Текст книги "Бешеная Мария. Документальные легенды"

Последний бой

Так и шёл солдат всеми забытый и брошенный. От той, почти приграничной речушки. Не убитый оккупантами в первом бою. Обретя уже твёрдую цель в поисках точки, где с полной отдачей мог применить то, чему был обучен. Родных у него не было. Так что поставить стакан поминальной водки накрытый куском чёрного хлеба у своего портрета было некому. Да и дома, где бы стоял стол с этим портретом, и где поминали бы его друзья и родня не было тоже. Эта сторона жизни не тяготила. Тем паче, что свою кончину он уже ясно видел в другой раскладке. А когда видишь финал, то и решения принимаются легче. И кажется не без помощи Всевышнего материальность мысли была доказана наутро следующего дня.

На войне не всегда всё предусмотришь. Особенно когда одна сторона имея бешенное превосходство в оснащении и топая в обнимку с подругой «Внезапность» стремительно рвётся вперёд к своей, казалось бы уже достижимой, цели. Не всегда видно то, мимо чего пролетают её самолеты и проносятся танки. Да и пехота, чтобы не сорвать темп наступления не всегда шарит по сторонам. Этим занимаются тыловые службы. Но похоже и они при такой скорости движения не всегда выполняют свои функции добросовестно и досконально. Видимо ещё и потому, что работы и так по брови. Вот и наткнулся наш пилигрим на такую точку. Не зная, правда, что там найдёт. А выглядело всё так – в километре от леска, где он сейчас лежал в траве, прямо у развилки дорог стояла высотка. На открытой местности. «А чтоб у лешего рога отвалились! – думал солдат. – Там, вот те крест, должно что-то быть… Если немчура не побывала… Чует моё сердце, есть! Днём-то, вона как шныряют! Пыль не осядет… А ночью туда просочусь… Если нет ничего – буду искать дальше. Но ведь есть! Ох как хочется, чтобы было! Решено, смотрю!»

Дождавшись ночи, падая в траву от света фар редких машин и прочей колёсно-гусеничной техники, он начал рывок к своей Голгофе. Увиденное там, на высотке, превзошло все ожидания! Это был хорошо замаскированный окоп полного профиля служивший ходом сообщения между двумя грамотно спрятанными дзотами. В каждом из них стояло по исправному пулемёту. Стояли ящики с пулемётными лентами, гранатами и обоймами патронов… Чего тут только не было, господи! На этом месте могла обороняться как минимум рота бойцов. Значит трофейные команды сюда ещё не добрались. А может на потом оставили… Куда им спешить-то? Тыл же! Только вот почему наших здесь не было в своё время, не понятно. А может ушли, боясь окружения? Кто ж его теперь знает! На войне всяко бывает. И пока солдат осматривал своё богатство наступил божий день. На одиночных мотоциклах и машинах он не зацикливался. Уж если хлопать дверью последний раз, то хлопнуть надо так, чтобы там, за чёрной чертой, не было потом обидно. Чтобы твоё «я», отделившись от суетного тела и смотря сверху на сделанное гордилось тем, что оно совершило. Поэтому он спокойно готовился к своей солдатской работе: заправлял ленты в пулемёты, вскрывал ящики с гранатами и приготовившись к последнему бою, присев в окопе закурил. В пачке ещё оставались папиросы, но он твёрдо знал – эта последняя. Ждать пришлось недолго. Несколько открытых машин с ничего не подозревающей пехотой вползали в сектор обстрела. Зло сплюнув недокуренную папироску в сторону солдат подошёл к первому пулемёту. Недобро усмехнувшись дёрнул затвор, посмотрев последний раз на серое, пасмурное небо и сказал сам себе:" А меня при жизни Мартыном звали!» И прицелившись нажал гашетку…

