Текст книги "Манифест непосредственности"

Та же самая история и с гуманизмом. Впервые античное понятие humanus возвращает в обиход именно Возрождение. Здесь нет ещё никаких прав человека, идей эмансипации рабочего класса и прочей сентиментальности. В Античности home humanus – это тот, кто не является home barbarus. То есть, не является варваром. Человечность – это честность, и она возможна исключительно только между честными людьми. И речи не идёт там о любви к ближнему, это скорее ницшеанская любовь к дальнему, договор между сильнейшими, а не сострадание к слабым. Никакого человечества, никакой общечеловечности. В наше время к пониманию справедливости эпохи Возрождения больше всего приблизился в своих трудах американский мыслитель – Ролз, который провозгласил, что справедливость – это честность. Под честностью понимается правдивость, нелживость участников общения. По сути, Ролз лишь повторяет базовый принцип римского права, который в своём время описал Цицерон: «Fundamentum iustitiae fides, id est dictorum conventorumque constantia et veritas». Что в переводе означает: право основывается на доверии, то есть на точном, правдивом соблюдении обещаний и договоров. Это же понимание справедливости, по сути, лежит в основе древнегреческого полиса. Граждане полиса равны между собой, причём сразу в нескольких аспектах, таких как исономия, исегория и исополития. Кроме того полис предполагал, кроме всего прочего, ещё и относительно имущественное равенство между гражданами.  В идеальном полисе Платона и вовсе нет частной собственности у двух высших классов общества. Но при этом древние греки не питали иллюзий о всеобщем равенстве людей, отдавая себе отчёт в том, что для существования справедливости нужно ещё создать условия для этой справедливости, условия, при которых в общении между представителями высшей власти не было бы никакой субординации. И большее право на эту справедливость имеют те, кто непосредственно приложили руку к её возникновению и трудятся на благо поддержания её существования. Иными словами, человечность – это не для варваров. Человечен тот, с кем можно договориться, заключить договор, человечность – это способность договариваться, способность обещать.

К слову, гуманизм Просвещения исходит из совершенно противоположной точки зрения, будто бы люди с чего-то вдруг равны уже сами по себе, естественно, а искусственные институты создают неравенство, то есть субординацию. Так, Руссо, например, полагает, что в естественных условиях люди равны между собой, а вот появление частной собственности создаёт неравенство. Но бытийная непосредственность как раз приводит человека к пониманию, что справедливость является привилегией. Древние греки, ровно как и римляне и гуманисты Возрождения хорошо понимали, что человек – существо творческое, творящее. А творчество – это всегда ложь. Создавая что-то новое, то, чего прежде не было, человек просто не может не лгать. Можно, конечно, создать общество, которое будет основано исключительно на взаимной честности, но вряд ли такое общество можно будет назвать человеческим. Через какое-то время оно и вовсе перестанет нуждаться в каком-то письменном или устном договоре и будет действовать только согласно инстинкту, как животное стадо. А чтобы человек оставался человеком, он должен лгать. Налицо противоречие между естественной склонностью человека ко лжи и честностью, как источником права. Противоречие, которое Ролз решить не в состоянии, а римляне с ним прекрасно справлялись. По их понятиям справедливость – это не только честность в понимании Ролза, это ещё и честь, или, выражаясь понятиями римляне – bona fides, добросовестность. Как верно заметил Ницше: «Человек, который стремится всегда и со всеми быть правдивым, в конечном итоге придёт к тому, что он всегда лжёт». Добросовестность можно рассматривать как основу честности, как то, что создаёт честность, задавая ей рамки, определённую меру, которая позволяет всегда быть честными с одними, и быть честными или нечестными с другими в зависимости от ситуации. Очень характерно, что у римлян совесть и добросовестность были ключевыми понятиями права, но совершенно не было понятий угрызений совести. Появление нечистой совести, угрызений совести можно рассматривать как семантическую, юридическую ошибку христианства. В современном западноевропейском праве нет чёткого критерия добросовестности, судьи и прочие правоохранители понимают его интуитивно, а любые попытки в рамках публичного права дать формальное определение добросовестности оборачиваются провалом. Добросовестность – это элемент частного права, и единственный чёткий его критерий – это иерархия, которая складывается непосредственно, без субординации. Критерий добросовестности прежде всего необходим, чтобы уходить от буквального, формального исполнения договора, который может быть ловушкой, как нередко и бывает в капиталистических договорных отношениях. В право это понятие входит после того, как проконсул Квинт Муций Сцевола издал указ, по которому велел отказывать в иске всем сделкам, заключённым не по доброй совести. Даже если текст договора и заключение сделки идеально соответствуют форме, но по сути носят мошеннический характер, по такому делу не может быть никакой судебной защиты. Это говорит в первую очередь о том, что для римлян важен не размер долга, а важен сам факт выплаты долга, факт возмездия. Выполнение долговых обязательств – это в какой-то мере продолжение права на месть. Если кто-то не может отомстить, он считается слабым и потому не равным другим гражданам. Точное и правдивое соблюдение обещаний и договоров – это элемент возмездия. Сильный человек всегда платит по долгам. Добросовестность – это способность выполнять то, что должен. Римская мораль, таким образом, отказывается ставить вопрос о должном и не должном, о добре и зле так, как ставит вопрос христианская мораль или мораль просвещения. В современной морали главное – это вопрос о добре зле, а не вопрос о долге. Долг подчиняется вопросам о добре и зле и превращается в моральный долг. Для римлянина на первом месте – долг. Договор может быть и злым, например, договор найма киллера. Но это тоже долг, и долг на первом месте. Долг не моральный, а долг по договору. Здесь за гражданином сохраняется право на ложь. С теми, кто не может платить по долгам, можно быть нечестным.

