Текст книги "В темноте"

Странный итальянец

Иван и Марья остановились у картины «Мадонна с вуалью». Оригинал был выполнен Рафаэлем Санти в 1509-1510 годах. Традиционное изображение святого семейства – Марии, Иосифа и младенца Христа. Случайно ли ребенок играет с вуалью своей матери? Здесь только начало старой библейской истории. Потом мать обернет этой вуалью его голову после распятия. Они вместе любовались игрой красок и света, изображенным на картине безмятежным семейным счастьем.

– Buonasera! (добрый вечер) Прекрасная работа, не правда ли? Эта «Мадонна» очень популярна и лидирует в мире по количеству копий. Сейчас их насчитывается более ста, – сказал кто-то за их спиной.

Иван оглянулся и увидел рядом высокого черноволосого мужчину с желто-смуглым лицом. Высокий бледный лоб, блестящие глаза и орлиный нос придавали ему привлекательности, а легкий акцент в произношении обличал в нем иностранца. В свое время Иван научился безошибочно определять иноплеменников по складкам у рта, привыкшего произносить чужие его уху слова. На незнакомце был поношенный старомодный костюм и небрежно завязанный на шее пестрый платок, какие носят люди, имеющие отношение к искусству. Он на его владельце, как символ принадлежности к особой касте. В другом месте Иван принял бы его за актера, собравшегося играть сцену из спектакля.

– Molto lieto (рад с вами познакомиться)…

Незнакомец представился филологом, переводчиком и искусствоведом Джулио Бастони. Он приехал сюда по приглашению Академии, чтобы прочитать студентам цикл лекций по эпохе Возрождения. Джулио без стеснения признался, что никогда бы не поехал в Россию, если бы не вынудили к этому обстоятельства материального плана. Невозможно жить в городе, где месяцами нет солнца. За два года он так и не привык к петербургским морозам, холодным ветрам и туманам. Ивана немного покоробила такая откровенность, и он заметил, что Джулио Бастони совсем не первый итальянец, которого пригласили работать в Петербург.

– О, да, конечно! До меня здесь побывало немало великих итальянцев. Их имена теперь носят улицы вашего замечательного города.

– Они любили Россию, и поэтому их талант самым лучшим образом реализовался именно здесь. Для Петербурга – это вообще особая тема.

– Россия на протяжении многих веков оставалась страной больших возможностей для одаренных творческих людей. В моей прекрасной Италии их слишком много. Ткнешь пальцем в толпу и непременно попадешь на какого-нибудь ваятеля, художника или оперного певца. Даже если политика иногда разъединяла нас, то культура всегда оказывалась выше и наводила мосты для самого тесного сотрудничества.

Signorina (синьорина)… Марья, я наблюдаю здесь за вами с самой первой минуты. Вам никто раньше не говорил, что вы похожи на Мадонну Грандука великого Рафаэля? Те же глаза, овал и особенно нижняя часть лица. Невероятно, вам с Иваном непременно нужно приехать во Флоренцию и самим убедиться в этом. Как было бы здорово разместить рядом с картиной Мадонны дель Грандука ваш фотопортрет!

– Джулио, что-то похожее я уже сегодня слышала от Ивана, но тогда так говорили о Наталье Гончаровой, будущей жене нашего поэта Александра Пушкина. Нет, это же совершенно невозможно!

– Вы говорите про Пушкина, которого смертельно ранили на дуэли? Таких историй в Италии тоже немало. Поединок снимал все вопросы. Красота женщины во все времена требовала больших жертв и денег. Он должен был это знать, когда женился на такой красавице. Знаете, Рафаэль, создавший целую галерею прекрасных женских образов, всегда тщательно отбирал модели для своих будущих «мадонн». Знаете, как он говорил? «Чтобы написать красавицу, мне надо видеть много красавиц». Ваши женщины очень привлекательны, но одного хорошенького личика для такого портрета мало. Русские мадонны несут в себе какой-то особый трагизм, будто наперед знают и читают свою печальную судьбу. Страдания делают нас лучше и потом возносят на небеса, а излишества лишь опустошают душу. Наверное, у русских женщин всегда была нелегкая жизнь.

