Текст книги "Последняя империя. Падение Советского Союза"

Выступление Буша приняли с воодушевлением. Иван Драч и другие лидеры “Руха”, одними из первых на Украине признавшие значение трагедии Бабьего Яра, одобрили этот шаг. Украинско-еврейский альянс против советской системы, созданный в ГУЛАГе усилиями диссидентов обеих национальностей, становился реальностью благодаря “Руху”, на который серьезно влияли вчерашние диссиденты. “Рух” стоял в авангарде борьбы с антисемитизмом, от которого Украина до сих пор не избавилась, и “руховская” политическая платформа поддерживала украинско-еврейское сотрудничество, направленное против диктатуры центра³¹.

Единственными, кто почувствовал себя не в своей тарелке, были сопровождавшие Буша представители Горбачева: вице-президент Геннадий Янаев и советский посол в Вашингтоне Виктор Комплектов. Так как речи, произносимые в рамках визита, звучали по-украински и по-английски, а рабочими языками мероприятий служили украинский и английский, гостей из Москвы почти все время не оставляло недоумение. Комплектов, слушая Буша в парламенте, заметил: “Хорошо хоть английский я знаю, иначе вообще не понял бы, что здесь происходит”. Если верить “шпаргалке” Буша, Янаев немного владел английским. Даже если так, в Киеве он этого не показал. Украинские чиновники прекрасно говорили по-русски, а переход на украинский язык имел символическое значение для республики, официально ставшей суверенной.

Американцы пригласили украинского переводчика. Кроме того, по просьбе украинской стороны они устроили встречу Буша и Кравчука без Янаева. По словам члена Совета по национальной безопасности Эда Хьюэтта, с вице-президентом СССР, не говорящим по-украински и, вероятно, не понимающим большей части произнесенного по-английски, украинцы обращались так, будто перед ними был “председатель всесоюзной ассоциации прокаженных”. Во время обеда у Кравчука весь вид Янаева выражал то скуку, то раздражение. Но правила игры изменились, и Янаев это понимал³².

Около семи часов вечера американский борт № 1 покинул Борисполь и взял курс на Вашингтон. Администрация подводила итоги: достигнута важная веха на долгом пути к ядерному разоружению, выработана новая политика по отношению к национальному самоопределению советских республик, оказана поддержка демократии – и при этом выражена солидарность с кремлевским коллегой, пытающимся удержать распадающуюся сверхдержаву. А в самолете, летящем в Москву, посол Мэтлок и советский вице-президент Янаев “провозглашали здравицы за казавшийся очень успешным визит”. Джордж Буш предвкушал заслуженный отдых в Кеннебанкпорте. Июль выдался тяжелым. Август обещал быть ленивым и томным³³.

Часть II
Танки августа

Глава 4
Крымский пленник

Михаил! Надеюсь, с вами все в порядке”, – такими были первые слова воображаемого обращения, которое Джордж Буш записал на маленький диктофон. Все годы своего президентства он вел аудиодневник. Вечером 19 августа 1991 года президент был мысленно далеко от США: он думал о Михаиле Горбачеве.

Надеюсь, они гуманны к вам. Ваше руководство страной было фантастически конструктивно. На вас нападали и справа, и слева, но доверие к вам безгранично. Пока, черт побери, мы не знаем, что происходит в вашей стране, где и в каких условиях вас содержат, но мы были правы, оказывая вам содействие. Я горжусь тем, что мы поддерживали вас, и хоть на телевидении не будет недостатка в “говорящих головах”, которые объяснят, что было сделано не так, все ваши поступки имели одну цель – сделать свою страну лучше, сильнее, богаче¹.