Зимой 1941 года, когда «непобедимых» германских солдат взашей гнали от Москвы, четверо разведчиков одного их лыжных батальонов на просёлочной подмосковной дороге наткнулись на пару разбитых вдрызг немецких мотоциклов и легковушку «Опель». Мёртвые солдаты сопровождения и офицер так и не успевший выскочить из авто, воронки вокруг, говорили о том, что им не повезло. Авианалёт был безжалостен и точен. Наши «летуны» сработали на отлично. В портфеле у гауптмана красноармейцы нашли документы, которые потом по достоинству были оценены в наших штабах. А ещё там было письмо к отцу, которое отец гауптмана никогда не получит. В политотделе фронта его перевели, ничего не исправляя распечатали как листовку и в тысячах экземплярах выбросили из самолётов другим адресатам на передовой и в ближайших тылах к западу от столицы. Как в любом частном письме сначала шли приветы близким. Но главную мысль, которую гауптман Авель Лянге сообщал отцу стоит процитировать: «Милый папа! Там, в Германии, мы выглядим героями. Но ты сам был солдатом в первую мировую, штурмовал Осовец. И прекрасно понимаешь, как читаются сводки между строк. Да, до Москвы было уже рукой подать. Да, мы стояли там, где в воскресные дни москвичи выйдя из рейсового автобуса расходились по своим дачам. От меня до цели к которой стремился наш фюрер и все мы оставалось 23 километра. Но за нами московский рейсовый автобус так и не прислали. Больше того – нас погнали отсюда обратно! Хотя я был уверен, что рано или поздно так и будет. Многие думающие офицеры тоже предрекали такой исход. Пусть поначалу мы в лохмотья порвали регулярную армию русских, пусть мы продвигались вперёд с неимоверной скоростью, но за эти полгода наши потери вылились в такую цифру, что она перекрыла потери за всю кампанию во Франции. Мы радовались, что на начальном этапе вторжения противник сдавался полками, дивизиями и армиями. Но те, что оставались… о, папа, этого нельзя было не заметить, дрались так, что казалось, они забыли слово «смерть»! Я вспоминаю сейчас один случай. В пятидесяти километрах от Минска у развилки дорог стояла высотка. Как наши тыловые службы могли проморгать такое – умом не постигну! Эта высота уже давно была в нашем тылу. Но однажды утром машины моей роты были обстреляны кинжальным пулемётным огнём из замаскированного там дзота. Две минуты спустя заговорил и второй дзот. Мы были на абсолютно открытой местности. И сразу потеряли пятнадцать гренадеров. Пока подъехали миномётчики почти полроты уже были в списках мертвецов. Миномётчики мастерски сделали своё дело. Но поднявшись после боя туда мы были шокированы – один-единственный солдат пролил столько германской крови за такое короткое время! Грязный, худой, обросший, обтрёпанный, перебегая по окопу из одного дзота в другой! В том окопе и накрыли его минами. Мы были поражены этим поступком. Судя по его виду он шёл по нашим тылам от самой границы! Один! Почему не сдался? Почему, как другие, не стал сотрудничать с нами? Здесь, под Москвой я понял почему. Потому, что мы всё равно проиграем эту войну, папа! Какими бы надеждами себя не тешили в Берлине, в ставке ОКВ. Достойного противника надо уважать. Я приказал похоронить этого русского со всеми почестями. Что и выполнили мои гренадеры отсалютовав над его могилой.

Я был хорошим солдатом и офицером. За моей спиной несколько покорённых стран Европы. Но здесь, в России, мы решили поднять тот неподъёмный груз, от которого надорвался Наполеон. Поэтому я твёрдо решил сдаться в плен. Война всё равно будет проиграна. Но у меня документы, которые ни один уважающий себя офицер не оставит врагу. Доставлю их в штаб и при удобном случае сдамся. Я постарался быть честным с тобой до конца. Письмо тебе передаст комиссованный по ранению солдат воевавший со мной в Польше. Так оно минует цензуру. И тебе ничего не будет грозить.

Твой сын Авель Лянге.

Декабрь 1941год.

Два с половиной часа

***

Нет! Так можно свихнуться! Они приходят каждый год семнадцатого июля! Немецкий обер-лейтенант и мой бывший сослуживец Коля Сиротинин. Что их объединяет, двух когда-то непримиримых врагов? Или там, за чертой, все равны? И нет вражды? И почему ко мне? Во сне, под утро? Что им надо? Разве я виноват, что остался жив? Может эти двое знают про меня то, что я забыл? Или совершил тогда? Я закончил войну подполковником, был ранен, вначале хватанул неделю плена, бежал… и дрался потом на всю катушку! Но эти двое приходят с завидным постоянством. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое… Как избавиться от них? Как найти ключ к своей внутренней свободе? Придут, молча сядут на пол у стены и как будто ждут чего-то. Чего? Снова и снова перебираю по памяти всю войну. Вроде правильно жил и воевал. Что они от меня хотят? Смотрят так будто ждут объяснений. Каких? Нет, это невыносимо! Сегодня шестнадцатое июля тысяча девятьсот семьдесят… года. Значит завтра они появятся снова. Всё! Баста! Спрошу их в лоб, если они меня услышат: «Что надо и в чём дело?» А может между мной и этими гостями с того света стоит прозрачная стена? Через которую ни черта не слышно? И всё-таки попробую. Потому, что так дальше нельзя! От их молчаливого сидения можно сойти с ума. Пусть приходят завтра ночью, пусть! Лучшая оборона – атака! Буду атаковать! Спрошу. Иначе они от меня не отстанут.

