Текст книги "Два звонка до войны"

Глава 3
Москва. Кремль. Товарищу Сталину…

Сталин, как всегда, сидел у окна, придерживая одной рукой свою трубку, как раз перед этим туго набитую табаком, а другой, немного наклонившись всем телом и заглядывая под стол, пытаясь достать какую-то бумагу, очевидно, положенную туда накануне, потому как искать ее пришлось ему совсем недолго.

Наконец, он все-таки ее достал и, выложив на стол, принялся читать.

Пробежав глазами несколько первых строк, Иосиф Виссарионович несколько поморщился. Зачем-то взмахнул рукой и чуть не выбросил весь свой табак на пол, очевидно, на секунду забыв, что так до сих пор и держит трубку в руке.

Отодвинув от себя листок бумаги, он неожиданно встал и, пройдя немного по кабинету, решительно взялся раскуривать табак, при этом натужно сопя, словно эта работа приносила ему слишком много физического характера усилий.

Наконец, надежно затянувшись и тут же выпустив клубок бело-молочного дыма, Сталин вновь приблизился к столу и через минуту, сев на стул, принялся читать дальше отложенный ранее текст.

Спустя еще минуту, вождь, грустно вздохнув, позвонил в колокольчик, едва дотянувшись до него рукой через весь стол.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге встал молодой лейтенант, еще в совсем новенькой форме, очевидно, только совсем недавно выпустившийся из училища.

– И кто их таких молодых сюда посылает, – невольно вырвалось про себя недовольство у Сталина, – надо бы наказать, кого следует. Совсем спятили, мальчишку пригнали. Что он в жизни видел, да и видел ли чего вообще?

Но после того, как вошедший паренек ему доложил, он все же, немного прокашлявшись, сказал:

– Вызовите ко мне вашего начальника и сообщите товарищу Маленкову, что я его жду в своем кабинете ровно через 15 минут.

– Есть.., так точно, товарищ Сталин, – несколько запутался в своих солдатских выражениях лейтенант и, быстро козырнув рукой, круто развернулся и вышел из кабинета.

Стали снова грустно вдохнул, покачал головой и на время задумался о чем-то своем.

Нет, ему не стало неприятно от того, что молодой лейтенант ошибся и даже возможно не так вышел из кабинета, как то было положено, предварительно не спросив разрешения у него самого.

Его просто поразила та молодость, которая может быть в одно мгновение испорчена всего лишь одним соприкосновением с ним самим.

Сталин работал с людьми и зачастую очень многих проверял на своем так обозначенном детекторе лжи.

Таковым была его душа, способная либо воспринять человека, как своего, либо, наоборот, отвадить его и со временем, как говорится, опустить в бездну.

Сам по себе молодой человек мог быть абсолютно не причем, но исполняя те или иные указания иных начальников, вполне мог подставить свою голову под арест, а следом за ним и расстрел.

Потому, Иосиф Виссарионович, не любил наблюдать у себя в кабинете тех, кто еще в самой жизни не оперился и практически не мог самостоятельно отвечать за свои поступки.

В то же время его непосредственных подчиненных такое положение дел устраивало, так как в случае чего, всегда можно свалить вину на так называемых простачков, которые по своей молодости и готовности исполнять любые приказания старших, могут запросто наломать дров и, действительно, накликать беду конкретно лично на себя.

Он недаром сейчас вызвал к себе наркома внутренних дел и решил побеседовать с ним начистоту.

Что-то откровенно не нравилось в нем лично Сталину, и это его вполне очевидно беспокоило.

Он не мог сказать точно, что тот не враг, но в то же время, и не мог найти доказательств для вынесения в его сторону полностью оправдательного приговора.

Зачастую расставаясь со своими бывшими или уже настоящими соратниками, Сталин совсем не жалел, что поступил в отношении них именно таким образом.

– Значит, настало время каких-то перемен, – очень часто и, естественно, про себя говорил он, все же внутри переживая факт той или иной вполне очевидной для него измены.

Но, в чем она заключалась, не мог ответить никто. Даже, порою, сам Сталин, если действительно не было видно вполне очевидных причин для так называемой казни.

Кто-то называл это сведением счетов, и таких он уже сам лично разыскивал и казнил по-своему, не желая распространять по стране, как он сам говорил, подобную ересь.

