздался стук в дверь. Звонка у нас не было. Мама открыла, и в квартиру вошли: Анна Андреевна Ахматова, замечательная ленинградская балерина Татьяна Михайловна Вечеслова и Фаина Георгиевна Раневская.

Фаина Георгиевна своим совершенно невероятным голосом возмущалась, кричала:

– Фарисеи, обманщики, они всем все лгут!

Ахматова ей говорила:

– Фаина, ты не права! Фаина, это не повод, тем не менее, вести себя вот так неподобающе в церкви.

Вечеслова тоже пыталась как-то ее утихомирить.

А ситуация была такая: они зашли в церковь, которая находилась недалеко от нашего дома на улице Пестеля (в Ленинграде мы жили на улице Чайковского). И там шла служба. Батюшка явно не приглянулся Раневской, и ее стало раздражать в церкви уже все: что люди становятся на колени, что целуют иконы, – и она начала прямо в храме возмущаться. Ее еле-еле угомонили, но она, возмущенная, вышла на улицу и на паперти раздавала милостыню нищим. Если кто-то давал копейки, то милостыня Раневской была в довольно солидных рублях.[9]9
  Она вообще всегда все раздавала. У нее ничего не скопилось за ее жизнь, умерла нищей, можно сказать. – Примеч. авт.


[Закрыть]

И вот Раневская у нас дома. Я, конечно же, ее узнал, даже что-то сказал по поводу того, «какая была противная эта фрау, которую вы играли». Она довольно ласково ответила, уже утихомирившись, что-то типа: «Молодец, мальчик, что ты так увидел это». Затем у мамы была какая-то беседа с этими тремя выдающимися женщинами. Потом они ушли.

Так сложилась судьба, что когда я приехал в Москву учиться в музыкальном училище, то долгое время жил в семье гениального актера и человека, соученика моей мамы по студии Мейерхольда Льва Наумовича Свердлина и его жены Александры Яковлевны Москалевой. А они, в свою очередь, были в замечательных отношениях с Раневской, потому что долгое время работали вместе в Театре имени Маяковского. Однажды я сидел дома (у меня был свободный день), занимался, и тетя Шура, то есть Александра Яковлевна, пришла домой не одна, а с Фаиной Георгиевной Раневской.

Надо сказать, что когда она меня видела, как говорится, в последний раз, мне было лет 8–9, а здесь я был уже 20-летний. Раневская взглянула на меня и сказала: «Как похож на Ирину», то есть на мою маму, Ирину Всеволодовну Мейерхольд.

А вот когда уже подошло время обеда и Фаина Георгиевна захотела посмотреть, что там Фрося (домработница Свердлиных) готовит и как она готовит, зашли на кухню. А у Свердлиных была очень большая кухня – метров шестнадцать, не меньше. И она говорит: «Ой, Шура, как же вам повезло, мы здесь все находимся, и никто никому не мешает. А у меня вся кухня, как куриная жопка, и я там со своей жопой все время спотыкаюсь».

Мы сели вместе обедать. Пошел какой-то такой замечательный разговор, очень милый, теплый. Не так давно Фаине Георгиевне присвоили звание народной артистки Советского Союза. И она сказала:

– Ой, мне так неудобно перед Штраухом![10]10
  Максим Максимович Штраух был очень хороший актер и тоже работал в Театре имени Маяковского. В свое время он за исполнение роли Ленина получил Ленинскую премию и долго-долго был народным артистом РСФСР, а после «народного артиста РСФСР» следовало звание «народный артист СССР» − как говорится, уже маршальское звание, которое он и получил в 1965 году. – Примеч. авт.


[Закрыть] Когда я получила народную, меня Макс поздравил по телефону, а я ему сказала: «Макс, не волнуйтесь, вы скоро тоже будете, потому что я узнала – вы лежите подо мной и на Плятте, но Славка уже получил, а вас не известно за что держат, извините за двусмысленность этого выражения».

А раньше звания давались практически «по очереди». И вот в этой очереди сначала шла Раневская, потом должен был быть Штраух, а потом Плятт.