Добросовестность – это в первую очередь честность с самим собой, поскольку она позволяет человеку признаться самому себе в том, что он честен не со всеми, как бы он ни стремился к такой честности. Как только человек приходит к такому пониманию и к ясному представлению, с какими людьми он может позволить себе быть честным, а с какими – нет, он тут же приходит к необходимости быть честным не только в своей честности, но быть честным и в своей нечестности. Нечестная нечестность так же опасна, как и нечестная честность. В обоих случаях мы имеем лицемерие, только в первом случае человек несёт маску зла, запугивания, во втором – маску добра, но не представляет из себя ни того, ни другого, а является лишь подражателем того, кого принял за образец. А что есть субординация, как не такое подражание, в котором и честность, и ложь всегда становятся нечестными? Когда человеку отдают приказ, он как бы берёт на себя долговое обязательство выполнить его, как бы даёт обещание. Субординация же говорит, что, не зависимо от приказа, человек уже должен подчиняться старшим, и в этом его моральный долг. Это совсем другое представление о долге. В первом случае старший старше потому, что он доказал, что подчинённый ему должен. Во втором случае подчинённый ему должен потому, что он старший. Здесь утрачивается непосредственная связь между должником и кредитором. Когда речь идёт о долге по договору, оба участника договора должны поддерживать друг с другом связь, иначе возникает риск обмана. Договор заключается на время. Моральный долг – это навсегда, здесь не поддерживаются человеческие отношения, нет вообще смысла общаться и приходить к компромиссу. Поэтому такая система не устойчива и не победоносна. В войне зачастую всё зависит от того, как воины одной армии понимают друг друга, как они общаются, их человеческие отношения и способности делить добычу.

