Текст книги "Бешеная Мария. Документальные легенды"

Одна стена моей спальни исчезла. И в этой бесконечности появилась лестница, конец которой скрывало нагромождение облаков. Фридрих Хёнфельд поднявшись на пару ступенек вдруг обернулся ко мне: «А знаешь, что самое интересное, комбат? Фон Лангерман-унд-Эрвинкампф приказал не трогать деревню и её жителей. Благодаря ему. – он кивнул головой в сторону Сиротинина. – И велел похоронить героя со всеми причитающимися воинскими почестями. Хотя лично я был против. Но со старшими по званию в дебаты не вступают, согласись? Так-то вот! Идём уже, Николай! Иначе нам самоволка светит! – ухмыльнулся Фридрих.

Сиротинин подтверждающе кивнул и обернувшись ко мне виновато развёл руками: «Ну, пока, комбат! Извини что потревожили. Если ты что-то и забыл, то не вспоминай. Мне не так больно будет, хорошо?».

– Да о чём ты, Коля? Какую мелочь я упустил в памяти? Обязательно постараюсь вспомнить. Ведь он – кивнул я вслед уходящему Хёнфельду – снова припрётся через год. И снова будет рвать мне душу. Что такого я мог забыть, б…?

Колька пожал плечами, грустно улыбнулся и побрёл за Фридрихом. Глядя вслед ему, медленно поднимающемуся по этой бесконечной лестнице, я вдруг ухватился за краешек занозы, что торчала во мне и причиняла не то чтобы острую, но нудную боль. Всё просто – ни во время войны, ни после нее, ни разу не вспомнился подвиг Николая Владимировича Сиротинина, старшего сержанта-артиллериста пятьдесят пятого полка шестой стрелковой дивизии. Если по-честному, то наградной надо было подать мне. Пусть задним числом, но сделать это. Но тогда в неимоверных условиях приходилось обороняться. И другие заботы войны заслонили тот бой у речки Добрость. Не понял – я что, ищу себе оправдания?

А заноза, хоть и с болью, но чуть-чуть подалась назад. Но, чтобы она вышла полностью надо было вспомнить ещё что-то… Что?

– Не ломай голову, комбат! – остановился на очередной ступеньке Коля. – Мои сёстры рассказали, что в пятьдесят восьмом году в журнале «Огонёк» была статья обо мне. Нашлись люди, опросили сокольничан, свидетелей того боя. И награда была. Посмертная. Орден Отечественной войны второй степени. Так что… Да! Ещё деньги собрали и памятник поставили: «Здесь, на рассвете семнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года, вступил в единоборство с колонной немецких танков и в двухчасовом бою отбил все атаки врага старший сержант-артиллерист Николай Владимирович Сиротинин, отдавший жизнь за свободу и независимость нашей родины».

– Подожди! Пусть я не всё сделал как надо, но ведь то, что совершил ты тянет по меньшей мере не меньше чем на «Героя»! Я понимаю, виноват. Признаю это. И всё же давай задним числом подниму этот вопрос, где надо. А что, твои сёстры, когда узнали о тебе ничего не предприняли?

– Ну почему же, комбат? Ходили по инстанциям, только… Короче – фотокарточки не было. Была маленькая на паспорт, да только послевоенные фотографы получив баснословный тогда барыш в пуд муки потеряли её. Сказали увеличим и привезём. Сейчас уже вся моя родня здесь. Встречаемся, конечно. Они всё сокрушаются, что в родном Орле нет даже переулочка с моим именем. А я всё смеюсь над этим: «Да ладно вам…» Смех смехом, а фотокарточки не осталось ни одной. Хотя здесь-то она к чему?

– Тем более! Нет, завтра отпрошусь с работы и пойду! Неужели сейчас нельзя сделать то, что мной упущено в прошлом? Понимаешь Коля, когда вы с Фридрихом приходили раньше вы же молчали. Сядете у стенки и молчите. Видимо ждали, что я вспомню глядя на вас тот бой. Но ведь столько было за войну! Я уберу свой «косяк». Неужели невозможно, хоть задним числом…

– Ну почему же? Возможно, конечно! – раздался вдруг спокойный голос. И в проёме стены показался пожилой мужчина. – Конечно, возможно. При одном условии: если мы нарушим правила, которые создали сами.

– Господи! Вы-то кто? – удивился я.