***

Опять в четыре утра! Вот они, «долгожданные» гости… Всё по накатанной! Обер-лейтенант как всегда достаёт из кармана кителя свою нескончаемую пачку сигарет, закуривает… Странно! Сиротинин, насколько мне помнится, никогда не курил. Всегда отсаживался подальше от куряк на привале, а тут даже не поморщился. Может там у них сигаретный дым не пахнет? Давай-ка поразмыслим, бывший старлей закончивший войну подполковником: если они передо мной оба в форме – значит погибли на войне. По крайней мере в гибели Сиротинина я не сомневаюсь. Это факт неопровержимый. А если с ним рядом немецкий обер-лейтенант, то они имеют между собой какую-то связь… какую? Если этот немец пришёл с ним, значит он тоже убит… где? И почему рядом с Колькой? Спрошу! Я сплю. Значит я тоже как бы с ними за чертой. С той лишь разницей, что проснувшись утром я вернусь в реальный мир. Они нет. Тогда, если мы сейчас вместе за чертой, то должны услышать друг друга. Прежде всего, интересует немец… кто он? Откуда?

– Не надо спрашивать меня. Здесь мы читаем мысли друг друга. Но Вы живой человек. И поэтому Ваши способности в этом ограничены.

Мать честная! Да он же по-русски… даже без акцента!

– И не удивляйтесь, господин старший лейтенант! Наши возможности в этом плане безграничны!

Господи! Он приобнимает Сиротинина!

– Правда, Николай? И здесь нет такого понятия друг или враг. Мы полностью рассчитались за содеянное. Поэтому с Вами будем разговаривать мысленно. До утра. Но если Вы внезапно проснётесь – мы исчезнем. И уже не сможем понять друг друга.

– Так кто же Вы, обер-лейтенант? И почему всегда приходите вместе с моим старшим сержантом?

– Это легко объяснить. Всех нас связывает семнадцатое июля тысяча девятьсот сорок первого года. Я тоже участник того боя. С противоположной стороны, разумеется.

– Вы хотите сказать, что мы видели друг друга тогда?

Теперь уже Коля Сиротинин отрицательно покачал головой: «Нет, комбат! Не встречались воочию. Но противниками были. Мы с обер-лейтенантом уже здесь познакомились. Сейчас могу познакомить и вас. Все счета оплачены. Каждый получил своё. Так что… Познакомить вас, комбат? Это, – мой бывший сержант кивнул в сторону немца, – обер-лейтенант Фридрих Хёнфельд. Командир той танковой группы против которой я дрался. А это, Фридрих, мой бывший командир батареи – старший лейтенант Николай. Он только перед войной стал у нас комбатом. Так что я больше к нему по званию обращался. Не упомнил фамилию-то. Ты уж прости, комбат.

– Вы, обер-лейтенант, наверное тоже погибли в том бою?

– Нет, господин старший лейтенант. Я погиб позже. Под Тулой. В сорок втором. Тогда ваши солдаты нашли мой дневник и передали военному корреспонденту. Плохо вы чтите своих героев! Если бы такое сделал немецкий солдат – об этом знала бы вся Германия!

– Оставь это, Фридрих! – вижу, как мой бывший сержант пытается сгладить ситуацию. Видимо там у них, за чертой, действительно всё оплачено и враждовать нету смысла. – Ты же сам знаешь, что пёрли вы тогда вперёд со страшной силой. А информация о боях местного значения иногда совсем пропадала. Или опаздывала… или приходила в искажённом виде… часто была противоречивой.