Президент фиксировал свои мысли о дне, который назвал историческим. В тот день в далекой Москве бывшие соратники Горбачева объявили о введении чрезвычайного положения, его самого отстранили от власти якобы по состоянию здоровья, а на улицах появились танки. Буш, лишь несколько недель назад вернувшийся из Москвы, никак не ожидал такого поворота. Предыдущую ночь он провел в семейном гнезде Уокерс-Пойнт в городе Кеннебанкпорт (штат Мэн), и сильнее всего его волновала предстоящая утром игра в гольф. Она должна была начаться в половине седьмого, пока ураган “Боб” еще не достиг побережья. Компанию президенту собирались составить Брент Скоукрофт, остановившийся в гостинице “Нонантум” в Кеннебанкпорте, и Роджер Клеменс, знаменитый питчер “Бостон ред сокс”. Но едва Буш уснул, как его разбудил телефон. Советник по национальной безопасности звонил отнюдь не для того, чтобы поговорить об игре или грозящей сорвать ее непогоде. Повторялась прошлогодняя история, когда Саддам Хусейн вторгся в Кувейт. Новость затрагивала сферу международной политики и грозила сорвать не только предстоящую игру, но и отпуск: в Москве произошел переворот.

За полчаса до этого Скоукрофт мирно лежал в кровати, читая сводки. Телевизор показывал круглосуточный канал Си-эн-эн, и краем уха советник по национальной безопасности услышал, как диктор сказал что-то об отставке Горбачева по состоянию здоровья. Звучало это подозрительно: всего несколько недель назад Скоукрофт видел Горбачева, и тот был в полном здравии; он прислушался. ТАСС сообщил о болезни Горбачева и учреждении комитета с полномочиями по введению чрезвычайного положения. В числе лиц, возглавивших комитет – группы сторонников жесткой линии во главе с вице-президентом Геннадием Янаевым, – были глава КГБ Владимир Крючков и министр обороны маршал Дмитрий Язов. Скоукрофт позвонил своему заместителю Роберту Гейтсу и попросил проверить данные по каналам ЦРУ. Потом вызвал вызвал заместителя пресс-секретаря Романа Попадюка, остановившегося в том же отеле, и поручил ему составить заявление на случай, если данные подтвердятся.

Скоукрофт позвонил президенту и рассказал ему, что знал. К тому моменту не было ни одного подтверждения по какому-либо из правительственных каналов, в том числе ЦРУ. “Боже мой!” – была первая реакция Буша. Стали обсуждать, как реагировать: журналисты уже ломились в дверь гостиничного номера Попадюка. “Президент склонялся к тому, чтобы открыто осудить переворот, но в случае его успеха нам пришлось бы иметь дело с путчистами, независимо от того, насколько омерзительным, с нашей точки зрения, было бы их поведение, – вспоминал Скоукрофт. – И мы решили, что тон президента должен быть осуждающим, но что все мосты мы сжигать не будем”. Мысли у Скоукрофта были отнюдь не радужные: путч с таким количеством участников-тяжеловесов вполне мог удаться. ‘^неконституционный” (extra-constitutional) – такое определение переворота предложил Скоукрофт президенту. Прежде чем Буш снова попытался уснуть, они условились, что Скоукрофт будет следить за ситуацией и позвонит в половине шестого утра. Попадюк вышел к прессе с кратким заявлением, по сути признав: администрация не обладает информацией из независимых источников. А Скоукрофту он сказал, что утром президента ждет общение с прессой, и вряд ли будет уместно рассуждать о путче на поле для гольфа. “Возможно, будет дождь”, – ответил Скоукрофт. О гольфе пришлось забыть².

Утром положение не прояснилось, разве что ушли последние сомнения насчет переворота. Что случилось с Горбачевым? Что на уме у заговорщиков и как повлияет переворот на советско-американские отношения и сам СССР? Все понимали, что это событие не пройдет бесследно.