За этим же обедом Фаина Георгиевна рассказала такую историю:

– Я прилетела в Ленинград на съемку «Нового аттракциона», вышли из самолета, меня встретила Таня Самознаева, директор картины. Идем по полю. И вдруг какой-то сильный толчок в спину. Я упала, повернулась и – о, ужас! – на меня смотрит настоящий лев! Я так испугалась! А лев посмотрел на меня презрительно и, видимо, не в силах преодолеть отвращения к моей роже, срыгнул.

Буквально через неделю я оказался в Ленинграде. Снимался в картине «Не забудь… станция Луговая». И вот в перерыве между съемками я зашел в кафе, увидел там Тамару Ивановну Самознаеву и подсел к ней:

– Тамара Ивановна, тут Фаина Георгиевна рассказывала такую смешную историю, как вы ее встречали у трапа и как лев повалил ее.

– Ой, Фаина! Ой, вруша! – воскликнула Самознаева.

Этот лев, действительно, тоже приземлился на том же аэродроме, но был в клетке и, как минимум, в полукилометре от нее.

Когда в 78-м году умер мой папа, Василий Васильевич Меркурьев, буквально через три-четыре дня после его похорон я получил от Фаины Георгиевны открытку.

«Дорогой Петр Васильевич, уход из жизни Василия Васильевича Меркурьева для меня большое горе, я встретилась с ним в работе только один раз – в фильме “Золушка”, где он играл моего кроткого доброго мужа. Общение с ним – партнером − было огромной радостью. Такую же большую радость я испытала, узнав его как человека. Было в нем все то, что мне дорого в людях, – доброта, скромность, деликатность. Полюбила его сразу, крепко и нежно. Огорчалась тем, что не приходилось с ним снова вместе работать. Испытываю глубокую душевную боль оттого, что из жизни ушел на редкость хороший человек, на редкость хороший большой актер. Берегите маму, нежную и хрупкую Ириночку.

Ваша Раневская».

Кстати, все свои письма Раневская всегда подписывала только фамилией и никогда – «Фаина Раневская» или как-то еще. Близким людям она, конечно, могла написать «твоя такая-то», но всем остальным людям – только фамилию.

Уже после смерти папы, в 80-м году, в Москву приехала моя мама, и мы пошли вместе на спектакль «Дальше – тишина». А в этом спектакле как раз еще участвовал мамин ученик, замечательный актер, народный артист России Михаил Львович Львов, играла большая приятельница моей мамы, тоже народная артистка, изумительная актриса и человек Ирина Павловна Карташева.

Миша Львов сказал Раневской, что на спектакле будет Ирина Всеволодовна Мейерхольд, и Фаина разволновалась: «Ой, что, Иринушка? Ой, как мне страшно! А она меня узнает?»

И вот после спектакля, который, как всегда, гениально играла Раневская, мы зашли за кулисы. Абсолютно обессиленная, она сидела в своей гримерной. В ней ничего не было уже от той Раневской, которую мы только что видели на сцене, не говоря уже о той, которую мы все знали. Это почти бесплотный дух. И мама моя, уже старушечка, хотя и была моложе Раневской на десять лет, но тоже не в очень хорошей форме. И вот эти две женщины сели, обнялись. А мы стояли рядом, боясь шелохнуться, потому что присутствовали при каком-то удивительном духовном акте, когда две очень старые женщины вспоминают свое прошлое, и в этом прошлом у них был общий муж, у одной – по жизни, у другой – по роли.

Алексей Щеглов
Драма в пяти действиях

В числе нескольких других артистов меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама. Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях, я притащилась слушать пьесу. Странно было видеть в ту пору толстенькую круглолицую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом. Пьеса оказалась в 5 актах, в ней говорилось о Христе, который ребенком гулял в Гефсиманском саду, – в комнате пахло печеным хлебом, это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение Христа от младенчества до его гибели. Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку – а мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом. Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печеным. Дама провожала нас, рыдая и сморкаясь и во время чаепития. Пирог оказался с морковью, это самая неподходящая начинка для пирога, было обидно. Хотелось плакать!..

Это впоследствии дало мне повод сыграть рыдающую Мурашкину в инсценировке рассказа Чехова «Драма».