Кто-то намекал недвусмысленно на четко выраженное единоличие в принятии каких-либо важных государственных решений.

А кто-то даже откровенно говорил о том, что он сам враг и деспот своего собственного народа, под этим, конечно же, подразумевая всю территорию Советского Союза.

Таких он казнил, или своеобразно наказывал, в первую очередь. Он ни в коей мере не мог допустить, чтобы какая-то жалкая свора упившихся в дупель вояк или далеко зарвавшихся в своих темных делах чиновников смогла убедить людей в его какой-то личной виновности, или тем более измене всему государству.

Эту своеобразную смуту он вполне естественно пресекал на корню.

И, кто знает, по-настоящему, действительно ли верно так поступал товарищ Сталин, принимая самые жесткие меры к своему личному неопорочиванию, как коммуниста и как непосредственно самого простого человека во всей той среде, что его же и окружала со всех сторон.

Сталин был единственным из всех представителей той верховной и чуть менее власти, который не испытывал истинной тяготы к каким-то видимым или не таковым материальным благам, и ни за что на свете не променял бы свой рабочий кабинет на какой-либо из участков возле Черного моря, который бы давал возможность практически всегда отдыхать, и даже при том хоть как-то зарабатывать деньги.

Сама мысль об этом Иосифу Виссарионовичу была настолько абсурдной, что в одно время он даже запретил самому себе думать об этом, чтобы еще больше не распотрошить тех, кто действительно на таком, как говорят, делал деньги и увеличивал свое личное благосостояние прямо на глазах у своих же сослуживцев.

Он не любил Крым, Кавказ, присутствующие в его сознании исключительно как здравницы Советского Союза, и только по этой причине там мало отдыхал и практически никогда не находился там подолгу.

Его неистово привлекал к себе рабочий кабинет. В нем он чувствовал себя очень здраво, если не сказать, наилучше.

И всегда удивлялся всем тем, кто после очередной порции свежести, возвращаясь непосредственно к обязывающему его труду, высказывался о благоприятном воздействии на организм чудесного морского воздуха, придающего впоследствии так много жизненных сил, что даже не хочется с ним расставаться и хотелось бы там, как говорится, остаться навсегда.

Сталин, конечно же, понимал, о чем в таком случае идет речь и во многом усмехался сам себе в усы от такого вполне искреннего и, можно сказать, человеческого признания о своих собственных грехах.

А то, что все эти воспоминания были в связи с так называемым посещением чудесных мест и в целом благоприятного для развития края, он, естественно, не сомневался.

Ему даже не нужно было докладов НКВД о каких-либо развратно творящихся делах или огульном пьянстве с дебошами так называемых советских чиновников.

Само вполне естественное признание об этом от непосредственного участника того чудодейственного процесса, и становилось для Сталина так называемым молчаливым приговором в отношении его собеседника.

Нет, он ни в коем случае не мстил хоть кому-то за его лично проведенное там время и откровенную радость от полученного удовольствия.

Но он брал такого человека себе на заметку, так как просто-напросто понимал, что тот час настал, и так называемые труды Ильича оказались действительно реально, и уже при нем, в действии.

– Что же будет потом? – в некоторой горечи и даже с чувством вполне благородной паники с его стороны, он сокрушительно мотал головой со стороны в сторону, конечно же, в этом случае только оставаясь наедине с самим собой и со своими собственными мыслями.

Он прекрасно видел, как жалко падают в его глазах так называемые коммунисты, которые здесь подле него практически рьяно и неистово били себя в грудь и клялись торжественно нести коммунистическую идею в массы, а там на берегу, всего лишь испытав некоторое телесное благо и обойдя круг такого же характера земных искушений, практически моментально превращались в настоящие чудовища, которые были готовы, на самом деле, использовать идею ради достижения только своего личного блага.

Вот та основная причина, из-за которой невероятно большое число граждан страны становилось для него врагами и представляли опасность по разнесению среди еще имеющегося большинства масс более простого народа своеобразной заразы так называемого псевдоутопического коммунизма.

Что это такое – сам Сталин даже не понимал.

Но ему нравилось такое выражение Ленина, и он его небезосновательно заложил себе в голову, как основной аспект борьбы с теми, кто прямо или косвенно поддерживал негласно идею ее претворения в жизнь.