– Знаете, Джулио, со многим соглашусь. – Иван давно искал ответы на такие вопросы. – Вы говорите о нравственной красоте человека. Внешняя красота, природные дарования – все это божий подарок, но сами они не делают человека лучше. Как быть с этим? Вот и Пушкин красавцем никогда не был. Ему воздалось открывшимся талантом гения. У Рафаэля изображения близки к некому совершенному образцу, эталону, а в жизни такого не бывает. Эстетика Ренессанса вообще ориентирована на идеализацию материального, телесного начала…

Глаза итальянца засверкали, он гордо поднял голову, словно пианист, берущий на сцене самые мощные аккорды. Слова Ивана задели его. Кажется, невозможно было нанести более чувствительный удар его самолюбию. Пылкие фразы, выражения мгновенного чувства, стройно полетели из его уст, словно он читал публичную лекцию студентам, не понимающим самых простых и очевидных истин:

– После таких взлетов, взять и опуститься на землю! Grandioso! Люди ослепли, они разучились видеть прекрасное! Теперь его нужно снова отмывать от пустой породы, как золотоносный песок. Только истинные художники могут увидеть то, чего не замечают другие. Не ищите у него своего пошлого реализма. Он в каждой капле росы видел образ прекрасного божества, в каждом дуновении ветра слышал небесную гармонию.

Вы представляете Рафаэля неким счастливым баловнем судьбы, пользовавшимся высоким покровительством. Это его, потерявшего родителей в раннем возрасте, а потом всю жизнь испытывавшего потребность в материнской любви и нежности! Осиротевшему одаренному мальчику родителей заменили учителя, а семью – мастерские и школы художников. Искусство станет для него единственным убежищем и высшей целью жизни. Оно одно будет увлекать его воображение в другой, прекрасный мир, который заменит ему абсолютно все.

И еще. Иван, вы все время сравниваете Рафаэля Санти со своим Александром Пушкиным. Возможно ли это?

– Рафаэль и Пушкин представляются мне самыми гармоничными личностями в мировой культуре. Они оба на века опередили свое время и определили направление его дальнейшего развития. Без них многое могло бы пойти иначе.

– Вы правы. Говорю это искренне, как переводчик и большой поклонник русской классики. Все же, согласитесь, что любая, самая лучшая мировая литература рядом с живописью оказывается в неравном положении. Она зависима и нуждается в качественном переводе, особенно, поэзия. Ее настоящая красота понятна в пределах распространения языка, на котором написана или только узкому кругу специалистов.

– Не забудьте еще, что они оба умерли в одном возрасте – в 37 лет. Это какая-то особая черта в жизни гениев, за которой начинается бессмертие, – сказала Марья.

Джулио Бастони галантно поклонился и с улыбкой посмотрел на Марью:

– Синьорина, вы настоящая Мадонна… Oh Santa vergine Maria! (О святая дева Мария). Надеюсь снова увидеть вас с Иваном в моей прекрасной Италии.

Мадонна с младенцем

Биение жизни. Мадонна Конестабиле

Они снова остались одни. Иван задумчиво рассматривал картины и о чем-то размышлял:

– 37 лет – самый расцвет сил, возраст для сформировавшегося и определившегося в своих планах человека. К этому времени обычно полностью завершается образование и начинается лучшее время для успешной работы и карьерного роста.

– А многие гении к этому времени уже завершают свой жизненный путь и оставляют нам великое наследие.

– Все равно остается много незавершенного. Рафаэль и Пушкин были полны грандиозных планов, они не собирались так рано умирать. Рафаэль случайно подхватил простуду на раскопках в римских катакомбах и тяжело заболел, а Пушкин, как известно, был смертельно ранен на дуэли.

– Рафаэль Санти, кажется, все успел в своей короткой земной жизни. Как великий художник и на самом простом человеческом уровне. Перед принятием святого причастия он написал завещание, в котором не забыл ни родных, ни друзей.

Прежде всего, он обеспечил свою любимую и верную подругу, позаботился о тех учениках, которым заменял отца. Дом подарил кардиналу, а свое имущество оставил родным. У него все получилось «разложенным по полочкам», с европейской аккуратностью.