Ф. Раневская, «Дневник на клочках»

Это было в 1948 – 49 году. Абдулов Осип Наумович, замечательный актер и на радио, и в кино, и на телевидении, и Фаина Георгиевна Раневская вместе работали в Театре Моссовета. И вот Абдулов предложил сделать концертный номер по рассказу Чехова «Драма». Надо сказать, что у Осипа Наумовича были замечательная супруга Елизавета Моисеевна Абдулова-Метельская и сын Сева Абдулов, впоследствии известный актер. Елизавета Моисеевна была красивой женщиной, очень любила модно одеваться. И семья требовала какой-то финансовой подпитки. Поэтому он хотел сделать этот концертный номер как одну из статей дохода в дополнение к своей скромной зарплате.

И вот они начали работать над «Драмой». Фаина Георгиевна жила в то время в Старопименовском переулке. Еще не был построен котельнический дом, где ей впоследствии дали квартиру. А в Старопименовском была коммунальная квартира, там Фаина Георгиевна жила в большой полутемной комнате, потому что единственное окно, которое освещало эту комнату, выходило вплотную на сторону дома, стоявшего перед ее окном. Она жила на втором этаже, а дом за окном был трехэтажный. И свет в ее комнату практически не проникал. И хотя всегда горел такой торшер матовый, желтоватый, но обстановка была темноватая. Поэтому там репетировать она не любила, а приезжала к своему единственному педагогу – Павле Леонтьевне Вульф, моей бабушке, на Хорошевку, где мы жили. У нас была квартира на втором этаже двухэтажного коттеджа, который был построен по проекту архитектора Чечулина. Там находился целый поселок, в котором жили писатели, актеры, спортсмены и… работяги, строившие авиационные заводы между Хорошевским шоссе и Ленинградским проспектом. Теперь эти заводы уже все известны и рассекречены. Там построены большие жилые комплексы, а тогда наш поселок приютился на краю вот этой «тайной» территории.

Итак, в 1948 – 49 году Раневская и Абдулов начали работать над «Драмой». Текст, который она обогатила своей фантазией, абсолютно соответствовал чеховскому стилю.

Сам рассказ писателя короткий, но Фаина Георгиевна придумала текст, которого у Чехова не было, а был только намек, только пунктир, и дополнила его перечнем действующих лиц. И сделала это блестяще. И герои пьесы Мурашкиной невероятно яркие, смешные по характеристике.

Помещик Шепчерыгин, 60 лет. Взгляды отсталые, лицо значительное.

Его сестра – Конкордия Ивановна, 65 лет. Со следами былой красоты, манеры аристократические, пьет водку.

Его дочь – Анна Сергеевна, 35 лет. Чистая девушка, и это заставляет ее глубоко страдать.

Валентин, студент, 40 лет. Благороден, безвозмездно помогает своему больному отцу.

Зигзаговский, помещик. Богат, развратен (Мурашкина произносила это слово грозно, как обвинение, и испытующе смотрела на Павла Васильевича – то ли пытаясь найти сочувствие своим взглядам на разврат, то ли демонстрируя непримиримость к порокам), продукт своего времени.

Пертукарский, телеграфист, 65 лет. Незаконнорожденный.

Судья Кучкин. Мошенник, но в общем человек порядочный.

Купец Водянкин. Хромает на левую ногу. На сцене не появляется.

Княгиня Пронская-Запятая, 75 лет (горестный взгляд на Павла Васильевича), нечиста на руку!

Лакей Сильвестр, горничная Феклуша – старые слуги, состоят в интимных отношениях…

Следующим этапом была работа над реквизитом. Фаина Георгиевна для этого концертного номера сшила такую толстую тетрадищу, которая и представляла собой эту пятиактную пьесу. Была шляпа – совершенно роскошная находка. У Раневской, а может, у одной из ее приятельниц, сохранилась такая черная старая гарусная плетеночка. И к этой шляпе Фаина Георгиевна подобрала два или три огромных пера, которые, как козьи рога, торчали сзади. Когда она приходила к Павлу Васильевичу, литератору, которого просила послушать свою пьесу, то это был такой диссонанс, сознательно сделанный, вызывающий у зрителя дополнительный восторг.

Смешно было наблюдать за несоответствием гигантской фигуры Фаины Георгиевны и того субтильного текста, который выдавала Мурашкина, совершенно уверенная в успехе и гениальности своего творения.