Таким образом, культ личности Сталина выразился напрямую по факту состоявшегося настоящего предательства очень многого числа так называемых коммунистов, которые не смогли сдержать свои истинные порывы при виде всего лишь наполненных кем-то для них морских ванн.

Это было самое большое и откровенно пошлое поражение всей коммунистической власти и верх всякого цинизма, существующего хоть когда.

Сталин часто вспоминал старое. Он ненавидел царизм и видел в его отраженном быту то же самое. Его никогда не покидала мысль о том, что все те жалкие остатки барства и пренебрежения к людям так и не будут забыты в сознании окружающих его самого людей, навсегда закрепившись в их головах.

Это была еще одна причина для так называемых репрессий или еще один повод, чтобы отправить кого-то на нары.

И условия содержания так обозначенных в истории «лагерей» он сделал соответствующими, чтобы те самые заключенные, наконец, поняли свою вину и чтили именно то счастье, которое просто присутствовало в жизни, а не испытывалось где-то на курорте в присутствии так называемых внеочередных благ или чего-то еще, по сути, просто заменяющим жизнь или переводящим ее из одного состояния в другое.

Вот, чем объяснялись те самые посадки и уже дальше производимые расстрелы, если, по мнению самого Сталина, дело заходило слишком далеко.

И для этого не нужно было открытого заседания какого-либо суда или чего-то подобного.

Такой суд определяла душа Сталина, ибо обладала способностью сразу определять качественные свойства другого человека.

Это был своеобразный маятник с четко отображающимся внутри самого Сталина звуком камертона, который тут же оглашал приговор и ставил к стенке того или иного по-настоящему, всего лишь подвигая руку вождя к тому документу, что ему же приносили на подпись.

Были ли случаи каких-либо ошибок?

Вряд ли. Как показывает и доказывает сама, и уже наша, общая история ошибок допущено не было, но слабость звучания того самого не видимого для всех посторонних глаз камертона, вполне очевидно, в какие-то моменты состояния души Сталина просматривалась.

Это стало сразу видно по тому, как распалось советское государство и как тому поспособствовали как раз те, кто, казалось бы, только вчера так ратовал за обратное.

Можно винить лично товарища Сталина в его мало понятных для нас всех поступках и не достаточном разъяснении его личной теории так называемого предательства.

Но он не мог, действительно, на всю страну объявить такое, ибо в таком случае, уже лично его бы объявили самим врагом, так как самому простому человеку в его понимании того дня, это не казалось действительно страшным, а всего лишь определялось в его сознании какой-либо временно допущенной шалостью личностного характера.

И сам Сталин по этому поводу сокрушался больше всего.

– Ну, как объяснить народу, что это неправильно. Не верно коммунисту подчиняться своим собственным слабостям. Не верно не подчиняться тому закону, который сам же и принимал, и не верно в корне противоречить тому, о чем только вчера на каком-либо заседании парткома он заявлял открыто и в присутствии всех, а на сегодня, неожиданно, сам допустил это, так сказать, в целях полезной разгрузки. Все это чушь и обычное людское говно. Его слабости и преклонения перед каким-либо другим полом. Как прав был наш дорогой Ильич, который призывал все время учиться, учиться и учиться. Я этому не верил. Я думал, что он просто призывает к настоятельному образованию и по-настоящему полностью отрицал такое для всех. Ведь нужно кому-то было быть и дворниками, и механиками, и теми же рабочими. Не всем же только бумагу стопками перекладывать. Но, очевидно, Ильич думал о другом. Он взыскивал этим самым к самой простой человеческой совести. Призывая идти к образованию, он таким путем хотел добиться производства ума среди масс. Чтобы они, наконец, начинали думать по-своему и принимали решения самостоятельно, а не по указке, как то было всегда при царе. В то же время он думал и по-другому. Что никакая советская или другая правозащитная власть никогда не защитит по-настоящему право на жизнь, пока не будет понято всеми доподлинно, что такое право надо действительно заслужить и именно своим, а не чужим трудом, не прибегая к приспособленчеству и не обращаясь за помощью ни к кому.