ЦРУ, как обычно, перебирало варианты. Вероятность возвращения к доперестроечному режиму аналитики оценили в 10 %; в 45 % – вероятность патовой ситуации в отношениях демократов и сторонников жесткой линии и в те же 45 % – вероятность поражения заговорщиков. Возможность успешного путча ЦРУ рассматривало с большим скепсисом, чем тот же Скоукрофт, отчасти потому, что не удалось обнаружить признаков серьезных приготовлений: переворот был затеян почти спонтанно. И все же оставалось лишь гадать, как будут развиваться события. Буш провел краткие переговоры с премьер-министром Великобритании Джоном Мейджором и президентом Франции Франсуа Миттераном. Для них сообщение о перевороте стало как гром среди ясного неба. Буш объяснил Миттерану, что заговорщики застигли Горбачева врасплох (придерживаться этой линии утром посоветовал Скоукрофт). “Если они ничего не знали, то, черт возьми, откуда мы могли узнать?” – записал президент в тот день на диктофон. Казалось, события приобретают наихудший оборот: мало того, что ЦРУ проворонило переворот, так еще президент и советники вынуждены получать информацию из новостей Си-эн-эн. “Пресса утверждает, что разведка сплоховала”, – пожаловался в то утро Буш премьер-министру Канады Брайану Малруни³.

Госдепартамент также оказался не готов. Джеймс Бейкер, проводивший отпуск в Вайоминге, узнал о перевороте из оперативного центра Госдепа лишь час спустя после того, как Скоукрофт услышал о нем в теленовостях. Сводя информацию из Вашингтона и сообщения своих помощников, рассеянных по всему миру, Бейкер делал заметки в охотничьем блокноте. Сверху на маленьких страницах стояла фраза, мало подходящая для урегулирования международного кризиса: “Ради пары рогов охотник согласен на все” (Hunter will do anything for a buck $). Первые записи Бейкера гласят: “Никакого влияния. Все по минимуму”, “Какое-то время будет сложно иметь дело с новыми ребятами”, “Подчеркнуть отсутствие у них политической легитимности”. После этого, похоже, появилась надежда: “Ельцин сейчас ключевая фигура. Нужно поддерживать с ним отношения. Показать, что мы пытаемся собрать информацию. Установить контакты с реформатором”.

А в Москве, как назло, посол Джек Мэтлок уже покинул место службы, а назначенный вместо него Роберт Страус еще не приступил к обязанностям. Страус – техасец, тесно связанный с Бушем, без знания русского языка и без дипломатического опыта, – должен был стать посредником между президентом США и Горбачевым. Теперь же оказалось, что Горбачев покинул сцену. Буш позвонил Джиму Коллинзу, американскому поверенному в делах, который уже успел побывать в расположенном через улицу от посольства здании российского парламента. Коллинз рассказал президенту, что российский Белый дом открыт, но следов присутствия Бориса Ельцина там нет. Находящимся в Москве американцам, сообщил поверенный, ничто не угрожает.

Это была единственная хорошая новость, которую Буш смог сообщить журналистам, спрятавшимся в тесном зале президентского дома от принесенного ураганом дождя. Буш выразил глубокую обеспокоенность событиями в Москве, заверил, что американское правительство следит за ситуацией, и заявил, что заговоры, бывает, терпят неудачу: “Можно сначала взять власть в руки, а потом столкнуться с сопротивлением народа”. Следуя совету Скоукрофта, президент охарактеризовал смену власти в СССР не как неконституционную, а как внеконституционную. Похвалы Буша в адрес Горбачева звучали как поминальная речь. Он признался, что не делал попыток связаться по телефону с советским лидером. Сильнее всего Буша беспокоило, продолжат ли заговорщики вывод советских войск из Восточной Европы, начатый Горбачевым, и будут ли они соблюдать договор СНВ и прочие соглашения по контролю над ядерными вооружениями. Президент сказал, что пока будет длиться ‘^неконституционное” правление, вся помощь со стороны США будет заморожена, но санкций не последует, если новое руководство СССР не будет нарушать международные обязательства.

