Текст книги "В темноте"

Римские каникулы

В 1503 году папа умер от яда, и при первом известии об этом жители Урбино с громкими криками «Фельтро! Фельтро!», ставшие призывом к восстанию, взялись за оружие, выгнали солдат и приверженцев Борджиа и с торжеством вернули своего герцога.

В те времена каждый гражданин Италии был солдатом и каждый солдат – гражданином. Интересы личности, партий, знатных лиц и герцогов были связаны тесно, переплетались невидимыми нитями, и не было человека, который бы совершенно равнодушно мог относиться к происходящему. Вместе с герцогом Гвидобальдо явились в Урбино и все его друзья, для которых наступило счастливое время. Их радость и торжество были тем сильнее, что 26 дней спустя после смерти папы его место занял родственник герцога Урбино, Джулиано делла Ровере, которому под именем папы Юлия II суждено было сыграть большую роль в истории Италии, в развитии Возрождения и личной жизни Рафаэля. Гвидобальдо посетил Рим, где был облечен высоким званием гонфалоньера. Известие об этом по возвращении герцога домой вызвало большие празднества и церемонию передачи герцогу маршальского жезла. Рафаэль поторопился домой и ко двору…

Сколько еще подобных бурных событий с непредсказуемыми последствиями случилось в Италии за последние столетия? Стихия народного гнева менее всего выгодна высокому искусству. Она прямо враждебна созданной красоте, которую чернь уничтожает в самую первую очередь в разграбленных ею храмах и дворцах. Кто будет заказывать прекрасные картины, если все добропорядочные богатые граждане побегут из страны? Нищета часто сводит человеческие потребности до самого необходимого – куска хлеба и вязанки дров для промерзшего очага. Об искусстве вспоминают, когда утихнет первый взрыв негодующего протеста, когда пройдет гроза, прольется дождь и рассеются тучи. Кто знает, вдруг плоды этой разрушительной бури обернутся богатым урожаем?

Только не подумайте, что искусство должно вечно нежиться в теплой мягкой постели. Иногда ему тоже нужен сильный толчок, нужна волна нового возрождения, чтобы напомнить старое, благодатное время. Этот толчок был дан «новыми идеями», пробудившими мир в конце XIX века.

Впрочем, теперь Европа с ее проблемами уж могла подождать. В это время Иван шел за девушкой в длинной белой юбке на почтительном расстоянии, чтобы не быть заподозренным в чем-то дурном. Нужно сказать, что он наблюдал за ней уже не первый день. Повод к тому был весьма интересный. Девушка сильно напоминала ему его Марью, даже была очень похожа. Отличия тоже имелись, весьма существенные: она была итальянкой. В любом случае требовался какой-то повод для начала их общения, а он его не находил. Лишь когда за ней захлопнулась дверь, он понял, что момент для этого был окончательно упущен. Зато теперь он точно знал, что она жила возле церкви в доме на улице святой Доротеи.

На следующий день история повторилась в точности, но теперь у дверей ее ожидал пожилой мужчина. Как позднее выяснилось, это был ее отец – Джузеппе Фьезоле, имевший на соседней улице антикварную лавку. Иван кое-как объяснил, что он русский художник и ищет здесь себе комнату. В общем, договорились они быстро. Плату за съем комнаты Ивану пришлось внести сразу за месяц вперед. Это было необходимым условием сделки. Похоже, что у хозяина дома уже был какой-то негативный опыт работы с приезжими. К вечеру Иван перенес вещи в свое новое жилище – маленькую светлую комнату на втором этаже.

В Риме к этому времени обосновалась целая колония русских художников. Великое прошлое Италии, ее древние памятники, мягкий климат, образ жизни веселых и талантливых людей – все это вместе взятое издавна влекли сюда художников. На протяжении многих веков Рим превратился в настоящую «академию Европы», ее главный художественный учебный центр.