– А тот, кто хотел так же, как и Вы добиться Николаю Владимировичу звания «Герой Советского Союза» за совершённый им подвиг. После публикации в «Огоньке» я в полном смысле потерял покой. И решил восстановить справедливость. Тем более – оставшиеся живыми после войны жители села где он погиб, прямые свидетели происшедшего. Как мне тогда казалось, что собранных фактов было больше чем достаточно. Но… Ох, уж эти «но»! Позвольте зачитать Вам документ? Конечно сюда мы бумаги не берём. Такие вещи уносятся с тобой в памяти. Так вот как он звучал: «Товарищу Леоничеву Н. М. – мне, то есть – город Орёл, ул. 2-я Посадская, д. 7. На Ваше письмо разъясняю, что присвоение звания „Герой Советского Союза“ в период Великой Отечественной войны производилось по специальным представлениям составленными командованиями частей. Затем эти представления рассматривались командованиями соединений, военными советами армий и фронтов, а так же руководством Министерства Обороны. Поскольку вышестоящим командованием в период войны не было принято решения о предоставлении Сиротинина Н. В. к званию Героя Советского Союза, рассматривать положительно этот вопрос в настоящее время не представляется возможным. Зам. начальника отдела капитан 1-го ранга Мирошник». Сухопутный капитан строго соблюдал циркуляры. Так что как ни крутить, комбат, а всё должно было начинаться с Вас.

– Послушайте, Леоничев! Кто знал, как сложится этот бой? Если бы Николай вовремя отошёл, тогда и можно бы было разговаривать о наградах.

– О, Вы всё-таки опять ищете себе оправданий! А ведь пять километров не такое уж большое расстояние. И артиллерийский бой не пистолетная стрельба. Неужели там, в Кричеве, его не было слышно? Артбоя на старой «Варшавке»?

– Ой, а что называлось так? Тот мостик, что ли? – удивился Сиротинин.

– Да, нет! – покрутил Леоничев головой. – Это была старая дорога «Москва – Варшава» где ты воевал, старший сержант!

– Где Наполеон отступал?

Леоничев улыбнулся: «Ты просто попутал! Он отступал по старой Смоленской дороге. А на «Варшавке» воевал ты. Только суть не в том… Неужели там, в Кричеве, было не слыхать, что уже больше двух часов у Сокольничей грохочут орудия? Я не военный человек, но даже мне ясно – нестыковка получается. Детальки какой-то не хватает… Какой?

– А я могу напомнить какой! – пожилая женщина, появившаяся рядом с Леоничевым, была одета по той деревенской моде сороковых. Длинная тёмная юбка, почти в тон ей тёмная кофта и как необходимый тогдашний атрибут – платок. Тоже не яркой расцветки.

Да что ж это за ночь такая? Ладно, эти двое – придут, сядут, молчат… И какого чёрта надо было мне начинать этот диалог? И поди ж ты, только он начался – понеслось! Один за одним, один за одним… И всё завязано вокруг нас с Колькой. Мать честная! Хоть и прошло столько лет, а что-то знакомое в ней было. И с какой-то грустной иронией она продолжила: «Не напрягайся, Николай, времени до утра не очень… побереги его. А то опять не придём ни к чему. Вишь сколько нас тут собирается! Я уж кой-чё напомню. Это ты сейчас постарел. А Коленька так и остался таким каким был. А тогда вы оба для меня были мальчишками».

– Анна! Не смей! – вдруг закричал Сиротинин. – Не надо!

– Да нет уж, дорогой! Я всё-таки спросить командира твоего хочу, пока есть такая возможность. А то когда ещё представится. Скажи-ка ты мне, командир, почему ты тогда ушёл, а?

– Вспомнил! Вы Анна Поклад! – воскликнул я.

– Узнал, узнал! Да, я хозяйка хаты, что стояла чуть в стороне от колхозной конюшни, где вы с вечера перед боем пушку устанавливали. Точно! Ай, не забыл! Молодец. Простокваша-то хоть вкусная была? Жара ведь стояла несусветная… И утром вы у пушки-то вдвоём были. А когда бой завязался, то ты, командир, через полчаса побежал к мосту через Сож.

– Всё верно! Я должен быть со своей батареей.