Буш не желал сжигать мосты. Он нашел несколько добрых слов в адрес советского вице-президента Янаева и, несмотря на прямой вопрос журналиста, отказался поддержать призыв Ельцина к всеобщей забастовке. В глубине души Буш сомневался в том, что Янаев организатор путча, и поделился своим ощущением с канцлером Германии Гельмутом Колем. Буш симпатизировал советскому вице-президенту, с которым он виделся во время недавнего визита в Москву и Киев. Узнав, что Янаев заядлый рыбак, он даже послал ему несколько блесен из личных запасов. Буш не знал, получил ли снасти предполагаемый лидер путчистов. На пресс-конференции президент США поделился “смутным чувством”, что Янаев не противник реформ, однако признал, что его действия говорят о другом. Буш отметил, однако – как оказалось, справедливо, – что руководил переворотом не Янаев, а глава КГБ и сторонники жесткой линии из числа военных⁴.

Пресс-конференцию трудно было назвать успешной. СМИ, пораженные сдержанностью Буша, сравнили ее с реакцией президента на бойню на площади Тяньаньмэнь. И Буш, чтобы спасти положение, по совету Скоукрофта прервал отпуск. Он решил прямо перед объективами телекамер отбыть в Вашингтон, показав этим, что контролирует ситуацию и участвует в разрешении международного кризиса. Это меняло картинку на экране, но президентская позиция осталась прежней. В тот день важнейшим заданием, о котором ни на миг не забывали сотрудники администрации, было сохранить суровый тон, чтобы не вызвать у заговорщиков соблазна денонсировать подписанные Горбачевым международные соглашения. Гельмут Коль признался Бушу, что его беспокоит, продолжится ли вывод войск из Восточной Германии. То же самое он слышал от восточноевропейских руководителей, в чьих странах до сих пор квартировали советские военные. Соединенным Штатам и их союзникам удалось получить большую часть того, чего они добивались от Горбачева, но будут ли придерживаться договоренностей его преемники?⁵

Американские лидеры никогда не исключали, что советская политика сотрудничества с Западом окажется недолговечной. В январе 1991 года, выслушав отчет ЦРУ о событиях в Советском Союзе, госсекретарь Джеймс Бейкер заметил: “Вы, парни, по сути, говорите, что рынок идет вниз и нам следует сбрасывать активы”. Бейкер предлагал сорвать куш, пока ставки в американо-советских отношениях не начали падать. В мемуарах он написал: “‘Сбрасывать’ означало получить от Советов все, что можно, пока страну не захлестнула реакция или не начался распад”. Той же политики американцы придерживались весной и летом 1991 года. Роберт Гейтс вспоминал, что в предшествовавшие перевороту месяцы администрация исповедовала подход, обозначенный Скоукрофтом на президентском брифинге по национальной безопасности 31 мая 1991 года: “Наша цель заключается в том, чтобы помочь Горби как можно дольше удержаться у власти, подталкивать его в правильном направлении, и делать то, что даст нам наибольшую внешнеполитическую выгоду”.

Теперь, когда Горбачев оказался вне игры, главной задачей стало не потерять достигнутое. Падение Берлинской стены в 1989 году ознаменовало собой крах коммунизма в Восточной Европе. Смогли бы новые кремлевские лидеры восстановить стену между Востоком и Западом? Этого никто не знал. В тот же день, 19 августа 1991 года, Джордж

Буш надиктовал текст воображаемого сочувственного послания Горбачеву. Кроме того, он записал на диктофон:

Я думаю, сейчас надо сделать так, чтобы ситуация не ухудшилась. Я говорю о Восточной Европе, о воссоединении Германии, о выводе войск из стран Варшавского договора и о самом Договоре, оставшемся не у дел. [Советское] сотрудничество на Ближнем Востоке, конечно, жизненно важно, но пока, как знать, мы можем оказаться без него⁶.

Судя по всему, Буш старался примирить интересы своей страны с явной личной симпатией к Горбачеву. Мысленно президент возвращался в недавнее прошлое и пытался понять, мог ли он или его администрация помочь Горбачеву избежать мятежа. Ему удалось убедить себя, что с американской стороны было сделано все возможное. В дневнике Буш ответил критикам, утверждавшим, что он слишком увлекся Горбачевым. В попытке переворота Буш видел оправдание своей политики в отношении центра и советских республик: “Если бы мы списали со счетов Горбачева и оказали большую поддержку Ельцину, пришлось бы наблюдать, как бунт военных и спецслужб принимает более уродливые формы, чем сейчас”.