После холодного Петербурга, Академии художеств, где властвовали строгие педагоги и скучные правила обучения, русские художники попадали в совершенно безмятежную атмосферу теплого южного города. Они наслаждались непривычной свободой и часто предавались праздности. Скромные средства академической стипендии обеспечивали молодым людям вполне безбедное существование. Соблазнов в Риме было великое множество. Оказавшись «в радостном плену» итальянской жизни, не все русские пенсионеры могли посвятить себя только одной работе. Они шатались по кафе и бильярдным, пили вино и бесконечно говорили о местных красотах и искусстве.

Когда Иван впервые оказался в Риме, он не смог дать себе о нем ясного отчета. Вначале город показался ему маленьким. Но чем дольше Иван бродил по его улицам, тем больше он вырастал на его глазах. Руины Древнего Рима становились величественнее, а окружающие виды все более красивыми. Этот город постепенно открывал лицо перед своим настойчивым исследователем. Теперь ему казалось, что не хватит всей человеческой жизни для изучения его развалин и античных сооружений. Иван все более увлекался Римом. Он затягивал его медленно, понемногу, но уже навсегда. Говорят, что живший там Гоголь сравнивал Вечный город с романом, который он «читал каждый день с новым и новым наслаждением».

Ивана, как и великого русского писателя, неудержимо потянуло рисовать. Местные виды привлекали его своей непохожестью и необыкновенной тональностью красок. Он ежедневно ходил на этюды, каждый раз открывая для себя «бездну предметов для рисования». Присаживаясь с мольбертом, кистями и красками где-нибудь на самом крае античных руин, он на весь день забывал о еде, питье и всех прочих человеческих потребностях. Его поражало, что «краски здесь ложились сами собой», мазок становился все более уверенным, а цвета угадывались им с необыкновенной точностью. Казалось, этот величественный город был создан именно для художников и вообще, любого искусства.

Как растение, пересаженное из темного места на свет, сразу оживает, зеленеет и распускается полным цветом, так и Иван испытал в себе похожие перемены. Одним словом, он просто наслаждался окружающим миром и своими занятиями.

Окно нового жилища Ивана выходило в небольшой сад, отгороженный от улицы каменной оградой. Теперь он мог каждый день наблюдать как Мария (так звали дочь хозяина дома) гуляла среди деревьев и кустов роз. Ее детство прошло в деревне, вдали от Рима, и она заметно отличалась от своих местных подруг. Это была крепкая здоровая девушка с красивыми, словно жемчужное ожерелье зубами и смуглой загорелой кожей. Иногда она наклонялась и делала какую-то самую простую работу, стригла или подвязывала цветочные кусты. Тогда он мог видеть икры ее стройных ног и необыкновенно маленькие красные туфельки. Он даже успел сделать с нее несколько быстрых рисунков.

В тот вечер Иван вернулся поздно и теперь рассеянно следил, как Мария ловко перестилала в его комнате простыни и взбивала перину. В ней совершенно нет столичного лоска и изнеженности, подумал он. Мастерица на все руки и отнюдь не глупа. Типичная провинциалка. При этом заурядной ее тоже назвать было нельзя. В ней чувствовалась какая-то милая услужливость, наивность и дружелюбие, а главное, необычайная жизненная сила. Казалось, она просто не в состоянии сдержать радость и энергию, бившие ключом в ее молодом здоровом теле.

Иван рассеяно следил за ловкими движениями этой девушки с тонкой талией и небольшой крепкой грудью, но она не замечала его внимательного взгляда, а если и замечала, то совсем не подавала виду. Его рука привычно потянулась к столу, где лежали альбом и карандаш. Пристроив альбом на коленях, он принялся набрасывать портрет Марии. Вот она подошла к камину и наклонилась. Эта поза понравилась Ивану, и, когда девушка стала распрямляться, он остановил ее:

– Пожалуйста, не шевелитесь, Мария!

– Но, синьор…

– Нет-нет. Per favore (пожалуйста), поверни опять голову. Вот так, и теперь пять минут не двигайтесь.

Она покорно склонилась, приняв прежнюю позу, и карандаш Ивана снова быстро побежал по бумаге.

