Текст книги "Побег за белой ночью"

Сиреневая аллея

Художник Шиловский отодвинул к стене мольберт и задумался. В общем, неплохо сегодня получилось. Пожалуй, здесь можно было добавить еще немного белил для изображения солнечного блика. Натюрморт с букетом сирени у окна, бегущие узоры тени занавесок на дощатом некрашеном полу. Все это было написано крупными размашистыми мазками, через которые сквозили участки белого грунтованного картона. Гроздья кудрявой сирени на картине художника выглядели размытыми цветовыми пятнами, но стоило сделать несколько шагов назад, как все они чудесным образом соединялись в одно красивое изображение. В это время ветер со стуком форточки ворвался в комнату. Тишина качнулась, дыхнуло близким дождем и молодой зеленью. Настоящая живая сирень стояла в вазе на прогретом солнцем подоконнике и выглядела поникшей, ее листья были похожи на повисшие носовые платки. Теперь сирень жила только на его картоне…

С давних пор Шиловский взял для себя правило в начале летнего сезона рисовать на даче натюрморты с букетом сирени. Все это он потом часто дарил своим гостям. Такие занятия тренировали глаз и руку, заряжали художника особой энергией, позволяли настраиваться для работы над серьезными живописными полотнами.

Собратья по цеху говорили, что творчеству Шиловского характерна страстная любовь к природе, ее цветущему многообразию и мимолетности, стремление уловить и запечатлеть мгновение. Кто-то видел в его картинах человека мечтательного, самоуглубленного и пронзительного, уходившего в созданный им вымышленный мир. Это породило легенду о странностях характера, необщительности, одиночестве, замкнутости художника. Многим казалось необычным, что он на всех своих полотнах писал только одно единственное женское лицо…

В это время его друг, доктор частной практики Юрий Михайлович Барышев, потягивал из бокала белое сухое вино. Он просто получал удовольствие от увиденного действия. Все выглядело как хорошо сыгранный спектакль, где единственную роль исполнял сам Шиловский. По ходу своей работы художник давал какие-то пояснения присутствующим, что и почему он так делал. «Дмитрий Сергеевич, скажите, пожалуйста, – обратился он к Шиловскому. – Мне понятна необходимость натюрморта для художника, но откуда у вас такая привязанность именно к сирени? Вокруг много и других замечательных вещей».

Шиловский плеснул себе в бокал немного вина и покрутил его в руке, внимательно разглядывая на свет: «Признаюсь, действительно люблю писать сирень. С ней связана дорогая для меня романтическая история. Каждый раз вспоминаю за мольбертом один и тот же июньский вечер, проведенный когда-то с моей Аннушкой в Царском Селе».

«Так я и думал, Дмитрий Сергеевич. Есть в вашей сирени какая-то особенная легкость, неудержимая, рвущаяся через краски радость вечной молодости. Расскажите мне свою историю, не откажите в любезности», – доктор приготовился услышать сегодня нечто необыкновенное.

«Конечно, теперь это можно сделать, с тех пор прошло уже немало времени, – согласился Шиловский. – Как говорит моя Аннушка, любовь свою и чувства нужно еще вырастить в прекрасный цветок. А по большому счету, все только от нас самих и зависит. Случилось это семь лет назад, мы оба тогда были немного моложе. Как и сейчас, стояло начало июня, и погода тоже не баловала. Это были самые первые теплые летние дни, время цветения сирени. Дел, как всегда, оказалось много, но мы решили все отложить и уехать в Царское Село.

По дороге мы про станцию метро «Пушкинская» вспоминали. Она же возле Витебского вокзала, который прежде Царскосельским назывался. Здесь когда-то первую железную дорогу строили между Петербургом, Царским Селом и Павловском. Понятно, что Александр Сергеевич Пушкин и Царское Село тесно связаны, отсюда и такое название у станции метро появилось. На ней поставили подземный гипсовый памятник Пушкину работы скульптора Михаила Аникушина. Сидящая фигура любимого поэта с веткой сирени в руках. За ним располагалось интересное мозаичное панно с уголком Царскосельского парка. Пушкин здесь выглядел уже зрелым, спокойным и немного грустным. Наверное, он вспоминал о прошедшей молодости и своих лицейских годах.