Труднее было ответить на вопрос, достаточно ли сделали США и их союзники, чтобы поддержать Горбачева в июле на лондонском саммите “Большой семерки”, когда он просил о финансовой помощи. Первым этот вопрос поднял Брайан Малруни во время телефонного разговора с Бушем, который состоялся после пресс-конференции. Он напомнил Бушу о вопросе, заданном в Лондоне Гельмуту Колю: “Если через месяц Горбачева отстранят от власти и люди станут упрекать нас в том, что мы сделали слишком мало, то расценивать ли предлагаемые нами шаги как нечто такое, что мы должны сделать?” Коль, который был обязан Горбачеву объединением Германии и который яростней всех настаивал на том, чтобы предоставить СССР как можно больше кредитов, якобы ответил: “Совершенно верно”. И Буш, и Малруни знали, что на лондонском саммите Коль считал, что Горбачеву нужна помощь, и были вполне удовлетворены, когда канцлер изменил свою позицию, заявив, что Германия принимает решение Соединенных Штатов и остальных стран “семерки” выразить Горбачеву поддержку, но денег много не давать. “У вас еще есть сомнения, что его [Горбачева] свергли потому, что он слишком сблизился с нами?” – поинтересовался Малруни у Буша. “Думаю, уже никаких”, – ответил американский президент⁷.

Горбачев планировал вернуться из Крыма в Москву 19 августа. В отпуск он уехал 4 августа, примерно тогда же, когда Буш отправился в Уокерс-Пойнт. Как и вилла американского президента, резиденция Горбачева стояла у моря, но если Буш уехал в Мэн, спасаясь от жары, то Горбачев отправился на юг, чтобы понежиться на солнце: как и многие советские люди, он не представлял себе отпуска без загара и купания в Черном море. Но, в отличие от сограждан, он мог позволить себе шикарный, по советским меркам, отпуск.

В 1988 году для Горбачева близ поселка Форос построили виллу. Входящий в состав Большой Ялты Форос лежал примерно в 40 километрах от Ливадии, где в 1945 году проходила конференция с участием Франклина Рузвельта, Уинстона Черчилля и Иосифа Сталина. Особняк, известный как госдача № 11, или объект “Заря”, возвели в те годы, когда Горбачев и его соратники в Политбюро развернули кампанию за отмену привилегий для партийного руководства и госаппарата. В августе 1991 года, когда семья Горбачевых приехала в Форос, Раиса Максимовна распорядилась снять в пляжных домиках хрустальные люстры. Но и без люстр резиденция поражала роскошью.

“Зарю” построили в рекордные сроки на голых скалах. Чтобы придать местности приветливый вид, сюда привезли тысячи тонн земли, кустарники и деревья. Каждую зиму дожди и ветер отчасти обнажали скалы. Вместо утраченной почвы привозили новую. Рукотворный пляж, для устройства которого пришлось взорвать скалы и привезти сотни тонн песка, сообщался с террасой подъемником. Для защиты виллы от ветров, в этих местах особенно сильных, строители с помощью динамита углубились в породу, приспособив скалу под укрытие. Офицеры КГБ, которые обеспечивали безопасность, жаловались, что обороняться от атак и с моря, и с суши здесь трудно, но это место нравилось Горбачеву. Как и прежде, в августе 1991 года в Форос приехала и семья дочери Горбачева: тридцатичетырехлетняя Ирина Вирганская (в девичестве Горбачева), по профессии врач, ее супруг Анатолий, также врач, и две их маленькие дочери.