– Вы, наверно, считаете меня ненормальным, правда, Мария? Во всяком случае, здесь многие так думают.

– Что вы, синьор, конечно, нет. Да, вы кажетесь нам с отцом немножко странным. Часами смотрите в потолок, а потом пишите что-то в свой блокнот или бежите, сломя голову, в Колизей рисовать до глубокой ночи. Разве можно так жить молодому человеку? Вы слишком много работаете, но мы считаем вас замечательным синьором.

– Это весьма приятно. Оказывается, что такое мнение можно заслужить, не совершая великих рыцарских подвигов и кровопролития. Ну, а что вы скажете об этом?

Она медленно выпрямилась, подошла к нему и посмотрела на протянутый ей рисунок.

– Я не очень понимаю в таких вещах, синьор. По-моему, эта работа хорошая…

– Матка Боска, неужели не видите, что это вы?

– Вот теперь и впрямь вижу. Со спины трудно узнать, я так себя никогда не видела.

– Вы хорошая натурщица, Мария. Как бы хотелось, чтобы вы позировали мне для портрета. Я бы платил вам за каждый час.

Она быстро вскинула на него глаза и тут же отвела их.

– Я уже делала это раньше для других художников. Вы не подумаете обо мне ничего дурного? Это было бы нехорошо с вашей стороны, правда, синьор?

– Какая чепуха, – поспешил возразить он. – Что же тут может быть дурного?

– Видите ли, синьор, сказать по чести, в этом нет ничего плохого. Люди по-разному думают.

– В самом деле? И это здесь, в просвещенной Италии?

– Да, синьор. Мне и самой поначалу было неловко. Трудно описать чувство, когда незнакомые люди часами рассматривают тебя как произведение искусства. Ты для них словно живая скульптура или кукла. Не могу сказать, что получала от этого большое удовольствие, но мне нравилось общее внимание.

Понимаете, в лавке сейчас очень плохо идут дела, у нас появились большие долги. Нам с отцом нужны деньги. В любом случае придется просить у него на это разрешение.

Лицо Ивана озарилось мальчишеской улыбкой:

– Я сам берусь уладить все вопросы с вашим отцом. Договорились?

Он первым протянул ей свою руку, что делал не слишком часто. Лицо девушки залилось румянцем.

– Синьор, я очень хорошо к вам отношусь и сделаю все, что хотите. Я всегда стараюсь лучше прибрать в вашей комнате и почистить ваш костюм.

Она приблизилась к нему с пылающими щеками и взяла протянутую ей руку своей маленькой ладошкой. Иван ощутил тепло и загрубелость ее кожи, что еще более расположило его к ней.

– Все будет хорошо… Марья.

Он улыбнулся своей ошибке в имени девушки, но не стал поправлять себя.

Разговор с Джузеппе Фьезоле состоялся вечером того же дня. Плату за позирование своей дочери он запросил немалую. Возможно оно того и стоило, поскольку для учебных занятий местные русские художники обычно делали это в складчину. В любом случае, сейчас таких денег у Ивана не было. Ожидать, что он сможет продать здесь что-что из написанных им работ, выручить за это серьезные деньги, тоже не приходилось. Предложения художников в Риме сильно опережали возможный спрос. Нет, выставиться и продать серию итальянских работ, можно было только уже в Петербурге. По счастью, Джузеппе принял во внимание, что молодому человеку требовалось время для решения денежного вопроса, и согласился немного подождать.

К тому же, как было сказано выше, Иван уже обратил на себя его внимание трудолюбием, скромностью и воспитанностью. Никто не мог отказать ему и в таланте, но здесь, в Риме, слишком нелегко было проявить себя с этой стороны и быть замеченным среди многих других славных имен…

Итальянские портреты. В поисках нужного образа

Надо сказать, что Иван вместе с друзьями некоторое время посещал занятия в студии живописи при академии у профессора Пьетро Маньелли, но быстро охладел к ним. Маэстро требовал от учеников поклонения и слепого повторения своего стиля. Любое свободомыслие он решительно отвергал. Иван просил бога милосердно положить конец его бесполезным мукам. Картины учителя ему совершенно не нравились.