Работа шла так: пока было все хорошо, пока все было спокойно и Фаина Георгиевна была в состоянии поиска, ничего у нее никогда (по ее ощущениям) не получалось. Ей надо было дойти до состояния отрицания, недовольства, катастрофы, презрения ко всему, что ее окружает, – лишь тогда начиналась настоящая передача ее образной характеристики и начинались ее удачи, которых она достигала, только будучи недовольна собой.

Фаина Георгиевна говорила:

– Я следую заветам Павлы Леонтьевны, которая никогда меня не хвалила, а всегда говорила: «Ты можешь лучше! А вот когда ты будешь собою довольна и придешь от себя в экстаз, от своего дарования − значит, тебе уже конец, ты уже не актриса, а каботин[11]11
  От лат. cabotin – устар: плохой актер; тот, кто стремится к артистической славе, блеску, внешним успехам, кто привносит в жизнь искусственность, манерность, притворство.


[Закрыть]…»

Каботин – это у нее было как бы ругательство. Это термин, обозначающий вполне довольную собой фигуру, ничего общего с творчеством не имеющую.

За стеной в соседней комнате они часами работали, они искали. Довольно часто Раневская оставалась ночевать у нас, потому что эти поиски, бывало, затягивались допоздна. Моя бабушка, Павла Леонтьевна, ей все время говорила: «Нет, Фаина, ты можешь лучше, ты можешь лучше». И та искала, входила в состояние своего «недовольного транса»…

Нельзя обойти молчанием Осипа Наумовича Абдулова. Их дуэт – удача была необычайная. Они не только понимали друг друга с полуслова, они совпадали своими мыслями, ощущениями (в данном случае от Чехова) с той эпохой и с тем, как они к этой эпохе относились. Абдулов обладал чувством какого-то сверхъестественного юмора. Он умел быть красивым, несмотря на то, что был инвалидом, хромал (протез ноги). И в то же время он умел держаться так, что, казалось, с ним любой нормальный, здоровый мужчина был бы не сравним. Всегда замечательно побрит, надушен, у него висела такая цепочка с часами, он их вынимал и смотрел время. И вообще был такой «арбитор элегантеарум»,[12]12
  От лат. arbiter elegantiarum – крылатое выражение. Дословно переводится как арбитр изящества. Так называют человека, который считается общепризнанным авторитетом в вопросах моды и вкуса, хороших манер и поведения в обществе. Русский аналог – законодатель мод. Выражение впервые встречается у Тацита. Оно относится к писателю-сатирику Петронию по прозвищу Арбитр, автору романа «Сатирикон».


[Закрыть] как его называла Фаина Георгиевна, потому что действительно он был очень красивый человек, масштабный, умный. Конечно, он был единственным, с кем Фаине Георгиевне возможно было делать эту «Драму».

Премьера этого номера состоялась на гастролях, куда они обычно выезжали. И очень часто они с ним ездили на балтийское побережье, на взморье, на какой-то огромной красивой американской машине, которую Фаине Георгиевне предоставил ее поклонник, − такой зеленый «кадиллак» с открытым верхом. И Абдулов создавал атмосферу счастья, радостного удивления их общению. Он рассказывал различные истории, а Фаина Георгиевна, Елизавета Моисеевна и все, кто в этой машине помещался, хохотали. Было наслаждением видеть, как они общаются, обедают, шутят, как они друг другу дарят какую-то приятную радость. Такого общения, такой замечательной атмосферы, которую эти люди умели создавать, я больше никогда не видел.

Фаина Георгиевна была по-своему, по-творчески влюблена в этого человека. Дружба на грани любви, какое-то промежуточное состояние. Абдулов был для нее такой мечтой.

Он вообще этими концертами замучил ее, как потом жаловалась Фаина Георгиевна. Иногда он звонил, когда она была на Хорошевке, и мы слышали их разговор по телефону:

– Осип, я не могу больше, я устала.

– Ну еще один последний концерт, еще один, − очевидно, говорил он.

– Ну ладно, − соглашалась она.

В следующий раз − те же просьбы. Фаина Георгиевна отказывалась. Он говорил: «Фаина, ну что, вы хотите, чтобы я встал со своим сыном около Елисеевского магазина, протянул руку и просил милостыню?» Вот такая была у них все время пикировка. Абдуловы жили недалеко от Елисеевского, в доме МХАТа.