Поэтому золотое правило добросовестности: если приказываешь что-то другому, прикажи это сначала себе. По сути, это есть самый верный способ проверить искренность намерений человека. Особенно если речь идёт о реальном риске, связанном, например, с войной. Если полководец сражается в рядах своего войска, как Александр, Цезарь или Иван Грозный при взятии Казани, то тем самым он доказывает искренность своих намерений с одной стороны, а с другой стороны, убеждается на собственном примере в сложности и посильности тех задач, которые он ставит. Здесь он честен и в своей честности и в своей нечестности.  При субординарном же управлении всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто выполняет приказ, и это всегда разные люди. Первые являются носителями нечестной честности, вторые – нечестной нечестности. Первые никогда не честны с собой, хоть и честным с другими, вторые же не честны даже с другими, но субординация со временем превращает вторых в первых, и в результате руководство с каждым новым поколением становится всё менее честным. Но при этом усиливается стремление всей системы к честности. Налицо противоречие между возрастающей нечестностью высших чиновников и стремлением всей системы как целого к абсолютной честности. Это действует не только на войне, но и вообще в политическом управлении, в особенности в той системе, которая получила название бюрократии.

Бюрократия всегда следует противоположному правилу, нежели честь и справедливость. Здесь между высшей властью и подчинёнными есть сложная и огромная система посредников, которые обеспечивают устойчивость разрыва между тем, кто приказывает и тем, кто исполняет приказ. Эта система посредников и есть собственно бюрократия. Совокупность учреждений, который призваны быть посредниками между отдельным человеком и обществом. В то время как в полисе общество – это и есть учреждения, и потому взаимодействуя с учреждениями, человек взаимодействует и с обществом, что уже и есть непосредственность. При субординарном управлении теоретически власть может отдать любой, даже самый абсурдный и бессмысленный приказ, который должен быть выполнен беспрекословно. Более того, поскольку приказывающий никогда полностью не осведомлён о том, что происходит внизу, то его распоряжения никогда не могут в точности удовлетворять потребности действительного положения вещей. Можно назвать это противоположностью базиса и надстройки, или классовым делением общества, но следует отдавать себе отчёт в том, что все эти формы подобного социального дуализма не являются универсальными и происходят из кризиса управления.

Кризис управления стал главной проблемой и пороком всех человеческих обществ последних двух тысячелетий. Вместе с тем он является и кризисом справедливости. Определять его можно по-разному. Например, как не совпадение обучения и деятельности. Одни учат, другие действуют, таким образом, те, кто занимаются воспитанием, не учат на своём примере, а те, кто служат примером, не участвуют в воспитании. Это лицемерие настолько глубоко проникло в человеческое общество, что проявляет себя даже в семейных отношениях, в особенности в отношениях между родителями и детьми. Родители требует от детей того, что сами не делают, более того, зачастую на своём примере демонстрируют нечто прямо противоположное тому, чему учат ребёнка на словах. Возникает когнитивный диссонанс. Отсюда следует очень опасная закономерность во всех сферах общества – неспособность обещать. Везде, где отсутствует способность обещать, мы имеем кризис управления, и, как следствие его – бюрократию. Бюрократия дословно – это власть учреждений. То есть не человек стоит выше учреждения, а учреждения со своими догматическими уставами ставятся выше человека. И в чём тут, спрашивается, человечность? Бюрократические учреждения как таковые всегда выступают посредниками в общении между человеком и человеком, между человек и бытием, человеком и обществом, и когда вся полнота власти сосредотачивается в руках подобных учреждений, мы получаем ни что иное как тотальную опосредованность. Обычно посредники выражают волю того, кого они опосредуют, но здесь мы имеем совершенно иную ситуацию, при тотальной опосредованности непосредственность уже исчезает со всех ключевых позиций, и потому посредники опосредуют других посредников, возникает круговая порука, в которой напрочь отсутствует какая-то подлинность и честность.