В общем, сильно захотелось нам увидеть это место в Царскосельском парке и, непременно, тот самый куст, на котором Александр Сергеевич когда-то эту ветку сирени сломал. Понятно, что сами это придумали, но все равно получалось интересно и весело.

Нужно сказать, что у сирени в Царском Селе имелась давняя история. Со средины XVIII века в парках стали высаживать кусты этого растения из самых разных стран. Отдельно можно рассказать о Сиреневой аллее, которая в XIX веке протянулась от Розовой караулки до самого Крестового канала. Сирень туда привезли из германского городка Любека.

С некоторого времени там даже стали проводить праздник, Сиреневый день. На нем приветствовался сиреневый цвет в платьях у дам. Сказывали, что у последней русской императрицы Александры Федоровны была необыкновенная слабость к цветам, к сирени и сиреневому цвету особенно. Потому в ее комнатах в Александровском дворце в Царском Селе везде присутствовала такая цветочная тематика. У нее имелась особая Сиреневая гостиная, где круглый год стояли вазы со срезанными ветками цветущей сирени. Сиреневым был шелк обивки в личном кабинете императрицы, в нем стояла бледно-лиловая мебель. Александра Федоровна предпочитала сиреневые тона в своих платьях и ароматы сиреневых духов.

Возможно, что все это следствие тоски императрицы, навсегда покинувшей родные края. Сирень в Германии любили и часто украшали ею свои дома. Теперь запахи цветов заполняли все комнаты Александровского дворца. Так продолжалось вплоть до самого ареста царской семьи в 1917 году. После этого все цветы вынесли из дворца, поскольку «заключенным такая роскошь не полагалась».

Правда, Сиреневого дня в тот раз в парке не было, даже не вся сирень еще распустилась. У Аннушки не оказалось с собой сиреневого платья. Решили заменить его обычной курткой синего цвета. Довольно скоро мы оказались на Сиреневой аллее Екатерининского парка. Прежде никогда там не бывали в период цветения. Медленно двинулись меж высоких кустов в сторону дворца. Толстые извилистые стволы говорили нам о своем давнем происхождении. У каждого куста мы останавливались и вместе нюхали грозди белого, розово-лилового, пурпурного и сиреневого оттенков. Иногда там попадались совсем необычные кусты махровой сирени с темно – розовыми бутонами и крупными ароматными цветками. В какой-то момент наши губы оказывались совсем близко, и нам ничего не оставалось, как соединять их в долгий поцелуй. Вначале мы оглядывались, не видел ли кто? Потом и вовсе перестали об этом думать. Каждый раз после такого поцелуя нас обдавало влагой и запахом цветов. Скоро кустов сирени на аллее нам показалось мало, и мы продолжили целоваться в других укромных тенистых уголках парка.

Медленно спустилась летная белая ночь. Она растекалась бледными лиловыми, фиалковыми и сиреневыми оттенками. Цветочные запахи в вечернем холодном воздухе еще больше усиливались, каждый куст сирени имел его свой, особенный. На фоне светлого ночного неба кроны деревьев приобрели темный, бархатный фиолетовый цвет. Только самый край неба по-прежнему сверкал пылающими алыми красками, словно чья-то невинно пролитая кровь.

Теперь мраморные тела многих статуй парка показались нам ожившими и пришедшими в движение. Две такие женские фигуры возле дворца принялись увлеченно шептаться между собой.

– Как-то утром, гуляя одна в саду, я встретила графа N. Он подошел ко мне и заговорил торопливо и дружески, как делал всегда с теми, кому хотел показать свое хорошее расположение. Разговор пошел о моей двоюродной сестре.

– Друг мой, княгиня, – сказал он мне, – чем дольше я вижу эту восхитительную Психею, тем скорее теряю голову. Она несравнима, вот только сердце ее совершенно нечувствительно к моей любви. Она не ценит самых нежных чувств, самого почтительного внимания.

– Внимания, кого?

– Того, кто боготворит ее, он сейчас перед вами.

– Но позвольте, дорогой граф, – говорю ему я. – У нее есть муж, прекрасный и достойнейший человек. Вы, кажется, совсем сошли с ума. Велите лекарю поскорее пустить себе кровь, это вас немного успокоит. Поверьте мне, такая страсть ваша граничит с низостью.