Я даже один раз видел «Драму». Это был объявленный концерт в каком-то санатории. По-моему, под Ригой. Летом. В открытом зале мест на 500. И забыть реакцию зрителей просто невозможно. Сначала люди воспринимали их с благодарностью за то, что эти два великих актера вышли и с ними будут общаться. Потом они начинали хохотать, затем сползать со стульев, кресел и наконец лезли друг на друга, потому что у них уже болела диафрагма. В общем, такого хохота, чтобы смеялся весь зал, я больше нигде не помню. Зрители хохотали и тут же затихали, чтобы не пропустить следующие реплики, следующие моменты. Абдулов придумал сцену с мухами. Фуфа (я ее так называю по праву «эрзац-внука») жаловалась: «Осипу скучно, он придумывает всякие штуки, он ловит мух, засовывает их в графин». А ведь он все это делал в характере Павла Васильевича, литератора, изнывающего от скуки. И потом Раневская это оставила в телеверсии с Тениным. Павел Васильевич запускает муху в графин с водой, а Мурашкина выпивает эту воду с мухой, плюет, – они это по-разному играли, но всегда очень смешно, здорово, замечательно.

К сожалению, Осип Наумович в 1953 году летом умер. И работа над «Драмой», собственно концертная работа, прекратилась, потому что Раневская не могла ни с кем попробовать восстановить этот номер. И та шляпа, и та тетрадища на Хорошевке у нас долго лежали, пылились, потому что никто уже в них не нуждался. Фаина Георгиевна никого не могла представить себе в качестве партнера.

Но в конце концов то ли дружба с Борисом Тениным и его женой Лидией Сухаревской, то ли еще какие-то мотивы были, но они сделали версию телевизионную. И конечно, Тенин играл замечательно. Но вот того бесконечного радостного чувства, которое у Фаины Георгиевны возникало в общении и работе с Абдуловым, конечно, уже не могло быть.

Наверное, больше и нельзя рассказать о таком маленьком шедевре, который появился у Абдулова и Раневской. Замечательно, что он сохранился, что мы можем это слышать и видеть.

Людмила Гурченко
«Вам надо идти как можно дальше…»

Фильм «Карнавальная ночь» прошел, и теперь уже это история, и можно, не стесняясь, сказать − с уникальным, грандиозным, наипопулярнейшим успехом! Фантастическим! Это был прорыв, это была революция, новая мода, новая музыка, новый джаз, новые люди, эксцентрика, монтаж. Она разломила то серое время, и цветная картина, цветная жизнь вылетела на улицы нашей необъятной страны, называющейся СССР. У меня кружилась голова. Я взлетела на небывалую высоту. Но как там быть и как себя вести? И что такое популярность? И что такое любимица? И что такое – тебе рукоплещут? И что такое – ты прекрасна? И что такое – ты лучше всех? Я не понимала…

1958 год. Снимается фильм «Девушка с гитарой». Это было событие в моей жизни, потому что впервые сценарий написан специально для меня Борисом Ласкиным и Владимиром Поляковым, авторами «Карнавальной ночи». И вот я снимаюсь в «Девушке с гитарой». Играю бойкую, яркую девушку, которая в музыкальном магазине торгует виниловыми пластинками. Но очень оригинальным образом она продает их. Подходят люди и не знают, как называется песня, но знают, о чем там говорится.

И она:

– Я знаю! – и тут же ее напевает.

Девушка является гордостью этого магазина. Ее обожает директор, роль которого исполняет Михаил Жаров. Она мечтает быть актрисой, но директор против:

– Боже сохрани, ни в коем случае! Ни в коем случае она не будет актрисой. Она будет вечно в моем музыкальном магазине!

И придумывает такую хитрую штуку. Он устраивает ей экзамен. Приглашает своих друзей под видом, так сказать, искусствоведов, и они должны вынести вердикт – будет она актрисой или нет.

Роли исполняют любимцы публики – Сергей Филиппов (ах!), Михаил Пуговкин (ах!) и молодой, тогда начинающий актер Театра имени Моссовета Борис Новиков. Один − собаковод, другой − парикмахер, третий − техник. Эти трое и театр так далеки, но задачу они получили – уничтожить в этой девушке желание и мечту быть актрисой.

И тут у нас сцена с актером Борисом Петкером, мы играем скетч на какую-то колхозную тему. Я собираюсь из колхоза улетать куда-то в город, а он говорит:

– Куда ты, красавица Земфира, не уходи, работать будем вместе в МТС!