– Это говорит о том, что информационная служба у вас работала из рук вон плохо, что ваша военная доктрина, господин сержант, была не верной! Основные её положения мы знали с тридцать четвёртого года: «На чужой территории и малой кровью!». Сам подумай, Николай, почему мы выбрали для удара именно двадцать второго июня? Об этом у вас много написано. И согласись – удар был ошеломляющим! Как ты думаешь, почему мы так резко рванули к Москве? Почему мы за два месяца практически уничтожили кадровую Красную Армию? Да потому, что в тридцатые годы наши офицеры-лётчики обучались у вас в Липецке. А танкисты в Казани. Отвлекаясь от темы нашего разговора: никто не догадался почему на Липецк находящийся в зоне действия люфтваффе не упала ни одна бомба? Это уже спустя десятилетия стало известно: там жила девушка, в которую был безумно влюблён Герман Геринг в тридцатых. Мария, кажется, её звали. Но оставим лирику и установим истину: вот откуда нам были известны ваши новые тактические и стратегические разработки. И вплоть до двадцать второго июня сорок первого года мы были «дружественными армиями». А этот гениальный финт фюрера с договором о ненападении? Хотя ваши историки приписывают эту идею Сталину. Пусть они ломают свои копья! Кстати, наш командующий генерал-полковник Хайнц Гудериан потому и стал одним из главных советников и любимчиком фюрера, что прекрасно знал ваши разработки о применении танков в современной войне. В вермахте даже кличку ему придумали – «Быстрый Хайнц». Мы, поставившие Польшу на колени за неполный месяц, Францию – за тридцать семь дней, проведя совместный парад в тридцать девятом году в Бресте, не учли одного. Стойкости таких как ты. В Европе была логичной и правильной любая капитуляция противника, когда наши танковые клинья рвали чью-либо оборону. Но здесь, в России, появилось то, что не подлежит никакой логике! Какой-то старший сержант Сиротинин, один, на три часа останавливает бронированный кулак любимца фюрера! А позже, под Москвой, мальчишки-курсанты Подольского пехотного училища с одними винтовками держат нас несколько суток… фантастика!

– Ну, уж три… скажешь тоже, Фридрих! Два с половиной всего пободались. – вижу, как улыбается своему бывшему противнику Колька. – Не преувеличивай!

– Слушайте! – я начинаю ничего не понимать в своём сне. – Вы являетесь ночью ко мне, ведёте свои дебаты… я-то с какого боку-припёку?

– Не спешите, господин старший лейтенант! Всему своё время! – ухмыльнулся Фридрих. – Кое-какие детали того боя надо прояснить. Надо попытаться понять почему имея возможность если не уничтожить, то нанести огромный урон нашей бронированной колонне вы не сделали этого. Хотя мне теперь по большому счёту всё равно. Только… только даже здесь меня мучает мысль. Почему? Нет, я конечно понимаю – мы бы вызвали авиацию, обнаружили вашу позицию, разнесли бы её в пыль… Но ведь фактор времени был не в нашу пользу. Львиная доля колонны, если бы вообще не вся, была бы вычеркнута из состава группы Хайнца Гудериана. Я спрашивал Николая, но он о подробностях боя не распространяется. Хотя, казалось бы, какой уже секрет? И тогда я, обер-лейтенант Фридрих Хёнфельд решил Вас найти, комбат, чтобы спросить: «Почему?». Здесь за чертой Вас не оказалось. Значит Вы живы. Значит Вас можно было найти в приближённом состоянии. Во сне. Сообщил Сиротинину о том, что собрался Вас найти. Он решил пойти тоже. «Фридрих! – сказал он мне. – Мы можем разговаривать со спящими людьми. Они ж почти рядом с нами. А вдруг ты резко на него надавишь? Вдруг ему не вынырнуть утром из сна? Нет, Фридрих, я с тобой пойду!» Вот как сложились обстоятельства.

Слушал я Хёнфельда, а сам думал: «Как они там, за гранью, смогли найтись?».

– А у нас не ищут. – вдруг ответил на мою мысль Колька. – Просто надо вспомнить кого хочешь видеть. И всё. Фридрих вспомнил обо мне и я появился рядом. Просто!

Чёрт! Я же забыл, что они мысли читают! Хотя, в принципе, для нас это – ой как удобно. Только вот забылось сколько тогда было Сиротинину лет?

– Двадцать. – вдруг ответил он. – Я же тогда, в Полоцке, в сороковом году попал в тридцать пятый полк шестой стрелковой дивизии. Вначале наводчиком орудия. Забыл, тёзка? А ты пришёл весной сорок первого. Сам же ходатайствовал перевести меня командиром орудия. – Коля грустно улыбнулся мне. – Почти тридцать лет прошло. Разве всё упомнишь. А ведь даже не смотря на тот договор подписанный в Кремле все знали, что войны не избежать. Не знали только сколько нам мирного времени отпущено. Когда нас отправляли на передовую я из вагона видел, как мама упала на перрон. А сёстры её поднимали.