Восемнадцатое августа, последний день отпуска генсека, начался как обычно. Он и Раиса Максимовна проснулись около восьми часов утра, позавтракали. Около одиннадцати часов Михаил Сергеевич и его супруга, чьи перемещения отмечались охранниками под кодовыми обозначениями но и ill, спустились к морю. Раиса Максимовна отправилась купаться, а Михаил Сергеевич остался на пляже: несколько дней назад у него случился приступ радикулита. Отпуск у Горбачева, как всегда, был рабочим. После завтрака генсек просматривал речь, которую должен был произнести 20 августа в Москве на церемонии подписания нового Союзного договора – плода многомесячного лавирования и переговоров центра с набирающими все больший вес республиками. Около половины пятого Горбачев провел телефонный разговор с одним из своих помощников, Георгием Шахназаровым, который отдыхал на соседнем курорте и помогал готовить речь. Как оказалось, это был последний звонок Горбачева перед долгой паузой.

Несколькими минутами ранее два офицера КГБ, прибывшие в Крым вместе с генералом госбезопасности Юрием Плехановым, главой Службы охраны, приказали телефонистке Тамаре Викулиной из центра правительственной телефонной связи отключить Горбачеву все линии. Викулина попросила, чтобы генсеку позволили сделать еще один звонок – она только что сказала Горбачеву, что связывает его с Шахназаровым. Возражать офицеры не стали. Но едва разговор был окончен, как все линии, связывающие дачу с миром, были отключены – даже система связи, позволявшая президенту СССР отдать приказ о ядерном ударе. Президентский ядерный чемоданчик на следующий день намеревались отослать в Москву, где он должен был оказаться в руках мятежников, в числе которых были министр обороны маршал Язов и начальник Генштаба генерал Михаил Моисеев – обладатели двух остальных ядерных чемоданчиков. Военные получили бы абсолютный контроль над ядерным арсеналом⁸.

Горбачев заподозрил неладное в тот момент, когда Владимир Медведев, руководитель личной охраны, около 16.45 вошел в комнату, где генсек после обеда читал газету, и доложил, что из Москвы прибыла делегация: глава президентского аппарата Валерий Болдин, два секретаря ЦК КПСС и командующий сухопутными войсками генерал Валентин Варенников. Все, кроме Варенникова, были людьми проверенными, давно знакомыми, но тем не менее президент разволновался. Он поинтересовался у Медведева, как эти люди проникли на тщательно охраняемый объект. Медведев объяснил, что в составе делегации также генерал Плеханов, начальник Службы охраны КГБ, а значит, и самого Медведева. Что им нужно? Медведев не знал. Сам он к тому времени уже понимал, что дело идет к перевороту. Несколькими минутами ранее, когда Плеханов появился в его кабинете и попросил, чтобы приезжих провели к Горбачеву, Медведев попытался связаться с президентом по телефону “и понял, что действовали по хрущевскому сценарию. Все линии связи были отрезаны”⁹.

О том, что в стране, возможно, переворот, Горбачев догадался, когда сказал Медведеву, чтобы визитеры подождали, и поднял трубку. Он собирался позвонить своему давнему союзнику – председателю КГБ Владимиру Крючкову. Трубка молчала. То же самое с другими телефонами – всего их было пять, включая красный аппарат, установленный на случай, если Горбачеву придется принять на себя обязанности главнокомандующего. Теперь сомнений не оставалось. Мало того, что визитеры нарушили протокол, прибыв без приглашения. Они посмели изолировать советского лидера. Горбачев позвал к себе Раису Максимовну, а потом дочь и зятя. После краткого семейного совета было решено, что все поддержат Михаила Сергеевича. Горбачев позднее напишет, что он твердо решил не поддаваться давлению и не менять политический курс, чего бы это ни стоило. Момент был очень тревожный. “Все мы знали историю нашей страны, ее ужасные страницы”, – вспоминала Раиса Горбачева¹⁰.