– Анна Фёдоровна! Я прошу Вас, не надо об этом. Он командир батареи. И лучше знает, где важнее быть во время боя. – Сиротинин говорил положив ей руки на плечи и глядя в глаза. – Вы поняли меня, Анна Фёдоровна?

– Понять-то поняла, – вытерла Поклад губы концом платка, – только, чисто по-бабьи, не укладывается одно: как можно было оставить тебя одного. Вот не укладывается и всё. Не по совести как-то… По уставу вашему – может оно и да. А вот по совести, убей не пойму! Хотя – усмехнулась она – нас убивать сейчас только себя мучить. Ты ж себя с ним сравни! – она снова повернулась ко мне. – Ты и сейчас вона какай здоровый. А он-то… Воробышек против тебя был. Правда, Коленька? Нет, командир, хоть кол мне на голове теши, но оставлять своего бойца ты не имел права! Не по уставу, по-бабьи думаю. Он же тогда чуть за полста килограмм весил, господи! Я из-под крышки погреба всё видела. Как же ж ему трудно было и таскать эти железки, и наводить одному, и стрелять… вы же тогда остановили их. И часа не прошло. Что ж ты, голубок не ушёл-то с ним, а? – повернулась она к Сиротинину. – Может сейчас и не с нами был. Может и детки у тебя были бы. А я тогда всё время за твоей могилкой ухаживала, да… пока тут с тобой не встретилась. Господи, Коля! Ты сейчас такой же мальчик, как тогда. А командир твой постарел.

– Ну, так ведь он живой. А мы с Вами, Анна Фёдоровна, в другом измерении. У нас теперь – вечность… Кстати! Родные мои, когда тоже попали сюда, всё рассказали. И как ездили в Сокольничи, как деревня поминала меня, как на памятник собирали… Так что я в курсе. – грустно улыбнулся мой бывший сержант.

– А знаешь, Коленька, давай позовём Ольгу Вержбицкую? Она тоже кое-что знает.

– Да боюсь я этого, Анна Фёдоровна! – Сиротинин кивнул в мою сторону. – Боюсь я тот день при нём вспоминать. Вдруг не выдержит и раньше времени к нам, сюда… Я и Фридриха уводил от подробностей… Видишь, как он далеко уже поднялся по нашей лестнице? Уже и не видно почти.

– Зря боишься, Колечка! Узнаёшь? – и ещё одна женщина появилась рядом с Анной.

– Тётя Оля… Вот и Вас вспомнили, Вас потревожили.

– Ой, да что ты говоришь, Николай! Разве нас здесь можно потревожить? Мы уже оттревожились. – улыбнулась Ольга Вержбицкая. – Это что за мужчина такой?

– Да комбат его бывший, Оля. И я не узнала бы, если бы Коля не подсказал. – всплеснула руками Поклад. – Вишь, прошёл войну-то… А расскажи-ка ты ему, Олечка моя, как немцы вели себя тогда. Ну, после того, как Колю нашего… Я же не могу всё подробно. Это здесь мы все на одном языке разговариваем. Что мы, что немцы, что ещё кто… Ты в тот день переводчицей была. Он-то – махнула рукой в мою сторону Анна – не знает, наверное, что было потом.

– Ну, да… ну, да… – Ольга Вержбицкая поправила платок. – Когда последние солдаты уходили Вы, наверное, видели? – продолжила она, обращаясь ко мне.

– Ещё бы! Они ж выполняли мой приказ! – отвечаю. – Я же ввечеру скрытую позицию осматривал.

– Ага, значит видели… У меня тогда корова сорвалась и я пошла за ней. Надо ж было найти эту шалаву. Смотрю Коля на брёвнышке у хаты Грабских сидит. Грустный такой, спокойный… Что, говорю, Коленька, оставили тебя прикрывать своих? А он и отвечает: «Да что Вы, тётя Оля! Я сам напросился. Добровольно. Не верите? Вон комбат у пушки. Спросите. Нам и повоевать-то полчаса всего. Тормознём их за мостом, а потом к своим. Только чувствую – это мой последний бой будет».

– Да что ты такое говоришь? – успокаиваю его. А у самой что-то так кольнуло под сердцем! – Остановите, и ещё за Сож успеете. Так я говорю, Коль? – повернулась она к Сиротинину.

Вижу Николай молча кивает.