Наверное, в этом парке все говорили о любви, по крайней мере, так нам тогда казалось. Ноги наши уже подкашивались, и головы слегка кружились. Только совсем не усталость была главной тому причиной.

Мы отыскали статую нимфы в Собственном дворике у Екатерининского дворца. По замыслу автора она должна была собирать цветы, поэтому возле нее оказалась овальная клумба из живых красных тюльпанов, окаймленных анютиными глазками. На память Аннушке пришли строки стихотворения Иннокентия Анненского о Царском Селе:

 
Там нимфа с Таицкой водой.
Водой, которой не разлиться.
Там стала лебедем Фелица.
И бронзой – Пушкин молодой.
 

Слушал ее и думал тогда, что она сама очень похожа на такую нимфу. Тот же нежный овал лица, линии плеч и совсем маленькая изящная ножка. Не удержался и рассказал ей все об этом. Она рассмеялась, взяла меня за руку и повела к Гроту на берег Большого пруда. Кажется, именно там когда-то сидел Александр Сергеевич. С этой позиции точно так же просматривалась перспектива Камероновой галереи.

Заглянули на каменный пандус с рельефными изображениями ликов римских богов. Они выглядели задумчивыми, суровыми или бесстрастными, как все великие вершители человеческих судеб. Каменные рты их слегка открыты. Совершенно спонтанно у нас возникла идея совать туда по очереди руку и отвечать на разные важные вопросы. Получалось что-то вроде нынешнего детектора лжи. Только здесь, в случае обмана с нашей стороны, мы рисковали остаться без своих пальцев. Руки и пальцы тогда не жалели, но эти каменные бородатые физиономии и прочие кровожадные морские чудовища откусывать их почему-то не торопились. Скорее всего, про свою любовь мы тогда говорили друг другу чистую правду. У паркового фонтана «Девушка с кувшином» мы пили ключевую воду, вместе загадывали тайные желания, которые были понятны обоим. Нам хотелось, чтобы это время никогда не кончалось.

На обратной дороге Аннушка отломила себе небольшую ветку сирени. Цветы источали мягкий тонкий аромат, и для поцелуя нам уже не требовались поиски новых зарослей. Теперь Аннушка вспомнила про посадки сирени у павильона «Белая башня» в Александровском парке. Вообще, она знала здесь много интересного и могла рассказывать об этом часами. Кажется, она привела меня в самый дорогой для себя мир. Смотрел на Аннушку и думал, что именно сейчас увидел ее по-настоящему. Совсем иначе, будто прежде знал в ней другого человека.

Эта поездка необыкновенно сблизила нас, вроде подтолкнула друг к другу. А еще она подарила особое состояние, когда в каждом из нас открылось много хорошего, до времени спрятанного в уголках души. Здесь, в Петербурге, на все это требовалось гораздо больше времени. Кто знает, может быть, без такой поездки наше знакомство с Аннушкой ничем не закончилось. Мы с ней после этого не расставались, и, признаюсь, еще больше полюбили Царское Село».

«Пожалуй, вы правы, дорогой Дмитрий Сергеевич! – согласился Барышев. – Есть в таких местах особая раскрепощающая атмосфера. Здесь даже время течет по-другому. Совсем не зря императорские особы пару столетий предпочитали их холодному и скучному Петербургу. Любили бы и потом, только выпала им последняя дальняя дорога и сибирский казенный дом.

По мне наша Северная столица чем-то похожа на человека, застегнутого на все пуговицы в казенный мундир, здесь вечно что-то на тебя давит и небо слишком низкое. Добавьте сюда свою работу, где вас давно многое не устраивает. Тут уже не расслабиться, нужно периодически сменять обстановку. По своему теперешнему положению предпочитаю путешествовать один и отдыхать от семейных забот. Это всегда получается спокойней и вдвое дешевле. За год мы с женой друг другу до чертиков надоедаем». Он с удовольствием потянулся на диване и зевнул в свой маленький сухой кулачок..