Последним советским лидером, смещенным в 1964 году своими же подчиненными, был Никита Хрущев. Ему повезло: он остался жив. Все иные советские лидеры умерли, пребывая в должности, и некоторые из них – при обстоятельствах более чем подозрительных. Так, ходили слухи, что Сталина отравили: он умер, когда готовился нанести удар по ближайшим соратникам, в том числе по бывшему руководителю госбезопасности Лаврентию Берии. Предполагаемый инициатор убийства Сталина вскоре был арестован военными по приказу Хрущева, обвинен в работе на британскую разведку и расстрелян. Брежнев скончался в 1982 году, когда, по некоторым данным, готовил передачу власти в обход бывшего председателя КГБ Юрия Андропова. Согласно утверждениям Владимира Медведева, охранника Брежнева, много лет Андропов (наряду с некоторыми другими членами Политбюро) снабжал Брежнева снотворным; умер Брежнев во сне. Горбачев прекрасно знал историю своих предшественников и кремлевские обычаи¹¹.

Учитывая прецеденты, было хорошим знаком то обстоятельство, что заговорщики решились на переговоры. Обсудив положение с семьей, Горбачев вышел к незваным гостям. Те уже были в здании. Одни сидели на диване, другие расхаживали по холлу второго этажа и поражались роскоши. Здесь они встретились с Горбачевым. Тот страдал от приступа радикулита и передвигался с трудом. Горбачев пригласил гостей в кабинет и, обращаясь к тем, с кем чувствовал себя непринужденнее, поинтересовался, не арестуют ли его. Его заверили, что нет. Визитеры объяснили Горбачеву, что приехали обсудить ситуацию в стране. Горбачев переменил тон. “Кого вы представляете и от чьего имени говорите?” – спросил он, едва заговорщики вошли в кабинет, где было всего два стула для посетителей. Они молчали. Горбачев повторил вопрос. Когда ему ответили, что они представляют комитет, включающий Крючкова, Язова и Янаева, президент спросил, кто учредил комитет: Верховный Совет? На этот вопрос у них не было ответа. Горбачев немедленно увидел их слабое место: комитет, который они представляли, был как минимум ‘^неконституционным”¹².

Валерий Болдин, пятидесятишестилетний руководитель президентского аппарата, знавший Горбачева лучше всех, утверждает, что тот почувствовал себя несколько свободнее, когда услышал имена членов ГКЧП. Болдин вспоминает в мемуарах: сильнее всего президент боялся, что визитеры представляют его заклятого врага – Бориса Ельцина. В предыдущие дни Горбачев разговаривал по телефону с Крючковым, обсуждая политическую ситуацию. Горбачев опасался, что в последний момент Ельцин откажется подписать Союзный договор. Еще 14 августа Горбачев долго разговаривал с Ельциным, пытаясь убедить его не поддаваться давлению критиков, требовавших проведения всероссийского референдума о Союзном договоре. “В общем, мы попрощались на хорошей ноте, – написал Горбачев. – Хотя у меня остался осадок, не ушло ощущение, что Ельцин чего-то недоговаривает…”

Когда два дня спустя, 16 августа, Ельцин отбыл в Алма-Ату на встречу со своим союзником Нурсултаном Назарбаевым, обеспокоенный Горбачев позвонил в Москву Болдину и поинтересовался, известно ли ему о визите. “Ты понимаешь, как это называется. Сепаратно, проигнорировав мнение президента СССР, местечковые лидеры решают государственные вопросы. Это заговор”, – якобы сказал он своему помощнику, который уже был в сговоре с Крючковым. Восемнадцатого августа, когда заговорщики ступили на порог дачи в Форосе, Ельцин издал указ о переподчинении на территории РСФСР оптово-посреднических фирм бывшего Госснаба СССР. Так что сильнее всего Горбачева беспокоил именно Ельцин¹³.

Судя по воспоминаниям Болдина, в последние годы правления Горбачев давил на КГБ, чтобы тот прослушивал разговоры Ельцина. Делалось это вопреки протестам Крючкова, который докладывал, что его люди отказываются этим заниматься. Крючков передавал транскрипты Болдину, а тот – непосредственно Горбачеву. Советскому лидеру не давала покоя мысль о возможном альянсе политических противников, к которым он причислял не только Ельцина, но и своего либерального советника, “крестного отца перестройки” Александра Яковлева, а также военных. Особенно встревожила Горбачева расправа с Николае Чаушеску в декабре 1989 года. Обсуждалась возможность установления прямого президентского контроля над управлением КГБ, отвечающим за охрану президента. Горбачев серьезно увеличил штат личной охраны и повысил ей жалование. Кроме того, генсек стал чаще пользоваться бронированным лимузином. В августе 1991 года его охранники по-прежнему подчинялись Крючкову.