– Рафаэль в этом поступил как истинно верующий человек.

– Да, он был христианином католиком. Говорят, что за несколько дней до его смерти дрогнули стены папского дворца, грозя разрушением именно тем комнатам, которые были расписаны Рафаэлем. Люди восприняли это как предсказание неба о скорой смерти своего любимца.

Еще при жизни художник позаботился о месте своего погребения в Риме. Это была гробница церкви делла Ротонда, где в древности находился Пантеон Агриппы. По его же последнему желанию рядом с ним поставили статую Мадонны. Люди прозвали ее «Мадонной дель Сассо». В этом имени было обращение к Рафаэлю, его первой картине с мадонной. По части исполнения, эта прекрасная статуя не представляла собой ничего необыкновенного, но народ считал ее чудотворной. В пользу ее обаяния говорило имя покойного Рафаэля…

– Как все это красиво! Почему же с Пушкиным у нас было не так? Мы не умеем ценить своих гениев, – Марья едва не плакала от обиды.

– Да, с этим у нас часто опаздывают.

Мимо них проходили новые группы посетителей, голоса экскурсоводов растворялись в пространстве больших залов и никому не мешали. Ивану и Марье не хотелось уходить отсюда. Такая ночь только один раз в году и никому неизвестно, какой она окажется в следующий раз, будет ли вообще? Время стало непредсказуемым. Взявшись за руки, они медленно бродили по музейным залам и слушали ночную тишину. Случалось, что картины в такое время открывались по-новому. Среди сумрака и теней богатые золоченые рамы постепенно исчезали и изображения получали свободу действий и самостоятельную жизнь.

Они подошли к «Мадонне Конестабиле». Это копия картины Рафаэля, которую сейчас можно было увидеть в Эрмитаже. По своим размерам она могла бы показаться иконой, если бы не этот фон – природа, которая превращала суховатый иконописный вид Мадонны в портрет юной женщины, исполненной тихой грусти. В этом же минорном настроении был исполнен пейзажный фон пустынной местности – озеро, с едва зеленеющими склонами холмов, с тонкими, еще без листвы деревцами. Вдали виднелись заснеженные вершины гор. Стояла ранняя весна. Все это из детства великого художника, воспоминания о рано умершей матери.

И вот теперь, здесь, у картины, Иван неожиданно почувствовал запахи цветов и травы, дыхание легкого ветерка. Поверхность озера на его глазах изогнулась и пошла рябью. Лодка с двумя рыбаками дрогнула и поплыла дальше к берегу. Картина оживала. Иван даже покачнулся от неожиданности – подумал, что у него закружилась голова.

Он вспомнил слова Вазари о том, что «картины других художников можно назвать картинами, картины же Рафаэля – сама жизнь, ибо в его фигурах мы воочию видим и трепет живой плоти, и проявление духа, и биение жизни в самом мимолетном ощущении, словом – оживленность всего живого». Никто с этим не спорил, но не до такой же степени…

Иван сидел на склоне небольшого холма и с любопытством оглядывал окружающие окрестности. Горные отроги уступами спускались в долину к Адриатическому морю. Среди зеленых холмов раскинулись обработанные крестьянами поля. Возле небольших аккуратных жилых строений поднимались кипарисы и сосны. Ближе к лету, в пору цветения эта земля, вероятно, выглядела еще более живописно. На горизонте синели цепи высоких гор с белыми вершинами. В известной степени пейзаж повторял увиденное им изображение на картине. Тогда это была Умбрия – восточная часть центральной Италии. Неподалеку, на скалистой горе высился замок небольшого, но древнего города Урбино, окруженного высокими крепостными стенами.

Он постепенно осваивался в своем новом странном положении, которое его совершенно не беспокоило. Шедшие рядом люди не обращали на него никакого внимания или попросту не замечали. Почему все это должно волновать Ивана, если такого не бывает в жизни? Ему это только кажется, игра воображения, впечатление от увиденной им картины. И вообще, до его рождения на свет еще больше пяти веков.