– Про сам бой говорить не буду. – Ольга закрыла лицо руками, связывая свои воспоминания с нашими в одну ленту. – Потому, что не видела его в подробностях. В щели сидела, что Коля для нас ещё дня за два до того вырыл. Только страшно было всё равно! Почти три часа грохотало там, у моста. И стихло…

– Оля! – изумляюсь я. – Вы тоже здесь плачете?

– Так мы те же люди! Попадёшь к нам, сам поймёшь. Всё тоже останется. Только смерти после смерти нет. А так всё то же. – ответила мне она, утирая слёзы и продолжила. – А в деревню вошли немцы. Спокойно вошли. Хаты палить не стали. Только вели себя как-то странно. Раньше, когда беженцы проходили через Сокольничи, то говорили: «Свирепствует супостат почём зря!» Вижу, что немцы. Но такие вежливые… Спросили: «Скажите, есть тут кто по-немецки может говорить?» Соседи показали на меня. Они и попросили, чтобы я сообщила жителям: во второй половине дня всем собраться у русской подбитой пушки. И ушли! Просто ушли и всё.

Когда мы собрались у пушки вижу, что немцы стоят в строю у вырытых свежих могил. Ждали кого-то главного. А, пока была возможность, обсуждали случившееся. Я-то понимаю о чём они говорили. И когда наши деревенские спросили, перевела. Удивляются, говорю, они как один такой солдат мог сделать пятьдесят семь выстрелов из орудия. Вот, наконец, приехал главный. И ко мне: «Ви есть переводить?». Да, говорю. Он повернулся к жителям: «Я командир четвёртой танковой дивизии генерал-майор фон Лангерман-унд-Эрвинкампф. Мною получен приказ, что благодаря героизму этого солдата нам запрещено уничтожать эту деревню и её жителей. Хотя здесь мы и понесли жестокие потери. Лейтенант! – обратился он к офицеру который укрывал тебя, Коленька, плащ-палаткой в могиле. – Вы нашли его медальон? Передайте мне». И продолжил: «Мне приказано так же похоронить его со всеми воинскими почестями. И этот приказ будет выполнен. Если бы все солдаты рейха сражались как он, то мы давно бы завоевали весь мир! Так каждый солдат должен защищать свой фатерланд.» И, протянув твой медальон мне, добавил: «Напишите родным. Пусть его мать знает, что её сын настоящий герой!». Я почему-то побоялась его взять. И тогда тот лейтенант вырвал его у меня и что-то со злостью сказал. А что – со страха и не запомнила. Потом они дали три залпа и уехали на Кричев, оставив два ряда аккуратных белых крестов. А нам сказали: «Мы не знаем, что ставить на могиле вашего артиллериста. Вы – знаете лучше» Вам, комбат, это было конечно не известно. Только у нас в Сокольничах, спроси любого, от сопливого пацана до глубокого старика, всяк ответит: «Коля спас нашу деревню. Наш он!»

– Я всё понимаю! – обращаюсь к вновь прибывшим. – Но ведь, как командир, я поступил правильно! Мне же надо было прикрыть отход своей батареи, чёрт возьми! И поступок этот был логичен. Он был таким, каким должен был быть. Ладно, когда Николай с Фридрихом приходили и молча сидели у стены, то с этим я как-то свыкся. Понимал – они хотят мне напомнить что-то. И когда вступил с ними в диалог понял тоже – не будет Фридриху покоя. Пока всё не выяснит до капли. Лучше бы я не вступал в эти дебаты! И вас бы тогда не было! Хорошо! Всё выяснили, со всем разобрались… Но Коля с Фридрихом хотя бы имели свои цели. Пусть диаметрально противоположные, но свои. Вы же пришли меня обвинить. В чём? Один из рядовых случаев войны: кто-то должен был отдать жизнь «за други своя». Так кажется в библии? И вызвался на это дело, заметьте, сам! Понимаете? Сам! Никто его не неволил. Да, на первых порах я даже помог ему. Но, простите, была ещё и батарея которой я командовал. Тоже люди! И надо было подумать о них. Уже не говорю о том, чего мне пришлось хлебнуть за четыре года. Так в чём вы хотите меня обвинить? В чём?!

Анна Поклад посмотрела на лестницу, уходившую куда-то в облака, и не оборачиваясь на меня, медленно поднимаясь по её ступеням бросила через плечо: «Ты забыл про своего солдата, который спас всех нас ещё тогда. В самом начале войны!»