Профессор Маньелли никогда ничего не говорил, лишь иногда правил ему какую-нибудь линию или цвет на картоне. Столь же безразличным было и отношение к самому Ивану, если не считать того, что один раз, посмотрев его работу, он как-то странно глянул на него, точно увидел впервые. Профессор никогда не спускался со своего высокого пьедестала. Ивану такой подход в обучении быстро надоел, и он по совету старших товарищей занялся самостоятельным изучением опыта великих мастеров.

В своих творческих поисках он предпочел Тициана. В нем его более всего привлекало мастерство передачи освещения. Он решил даже скопировать произведение этого великого венецианца в римском собрании Шара.

Иван всегда торопился, думая прожить только до сорока лет. Он сам отмерил себе такой земной срок. Ему было свойственно недооценивать свой талант, и он ничего не делал спокойно, как обыкновенные люди. В нем постоянно кипели страсти. Он любил повторять, что в последнем кругу ада Данте поместил художника, который ничего не делал. Беспечное житье, гулянья и натурщицы – это время для него здесь окончательно прошло.

Воодушевленный красотой Марии, так похожей на его любимую Марью он в первый же день задумал нарисовать ее портрет. Это соответствовало его неизменному правилу: предмет живописи должен был непременно ему нравиться. Здесь получался именно такой случай. Иван решил изобразить Марию в саду, какой увидел ее из окна своей комнаты. Он и прежде увлекался жанровыми сценами, через которые, по его мнению, лучше раскрывался характер местных жителей. Сад на картине должен был поэтически передавать своеобразие итальянской природы. Здесь у него были и гористые дали, тающие в воздушной дымке, и прозрачность воздуха.

Главным объектом на картине оставалась Мария. Девушка с карими глазами любовалась вьющимися розами. Видно, что действие происходило в жаркий полдень. Свет отражался мягкими растекающимися бликами на линии ее декольте и нижней части лица. Он поставил освещение так, что на лицо и открытую грудь девушки оно попадало уже рефлектирующим, что делало тени приятнее в сравнении с обычным прямым солнечным светом. Яркие глаза девушки были слегка затемнены. Прозрачные капельки сережек, светлые блики на прическе только добавляли картине большей гармонии. Фигура девушки в белой одежде выделялась на затемненном фоне. Как и задумывалось, картина получилась в спокойном колорите, что должно было соответствовать доброму характеру девушки. Об этой работе Ивана потом говорили, что на нее можно было смотреть часами, любуясь взглядом девушки, увидевшей в изгибах вьющихся роз что-то завораживающее. Автор как бы предлагал своему зрителю тоже увидеть прекрасное в обыденном, во всем, что создавалось природой.

Работая над картиной, они часами оживленно беседовали на разные темы. Время так проходило быстрее, да и Мария испытывала меньше напряжения, поскольку часами находилась под его пристальным взглядом в качестве натуры. Ивану нужно было видеть ее прежней, какой знал в обычной жизни. К слову, рисовал он свои портреты своеобразно, не мучая своих натурщиков. Ставил их в нужную позу, ходил и смотрел. Дальше позволял вести себя свободно. Рисунок делался им уже по памяти.

За общими разговорами с девушкой он все больше погружался в ее мир, интересы и занятия. Мария рассказала, что у нее есть жених, Антонио, но он сейчас уехал в Неаполь. Там у него были работа и дом.

С некоторого времени Иван заметил перемены в своей натурщице, что-то ее тревожило. Когда постоянно смотришь на человека, рисуешь его, лучше улавливаешь в нем малейшие изменения. Он поинтересовался, не случилось ли чего у нее?

– Не буду скрывать, вы так добры ко мне, но я сама во всем виновата. Мне не следовало быть такой дурочкой. Скоро всем станет известно, что у меня будет ребенок.