И всё же меня интересовало, зачем немец искал Сиротинина?

– Я уловил Вашу мысль, господин старший лейтенант! Постараюсь ответить. Николай Сиротинин не желает отвечать на вопрос о подробностях боя. Блокирует мысли о них. Зачем, Коля? Но одно понять не могу: если бы был полный расчёт у так прекрасно замаскированного орудия наших потерь было бы больше. Мы и так думали, что бьёт целая батарея. Но когда в конце боя увидели, что он был один… Трудно было представить, что могло бы быть воюй там полный артиллерийский расчёт! Или хотя бы ещё кто-то.

Какая-то заноза начала шевелиться в душе. И вызвала боль. Но что за заноза? Что я тогда, семнадцатого июля, сделал не так? Какой случай забыл? За четыре года войны их столько было… но неожиданно мой бывший старший сержант пришёл на помощь: «Ой, да ладно тебе, Фридрих! Зачем копаться в том, что было давным-давно? Мы же в неравных правах. У нас – вечная жизнь. А он ещё смертный. И так всю войну прошёл, ранен, из плена бежал… Давай, Фридрих, свернём тему, а? Я что-то деревню ту вспомнил. Сокольничи. Речка там тихая такая…»

– «Добрость» – вспомнил я.

– Ты прав, комбат! – Хёнфельд затянулся своей нескончаемой сигаретой. – На моей полевой карте она так и называлась. И не удивляйтесь, что я вечно с сигаретой. – он горько усмехнулся. – Меня убили между двумя затяжками.

Коля Сиротинин закинув руки за голову прислонился к стене: «Деревушка-то небольшая. А люди там добрые! Правда, комбат? Мы там пару недель стояли» – просветлел он лицом.

Я мысленно поддерживаю его: «Точно! Удивительно, как ты после занятий ещё и воду таскал старикам. И щели им рыл, чтобы могли спрятаться при обстрелах и бомбёжках»

– Так ведь я, комбат, в большой семье рос. Физический труд у нас нормой был.

– Остальные-то не особо рвались.

– Не удивительно, товарищ старший лейтенант! На занятиях люди уставали сильно. Вот-вот противник появится!

Тут засмеялся Хёнфельд: «Друзья мои! Слушаю я вашу перепалку и думаю: если бы не война, если бы Коля остался жив, то ему прямая дорога в юридический. Ведь посмотрите – он всё время пытается оправдать других! Он бы был потрясающим адвокатом. Скажи, Сиротинин?»

– Фридрих! Ну что ты в самом деле? Какой из меня адвокат… я бы по механической части пошёл. Тяга у меня к железу.

– Не отнять, сержант! – развёл руками Хёнфельд. – Эту тягу я видел воочию и ощутил на своей шкуре. После того, как меня танкисты вытащили из горящего командирского танка я почти полчаса ничего не слышал и не мог прийти в себя. Чего-чего, а железа ты тогда наломал много! И всё же я не понимаю… ты оставался один против такого бронированного кулака, которым командовал лучший офицер Гудериана, герой Франции и Польши, генерал-майор фон Лангерман-унд-Эрвинкампф. И ударную группу он доверил мне. Мы знали, что будет жёсткий бой. Знали, что у реки Сож по приказу Будённого построен Кричевский укрепрайон… Кричев в пяти километрах от Сокольничей! Это несколько минут езды. Мы ожидали бой там, чёрт возьми! Так оно и было. Наши танки ломали этот укрепрайон до августа. Но то, что нас почти на три часа задержит мальчишка-сержант… этого не ожидал никто! Уму непостижимо! Николай, – Фридрих обернулся к Сиротину, – неужели тебе одному было не страшно? По логике вещей ты должен был умереть в первые десять минут!

– Нет, обер-лейтенант! – возражаю я ему. – На два с половиной часа никто конечно не рассчитывал. Но полчаса было вполне реальной цифрой. Тем более что мы с Колей за сутки до боя нашли эту идеальную во всех отношениях позицию: высокая рожь, конюшня с одной стороны, хата Анны Поклад с другой… И мой приказ был выполнен – колонна остановлена. Мы знали, что свернуть вам было некуда. Берега Добрости заболочены. А вы об этом не знали! Если бы ваша разведка знала, то такого бы, согласитесь, не случилось. Промяли уши ваши разведчики, промяли!