– Ольга! – в отчаянии, как бы прося помощи, поворачиваюсь к ней. – Хоть ты пойми! Была такая кровавая война! Самому на ней досталось по брови. Другие тоже гибли рядом со мной. Несть числа! Разве упомнишь всех за эти годы?

– Понимаю я тебя, комбат. Ох, как понимаю! Только он был первым твоим героем. И кто знает, если бы ты рассказывал потом другим своим солдатам о нём, могла бы война закончиться чуть раньше или нет? Вот и я не знаю! Только знаю одно: это как-то бы повлияло на её ход. Пусть в мизерной доле, но повлияло бы. Могло такое быть? Ведь любой потоп состоит из капель. Согласись? То-то и оно. Подожди меня, Аня! Нам же вместе надо!

И Ольга Вержбицкая догнав Анну Поклад стала подниматься рядом с ней.

– Знаете, товарищ командир батареи, дело даже не в том, что Вы забыли подать бумагу на присвоение Николаю «Героя». Здесь я соглашусь с женщинами: хоть и были потом тяжёлые бои, хоть и Вам самим хватило испытать «радостей» за всю войну, хоть и смертей рядом с Вами было немало, но первых забывать нельзя. И не в бумажке общем-то дело! Пусть это тоже не маловажно. Да что я Вам об этом толкую? За женщинами надо поспешать. Скоро утро!

И Леоничев отвернувшись от меня стал пересчитывать ступени вслед за женщинами.

– Ну, что? Прощай, комбат! Вот и свиделись… Фридриху мы расскажем обо всём. Пусть его душа успокоится. Больше мы не придём. – чуть улыбнулся мне Сиротинин. – А тебе здоровья и долгих лет жизни. Пойду их догонять!

И махнув мне на прощание рукой Коля стал подниматься вслед за остальными.

– Постой, Сиротинин! – я вскочил с кровати и бросился вслед за ним. – Хоть ты-то меня пойми! Отступление, плен, побег… Трижды сам был на краю. Но ведь расхлебали мы эту кровавую кашу! Прости ты меня великодушно за тот случай, в конце концов!

– Что ты наделал?! – прошептал обернувшийся Сиротинин. – Комбат, что ты наделал? Этого уже не исправить, божечки!

Я удивлённо посмотрел на него: " И что я сейчас такого натворил?».

– А ты оглянись, тёзка! Оглянись.

Я оглянулся и… всё понял. Я стоял за первой, чёрной ступенькой этой бесконечной лестницы уходящей в облака. Я оказался за чертой. Надо же, не заметил, как и перешагнул… Но дышать стало легче. Потому, что с резкой болью выскочила изнутри заноза, мучавшая меня столько лет. Опять я старший лейтенант. Опять командир артиллерийской батареи тридцать пятого полка шестой стрелковой дивизии. И мы, два Николая, обняв друг друга за плечи побежали по этой бесконечной лестнице догонять остальных…

***

Выписка из милицейского протокола: " … тело Николая Щ… ненко находилось на полу, возле кровати лицом вниз. По заключению мэдэксперта следов насилия на трупе не обнаружено и смерть наступила от сердечного приступа примерно двое суток назад. Жене и дочери покойного, находящимся у родственников в Виннице сообщено.

Дата… Подпись… " Всё.

Проклятие матери

И пусть никогда не будет войны!

Сегодня двадцать седьмое мая две тысячи первого года. Я Джеймс Камерон. Мы нашли его. Батискаф МИР-1 российского гидрографического судна «Академик Мстислав Келдыш» сейчас находится на глубине почти четыре с половиной тысячи метров. На месте последнего боя этого гигантского корабля в Северной Атлантике. Со мной пилот батискафа Женя и научный сотрудник Александр. Господи, как он огромен! Этот поверженный, но не сдавшийся монстр! Даже сейчас его размеры завораживают. Длиннее на один метр и шире на одиннадцать он превосходил по весу легендарный «Титаник» в два раза! Впечатление такое, что его орудия и сейчас могут открыть огонь. Даже поверженный он внушает уважение. «Келдыш», вы слышите меня? Я включаю громкую связь на внешние динамики. Вальтер! Говорите. Исполните то, что Вы хотели сделать!