– Ничего не понимаю, – Иван совершенно растерялся, поскольку она говорила ему об этом без малейшего смущения. – Как же вы могли?

– Неужели сами не понимаете, как у нас все это случается с мужчинами? Но я так верила ему, что совсем потеряла голову. Даже не обратила внимания, что он не захотел встретиться с моим отцом. Мужчины такие обманщики! Он обещал, что мы обязательно поженимся. Теперь мне и самой кажется, что ему только ЭТО и было нужно. Он больше никогда не вернется сюда.

Иван отложил кисти и с нарастающей симпатией смотрел на Марию. Горячие слезы вмиг брызнули из ее глаз. Он прикусил губу и нахмурился.

– Что я могу сделать для вас?

– Теперь мне уже никто не сможет помочь, а будущего ребенка я себе оставлю – он ни в чем не виноват. Грех на мне, мне и отвечать перед отцом. После смерти матушки все в доме пошло не так. Мне даже посоветоваться было не с кем…

– Тебе стоит известить об этом Антонио. Возможно, это изменит его отношение к тебе.

– Антонио все знает, и это он предложил мне пойти в больницу, чтобы убить своего будущего ребенка.

– Простите, какой он мерзавец!

– Теперь он говорит, что ничего не обещал мне и уехал отсюда. Я не хочу больше о нем говорить. – Мечтательная улыбка на миг озарила ее молодое, свежее личико. Она нежно погладила свой живот, – мне кажется, это стало уже немного заметно?

– Да, теперь я и сам вижу, – Иван удивился, как прежде совершенно не замечал этого.

– Я просто сегодня не надела свой корсет…

Старый Джузеппе стойко перенес новый удар судьбы. Вначале он собирался поехать в Неаполь, найти «этого негодяя» и заставить его отвечать за позор дочери. Потом отказался от своей затеи. Адреса Антонио у него не было, да и сама встреча с ним не сулила старику ничего хорошего. Время и новые заботы постепенно вылечили нанесенную ему рану, и скоро он снова ходил по улице святой Доротеи с высоко поднятой головой, не замечая косых взглядов.

Ивана продолжал занимать избранный им образ. Мария, оказавшись в непростом положении, проявляла характер и немалое мужество, что совершенно ее не портило. Напротив, она расцвела, словно освещалась внутренним светом, и стала еще красивее. Нужно сказать, что из таких простушек часто получались замечательные, любящие матери. Даже самые активные поборницы «святой морали» и сплетницы были вынуждены замолчать. Так или иначе, но своей работой Иван немало способствовал этому. У него появилась новая картина: «Итальянка, ожидающая ребенка». Все эти работы имели в Риме успех. Заговорили даже о бесправном положении женщины в обществе. При его недавнем появлении в кругу русских художников, ему устроили дружескую овацию.

Теперь было вполне логичным увидеть на его картине Марию с ребенком. Кажется, не зря они все эти месяцы молили об этом святую Деву. Мария была крепкой молодой женщиной и произвела на свет здорового ребенка, мальчика. В местных газетах об этом будничном событии писали с восторгом. Ивану желтая пресса вообще отводила незавидную роль тайного отца рожденного ребенка. Правдой из этого было только одно – он действительно писал новую картину, свою Мадонну…

Вольно или нет, но работая над ней, Иван мысленно обращался к одной из самых знаменитых мадонн Рафаэля – «Мадонне Грандука». Нет, он никогда не пытался приблизить себя к творению великого мастера. Иван давно уже запечатлел его в своей голове. Самым непостижимым образом на нем была изображена его Марья. Только позировать ему продолжала Мария Фьезоле, обвиненная общественной моралью и церковью в блуде и совершении греха – рождении внебрачного ребенка. Вот и получилась у Ивана мадонна земная – без нимба, с кротким опущенным взглядом, который отличал всех ее прежних рафаэлевских сестер. В нем была робость и нежность, заражающие чувством смирения перед неизбежностью всего, что будет ей суждено. Маленький ребенок на ее руках тоже был земным и не смотрел на окружающих пугающе взрослым и строгим взглядом. Он тянулся к материнской груди и просил есть. Быть может, впереди его ожидала долгая счастливая жизнь…

Петербург. Снова за мечтой…

– О чем ты сейчас думаешь, Иван? – спросила Марья. Она внимательно смотрела на него.