Но последнее, сказанное Ильичем, Сталин выбросил. Он и сам не понимал, почему не нужно кому-то другому помогать. Ведь это в какой-то мере отрицало все коммунистического характера принципы, а Сталин старался идти полностью с ними по одной линии.

Но не только это в его речах по-настоящему смущало Сталина.

Были слова, которые он запомнил, как говорится, навсегда. Они касались уже лично его. Вернее, таких, как он, по своему складу характера.

– Мы должны искренне понимать, что работая сегодня на кого-то и во благо чего-то, назавтра мы можем стать примерно такими же, как и те, на кого работаем уже сегодня. Этого ни в коей мере нельзя допустить. Это по-настоящему крах коммунистической идеи и ни к какому, вполне естественному коммунизму мы не придем, если будем доверяться самой власти, которая вполне может прибегнуть к тому, чтобы запретить пользоваться всеми настоящим благами под предлогом разложения уже состоявшейся социалистической среды. Нам не нужно стыдиться своих вполне естественных наклонностей. Но нам нужно их искоренять, как самую глубокую занозу, доставшуюся нам от природы, которую необходимо действительно достать и довольно прочно законопатить освободившееся место всеми теми знаниями, которые мы все приобрели уже в настоящей жизни.

Сталин не понимал и не воспринимал всерьез подобных заявлений. Но он их не уничтожал, а складывал отдельно в стопку надолго сохраняющихся документов, доступ к которым был только у него.

Он сворачивал все эти высказывания на несколько уставшее состояние Ильича, связанное с его протекающей болезнью и некоторой вероотступностью самой Крупской, как самого близкого к нему человека когда-то в его же прошлом.

Сталин премного знал о Ленине и о его взаимоотношениях с остальными.

Так называемый очевидный брак с Надеждой Константиновной он всегда рассматривал, как некий союз того же серпа и молота. В нем не было так называемой обычной земной любви, а просто дружеские, переходящие иногда в более близкие, человеческие отношения.

Это была так обозначенная целиком и полностью партийная любовь, при которой один, поддерживая другого, был способен практически поддержать его в самых малопристойных, с точки зрения своей представляемой видимости, природных наклонностей.

Но Сталин ничего не имел против такого обозначения факта любви и до какой-то определенной поры терпел все, пока, наконец, не узрел, что сама Крупская несколько отделилась от Ленина, очевидно, не разделив его изменяющиеся не по дням, а порою, даже по часам взгляды, как на историю, так и на дальнейшее продолжение жизни всецело коммунистической идеи.

Тогда же сам Сталин и принял меры к ее заочному устранению и фактически сам сократил ее к нему посещения на почве так называемого неважного состояния Ильича.

То, что это было явное предательство с ее стороны, он знал прекрасно, так как следил лично за нею и за некоторыми из тех, кто не особо придерживался принципов, представляемых самим Лениным.

Там были замечены и Троцкий, и Свердлов, и Бухарин, и Тухачевский, и многие, многие другие.

Своеобразно, это уже была целая армия новых оппозиционеров, в то время как по-настоящему не удалось избавиться еще от старых.

Своими действиями Сталин прекратил такое своеобразное стяжательство силы для нового восстания и перекрыл кислород непосредственно Ильичу, когда тому стало действительно не по себе.

К тому самому времени у него уже был готов сам план и подготовлен самостоятельно человек для так называемой подмены самого Ильича.

Сталин лично закопал тело в кремлевском саду и, возможно, по нему до сих пор аккуратно ступают чьи-то живые ноги.

Многозначно проинструктировав самого двойника и почти вбив ему в голову, что это так же необходимо, как и сама революция, Сталин выиграл время на свое раздумье и принятие решения по общему захвату власти.

То, что ему это удалось, мы все, соответственно, знаем. Так что можно, в принципе, не ворошить всю ту историю, тем более, что в ней мало чего интересного.

Интерес представляет на самом деле другое. Куда подевал Сталин те самые труды и кто на самом деле возлежит в Мавзолее и по сей день.

Сам Сталин не стал подменять одно тело другим, так как практического смысла во всем том не было.

Народ и так будет чтить его память, а глазеть можно и на того, кто его представлял своим абсолютно похожим телом.

Конечно, кое-какие так называемые недостатки все же присутствовали, но по-настоящему своей роли не сыграли, и даже врачи в некоторой степени согласились со своим вполне очевидным заблуждением.