– Тем более! – Фридрих Хёнфельд встал и нервно зашагал вдоль стены. – А если бы там был полный расчёт? Или хотя бы ещё одно орудие? Ведь дистанция в несколько сотен метров для пушки – пистолетный выстрел! В упор! Промахнуться можно только крепко зажмурившись, доннер-веттер! Вы командир батареи, артиллерист. Вам ли не знать, что одному наводить, заряжать и стрелять при такой скоротечно изменяющейся обстановке – огромная потеря времени! Счёт идёт на секунды!!! Господин старший лейтенант! Я должен Вам сказать спасибо за тот бой. Если бы у Коли был хотя бы заряжающий… о! Последствия были бы весьма трагичны. Весьма!

Хёнфельд отрешённо махнув рукой снова сел у стены рядом с Николаем Сиротининым на пол: «И всё-таки честно, Коля! Боялся? Сейчас это скрывать смысла нет. Боялся?»

Я видел, как по лицу Сиротинина скользнула какая-то виновато-тихая улыбка. Но тут же оно стало спокойным снова: «Самое противное, Фридрих, это ожидание. Ты ведь не знаешь сколько и чего будет против тебя. В бою-то уже думать некогда. Да и нечего. Надо выполнять ту работу, за которую взялся. Знаешь, Фридрих, когда здесь, у нас, я встречался с артиллеристами ближнего боя погибшими месяц-два спустя после меня, они рассказали, как их стали потом называть. «Прощай, Родина!» И это было правильным, герр Хёнфельд. Потому, что после отражения танковой атаки у обороняющихся оставалось едва ли четверть состава. Если вообще что-то оставалось… Да что я толкую! Ты и сам всё прекрасно знаешь. Честно скажу – мандраж у меня прекратился тогда, когда стало видно сколько железа прёт в мою сторону. Только танков одних насчитал пятьдесят девять штук! Бронетранспортёры и мотоциклистов уже некогда было считать. И самым обидным было то, что наши в запарке забыли взорвать мост! Тогда бы ваши потери были больше. Согласись?

– Да что тут мудрствовать лукаво! – Фридрих прислонился затылком к стене. – В этом бою, сержант, всё складывалось против нас. И разведка радостно доложила, что мост цел. И дорога чиста. И противника впереди не наблюдается… а что берега у речки заболочены – на радостях не обратили внимания. Дранг нах остен! Вот яркий пример того, что значит самоуверенность! И всё-таки меня и сейчас удивляет: почему ты был один?

– Слышь, комбат! – Сиротинин улыбаясь посмотрел в мою сторону. – Когда я их увидел в панораму, растянувшихся до самого горизонта, так захотелось звездануть, аж под лопаткой зачесалось. Ан не с руки! Тогда могли меня раньше времени вычислить. И вся наша с тобой затея накрылась бы медным тазом… Откуда появился охотничий азарт я так и не понял. Нет думаю, раненько! Начни сейчас – заметят. И сметут как муравья со столешницы. Жду. Наверняка чтобы. Всё продумал я, комбат. До мелочей. Если первого снесу на мосту, то других можно и через ствол целить.

Смотрю на своих ночных гостей и вспоминаю как всё началось. За день до боя выстроил батарею и сказал: «Нужен доброволец при одном орудии. И семидесяти снарядах. Надо будет остановить противника у речки Добрость. Хоть на полчаса – час. Кто? Остальные отойдут за реку Сож и там займут оборону». Коля тогда вышел и спокойно сказал: " Я прикрою». В батарее были мужики и поздоровее его, но вышел Сиротинин. Уже солдаты уходили из деревни, когда мы с сержантом стали устанавливать и маскировать орудие. В сумерках.

– И всё же вы не чтите своих героев! Если бы ваши солдаты не нашли архив сорок пятой дивизии разбитой под Орлом в феврале сорок второго, то и про Брест вы бы не узнали ничего! И только после войны вы наградили тех, – кого при жизни, кого посмертно, – кто первым принял наш удар двадцать второго июня. А про него – Фридрих кивнул в сторону Сиротинина, – вы узнали только в сорок третьем от сокольничан. И то, скажите спасибо Коле, что мы оставили жителей в живых и не стёрли деревню с лица земли. Обычно там, где встречали жёсткое сопротивление, всегда сжигали те поселки и деревни, где погибало много солдат вермахта. А здесь просто были поражены его геройством! Ведь он мог уйти. Мог! Но не ушёл. Так ведь, Коля?