Старческий голос Вальтера находящегося на борту российского судна и видевшего на экране монитора свой линкор зазвучал над погибшим кораблём в чёрной глубине океана: «Мы вспоминаем тех товарищей, которых нет с нами. Кто так и не вернулся домой. Вот уже шестьдесят один год, как их дом – морские глубины. Покойтесь с миром! Товарищи, мы не забыли вас! Мы всегда будем вас вспоминать. И надеемся, что это будет в мирное время. Мы никогда не забудем вас, друзья! Никогда. Что бы ни случилось».

***

Я, Вальтер Вейнц, был поражён его размерами! Он огромен и изящен. А мы молоды и готовы рисковать жизнью. Неудивительно! С десяти лет юнгфольк. Потом гитлерюгенд. Каждое воскресенье – день нации. Спорт, стрельба… В моём отряде готовили к морской службе. И вот я, Вальтер Вейнц, один из радистов на этом чудо-линкоре! Не предать чувства бушевавшие во мне! И мои товарищи, попавшие сюда, ощущали такую гордость и такую силу, что готовы были пойти на всё по приказу живого бога Адольфа Гитлера. Наша решимость непоколебима. Мы пойдём в огонь и воду по призыву фюрера. Гордились тем, что нам предстоит великое дело. Гордились тем, что можем умереть за фатерланд. Мы так воспитаны. Мы – моряки кригсмарине! Я уже знал – этот стальной собор новой религии строили тайно. В Гамбурге. Спущенный на воду в тридцать девятом году он был техникой совершенства и смерти. Двести пятьдесят один метр длиной. Скорость до тридцати двух узлов. Сто пятьдесят тысяч лошадей были в корпусах его турбин. Ствол каждого пятнадцатидюймового орудия весил сто двадцать тонн. И это не считая веса вспомогательного калибра, шести и восьми дюймовых пушек! Имена всей команды запомнить было просто невозможно. Ведь нас было две тысячи четыреста человек! Поэтому знакомились по постам, на которых несли службу. Радисты и шифровальщик работали в одной большой, иначе не назовёшь, комнате. Кубриком, как положено на флоте, назвать это помещение… о, это ничего бы не значило! Там я и познакомился с Карлом Куном и Хайнцем Штегом. И только один из тех, кто обслуживал турбины, стал нашим общим другом – добродушный увалень Густав. Его философский подход к жизни был нам близок: чему быть, тому не миновать. И естественно мы на корабле знали больше всех. Ведь вся информация шла через нас. Но и молчать мы тоже умели. Старались кроме служебных обязанностей ни во что не вникать. Офицер – бог. Его приказы должны исполняться чётко и быстро. Остальное нас не интересовало.

Моя радиостанция осуществляла связь с другими кораблями и морским командованием. Как я гордился тем, что принимал радиограмму личного адъютанта Гитлера, Путхаммера! В ней сообщалось, что пятого мая на линкор прибудет сам фюрер! Где и когда он поднимется на борт. Как мы готовились к этой встрече! На линкоре всё сияло и блестело. Была такая чистота, что казалось чище и вообще быть не может. Хотя наш командир, Линдеман, был строг по этой части. Фюрер остался доволен увиденным. В своей краткой речи он заявил – англичане для Германии враг номер один. Нашей задачей является уничтожение всех конвоев идущих в Англию. Спасение экипажей тонущих судов непозволительная роскошь. И для победы мы должны перерезать глотку британцам в Атлантике. Я в жизни никогда не видел ни одного англичанина. Но если фюрер сказал враги – значит, так оно и есть! Ему верили слепо. Германия превыше всего! И кто из нас тогда не был уверен в том, что наше дело правое?

***

И этот день настал! Кильским каналом вышли в открытое море, где к нам присоединился тяжёлый крейсер «Принц Ойген». Теперь общий курс лежал к берегам Норвегии. В Бергенском фьорде стали на якорь и «Принц Ойген» дозаправился. Нам же Линдеман разрешил отдыхать на палубе. Стояли солнечные дни. Свободные от вахты загорали, писали домой… Мы ждали приказа. В нашем командире сочеталась требовательность и отеческая забота о своих моряках. Мы любили Линдемана. И дисциплина на борту соблюдалась свято. Мы просто боялись Эрнста огорчить! Но всё изменилось за неделю до выхода в район действий. Прибыл новый командующий соединением – адмирал Лютьенс. Жесткий, резкий, не терпящий возражений. Даже если они шли на пользу дела. Человек без эмоций. Умеющий только отдавать приказы. За стальное выражение лица команда сразу окрестила его «Железная маска». Эрнст Линдеман отошёл на второй план. На его доклад о дозаправке топливом Лютьенс ответил:

«Не будем терять время! Линкор не зря назвали „Бисмарк“. И мы тот самый хищник, который порвёт Англии её аорту! Вперёд!». И двадцать второго мая «Бисмарк» вышел в Атлантику.