Между тем людей вокруг все становилось больше. Они двигались в сторону замка. Иван поднялся и пошел за ними по проселочной дороге. Слов своих попутчиков он не понимал, но, кажется, речь шла о каком-то празднике, куда направлялась вся эта масса людей из окрестных деревень. Так, вместе со всеми, Иван вошел в город. Узкие, мощеные камнем улицы, сложенные из светлого кирпича дома под черепичными крышами, которые лепились вокруг замка подобно ласточкиным гнездам.

Кажется, все пути в городе вели к центральной площади и возвышающемуся величественному замку герцога. Его башни хорошо видны с любого конца. Дома стояли так плотно, что их жители могли легко общаться из окон через улицу. Деревьев на городских улицах не было совсем. Сегодня был особенно торжественный день. Молодой герцог Урбинский Гвидобальдо, семнадцатилетний юноша, успевший покрыть себя воинской славой в рядах папского войска, на этот раз возвращался в родной город мирным победителем. Елизавета Гонзаго, прекрасная и высокообразованная дочь герцога Мантуанского, была трофеем этой славной победы и отныне стала украшением герцогского двора.

Казалось, что жизнерадостные и общительные итальянцы только искали повод, чтобы устроить для себя очередной праздник. Конечно, город Урбино не мог равняться с Флоренцией и Римом по великолепию, но жители города, подданные герцога, не уступали никому в усердной службе и преданности своему повелителю. Не только молодость и щедрость герцога вместе с красотою герцогини возбуждали их общую радость. Ей способствовала и память об отце Гвидобальдо, знаменитом герцоге Федериго да Монтефельтро, отличавшемся любовью к наукам и искусству, любезностью и покровительством ученым и художникам, что покрыло его имя несравненно большей славой, чем воинская честь и рыцарская доблесть.

Весь город, как и замок, был увешен полотнищами с гербами герцога и пестрыми коврами. Поперек улицы, ведущей к замку, возвышались триумфальные арки, украшенные алыми лентами и гирляндами цветов. С самого раннего утра герольды с блестящими трубами разъезжали по улицам на прекрасных рыжих жеребцах и объявляли горожанам о начале большого праздника. Не было недостатка ни в музыке, ни в пении, ни в процессиях и роскошных нарядах.

Молодой герцог платил гражданам гостеприимством в своем роскошном замке. В его стенах находился обширный двор, окруженный, наподобие древнего цирка, амфитеатром, возведенным по замыслу покойного герцога для того, чтобы наблюдать за общественными играми. Городские юноши участвовали в игре, называвшейся «Аита». Она заключалась в том, что вся молодежь делилась на две партии, нападавшие одна на другую, причем каждый старался перетащить поверженного соперника на свою сторону. У кого потом оказывалось больше таких «пленных», тот и объявлялся победителем. Самые ловкие и смелые юноши получали богатые подарки от щедрого герцога, одобрение толпы и благосклонность своих избранниц. С восторгом смотрел Иван на быстрые движения красивых юношей и окружавшую его изысканную роскошь, стараясь запомнить и сохранить в своей памяти.

В доме художника

Любые празднества когда-нибудь должны заканчиваться, иначе они переставали такими восприниматься. Горожане вернулись к своим повседневным трудам и заботам. Как-то, бесцельно гуляя по городу, Иван оказался возле скромного трехэтажного дома с небольшим внутренним двориком. В таких домах здесь жили люди среднего достатка. Им одолело неудержимое желание заглянуть в это жилище. Он сразу уловил что-то знакомое. Похоже, этот дом принадлежал какому-то художнику. На первом этаже располагалась мастерская с мольбертами, кистями, различными инструментами для приготовления красок и специфическими запахами. Судя по количеству завершенных и едва начатых работ, отсутствием заказов владелец этого творческого великолепия не страдал. Немалое число комнат и их назначение говорили, что хозяин был добропорядочным христианином и семейным человеком.