Члены «комиссии» аплодируют. И вдруг в неожиданный момент в кадр без предупреждения должна войти сама Раневская.

Встреча с Раневской!.. Там все мои любимые артисты. Но Раневская… Я даже тогда, в 22-летнем возрасте, понимала, то есть нет, я не понимала, я чувствовала, что это особый мир, особое существо, которое и дышит по-другому, у которого есть особое сердцебиение, особое дыхание, нервы, давление, своя интонация. Она не похожа ни на кого. Только гении ни на кого не похожи. Она неповторима. И всё. Всё!

И она входит в кадр. Она играет жену Жарова, ревнует его к какой-то продавщице, которая мечтает стать артисточкой. В ужасе Жаров смотрит на нее:

– Ой, дорогая! – Он же не ожидал, что она придет. А она хрясь его по морде, хрясь!

– Здравствуй, милый! – Это ее выход.

– Ну как вам понравилась сцена? – спрашивает Жаров.

И, всех перебивая, говорит Раневская:

– Мне не понравилось… Мне не понравились дэкорации! А вам…

И та женщина, та актриса, которую я видела только что на гриме, – мягкая, смешная, добрая, называющая меня «детка моя, деточка», вдруг на меня посмотрела озверелым взглядом:

– Вам надо идти как можно дальше! – И потом: – Ха-ха-ха-ха! По пути искусства.

В сценарии этих слов не было. «А вам не нужно этим заниматься, идите по пути искусства» – вот такой был мягкий текст.

Аплодисменты! Аплодисменты с трех ярусов, потому что это Раневская.

Сцену долго не могли снять: актеры как-то странно, из дубля к дублю, забывали, путали текст. Стоп! Еще раз! Стоп! Еще раз! Александр Файнциммер, режиссер, подходит ко мне:

– Люся, вам не кажется, что в павильоне пахнет спиртом?

А у нас женщина, ассистент по реквизиту, сама любила прикладываться, и в графин вместо воды наливалась водка. Актеры выдавали ей деньги, она тут же:

– Да-да-да, ту-ту-ту, чик-чик-чик, – и каждый дубль доливалось, чтобы было, как полагается, отмерено. И актеры тихенько расплывались…

А за кулисами в ожидании своего выхода стоит Раневская. Дубль − стоп! Два − стоп! Три − стоп! – и никак не может войти в кадр! И куда-то бегает молодой артист, Боря Новиков, «мальчик мой дорогой», как она его называла. Бегает туда к ней, чтобы утешить – мол, подождите, ничего, сейчас мы будем снимать.

Проходит дня три после такого «с трудом снятого» эпизода, который стал одним из удачнейших в фильме и принимался на «ура» публикой. Сидим мы в гримерной. Я рядом с Раневской (это мосфильмовская огромная гримерная, где сразу несколько картин готовятся к съемкам).

Сидеть рядом с ней – все трясется. Я боюсь на нее взглянуть. Она ослепляла. Ослепляла своими глазами, всматривающимися глазами: что она во мне видела, что искала – та или не та, будет из меня толк или не будет? Теперь я сама уже иногда на молодого артиста смотрю: будет или не будет? Я теперь это понимаю, а тогда не понимала, почему она так всматривается в меня.

И она, обращаясь к гримерше, говорит:

– Я перед вами провинилась, деточка.

Какие слова! Совсем не харьковские слова. И потом мне:

– Понимаете (на «вы», ко мне!), я играю жену Жарова. Этот мудак Жаров, он же моложе меня, понимаете?!

И снова обращаясь к гримерше:

– Мы с вами, помните, придумали такие резиновые штучки, я их в щеки вкладываю, и вроде как лицо моложе, у меня уже лицо, так сказать, более приличное, да. А этот Борька, мой мальчик, приносит мне, значит, помидорку и немножко водочки. Ну, раз у них не получилось, два, он мне раз принесет, два… Вы знаете, я очень хотела есть. Устала ждать. С удовольствием съела эти помидорки, не скрою, проглотила эти резинки, и теперь три дня про-о-сраться не могу. Это же какой-то ужас!

Ну, я тут чуть со стула не упала, думаю: «Боже мой, такая артистка! Как хорошо говорит по-харьковски!»