В принципе мы, молодёжь, были с ним согласны. Корабль мощен и надёжен. Дальнобойность и точность его орудий были выше всяких похвал. Средний возраст команды девятнадцать лет. Мы шли драться за Германию и любимого фюрера. Мы шли на подвиг! Двадцать четвёртого мая прошли Скагеррак. И тут первый раз заговорили пушки нашего линкора. Нам отвечали два больших корабля англичан еле видимые на горизонте. Я выскочил на палубу. Через шесть минут там, у линии горизонта, поднялся ярко-красный столб огня и раздался мощный взрыв. На горизонте быстро уходила под воду, как сказали потом офицеры, гордость английского флота – тяжёлый крейсер «Худ». Он просто разломился от взрыва пополам. Но его носовая башня до того как погрузилась в пучину дала последний, геройский залп. «Принц Уэльский», второй линкор их эскадры, получив повреждения от нашего огня отстреливаясь вышел из боя. На палубе царило ликование! И только приказы заставили нас вернуться на свои посты.

Карл, Хайнц и я ещё обсуждали это событие, когда нам принесли зашифровать и отправить радиограмму, которой мы не придали тогда особого значения. Снаряд с английских кораблей пробил носовую топливную цистерну. «Бисмарк» постепенно теряя часть топлива снизил скорость до двадцати четырёх узлов. И поэтому Лютьенс докладывал морскому командованию, что дал приказ на «Принц Ойген» идти самостоятельно. Надежда одна – в тумане поодиночке у нас есть шанс незаметно дойти до Франции. Но в двадцать два часа девять старых бипланов-торпедоносцев «Свордфиш» на которых ещё летали англичане, появившись ниоткуда атаковали нас под покровом надвигающихся сумерек. И одна торпеда попала в линкор. Спас бронированный пояс корабля. А зенитчики по этим тихоходным этажеркам промазали! Погиб один моряк. Он был первым.

Атлантика штормила и туманила. Карл и Хайнц вздремнувшие перед вахтой пришли на смену. Наступило двадцать пятое мая. Скоро утро.

– Вальтер, старина! Что там вокруг нас? – зевнув спросил Хайнц.

– Карл! Тебе работёнка с Хайнцем. Командир сказал, что не очень срочно. Поэтому, дружочек Хайнц, я тебя будить не стал. Быстренько зашифруй и отправьте папаше Редеру в Берлин. А я пойду вздремну часика четыре.

Хайнц, сев за «Энигму» и начав шифровать, буркнул: «Размечтался! Пару часиков разве. Только что-то я не пойму. Здесь пишут, что англичане на хвосте. А мы похоже делаем разворот. Странно! Впечатление такое будто мы спешим навстречу их боевым кораблям. В нашем-то состоянии. Зачем? Я конечно не Лютьенс…» Вошедший адъютант адмирала протянув Хайнцу очередную радиограмму и услышав его монолог саркастически ухмыльнулся: «И слава богу, моряк! Лютьенс гений. Этим манёвром вправо мы вышли из зоны их радаров. Сейчас они далеко по правому борту. В таком тумане обходя их по корме мы спокойно достигнем либо Кале, либо Сен-Назара, либо Бреста. Вот шифруйте и передайте радиограмму. Они уже нас потеряли. И не обсуждать действия адмирала!» Мы вскочили: «Яволь!». Поглядев на нас с превосходством он удалился. Я тоже. Спать. А поспать пришлось час-полтора. Но не больше. Да и какой тут сон если зенитки стали долбить куда-то в облака? Я встал, умылся, привел себя в порядок и вошёл в секретку. Всё равно разбудили. Вяло сказав ребятам «Хайль Гитлер!» я вопросительно взглянул на друзей. Они были хмуры.

– Что случилось пока я не контролировал боевые действия в Северной Атлантике? – пытаюсь пошутить.