С трепетом Иван заглянул в детскую комнату на втором этаже. Выбеленные чистые стены и почти спартанская обстановка – все только самое необходимое. Малые размеры мебели говорили о юном возрасте их хозяина. В комнате никого не было. Он сразу вспомнил свое детство в маленьком южном приморском городке и сумасшедшую страсть к рисованию. Даже сердце сладко заныло. Возле окна стоял стол с аккуратно разложенными детскими рисунками, выполненными свинцовым грифелем, акварелью и мелками. Иван не удержался и с живейшим интересом принялся их рассматривать. Многие работы юного художника явно делались с натуры. Кажется, под грифель попадало все, что успевал заметить его острый проницательный взгляд. Детская рука все еще читалась в определении перспективы, но уверенная точность линий, сбалансированность композиции и найденный цвет говорили о несомненном большом даровании автора. Иван увидел несколько работ, представлявших собой копии изображений святых. Похоже, ребенка целенаправленно учили определенному стилю живописи, а он упрямо уходил в свои фантазии. На одном из рисунков Иван увидел ангела с детским лицом и сияющими ясными глазами. А что, если юный художник в таком необычном виде изобразил самого себя? Можно было предположить, что ребенок уже помогал своему отцу расписывать церкви и выполнял отдельные детали на его картинах, в общем, постепенно «ставил себе руку». Нет, в их детской изостудии так рисовать никто не умел.

В нише на стене Иван обнаружил интересную фреску. На ней в профиль была изображена прекрасная молодая женщина в розовом хитоне и синем плаще, с раскрытой на аналое книгой. Увлеченная чтением, она нежно прижимала к груди спящего сына. Иван сразу узнал это настенное изображение, поскольку некоторые специалисты приписывали его авторство Рафаэлю.

Сомнений больше не оставалось, он оказался в доме, где в 1483 году родился этот великий художник. Об авторе загадочной фрески с мадонной спорили по сей день, но если следовать логике событий, то с большей вероятностью ее мог сделать счастливый отец, художник Джованни Санти. Очень теплое изображение живого лица с характерными чертами. В таком случае на фреске была запечатлена его жена – Маджия Чиарла с маленьким Рафаэлем.

Между тем в доме тревожно захлопали двери. Из соседней комнаты вышел священник в длинной темной одежде, следом за ним появилась какая-то женщина. Она закрыла лицо руками, ее плечи сотрясались рыданиями. В этом доме ожидали большой радости и нового прибавления семейства, но случилось несчастье. Теперь в комнатах стояла тишина, а на окнах закрыли ставни. Умерла Маджа, хозяйка дома. Она лежала на широкой кровати, покрытая с лицом белой простыней, а рядом в колыбели плакал рожденный ею ребенок.

Муж несчастной, художник Джованни, не скрывал своих слез. Бледный и дрожащий, он казался призраком и мало чем отличался от мертвеца. Потом в комнату вбежал мальчик. В глаза бросились правильные черты его лица, блестящие темные глаза и длинные локоны. Мальчик еще не понимал происходящего.

– Отец!

– У тебя больше нет матери, Рафаэль. Осталась одна малютка, твоя сестра…

Мальчик со страхом посмотрел на маленькое красное кричащее существо, отнявшее у него мать, и которое он должен называть своею сестрой, любить и жалеть, потому что она теперь тоже сирота, как и он сам. Она – все, что осталось от его бедной матери. Внутри Рафаэля что-то противилось, но он не давал воли этому чувству. В том, что случилось, дитя не виновато, на нем не было греха. Малютка сказать ему ничего не могла, только все время плакала. Крик ее слабел с каждым часом и потом совсем прекратился. Девочку похоронили в одной могиле с матерью.

Словно почувствовав что-то, юный Рафаэль неожиданно оглянулся и, встретившись невидящим взглядом с Иваном, печально опустил голову. На его лице было написано страдание. Этого мгновения хватило, чтобы Ивана пробило, словно электрическим разрядом. Внезапно он увидел яркий свет вокруг головы мальчика. Иван понял, что в этот день у Рафаэля Санти, родились все его будущие Мадонны…

Этот прекрасный мир. Перуджа

Воображение тем и замечательно, что уносит человека по маршрутам его тайных и несбыточных желаний…