– О тебе, – улыбнулся Иван. – Я только что видел тебя. Там, – он показал рукой на висевшие рядом картины и в пространство, известное только ему самому.

– Не исчезай так надолго, прошу тебя.

– Хорошо, обещаю делать это не слишком часто. – Иван говорил совершенно серьезно. Они понимали друг друга. – Но мне кажется, что я никуда отсюда не уходил.

– Видел бы ты себя со стороны. Тебя и сейчас здесь еще нет. Со мной остается только твоя внешняя оболочка. Знаешь, в такие моменты мне иногда бывает одиноко и страшно. Страшно за тебя и за наше общее будущее.

– Ну, что ты, Марья, со мной ничего не случится. Я всегда возвращаюсь. Человек не волен над своими мыслями, это выше его, сознания и желаний. И потом, без этого я бы не написал ни одной строчки. Неужели ты любила бы меня таким?

Она не ответила, только взяла его за руку. Иван понял, что дальше они опять пойдут вместе. Ничего другого он не хотел. Это была только их ночь и не чья другая.

Иван подумал, что его город давно стал другим. От прежних улиц остались только их названия и перестроенные фасады домов. Они создавали некую иллюзию прежнего Петербурга. Получалось, что они с Марьей жили среди множества созданных копий. В ту ночь они оказались в Музее городской скульптуры на выставке современного искусства. В его залах не было копий, все настоящее. Другое дело, что подлинного искусства там тоже не было. Кому же придет в голову делать копии с таких необычных работ с надуманными названиями, без которых угадать их было невозможно?

Не менее странно выглядела выставка во внутреннем дворике музея, темой которой стали «металл и индустриальные звуки, порождаемые городской средой». Прежде всего, Иван с Марьей никогда не слышали подобных звуков, ни в городской среде, ни за ее пределами. Возможно, они могли появиться после какой-нибудь всеобщей катастрофы, перед которой «Последний день Помпеи» оказался не самым худшим событием. Они поспешили покинуть это здание, искренне сочувствуя сотрудникам музея, которым предстояло слушать скрежет металла в обществе фантастических стальных пауков до самого утра.

Иван с Марьей торопились в Летний сад. Сегодня там можно было гулять ночью. По-настоящему ночи в Петербурге еще не стали белыми, они только начинали такими быть. Помните, как это у Льва Николаевича про Наташу Ростову? Подросток Наташа «уже не ребенок, но еще не девушка». В белых ночах было очарование, похожее на любопытство юного создания: появится на какое-то время, глянет своими глазищами и уйдет дальше, за горизонт.

Прошли через турникеты и оказались в саду возле парфировой вазы. Она была настоящей, настоящим был очищенный Карпиев пруд, но многое другое – мраморные статуи и бюсты, «грудные штуки», заменили на сделанные из современных материалов копии. Подлинной оставалась только скульптурная группа «Мир и Изобилие» (Ништадтский мир). Она сохранилась немного лучше других.

Да, копии появлялись там, где раньше было создано действительно прекрасное. Все остальное в Петербурге клонировать не имело смысла. Теперь сумрак ночи скрывал все различия. Темнеющий кронами деревьев в аллеях сад, становился похожим на себя прежнего. Ну, что же, здравствуй, наш старый и добрый знакомый…

А люди все шли, и шли сюда. Играла «живая музыка», что-то из джазового репертуара. Рядом с воссозданным «парадным» видом петровского парка с его историческими фонтанами все это показалось не слишком уместным. Они поспешили уйти в сторону Невы, к пламенеющему вечернему закату. Темнота закрыла за ними дверь, и снова наступила тишина. Они подошли к самому краю, и слушали плеск воды в Фонтанке у Летнего дворца Петра I. Черные силуэты деревьев все больше сливались с темнеющим небом, и неосвещенный Летний сад постепенно проваливался в бездну ночи вместе со своими фигурами из античного прошлого. Вокруг больше ничего не было, кроме их самих, дыхания и стука сердец.