Не один лишь Горбачев хорошо помнил события в Румынии: люди, отвечающие за его безопасность, тоже держали их в памяти, но выводы делали совсем другие. И 18 августа не ожидавшие никого охранники Горбачева вышли навстречу лимузинам, держа наизготовку автоматы. Один из их начальников, генерал Вячеслав Генералов, приехал вместе с заговорщиками. Он дал команду опустить оружие, чтобы избежать румынского сценария (по вине охранников Чаушеску пролилась кровь, что впоследствии привело к его казни). Охранники пропустили незваных гостей через КПП. Главная линия обороны рухнула. Однако когда генсек попросил заговорщиков пройти в кабинет, места для генерала Плеханова, руководителя управления КГБ, в нем не нашлось. Для Горбачева он уже был изменником, который ради “спасения собственной шкуры” пошел на предательство¹⁴.

Горбачева, сидевшего в кабинете перед представителями заговорщиков, беспокоило не поведение охраны, а предательство тех, кому он доверял. Несмотря ни на что, он пытался выиграть политическое противостояние, которое вполне могло закончиться трагически для него и для его семьи. Как только стало ясно, что заговор составили не политические оппоненты, а те, кто перед ним заискивал, Горбачев почувствовал некоторое облегчение и уверенность в себе. “Все это были люди, которых я выдвигал и которые меня теперь предали!” – отмечал Горбачев в мемуарах. Раньше он держал этих людей в подчинении и даже теперь выставил Плеханова из своего кабинета. Болдина он оборвал на полуслове, обозвав его “мудаком”, который приехал “лекции читать о положении в стране”.

Гости были поражены. Предложенный ими выбор был таков: либо Горбачев подписывает указ о введении чрезвычайного положения, либо временно передает свои полномочия Геннадию Янаеву и остается в Крыму в силу “медицинских причин”, а они делают в Москве всю “грязную работу”. Заговорщики, многие из которых когда-то обсуждали с Горбачевым введение чрезвычайного положения в качестве запасного сценария, рассчитывали, что на одно из этих предложений он точно согласится. Горбачев категорически отверг оба. “Я сказал им, – вспоминал Горбачев, – что если вы действительно обеспокоены ситуацией в стране, давайте созывать Верховный Совет СССР, Съезд народных депутатов. Давайте обсуждать и решать. Но действовать только в рамках Конституции, закона. Иное для меня неприемлемо”. Горбачев снова оказался в своей стихии: переговоры, маневрирование, убеждение. Он попросил их раскрыть планы и назвал их затею губительной. “Вы подумайте и передайте товарищам”, – сказал он гостям, пожимая гостям на прощание руки. Генералу Валентину Варенникову, который особенно настойчиво требовал введения чрезвычайного положения, Горбачев сказал: “Очевидно, после такого разговора мы не сможем работать вместе”.

Когда делегация удалилась, Горбачев пересказал разговор семье и своему помощнику Анатолию Черняеву – аппаратчику с сильными либеральными убеждениями, автору многих горбачевских внешнеполитических инициатив. “Спокоен, ровен, улыбался”, – записал Черняев в дневнике несколько дней спустя. И все же Горбачев не мог смириться с тем, что его предали. Он не мог поверить, что Крючков был заодно с заговорщиками, а упоминание о том, что среди последних оказался еще и маршал Язов, ввергло его в шок. “А может, они его туда вписали, не спросив?” – спросил Горбачев, имея в виду верного ему министра обороны. Черняев шефу сочувствовал, но не мог удержаться от замечания, что все заговорщики – это его люди¹⁵.