Перуджа – столица славной земли Умбрии, живописный, оживленный город, совсем непохожий на патриархальный Урбино, где все жители хорошо знали друг друга. Проделав туда непростой путь по перевалам и горным тропам, Иван оказался среди оливковых рощ, садов и виноградников. По стенам малоэтажных домов вились ползучие розы. Город поразил его не только живописным местоположением, но и красотою своих необычных построек. Стены домов Перуджи часто расписывали фресками изнутри и снаружи. Идешь по улице, словно в картинной галерее. Здесь, впрочем, как и везде в Италии, любили и умели создавать вокруг себя красоту. Замки, церкви и монастыри располагались на склонах трех холмов. Получалось, что улицы города повторяли все неровности местного ландшафта. Они карабкались извилинами на самую гору или спускались вниз, подобно речным потокам. Посреди главной площади высился знаменитый фонтан Маджоре. Рядом поднимался величественный фасад Городского Совета с длинными рядами узких готических окон, украшенных барельефами и знаменитой лестницей с мраморными львами у входа.

Эти прекрасные улицы были обильно политы кровью противоборствующих знатных фамилий, которые вели непримиримую борьбу за власть в городе. Среди белого дня Иван оказался невольным свидетелем вспыхнувшей уличной схватки. В тесном узком переулке сошлись сразу двенадцать человек. Ни о каком честном поединке, дуэли и благородстве речи уже не шло. Девять человек нападали на троих, в руках у всех были шпаги и кинжалы. Иван заметил, что сражавшиеся молодые люди ловко действовали оружием обеими руками. При этом они использовали совершенно «воровские приемы» и наносили своему противнику удары из-за угла, в спину. На земле в тот день осталось пять бездыханных тел. Никто из посторонних в такие дела не вмешивался и торопился скорее уйти.

В эту прекрасную романтическую эпоху мужчины вообще не выходили на улицу без оружия. Оно было непременным атрибутом дворянского костюма, появляться без которого, показалось бы странным и неприличным. Иван, передвигавшийся своими фантастическими маршрутами в широкополой шляпе и длинном дорожном плаще, тоже обзавелся шпагою, которую случайно подобрал на теплой от крови ночной улице. Впрочем, это был скорее психологический прием – для сохранения своего внутреннего равновесия. Драться шпагой по-настоящему он все равно не умел и вряд ли бы осмелился убить человека.

Все началось с того, что однажды на улице Volte della Pace Иван увидел знакомое лицо. Это был его «странный итальянец», Джулио Бастони. Выглядел он теперь совершенно иначе, его было невозможно отличить от других горожан. Иван этому не удивился, спрашивать его о появлении здесь тоже не стал. Все, чего мы не знаем или не понимаем, до поры кажется нам странным, и только с обретенными новыми знаниями становится на свое место.

Джулио поведал ему, что в Перудже появились слухи о каких-то московитах, тайных шпионах, которые бродят по городу и что-то высматривают. Вроде вечной угрозы Западу со стороны хитрых и коварных русских. Не являлось ли это предвестником их очередного варварского нашествия? Раздробленная на мелкие княжества Италия могла этого не выдержать.

Иван тогда только насмешливо хмыкнул: «Бедные итальянки, они сами давно нас ждут…», но стал вести себя осторожнее. Новый случай не заставил себя ждать. Однажды, за ним увязался бойкий молодой человек, который с первой минуты не скрывал своих недобрых намерений. Он начал что-то резко говорить Ивану, а потом поддел его подбородок острием своей шпаги. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но в этот момент на улице появились закованные в доспехи вооруженные всадники. Возмутитель спокойствия быстро ретировался. Иван подумал, что его «шапка-невидимка» стала давать трещину. Он достаточно пропитался пылью Средневековья и начал «врастать» в окружающую его эпоху…

Казалось, что над Перуджей нависло проклятье. В знатной семье Бальони начались внутренние раздоры. Против Гвидо и Ридольфо Бальони поднялось двое их племянников – Грифоне Бальони и Карло Барчилья, собравшие отряд головорезов.

Сын Ридольфо, Симонетто, подозревал, что на его отца и всех членов их семейства затеяно тайное нападение, на коленях просил дядю Гвидо позволить ему убить одного из главных зачинщиков заговора. Гвидо отказал ему в этом. План заговорщиков должен был осуществиться без всяких препятствий, благодаря хорошо обдуманной хитрости другого вождя этого заговора, знатного перуджинца Барано.