Шиловский вздрогнул, самые обыкновенные слова почему-то задели его и разбудили неприязнь к доктору. Он с сожалением подумал, что тот увидел в его рассказе лишь обычную для мужской компании банальность. Кажется, ничего особенного сегодня не произошло. Барышев умен и в меру ироничен, он признанный специалист в медицинских кругах. Благодарные пациенты часто передавали его телефон знакомым, студентки мединститута, где он читал лекции, влюблялись в него. В кругу своих друзей доктор считался безупречным джентльменом. При этом он всегда оставался умеренным во всем человеком. Барышев не мучился какими-то сумасшедшими идеями и не совершал глупостей. При этом он никогда не забывал о себе, любил хорошо одеваться, вкусно поесть, не отказывал себе в возможности приударить за приятной для него женщиной. В общем, весь этот мир существовал для него, а не наоборот. Шиловский совершенно неожиданно для себя заметил, что у доктора не по-мужски красивые руки. Холенные и белые, с розоватыми, аккуратно отточенными ногтями.

Художник улыбнулся и отвернулся к окну. Даже спустя много лет его чувства к любимой женщине не потеряли волнительного ощущения новизны. Каждая близость рождала между ними вольтову дугу, их словно начинало бить током. Вот и теперь окружающий мир куда-то исчез. Перед Шиловским возникали сменяющие друг друга картины, изображавшие неизвестное заброшенное старинное имение и цветущий сад. Потом он увидел свою Аннушку в длинном платье лилового цвета. Она шла ему навстречу по высокой траве. Снова и снова падали на их постель гроздья цветущей сирени, они вместе тонули в их запахах. Перед ними открывался безбрежный сиреневый океан. Гроздья сирени рассыпались крохотными звездами и казались пеной на гребнях высоких волн, шедших от самого горизонта…

Шапель для Александры

Каждой осенью мы всегда выбираем день, чтобы приехать сюда, в Царское Село. Дивную красоту дарит старый Александровский парк в эту пору. Временами похожий на природный лесной массив, он предлагает сердцу тишину и покой. В терпком, пьянящем голову осеннем воздухе уже чувствуется приближение холодов, а с ними наступление скорой смерти для задержавшейся в парке зеленой листвы. Деревья медленно погружаются в сказочный сон, сыплют на землю золотом и багрянцем. В осеннем шорохе мы убеждаемся, что смерти в природе нет, есть только спокойная и мудрая вечность. Нужно только почувствовать ее и полюбить или прочитать о ней в строках Александра Сергеевича Пушкина:

 
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
 

У Царского Села есть удивительное свойство каждый раз открывать для нас что-то новое и необыкновенное. Вот и сейчас мы замечаем на самой окраине Александровского парка среди верхушек деревьев незнакомую высокую башню с шатровой кровлей и часами – символом неумолимого времени. На самом верху башни виден флюгер с поющим петухом, напоминающем об отречении и раскаянии апостола Петра. Обычно так украшают башни протестантских храмов. Еще несколько шагов и перед нами отрывается полуразрушенная часовня в готическом стиле с зубчатыми стенами, стрельчатыми порталами-входами и узкими окнами на втором этаже. Теперь видно, что окна на башне слепые, ложные, как и многое другое, имитирующее в парке руины средневекового сооружения. Это павильон «Шапель» (франц. chapelle – капелла), построенный в 1825–1828 годах по проекту А.А. Менеласа. Впрочем, он таким и задумывался, как место романтического уединения и часть декораций для рыцарских игр царской семьи.

Капелла – небольшой католический храм или его часть, имела распространение также в англиканстве и лютеранстве. Возвышавшиеся среди зарослей Александровского парка острые шпили и башни создавали для окружающих иллюзию средневекового государства, по которому разбросаны затерявшиеся в пространствах жилища феодалов – сюзерена и его вассалов. Нагромождения гранитных камней, покрытых мхом, дополняли иллюзию открывшихся взгляду развалин. Особый романтический дух этого места был сразу оценен петербуржцами, появилось немало легенд. Рассказывали, что если опустится рука у мраморной фигуры Христа – Спасителя, установленной в помещении капеллы, то наступит конец света. Разные люди сообщали, что в капелле проводились тайные встречи мистиков и масонов. Позднее там стали собираться члены запрещенной ныне секты, а потом и вовсе бандиты, грабившие случайных прохожих. Получалось, что у каждого времени для башни находились свои романтические герои и особые события.