– Да, я дал такой приказ: " Остановишь колонну и уходи. По возможности пробирайся к своим. За Сож». Такой приказ был?

– Ну, был… – Сиротинин смотрел куда-то в одну точку.

– Почему выполнил приказ только наполовину?

Сиротинин опять как-то виновато посмотрел в мою сторону: «Товарищ старший лейтенант! Но ведь ещё более пятидесяти снарядов оставалось. Вначале увлёкся. Так всё здоровски складывалось… а потом и отступать было поздно. Казалось, что ещё парочку сковырну и к своим. Уж прости, комбат!

– Он ещё просит прощения! – Хёнфельд хлопнул себя по ляжкам и вновь забегал вдоль стены. – Мы-то думали, как нам огонь этой «батареи» погасить! Пехота спряталась и залегла за бронёй… Досталось всем. И мотоциклистам тоже. Танк за танком… бронетранспортёры – один за другим… Как будто по нас стреляли из огромной снайперской винтовки! Почти без промаха… Давай, сержант, делись опытом! – тут Фридрих остановился и положив Сиротинину руку на плечо, горько усмехнувшись добавил: " Хотя теперь нам это уже ни к чему, так ведь?».

– Да чем там делиться! – Колька сдвинул пилотку на брови. – Вы же были на расстоянии выстрела из рогатки, ёловки-паловки! Открыл замок и что попалось в ствол на глаз, то и лупи!

– А мы не поймём откуда по нам дубасят! – развёл руками Хёнфельд. – Вроде всё как на ладони, а где противник – не понять! И давай бить мои танки во все стороны… Больше от злости и непонимания происходящего. Да и кто бы поверил, что одно орудие может так снайперски бить? А оно было практически под боком. Мы и представить себе не могли! А на не взорванном мосту догорал наш передовой танк. И надо было срочно убрать его оттуда. Посылаю два других, чтобы вытащить его. И тут…

Где-то там в каком-то не дремлющем уголке мозга я понимал – сплю. Но виденное мной было настолько реально, что воспринималось как данность. И слушаешь, как бывшие враги вспоминали тот бой, который каждый знал, со своей стороны. Спорили как два азартных игрока. Самым удивительным было то, что и я мог участвовать в этом. Разница была лишь в одном – я живой, начинающий седеть пожилой мужчина, а они так и остались молодыми. Навсегда. И ещё: утром я вернусь в мир живых. А им уже это не суждено.

– А знаешь, Фридрих, – Сиротинин широко улыбнулся и покачал головой, – второй-то танкист меня выцелил! Я это видел. Тот-то, первый, был закрыт подбитым танком. Зато второй… Я навожу на него, а башня-то уже в мою сторону повёрнута! И… бац! Мимо! А мне свой шанс было упускать нельзя. Тут или ты, или тебя. Короче, меня убил не он.

– Вот швайне хунде! А мне по рации не сообщил, представляешь? Сам решил отличиться. Вот и сгорел вместе с экипажем. А тот, что первым был, хотел задним ходом вырулить. Да что толку? Он же у тебя как на ладони был! Комбат! – уже ко мне обратился обер-лейтенант. – За два с половиной часа боя уничтожить одиннадцать танков, семь бронетранспортёров, несколько мотоциклов, больше полусотни солдат и офицеров… Нужна фантастическая скорострельность! И не убеждайте меня, во имя Господа, что первые тридцать-сорок минут боя он был один. Мы же с Вами военные люди!

– Да что ты прицепился к нему, Фридрих! Не мог… Не мог… А вот и смог! Как хочешь, так и понимай! – хлопнул по плечу Хёнфельда Сиротинин.

– Клянусь самой страшной клятвой, Николай: «Пусть меня вернут в мир живых!» Нет, это слишком жестоко! Я был бы тогда древним стариком. Так вот может потом ты и был один, но за то, что хотя бы первые полчаса вас у орудия было двое или трое – ручаюсь! Одному невозможна такая скорострельность. Что ты скрываешь? Кого оправдываешь? И зачем тебе это сейчас, здесь? Присягу ты не нарушил, упрекнуть тебя не в чем… О, гот мит тойфель! да пойми ж ты в конце концов: не будет мне здесь полного покоя пока я все нюансы того боя не буду знать! Не будет! – перешёл на крик Фридрих. Пусть и беззвучный, но мне-то, пока я с ними, слышным. А обер-лейтенант уже перешёл на жёсткий шёпот, обращаясь к нам: «Чтобы я безмятежно мог жить здесь, за гранью; чтобы, наконец, моя душа обрела покой, я должен знать всю правду! Всю! До капли! Иначе я буду вместе с ним – он кивнул в сторону Сиротинина, – из года в год появляться у твоей кровати, в твоей спальне семнадцатого июля. Вы оба этого хотите?