Кризис управления возникает вполне закономерным образом, когда античная система непосредственного управления становится всё менее эффективной в контроле сложных систем производства и огромных территорий, входящих в состав Римской империи. И тогда люди постепенно начинают заменяться учреждениями, которые функционируют по подобию цеха, и не столь важно, кто в этом цеху трудится, главное, чтобы они были специалистами. Этому способствует и развитие письменности. Живое общение заменяется формальным обменом информацией. И здесь уже не важно, имеем ли мы демократию, олигархию или диктатуру; монархию или республику; командную экономику или рыночную. Власть во всех этих системах принадлежит не людям, а учреждениям. А уже учреждения являются либо демократическими, либо диктаторскими, не суть важно, ведь в обоих случаях они будут тоталитарны и будут стремиться уничтожить, вытеснить с ключевых позиций любую непосредственность, а в самых запущенных формах, вообще любой талант в любом деле. Но повторимся, такая система формируется закономерным путём, возникает постепенно из системы непосредственного управления, и на протяжении веков конфликтует с последней за право контроля над публичной сферой. Любая политическая система опосредования вырастает из некоторой, утраченной и полузабытой непосредственности, о которой в разной степени мечтают граждане, испытывая своего рода тоску по бытию. Чем очевиднее успех бюрократии в борьбе с непосредственностью, тем сильнее эта тоска по бытию.

Так, вся история античной Римской Империи – это история борьбы двух политических структур – магистратуры и чиновничества. Магистратура – структура более древняя, республиканская, структура непосредственного управления, структура справедливости и чести. Чиновничество приходит к ней на помощь в управлении провинциями, и становится альтернативной управленческой структурой. Постепенно чиновничество стремиться вытеснить магистратуру, и лишь спустя несколько столетий достигает успеха в этом деле. Изначально чиновник – это легат Августа, то есть императорский легат со специальными полномочиями в провинции. В отличии от магистрата императорский легат представляет не себя, а императора, говорит и действует не от своего лица, он выступает как посредник. Этот посредник обрастает специальными учреждениями и дополнительным персоналом, именуемым servi pupblici, в дословном переводе – публичные рабы или слуги народа. Такие легаты вместе со слугами народа и становятся первым бюрократами. Позже такие учреждения начинают общаться друг с другом и учатся функционировать на всей территории страны без опоры на магистрата. У посредников для этого возникают свои посредники, у которых возникают свои посредники, у тех свои, и так далее, в пределе до бесконечности.

Бюрократия не может существовать без идеологии, и именно как политические идеологии возникают известные нам разновидности гуманизма Просвещения. Ведь не случайно все три основных идеологии и сами права человека возникли во время первой французской революции. Для системы непосредственного или, как говорят сегодня, ручного управления, никакая идеология не нужна. Ручным такое управление называется по аналогии с движением самолёта, которым может управлять бортовой компьютер, а может человек, пилот. Второе и есть ручное управление. При автоматическом пилотировании все, включая пилота, становятся просто пассажирами, которые не принимают участия в процессе. Интересно в этом плане определение Аристотеля, согласно которому, «граждане полиса относятся к полису так же, как матросы к кораблю во время плавания». Но, нужно понимать, что у кораблей в Античности не было никакого автоматизма, ими можно было управлять только вручную, вёслами. В таком случае, каждый гражданин является участником процесса, а в понимании древних греков и Аристотеля, это и значит быть гражданином. Но чтобы работал автопилот, нужна некоторая компьютерная программа, которая при этом должна работать без ошибок. На случай ошибки есть ручное управление, но всё равно ошибки не исключены, порой просто роковые. Программа – это некий устав, который должен догматически соблюдаться. Устав, который есть в каждом бюрократическом учреждении, таким уставом являются и права человека. Идеология, будь то либерализм, коммунизм и национализм – это и есть устав для бюрократических учреждений. Только для этого и нужны идеологии, только для этого и нужен гуманизм Просвещения. В основе любой идеологии, как и в основе бюрократии лежит искусственное удвоение мира, которое разрушительно сказывается на нём. Про бюрократию уже было сказано выше, это есть разделение на власть и источник власти. Что касается идеологии, то здесь ещё со времён святого Августина идёт разделение на град земной и град Божий, мир посюсторонний – греховный, почему-то грязный и злой, и мир потусторонний – добрый, светлый, чистый.