Возможно, сейчас бы тот же Сталин поступил по-другому и не стал бы устранять самого Ильича, так и не поняв по-настоящему всей его мысли, но, к сожалению, того или нет, такое тогда случилось. А не будь его, Россию еще долго бы сотрясали революции и всяческие жизненные неурядицы.

Но самым большим аспектом из присутствующих на тот момент времени угроз все же была заграница, которая, несомненно, бы снова врезалась в границы России при самом малейшем ослаблении ее внутреннего обустройства.

Потому сам Сталин практически взял полностью на себя ответственность за будущее русского народа и всех тех, не объятых взглядом территорий, которые ему непосредственно принадлежали.

Сидя сейчас в кабинете, Иосиф Виссарионович невольно вспомнил все эти события, и его сердце по-настоящему тревожно забилось, когда в кабинет к нему постучался тот, кого он и вызывал.

– Разрешите, товарищ Сталин, – с некоторой усмешкой, как оно тогда показалось самому Сталину, в кабинет вошел Ежов и плотно закрыл за собой дверь.

– Заходите и присаживайтесь, – сухо распорядился Сталин и, наклонив голову, зачем-то покопался в своем столе.

Потом, достав что-то, положил перед собой на стол и прочитал:

– Уважаемый товарищ Сталин. Прошу вас настоятельно, как коммунист и революционер, а также старый и верный друг принять меры по поводу особенно хамского поведения вашего подчиненного, а если быть точным, то начальника НКВД. Миною неоднократно подавались к вашему сведению сигналы о его мало коммунистическом поведении в обществе и довольно странном отношении к нашему социалистическому строю. Считаю, что товарищ Ежов не достоин высокого звания коммуниста и прямо порочит наш советский строй своими яркими действиями, отражающими привселюдно факты наличия в нем самых низменных капиталистических наклонностей. Находясь на совместном отдыхе, мне доводилось лично наблюдать такие, порочащие настоящего коммуниста выходки, которым не может быть места в нашей боевой коммунистической среде. Прошу вас принять меры и рассмотреть его поведение в соответствующих органах нашего государства. Искренне ваш и с огромным уважением к вам ваш боевой друг и соратник С. М. Буденный. Подпись. Дата. Фамилия.

Сталин оторвал глаза от бумаги и посмотрел на Ежова:

– Что скажете, товарищ Ежов? Прав Семен Михайлович Буденный или нет? – и он забарабанил пальцами по столу, выражая тем самым свое нетерпение в ожидании ответа.

Ежов неожиданно вскочил и можно сказать пробежался по кабинету в какой-то нервной горячке.

– Это поклеп, товарищ Сталин. Я нигде не был. Ни на каком-то там отдыхе или где-то еще. Я болел и притом находился всегда здесь. Можете выяснить это у моих подчиненных. Клянусь вам именем коммуниста, – и он горячо приложил руку к сердцу, желая показать свою самую настоящую партийную преданность.

– Вы предатель, товарищ Ежов, – резко бросил ему в глаза Сталин, немного сузив их в своем выражении и наморщив свой лоб.

– Но я же никого не предавал. Я говорю, как есть. Это Буденный просто завидует, что ему не досталась такая власть, – погорячился в своем ответе Ежов и, возможно, тем самым еще больше подзадорил самого Сталина.

– Я Буденному верю, как себе самому. Я лично видел, как он защищал революцию и знаю, как он может по-настоящему рубить правду-матку. Он, кстати, так всегда и говорил, когда по-настоящему ввязывался в бой и при этом никогда не оглядывался назад. Не смотрел, идут ли за ним его товарищи, чтобы прикрыть спину. Он сам победитель и верный коммунист, доказавший не раз свою партийную верность.