– А какой правды ищешь ты, обер-лейтенант, убитый под Тулой между двумя затяжками сигареты? У тебя дырка под клапаном левого кармана кителя? Значит наш снайпер обладал огромным чувством юмора подловив тебя в такой блаженный момент. Я сам курю и представляю, как ты был удивлён пока ещё работал твой мозг! Так какую правду тебе надо? – так же беззвучно кричал уже я. – И не всё ли сейчас тебе равно, а? Ты лучше скажи, как вы Кольку вычислили! Вот это мне неимоверно интересно. Ведь он почти три часа был у вас под носом, а вы, вахлаки, не могли срастить в чём дело!

Фридрих жадно затянулся нескончаемой сигаретой и махнув рукой уже неторопливо и спокойно поставил последнюю точку в наших дебатах.

– Нет, в самом деле! Моему изумлению тогда не было предела! Прошло уже более двух часов, танки и бронетранспортёры вспыхивали один за другим. Все лупили куда попало. Начинали сдавать нервы… и вдруг, я увидел это краем глаза, пулемётчик одного из бронетранспортёров прятавшийся за бронёй, что-то крича заскочил в него, развернул пулемёт и начал упорно, очередь за очередью зло палить в одно место. Вначале мне показалось, что он свихнулся под этим снайперским орудийным огнём. Но тот, расстреляв ленту, не обращая внимания на разрывы, зарядил вторую и продолжил свою дуэль с кем-то видимым только ему одному. А там, во ржи, его пулемётная трасса ударившись во что-то непреодолимое разлеталась в разные стороны испуганными светлячками. И мне стало понятно – там цель! Орудия – там! Во ржи… Так близко?! Всё стало на свои места. Дело за малым: рация, координаты, шквальный огонь по цели и… всё! Тишина искривлённая звуком работающих двигателей. Доставшаяся такой ценой… Оттащив с моста горящий танк пошли посмотреть на тех, кто так долго держал нашу колонну. Злость и обида возникла сама по себе: там стояло всего одно, уже искорёженное, орудие! А на одном из сошников сидел, раскачиваясь и охватив голову руками русский артиллерист. Один!!! И рядом лежали ещё три оставшихся снаряда. Нам приказали взять солдата живым. Командир нашей четвёртой дивизии фон Лангерман-унд-Эрвинкампф, знавший о ходе боя из моих радиодонесений, приказал. Лично! И приведя тебя, Николай, в порядок доставить к «Быстрому Хайнцу» Гудериан хотел посмотреть на того, кто не испугался такого количества танков. А потом переправить к своим. Но ведь ты об этом не знал! Увидя нас ты схватил карабин и начал палить. Тебе кричали, чтобы прекратил огонь, чтобы сдался для твоей же пользы… Бесполезно! У кого-то из моих молодых солдат всё-таки сдали нервы. Я и не заметил, как он, обойдя тебя, выстрелил. Ты, Коля, видимо был хорошим солдатом. Даже мёртвый производил впечатление. Пусть не богатырским своим ростом, – ты был, как у вас говорят, метр с кепкой, – пусть лицо твоё видно плохо было знакомо с бритвой, но форма была подогнана идеально. Всё, от петлиц до сапог, было безукоризненным. Хоть уже и грязным. А открытые глаза как бы спрашивали: «Что, уже всё? Меня убили?» Казалось, что ты удивляясь случившемуся просто присел и опёршись затылком о казённик своей пушки задавал нам этот вопрос. Но дырочка чуть выше правого уха говорила о том, что этот вопрос останется без ответа. Знаешь, Сиротинин, пойдём-ка мы отсюда! Скоро утро. Не скажет он нам ничего. Либо забыл, либо вспоминать не хочет. А ты, комбат – Фридрих погрозил мне пальцем – знай, дружочек: через год, семнадцатого июля, я приду снова. Постараюсь без твоего «адвоката». Очень уж мне он мешает. Понял?