Итак, все бюрократические учреждения обретают единство в государстве Просвещения. Государство же это покоится на разделении между властью и источником власти. Это приводит к самому фундаментальному разделению властей – к разделению на силу и авторитет. Сила и авторитет – это две неотъемлемых составляющих любой политической власти. Источник власти обладает одновременно и силой, и авторитетом, в нём это неразделимо. Если брать в качестве источника единого Бога, то он одновременно и карающий за грехи и вознаграждающий за благие дела, олицетворение и силы и авторитета. Но при этом всё совершенно противоположным образом обстоит с реальной властью, опирающейся на этот источник. Здесь сила и авторитет фактически никогда не сочетаются в одном человеке или институте. Разделение политической власти на носителей силы и носителей авторитета лежит в основе любого разделения властей. При этом изначально это разделение властей является крайне нечётким, а потому и носители авторитета способны к проявлению силы, и носители силы не редко обладают высоким нравственным авторитетом. И всё же начало было положено. Все политические режимы после этого стали полярно делиться на монархические и республиканские, правда, совсем не в том смысле, в каком понималась республика в Античности, поэтому будем называть их лучше демократическими. Но при этом, не будем забывать, что у Монтескье и других политических философов Просвещения изначально это было противостояние монархии и республики. При этом республика Просвещения, как и его гуманизм, не имеет никакого отношения к подлинному значению слова «республика». В демократии верховная власть является носителем авторитета, а все силовые ведомства подчинены ей через посредников. При диктатуре, напротив, высшая власть находится в руках непопулярных силовиков, которые через своих бюрократических посредников пытаются придать себе авторитетности. Монархия фактически лишает монарха и силы, и авторитета, разделяя эти функции между его посредниками. При этом формально монарх обладает и силой, и авторитетом, но фактически должен всегда выбирать, каким путём ему править, авторитетом или силой. Макиавелли, например, отмечает, что монарх правит силой в момент основания государства, однако, когда государство уже создано или захвачено, необходима власть авторитета. История подтверждает это даже на примере Рима, который фактически был создан двумя царями – Ромулом и Нумой. Ромул представлял собой силу, был воином и агрессивным завоевателем, Нума же был моральным авторитетом ещё задолго до того, как сменил Ромула на посту царя, и остался таковым, заняв должность рекса.

Итак, справедливость – это сочетание в одном и силы, и авторитета. Как власть силы, справедливость всегда опирается на несправедливость, как власть авторитета, она опирается на честность. Главный вопрос, как сочетать это в одном? Как можно вершить несправедливость, оставаясь при этом справедливым? Только при наличии иерархии без субординации. Только такая иерархия позволяет с одними быть несправедливым, но за счёт этого быть справедливым с другими. И только в условиях несправедливости и возможна справедливость. Ролз верно говорит о том, что честность является условием справедливости, но так же условием справедливости является и несправедливость, и причём в такой же степени, как и честность. Такая дьявольская добродетель в своё время легла в основу древнегреческого полиса и фактически создала древнегреческое общество. Все великие восходящие культуры оперировали этим, по сути, естественным понятием справедливости. И именно это было главным условием распространения эллинской власти, по сути, на весь мир. Но, что любопытно, когда греко-римская ойкумена расширилась до предела, тогда исчезла необходимость в сочетании силы и авторитета в одних и тех же представителях власти. Бюрократия зарождается ещё в империи Александра Великого, хоть греческие институты с большим трудом приживаются в Азии. В Римской Империи бюрократия уже становится завершённым колоссальным механизмом. Пытаясь уничтожить несправедливость, она фактически уничтожает и справедливость. Управление перестаёт быть непосредственным.