Помолчав с минуту, Сталин снова продолжил:

– Вы будете наказаны, товарищ Ежов. Я не могу допустить, чтобы руководитель вашего ранга так бесчестил звание настоящего коммуниста. Я вызвал сюда товарища Маленкова. Пусть, он на вас посмотрит и рассмотрит ваше дело по линии вверенной ему инстанции. Если факты действительно подтвердятся, то вас ожидает расстрел. Я не арестовываю вас сейчас, но бежать не советую. Вы знаете, что рука правосудия найдет вас везде. Потому, не советую этого делать просто по-человечески. Побег будет расценен, как доказательство вашей личной вины, что противоречит высокому званию советского гражданина и, соответственно, коммуниста. Идите, товарищ Ежов и подумайте обо всем обстоятельно. Да, кстати, чуть не забыл. Не ставьте ко мне для охраны лиц, которые по возрасту слишком молоды для выполнения подобных обязательств. Для этого есть старшее и уже проверенное временем поколение. Не так ли, товарищ Ежов?

– Я это тотчас исправлю, разрешите идти? – немного испуганно ответил глава НКВД и тут же оступился при развороте, когда Сталин разрешил ему покинуть его кабинет.

– Вот так и в жизни, – успел то заметить и с горечью прокомментировал Иосиф Виссарионович, – не успела жизнь повернуться немного другой стороной, как тут же отразилась оступью, – с большим сожалением констатировал Сталин, тяжело вздохнув и уже принимаясь за чтение очередного доноса, как правильно и назывался бы такого характерного наклонения кем-то напечатанный или написанный просто от руки документ.

Сталин не удивлялся таким поступкам и можно сказать, что за годы уже немного устоявшейся советской власти к ним просто привык.

Люди, как и всегда, не зависимо от строя, порой ненавидели друг друга и всегда пытались с помощью власти свести счеты.

Не всегда, конечно же, такую месть можно было распознать, отчего, естественно, страдали и самые простые люди.

Но лично Сталин их не видел и, конечно же, не судил. То делали на местах уже за него и абсолютно другие люди со своим собственным пониманием совершенного проступка, если он был на самом деле, и со своей собственной тяготой власти, которая им же была наделена самим государством.

Своеобразно, это были амбиции одних по отношению к другим, и таким же образом решались хоть какие-то споры между людьми, если они возникали по поводу того или иного вполне материального вопроса.

И Сталин это, конечно же, прекрасно понимал, и всячески расстраивался из-за того, что так называемый советский человек идет на поводу своей, по сути, жалкой или ничтожной личности, если она приказывает ему к чему там тянуться или даже призывает бороться именно таким путем.

– Таких по-настоящему надо расстреливать, – продолжал думать Сталин, пока еще вызванный им Маленков не пришел, – но нельзя же казнить весь народ, – сокрушительно мотал он головой, думая о том же народе. – Вот, что ему нужно, чтобы победить в самом себе. Возможно, не хватает какой-то победы, действительно, завоеванной им самим, а не преподнесенной на блюдечке в формате октябрьской революции. Ведь, кто там по-настоящему воевал или отвоевывал сердце революции при штурме Зимнего. Матросы, разозленные войной солдаты или та горстка таких же, как и он сам, патриотов-революционеров, которые до этого подвергались самым жестким репрессиям со стороны царской власти, практически все время находясь где-то в далеких от Москвы или Петербурга ссылках.

Народ ведь, по сути, не участвовал в революции. И, собственно говоря, ему по-настоящему было наплевать, кто там победит – приспешники Керенского, старая гвардия царской власти или так называемые коммунисты или большевики, которые и стали ними только благодаря самой революции.

Во многом задела, правда, гражданская война, но и она проходила под общим знаменем везде присутствующего анархизма, в итоге всего лишь подразумевающего только факт захвата земли, которой так не хватало самому крестьянству.

Даже заводы и фабрики меньше всего интересовали людей, нежели сама земля, так как все понимали отлично, что только она может прокормить и вполне даст возможность выжить практически в любых условиях.

Так что, какой там горячо поддерживаемый коммунизм в сознании того прежнего крестьянина или рабочего. Они, порой, понятия не имели, что это такое и что стоит за самой идеей развития социалистического государства.

Только в тридцатых годах начало хоть как-то обустраиваться по-новому сознание, и те же люди начали верить тому, что они реально сами способны на многие подвиги, без которых могли бы остаться при старой власти.

Да, царская Россия была в каком-то отношении сильна, но она уже не могла дать рабочему классу или тому же крестьянству именно ту свободу, которая и привела бы весь народ к подлинному выражению своего личного стремления в деле построения абсолютно нового государства, целиком и полностью насыщенного человеческим трудом в самых различных сферах его практического применения.