Божья мельница мелет медленно, но верно. С тех давних пор здесь многое сильно изменилось. Большая часть ценностей капеллы пропала бесследно, а оставшаяся навсегда переместилась в бездонные музейные фонды. После завершения последней реставрации подлинник флюгера с петушком установили под аркой внизу. От военного времени на нем остались следы от пуль и осколков. На шпиль башни подняли его воссозданную копию. Это напоминало посетителям о непростом времени для Царского Села и всей нашей страны. Тогда здесь стояли наши зенитные орудия, а потом сюда пришли немцы и стали использовать капеллу как свой наблюдательный пункт.

По узкой лестнице мы быстро поднимаемся на террасу капеллы. Здесь дует сильный ветер, качающиеся ветви деревьев кажутся совсем близкими. Теперь мы, словно птицы, видим парк с высоты. Дверь с террасы в капеллу открыта. Там еще не убрали последние строительные леса, но все основные работы уже закончены. По счастью стены капеллы не блистают кукольной новизной, реставраторы только разумно закрепили сохранившуюся часть шатровой потолочной росписи и не восполняли утраты. Получалось, что время все еще продолжало здесь жить. На месте прежней мраморной фигуры Христа – Спасителя теперь стояла статуя Девы Марии с плачущим младенцем, родившимся Христом. Ему еще только предстояло стать Спасителем, а его матери – Матерью всех христиан. Свет длинным лучом падал на фигуру Девы Марии из единственного стрельчатого окна и сразу притягивал к ней внимание. Изысканно исполненная из белого италийского мрамора фигура создавала иллюзию живого теплого тела, заключенного в длинные складки ниспадавшей одежды.

«Боже, какие у нее руки, как она держит своего ребенка!» – удивилась ты. Да, это были руки настоящей матери, они не только поддерживали свое дитя, они всегда обнимали и защищали его.

В небольшом помещении с устремленными вверх высокими стенами было ощущение неба и удивительно сильная акустика. Мне захотелось крикнуть или запеть, но ничего в голову так и не пришло. Какое-то полное растворение в увиденном пространстве.

Ты положила свой осенний букет к ногам Девы. Красные и желтые листья выглядели на белом мраморе совсем как цветы. Потом что-то поискала пальцами на дисплее смартфона и положила его рядом. Послышались торжественные звуки органа. Это была немного грустная и одновременно светлая музыка: «Ave Maria» Иоганна Себастьяна Баха. Спокойная в начале, в своей кульминации она звучала с мольбой, с волнением и горячо. Потом наступало успокоение и просветление. Оно приходило к нам, как слезы раскаяния, как ожидание продолжения любви.

Очень скоро мы выяснили, что в образе Девы Марии перед нами предстала умершая в 19 лет младшая дочь императора Николая I великая княжна Александра. Это было творение известного скульптора Ивана Петровича Витали, итальянца по происхождению и русского по воспитанию, языку и сюжету своих работ.

Судьба великой княжны трагична и очень похожа на сказку. Она обладала удивительно красивым голосом (сопрано). Ее музыкальное дарование было столь велико, что оно повергало в изумление даже опытных и профессиональных певцов итальянской школы и венских музыкантов. В ее голосе было что-то необычайно трепетное, теплое и волнующее. Седовласые профессора вокала из Рима и Берлина только восхищенно качали головами: «Это невероятно! В горле у русской принцессы живет соловей из эдемского сада, а из ее рук музыка течет, словно струи родника». По своему высокому положению она могла петь только в камерных гостиных Эрмитажа, на сцене придворного театра, будуарах и залах императорских дворцов. А еще княжна недурно рисовала, много читала, выбирая для себя романтическую поэзию Василия Жуковского, исторические и религиозные по содержанию книги. Правда, она так и не научилась свободно говорить на родном русском языке. Виной тому оказалась ее воспитательница – англичанка, с которой она проводила слишком много времени.

С раннего детства Александра привлекала общее внимание прелестью своей болтовни. Обладая богатой фантазией, она на ходу придумывала разные истории и легко переселялась в созданные самой образы. Она могла свободно вести разговоры с кем-нибудь из незнакомых людей совершенно как взрослая и, при этом, не казалась окружающим преждевременно развитой. В доме ее все любили, а дети придворных ее возраста просто обожали.