Фактически, кризис управления – это вполне объяснимое явление для любой системы непосредственного управления. Он возникает, как своеобразный культ Карго.  Известное африканское племя после того, как американские самолёты сбрасывали им гуманитарную помощь, решили организовать религиозный культ поклонения Америке, американскому флагу и самолёту. Правда, с построенного ими деревянного макета самолёта ничего не падает. Аналогичным образом, когда варварами копируются развитые учреждения непосредственного управления, это превращается в культ Карго, поскольку эти варвары не знают истиной сути и исторических предпосылок этих учреждений. Для них учреждения встают выше общества, подчиняют себе общество, и становятся посредниками между обществом и отдельным индивидом. Так возникает политическая посредственность, так возникает бюрократия. Обе римских империи – Западная и Восточная были уничтожены варварами, которых они сами же обучили, воспитали, научили воевать и даже сами вооружили для войны с врагами Рима. Но затем варвары направили это оружие уже против своих наставников.

С тех пор власть всё больше разделяется на разные ветви власти, а источник власти становится всё более недоступным. Бог, сойдя с небес, и, растворившись в нации, рабочем классе или гражданском обществе (то, что Ницше называет смертью Бога) не стал более доступным, скорее, наоборот. Рабочий класс или гражданское общество – это уже изначально то, что невозможно охватить чувствами, эфемерный источник легитимности, который безмолвствует, позволяя разным властным группам трактовать это безмолвие на свой лад. И чем недоступнее становятся эти источники, тем сильнее раскалывается власть. Помимо трёх традиционных ветвей власти, таких как исполнительная, законодательная и судебная, возникают ещё и СМИ – нетрадиционная четвёртая власть, а так же различные корпорации и общественные движения. Всех их объединяет радикальная враждебность к гению, который может возвратить непосредственность, а потому и радикальная любовь ко всему пошлому, мещанскому, терпимость к низости и конформизму. Но чем сильнее распространяется эта некрофилия, тем сильнее ненависть клокочет в груди дремлющего гения, тем настойчивее удары судьбы требуют пробуждения гения в тех, кто имеют хоть мало мальские зачатки гениальности. Чем больше несправедливости во власти толпы, тем сильнее воля к непосредственной справедливости в отдельных личностях. И однажды карающий молот справедливости нанесёт свой безжалостный удар по всему низкому и посредственному и на долгие века заставит толпу ужаснуться и отступить, как река обступает камень, который не может сдвинуть. И огромная масса неизбежно падёт на колени перед могучей и непоколебимой волей. Больше непоколебимости, больше упрямства перед стремительным потоком пугающей, завистливой и злобной массы – вот что необходимо, чтобы в мир вновь вернулась справедливость, забытая на долгие две тысячи лет.

                        3.Источники власти и источники права.

Пора уже уяснить, что главная оппозиция в политике разворачивается не вокруг борьбы демократии и тирании, власти и гражданского населения, национального большинства и национальных меньшинств, буржуа и пролетариев. Главное противоречие в публичной сфере всегда разворачивается между двумя фундаментальными способами управления: бюрократией и аристократией. Тирания и демократия при аристократическом способе управления, и тирания и демократия при способе бюрократическом – это явления, не имеющие между собой ничего общего, кроме названия. Современные демократии и диктатуры не имеют никакого отношения к аутентичным античным демократиями и диктатурам. В Античности граница между справедливостью и несправедливостью всегда является чёткой и настолько наличной, что не было нужды даже в какой-нибудь этике, санкционированной свыше, чтобы ощутить эту грань. При бюрократическом управлении справедливость с лёгкостью может быть выдана за несправедливость, а несправедливость за справедливость, героя легко объявить трусом, труса – героем. Здесь уже необходимо массивное нагромождение этических догматов, которые не несут в себе никакого смысла, кроме одного – стандартизация общества, как гарантия безопасности. Если рассматривать человека через призму его специализации, оценивая его поведение всегда как подражание какому-то образцу, а не как нечто оригинальное, то создаётся граница между стандартом справедливости и стандартом несправедливости, которая может выдаваться за границу добра и зла. Однако для поддержания в обществе устойчивого ощущения такой границы, необходимо огромное количество тех самых искусственных образцов, безжизненных схем, в которые насильно будут загоняться живые люди, превращаясь в схемы людей, в тени. С этой целью создаются первые исправительные учреждения. Прототипами их можно назвать христианские монастыри. Но, видимо, даже христианство так не верило в исправление, как поверило просвещение. Именно в эпоху Просвещения исправительные учреждения организуются в целю суть тюремно-лагерной системы. Отныне репрессии, криптии в целях профилактики всегда должны проводиться в бюрократическом обществе. Любой суд, любое расследование даже над абсолютно виновным человеком приобретает характер репрессий. Что это значит? В первую очередь это означает, что человек, совершивший противоправные действия против другого человека, несёт ответственность не перед этим другим, а почему-то перед всем обществом разом, перед государством. Государство его судит, заставляет отбывать наказание и якобы исправляет в специально созданных для этого учреждениях. Каждое, даже самое малое правонарушение предоставляется на суд толпе, преступник как бы приносится в жертву, и обязательно так, чтобы всё общество было причастно к этой расправе над единицами. И при такой расправе каждый член общества должен приобщиться к стандарту и несправедливому насилию толпой на одного, иными словами – приобщается к подлости. В этом смысл всех человеческих жертвоприношений, во всех культах, практиковавших таковые. В этом заключается современный приоритет публичного права над частным. Иными словами, постепенно все учреждения в государстве Просвещения выстраиваются по образу и подобию исправительных учреждения. Государство относится к своим гражданам, как к малым, несамостоятельным детям, стоит ли после этого удивляться, что из поколения в поколение граждане становятся всё более инфантильными?