Та власть была по-своему консервативна. Это был застой, и его нужно было прорвать, как обычно выпускают наружу гнойный нарыв для того, чтобы исцеление произошло быстрее.

Так вот получилось и с революцией. Еще неизвестно, что было бы, и устояла бы сама Россия в той самой войне, которую предложили ей капиталисты других стран. Ведь по-настоящему проигрыш в первой мировой никак не был связан с так называемыми отчаянными попытками Ленина и его товарищей по партии захватить власть.

Все это пустая болтовня той самой царской верхушки, которая завралась до предела, и ей нечем было отчитываться даже перед самим царем. Они продали свое оружие Антанте, они нагрели на этом руки. А самый простой мужик с ружьем в буквально засыпанном вшами окопе защищал все те царские устои власти, которые, по сути, были уже никому не нужны, даже самому царю.

Ибо и он понимал то же и видел, как его «обуло» по-настоящему его окружение и как с помощью долгов той же России им удалось его обмануть, отчего армия оказалась недееспособной, и ей, по сути, вообще нечем было воевать.

Они шли в атаку просто в штыковую, они бросались на амбразуры врага своими телами, они задыхались от применяемого против них газа и все благодаря только тому, что сам царь оказался не у дел, или не у того порога, который и должен был по-настоящему вывести его в люди.

Он просто испугался за свою жизнь. За жизнь своей семьи и всего того, что его окружало. Фактически, он предал Россию, бросив тех самых солдат в бой и заставив распоряжаться вместо себя каким-то доверенным лицам, не желая участвовать лично в практическом уничтожении своего собственного народа под видом тех же солдат.

Так что, как бы там не говорили господа хорошие, но Сталин точно знал положение дел на фронтах, а с помощью им добытых впоследствии документов практически полностью разобрался в том, что на самом деле произошло, и кто предал в целом Россию.

Сталин немного пошевелился на своем месте, отчего стул под ним тревожно заскрипел, и покрутил головой, словно отбрасывая от себя все те не нужные ему сейчас мысли, но спустя короткое время, вновь принялся за свое, несколько удручающе глядя в потолок, который почему-то постоянно напоминал ему о присутствии здесь царской власти, хотя она и располагалась в свое время в другом городе.

Но, очевидно, здесь были духи прежних царей, и им так же по-настоящему было больно в такие периоды его рассуждений, которые, несомненно, затрагивали самые последние клеточки его души, а уже она приволакивала к себе всех тех, о ком непосредственно он и думал.

Так что же дала народу царская власть?

Практически, ничего. Наоборот, только лишила его всякой возможности зарабатывать своим трудом, так как получить так называемый сводный патент лично на свое хозяйствование было очень и очень трудно.

Тем правом могли воспользоваться только зажиточные люди, которых по-своему вовсе не интересовал такой труд, и они приспосабливались к нему, в тайной надежде лишь на то, что кто-то из царской власти вдруг обратит на их потуги внимание и выделит помощь для подъема так называемой мануфактуры, что, соответственно, в те года и обозначало создание какого-либо предприятия.

Все же остальные, чуть ниже и дальше практически были лишены того права и прибивались к жизни, кто, как мог.

Оттуда и повелось пьянство, разгул и разбои, чем в свое время занимался и сам Сталин, так как и ему самому практически не за что было жить.

Потому, победа советской власти давала вполне реальную возможность заработать каждому человеку, ибо оно обязывало по своему каждого к своему труду и, несомненно, за деньги.

Конечно же, то были настоящие копейки, и их трудно было заработать, а порою, даже выпросить у того, кто непосредственно заведовал так называемой денежной кладовой.

Именно так она называлась вначале, особенно в первых крестьянских хозяйствах, которые только-только начали переименовываться в колхозы.

Но все же прогресс в том присутствовал, и советский человек мог зарабатывать себе сам, при этом, не слоняясь безнадежно по свету в попытке хоть где-то найти себе работу.

Сталин по-настоящему занял трудом всех и ввел непосредственную трудовую повинность. Это было обязательное условие содержания советской власти, основанной на идее всеобщего братства и в целом коллективного труда, не исключающем, правда, и индивидуального, если, конечно же, на то согласится государство.