Говорят, что такая ранняя смерть – это привилегия особенно ярких и избранных натур. Будто Господь, услышав чистый ангельский голос, поторопится забрать ее в свое царство небесное. Первым на нездоровье княжны обратил внимание учитель пения, однако все придворные врачи поспешили успокоить венценосных родителей. Проницательный учитель – итальянец за это серьезно поплатился. Его отстранили от занятий с Александрой, и он был вынужден навсегда покинуть Россию. Меж тем врачи тогда проглядели признаки развития страшного заболевания – туберкулеза легких, или, как тогда говорили, чахотки. Это был самый настоящий приговор.

К этому времени Александра Николаевна превратилась в настоящую красавицу. Очень скоро на нее обратил внимание наследник датского престола немецкий принц Фридрих-Вильгельм-Георг-Адольф, сын ландграфа Гессен-Кассельского, получивший от императора Николая I предложение посетить Россию. Между молодыми людьми, словно искра пробежала, это была любовь с самого первого взгляда. Принц попросил ее руки и получил согласие, не возражали и родители Александры, хотя понимали, что дочери придется жить в Дании, с которой у России прежде не было близких родственных отношений.

Настоящая любовь между принцами и принцессами крови, отягощенных званиями, титулами, тронами и коронами – явление в Европе крайне редкое. Гораздо чаще им приходилось отказываться от нее пользу государственной целесообразности. Однако император Николай Павлович в любви разбирался изрядно и препятствий молодям людям чинить не стал. Он даже пожаловал избраннику своей дочери главную награду Российской империи – усыпанный брильянтами орден Святого апостола Андрея Первозванного, взяв тем самым, как гарант неприкосновенности европейских престолов, покровительство над крохотным немецким княжеством. Этой чести прежде удостаивались русские полководцы Александр Суворов, Михаил Кутузов, Петр Багратион, а также известные иностранные подданные: император Наполеон Бонапарт и герцог Веллингтон.

С этого момента мольберт с портретом возлюбленного принца занял главное место в девичьей комнате Александры. Конечно, она видела его тогда через поэтическую вуаль своих восемнадцати лет. Избранник великой княжны Александры, принц Фридрих, выпускник Боннского университета, морально и духовно заметно не дотягивал до ее уровня. Тогда она с удовольствием занялась его развитием, «читала с ним Плутарха, чтобы пример благородных мужей помог ему». Александра совершенно счастлива, как могло быть счастливым только юное влюбленное существо. Она еще ничего не знала о грозящей ей опасности. Иногда ее донимал затяжной кашель, но никто не придавал этому серьезного значения. Александру поили разными микстурами и укладывали в постель. Ее жених Фридрих, в чьих жилах текла кровь шведского короля Карла XII, навещал свою певунью-затворницу, обложенную подушками, с неизменною улыбкою и букетом свежих, еще нераспустившихся примул или гортензий.

Позднее мне удалось отыскать немало рисунков, акварельных и написанных маслом портретов великой княжны, изображавших ее в разные годы жизни. На многих из них лицо у Александры получилось очень живым. Черты его показались мне не совсем правильными, но это была особая, своеобразная красота. Она никого не могла оставить равнодушным. На всех портретах обращала на себя внимание ее необыкновенная осанка, а точнее, «музыкальная посадка» и постановка рук, скрытая за ними певучесть и девическая гармоничность ее души. Все это можно было прочитать даже в мраморном изваянии скульптора Витали, где статуя выполнена в полный рост, стоящей на облаках. Профиль лица получился совершенно ее, и сходство показалось мне поразительным.

Скоро сыграли их свадьбу, и все строили планы на будущее. Александра на балу была столь весела и обворожительна, что ее близкие снова забыли о робких предостережениях докторов. Только и было разговоров, что скоро улетит русский соловушка в чужие земли. Никто не думал, что эти далекие дали могли стать Небесными. Родители все еще отчаянно надеялись увидеть свою младшую дочь полностью здоровою.