Хайнц грустно улыбнулся: «Хватит ёрничать! Нас обнаружила „Каталина“. Благо „англы“ пока ещё далеко. До Франции их нам не догнать, хотя и держим двадцать четыре узла вместо тридцати. А в эфире что творится! Мы с Карлом послушали. Первое: из команды „Худа“ спасли только троих. А тысяча четыреста двенадцать человек так ничего и не поняли. Не успели. Представляешь?»

– Передают, что Черчилль «посадил на гвозди» всё командование ВМФ: «Нет ничего важнее, чем потопить „Бисмарк“! Меня не волнует, как вы это сделаете. Вы должны!». Вот, что он сказал. – добавил Карл.

– Геноссе! Это отвратительно, что нас обнаружили. Значит мы в досягаемости их авианосца. Что-то мне не по себе!

– Вальтер, дружок! Да ладно тебе. Раскинь мозгами: преследователи нас потеряли. Так? Пока будут рыскать, чтобы поймать в радар пройдёт время. У них считанные часы на это!

Подошёл Карл, с двумя кружками кофе. Нам его разрешали пить без расписания. Мы клеточка мозга корабля. Протянув одну мне он заметил: «Тут был старший помощник командира с очередной радиограммой. Он сказал, что из Гибралтара тоже вышло соединение кораблей нам на перехват. И он уверен – не успеть англичанам. Уходя на мостик, добавил: „Либо двадцать седьмого вечером, либо двадцать восьмого утром „Бисмарк“ будет в зоне действия нашей авиации. Поздно спохватились! Хотя в том соединении и авианосец „Арк-Ройал“, но в такую погоду вряд ли они полетят. Это самоубийство“. Вот что сказал старпом. И ещё я отнёс на мостик радиоперехват. Чёрный военный юмор! Нас преследует „Достедшир“. Один. Держал нас в зоне действия радара. Ближе не подходил. Боится. Но девять „этажерок“ взлетевшие с „Арк-Ройал“ попутали его с нами. И он увернулся от всех торпед, гадёныш! Вот смеху бы было, если б они своего потопили! Но и контакт он с нами потерял, пока уворачивался».

– Не так уж это и смешно! Они ж взлетели… факт! И теперь примерно знают где мы. До нашего авиаприкрытия ещё день-два пути. А если найдут? Выходит, мы в зоне действия их самолётов? Отвратительно! Это и мне, простому моряку, понятно. А уж на мостике тем более!

– Вальтер! Не дрейфь! Это были сумасшедшие парни. Ты посмотри – ветер, шторм… Нет! Повторного налёта не будет! – Хайнц потянулся на стуле. – Привет всем! Я вздремну.

Но и ему это не светило. Зенитки линкора, как сорвавшиеся с цепи псы, подняли такой лай, что мы выскочили на палубу. На нас шли пятнадцать «Свордфишей». Как они отчаялись взлететь в такую погоду – уму непостижимо!

– Накаркали вы, друзья! Теперь вся надежда на зенитчиков. Молитесь! Если ещё сумеем увернуться от торпед, тогда я до конца жизни буду каждое воскресенье ходить в кирху!

– Поспал, доннер-веттер! – сплюнул Хайнц глядя на серое штормовое небо чёрное от разрывов. – Пошли к себе. Пяль глаза не пяль, но мы теперь надеемся на то, что сможем всё-таки выдержать этот налёт. Хоть бы промазали!

Уже сидя в секретке мы чувствовали и понимали, когда нас тянуло то вправо, то влево – «Бисмарк» уклоняется от английских «свинушек». Насчитали восемь поворотов. Значит, половина наших бед прошла рядом. И тут нас тряхнуло так, что мы чуть не слетели со своих мест! И только удаляющийся стрёкот «Свордфишей» давал надежду на счастливый исход. Линкор слегка накренился, но шёл!

Часа через полтора к нам зашёл… сам Лютьенс! Мы вскочили.

– Сидите! – он махнул рукой. – Кто дежурный радист? Хотя, в принципе это уже не важно. – и посмотрев на нас своим стальным взглядом продолжил. – Передавайте! Можно открытым текстом: «Торпеда попала слева в корму. Заклинен руль. Повреждён один винт. Скорость семь узлов. Исправить нет возможности. Буду драться до последнего снаряда. Да здравствует фюрер!» Это всё! Больше в ваших услугах я не нуждаюсь. Передадите и готовьтесь в помощь палубной команде!