В этом заключается сакральное священнодействие бюрократического общества, в котором уникальная личность – никто, зато учреждение, институт – это всё, будь то школа, армия или тюрьма. И коли уж армия становится институтом, то и война становится как раз такой криптией, и не имеет больше иного смысла, кроме как геноцид. С другой стороны, в Античности смысл войны, напротив, был противоположный, дать слабым уйти с честью, а сильным занять достойное их положение. Здесь нет смысла стрелять в безоружных, вырезать людей городами, атаковать со спины, толпой на одного, нет смысла в геноциде. Макиавелли даже конницу считает проявлением трусости, и вполне справедливо. И совершенно тот же репрессивный смысл несёт в себе пресловутая борьба с коррупцией. Почему борьба с коррупцией сегодня приобрела такие масштабы? Неужели в предыдущие века масштабы коррупции были меньше, или политики были чище на руку? Вовсе нет. Но в предыдущие века бюрократия не разрослась до таких масштабов, как сегодня, ключевую роль играла ещё традиционная бюрократия, для которой источники власти и источники права – это одно и тоже. Как правило, это религиозный Бог, от которого берёт начало и право, и власть. Другое дело – современная бюрократия, которая рассредоточена как в традиционных, так и в нетрадиционных институтах, таких как общественные организации и корпорации, и потому требует иных, «модернизированных» форм жертвоприношения, таких как борьба с коррупцией. В борьбе с коррупцией можно усмотреть междоусобную борьбу по сути двух форм бюрократии: традиционной и корпоративной. То есть борьба среднего класса против традиционной бюрократии. Только средний класс – это такая же бюрократия, только не сосредоточенная вокруг единого центра. Если традиционная бюрократия ещё создавалась для того, чтобы быть посредником между высшими и низшими классами общества, то корпоративная бюрократия опосредует сама себя, поскольку есть только средний класс. Однако корпоративная бюрократия не может существовать сам по себе, без традиционной бюрократии, то есть без государства. Государственные учреждения постепенно срастаются с корпорациями среднего класса, но всё равно сохраняют некоторую самостоятельность, за которую им даже приходиться бороться со средним классом. Без традиционной бюрократии средний класс совершенно беззащитен перед лицом угрозы внезапно возникшего гения. Традиционная бюрократия без среднего класса в свою очередь превратится в малочисленную социальную группу, подверженную риску полного уничтожения. Поэтому эти два типа бюрократии нуждаются друг в друге, но при этом борются друг с другом.