Чтобы укрепить ненависть в Грифоне, подогретую честолюбием, Барано оклеветал жену Грифоне Зиновию, будто бы изменявшую ему с одним из его двоюродных братьев, и обещал в случае истребления врагов сделать его полновластным правителем Перуджи.

Выступление заговорщиков, назначенное на день свадьбы Асторре Бальони со знатной римлянкой Лавинией Колонна, было продумано до мелочей. Учли все выгоды внезапного нападения во время пиршества, когда гости опьяневшие, более или менее безоружные, не ожидают беды. Было принято в расчет и расположение домов всех членов семьи Бальони, приговоренных на истребление. Каждый из заговорщиков обязался привести с собой по пятнадцать «брави» – убийц. Остальные причастные к нападению второстепенные заговорщики составляли их стражу.

Ночью, в разгар свадебного празднества, заговорщики ворвались в дом Бальони. Под ударами кинжалов пал жених Асторре, за ним Симонетто и брат его Джисмондо. Упал, обливаясь кровью, и старый Гвидо. Остальным удалось бежать.

Избегнувшие смерти собрали в ближайших окрестностях Перуджи приверженцев и на следующий же день ворвались в город, где к ним присоединились друзья, которые слышали, что их тоже ожидает кровавая расправа.

Грифоне был настигнут Джанпаоло, вожаком его врагов, вернувшихся в Перуджу, и братом убитого Симонетто на площади, почти на ступенях церкви Сан-Эрколано, где он хотел укрыться. Джанпаоло крикнул своим приверженцам:

– Эй, кто хочет разделаться с этим подонком? У меня найдется достаточно и других дел!

Грифоне упал, окруженный разъяренной толпой. Остальные зачинщики бежали… Джанпаоло Бальони стал хозяином Перуджи.

Мать Грифоне, случайно узнала о готовящемся заговоре. Она была свидетельницей того, как ее сын оскорблял ни в чем не повинную жену Зиновию, винил ее в измене и клялся отомстить мнимому сопернику. Она уверяла его в невиновности Зиновии, просила не затевать семейной ссоры, но Грифоне не послушался, и тогда она, уведя оскорбленную невестку, прокляла сына и скрылась из города в своем замке. Когда ей рассказали, что ее побежденный сын умирает, она вернулась в Перуджу вместе с невесткой.

Иван видел дальнейшие события, словно они разыгрывались на сцене античного римского театра. Мать стояла у ступеней храма, где когда-то крестили и венчали ее сына. Теперь он лежал здесь, у ее ног, беспомощный, обливаясь кровью. Его тускнеющие глаза смотрели на мать, два дня назад проклявшую его… О, святая Мария! Он нашел возмездие за свое вероломство. Мать, стоя на коленях, склонилась к нему и сказала:

– Сынок, слышишь ли ты меня? Ты умираешь, и я, проклинавшая тебя, теперь сама прошу. Уходя от нас, прости тем, кто нанес тебе эту смертельную рану. Прости им, слышишь меня? Прости своим убийцам и тем, кто толкал тебя на это убийство. Твоя ни в чем не повинная жена Зиновия, дочь моя, здесь, и она тоже прощает тебя…

Грифоне услышал свою мать. Веки его дрогнули, но сказать ей он уже ничего не мог. Его тело дрогнуло в последний раз и вытянулось. Теперь все было кончено…

Эта трагедия всколыхнула весь город. Одни видели ее сами, другим о ней рассказывали во всех подробностях. Кто, как не матери, должны были остановить братоубийственную войну? Такой она и осталась в людской памяти: мать, идущая через толпу, которая расступается и почтительно склоняет головы перед величием ее души…

Никто точно сегодня не знает, видел ли эту сцену юный Рафаэль, делавший в Перуджи свои первые шаги в живописи у знаменитого маэстро, художника Пьетро Ваннуччи, по прозванию Перуджино. Его учитель был в зените своей славы и имел много учеников. Если да, то она наверняка добавила глубины его будущим великим образам. Такие события всегда оставляли неизгладимые следы в тонкой ранимой душе.

Настоящее воплощение вселенской скорби: прекрасное лицо с тенями смерти и склоненная над ним фигура матери. Она тогда показалась Ивану выточенной из благородного каррарского мрамора, на века, навечно…