Запинающийся голос «по громкой связи» буднично сообщил, что вход в Летний сад закрывается и попросил гостей выходить «организованным порядком» через ворота «Невской ограды» на Дворцовую набережную. Никто из пришедших сюда не торопился этого делать. Еще долго среди темных аллей появлялись группы людей, потерявших голову от окружавшей их красоты. Все божественное вокруг создавалось прекрасным, иначе какое это было божество? Таким его видел Рафаэль Санти, таким его видели те, кто создавал для них Петербург…

Иван с Марьей вышли из Летнего сада, и направились к Марсову полю. Вокруг было много огней, пахло сиренью. Они долго бродили по улицам, ехали куда-то в своем автомобиле. Рядом вырастали освещенные подсветкой фасады дворцов, горбатые мосты гнули перед ними усталые спины, их охраняли причудливые сфинксы и львы. Город, в котором разводили мосты. Чтобы не расставаться друг с другом, нужно было каждый раз оставаться на одном берегу. Ничего сложного, но тогда почему об этом в Петербурге написаны целые поэмы?

Они оказались возле Новой Голландии, в Центральном военно-морском музее. В огромном длинном зале музея плыли десятки, сотни парусных кораблей. Что из того, что это только красивые модели, их копии? Иван с Марьей поднялись на один из них. Паруса сразу поймали ветер. Их корабль медленно, но верно двинулся мимо исторического ботика Петра и остолбеневших посетителей Морского музея.

– Так не бывает, – обиженно воскликнул всезнающий житель Петербурга. – За кого здесь всех нас принимают?

– Вы же сами видите, – возразил кто-то другой, – Корабль висит в воздухе и движется к выходу. На нем есть какие-то люди. Не отворачивайтесь, пожалуйста, а то опять скажете, что ничего не знаете.

– Друзья, бросьте спорить, все уже не так важно, – крикнул им Иван, – поднимайтесь сюда, мы снова отправляемся в плаванье по маршрутам нашей мечты.

С корабля вниз полетела длинная веревочная лестница – штормтрап. В зале прошло сильное движение, толпа хлынула к кораблю.

– Куда летим? Господа, даешь кругосветное путешествие!

– Все в Испанию!

– Друзья, лучше поехать в Турцию, сезон уже на носу!

– Приготовьте свои цифровые сертификаты о профилактических прививках.

– «Щас!», как же!

– Приглашаю всех к нам в Одессу, тетя Хана снова выходит замуж…

– Как, опять?!

– А когда будет облава?

– Завтра.

– Стоп, вот отсюда, пожалуйста, поподробнее.

– Далась вам та облава! Это наше семейное дело.

Корабль, не выдержав тяжести, сильно качнулся и начал заваливаться на правый борт.

– Граждане, следующая остановка будет в Магадане…

– Корабль медленно, но верно стал выпрямляться.

– Иван, ты еще не понял, что твои маршруты здесь никому не нужны? – спросила Марья, – она уверенно взяла штурвал в свои руки.

Корабль покинул душные стены музея и вырвался на открытое пространство. Иван и Марья снова остались одни. В лицо им дул сильный встречный ветер. Корабль качался, скрипел и поднимался все выше над скрытым ночным сумраком городом. Наконец он разрезал мачтами толщу облаков, и поймал на себя первые утренние лучи солнца.

– Куда же мы теперь?

– За белой ночью, она ускользает…

Иван улыбнулся. Рядом была его Марья, и он чувствовал тепло ее ладони. Значит, все снова будет хорошо…

Летний сад. Вид на Дворцовую набережную

Петербург. На Петроградской стороне