Меж тем молодые уже ждали прибавления в семье, мечтали о мальчике, которого они назовут в честь деда Вильгельмом. Как иногда случалось, будущая мать в ожидании своего часа расцвела необычайно. Даст бог, чтобы все ее прежние хвори растаяли без следа, в этот миг кроветворение в организме женском менялось. Однако болезнь Александры дальше только прогрессировала. В ночь с 28 на 29 июля 1844 года начались схватки, свидетельствовавшие о преждевременных родах. Ребенок появился на свет шестимесячным. Она услышала его плач и была счастлива. Это стало последней радостью в ее земной жизни. Лютеранский пастор тут же крестил младенца под именем Фриц-Вильгельм – Николай. По свидетельству родных ребенок жил до обеда. Александра после рождения сына уснула, а «…в четыре часа пополудни она перешла в иную жизнь. Вечером она уже лежала, утопая в море цветов, с ребенком на руках, в часовне Александровского дворца».

В ночь после похорон и панихиды принц Фридрих-Вильгельм ступил на борт парохода «Камчатка». Корабль с молодым вдовцом, загруженный царскими сокровищами, полученными им в качестве приданого, отчалил от стенки Кронштадтского порта и взял курс на Данию. Трудно было представить его горе и растерянность. В одночасье он потерял новорожденного наследника и горячо любимую жену. Петергоф, в котором он был помолвлен год назад, навсегда растаял в дымке белой ночи.

Через шесть лет после смерти великой княгини в Царском Селе появилась небольшая часовня, внутри которой была установлена известная нам статуя Александры Николаевны с плачущим ребенком на руках. Для многих это выглядело символичным. Здесь она родилась, здесь провела свои самые последние часы. Не знаю, может под воздействием нашего настроения, в какой-то момент нам обоим показалось, что княжна держала в своих руках мертвого ребенка, но еще не понимала этого. Совсем другая весть о Спасителе, его не было. Потрясенные, мы долго не говорили об этом друг другу. Так чужая боль входила в наши сердца.

Из переписки, сохранившейся в архиве, известно, что идея памятника в виде открытой часовни с памятником принадлежала самому императору. Николай Павлович «шапель сию… желал иметь в таком роде, как имеются в Италии по дорогам», выбрал место для нее и, приехав в Царское Село, «указал направление монумента». Выбор места был обусловлен тем, что здесь поблизости великая княжна любила сидеть на берегу пруда и кормить ручных лебедей. Резную сень, украшенную византийским орнаментом, выполнил петербургский мраморных дел мастер итальянец Пауль Катоцци. На фризе и боковых стенках были начертаны изречения из Евангелия. На верху ажурной крыши находился крест, что придавало памятнику вид часовни. Названная впоследствии «Малою Шапелью», часовня до наших дней в Царском Селе уже не сохранилась. Мраморная скульптура в 1920-е годы была передана на сохранение в Русский музей. Теперь она снова обретала жизнь в возрожденной реставраторами Шапели. Хорошо бы вернуться сюда в июне, через пару лет, когда здесь в полную силу зацветут посаженные рядом кусты сирени французских сортов «Мадам Лемуар» и «Шарль Жоли», чтобы с их запахом вдохнуть удивительный тонкий аромат того бесконечно далекого от нас времени…

Говорят, что император Николай Павлович воспринял тогда безвременную кончину любимой дочери, как расплату за пролитую им русскую кровь на Сенатской площади. Что же, не однажды случалось в истории, когда за совершенные грехи и ошибки родителей приходилось расплачиваться их невинным детям и внукам: «…И было ко мне слово Господне: зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина?»» Мне тогда подумалось о том, что перед Высшим судом мы все одинаково равны, холопы и помазанники божьи. Даже сам не заметил, как разглядел в своенравном самодержце обыкновенного отца, любящего и глубоко страдающего.

Уходя из Александровского парка, мы увидели у пруда рухнувший на землю огромный дуб. Его израненное, покрытое защитными пломбами старое могучее тело постепенно истлело внутри и не выдержало напора сильного ветра. Упавшая зеленая крона все еще продолжала жить, а ствол уже пилили на части, обнажая многолетние годовые кольца. Оставшийся на крепких корнях кричащий обломок ствола, был похож на протянутую из земли руку с открытой ладонью. Кто знает, может быть, он тоже помнил эту печальную историю и старался привлечь внимание, чтобы успеть рассказать нам что-то очень важное…