Текст книги "Отчуждение"

Глава вторая

– Вот теперь верная формулировка – «моим голосом», но не я приказывал, – заметил я. – И что это тебе дало? Я про шлем говорю. У тебя как-то изменились ощущения? Может быть, физическая сила тебя жуткая посетила или думать стал лучше, стал сквозь камни видеть?

– Дало в первую очередь то, что я уронил свой шлем. Положил его на колени, и он скатился. – Рядовой погладил свой шлем, который уже успел на голову надеть, словно поблагодарил его за то, что тот выдержал падение и не разбился. Это в какой-то степени обещало в дальнейшем и голову сохранить. – Я почему-то подумал, что кресло специально наклонилось, чтобы я связь с землей потерял. А оно тут же наклонилось. И если меня кресло держало, как земное притяжение, что-то типа искусственной гравитации, то шлем держать не стало. Это, думаю, для того, чтобы я только с креслом контактировал. И мне тогда же просто невыносимо захотелось шлем из кресла надеть на голову. Это какие-то новые ощущения обещало. Иногда каждому так сильно хочется нового, что просто сил нет сопротивляться. И я сопротивляться не стал – надел его. Сначала, когда вытащил и посмотрел, он показался мне очень большим. Я даже подумал, что туда две мои головы поместятся. Но, когда я стал надевать, он оказался нужного размера. Ровно по моей голове. Он словно бы сжался. Что это за материал, я даже не представляю… – Пашинцев вытянул перед собой шлем, показывая мне. Я потрогал пальцами, потом даже перчатку снял, чтобы лучше ткань ощущать, если это была ткань. Внешне это казалось тканью, но на ощупь это был какой-то чрезвычайно пластичный металл. Я высказал свое мнение, микрофон «планшетника», естественно, записал его фоновым разговором. Внешний вид шлема я показал объективу «планшетника». Потом перевел объектив на рядового, однако шлем пока оставил в своей руке.

– Ладно. Продолжай докладывать, – потребовал я сухим, вполне армейским тоном, умышленно используя армейскую формулировку «докладывать» вместо «рассказывать», чтобы сильнее дисциплинировать рядового, а то мне показалось, что он по мере того, как углублялся в рассказ, начинал чувствовать себя героем необычного приключения, отличным от других бойцов. Но у нас все отличные от других. И каждому может выпасть на его долю возможность угодить в подобную странную или даже тяжелую ситуацию.

Не зря наш комбат часто повторяет свою любимую присказку, что солдат спецназа ГРУ всегда является самостоятельной боевой единицей, даже когда остается один против превосходящих сил противника. Самостоятельная боевая единица может многое, она даже может победить, хотя силы будут неравными. Примеры подполковник обычно приводить не любил. Но я их знаю много: и про офицеров, и про солдат. Но, даже будучи самостоятельной боевой единицей, всегда следует помнить, что вокруг тебя точно такие же или даже более опытные единицы. И потому я постарался своим тоном и полным отсутствием восторга вернуть летающего в облаках рядового на землю.

Он попробовал вернуться, но в тоне его все еще сильно ощущалось большое самоуважение. Это неплохое чувство, и я против него ничего принципиально не имею. Главное, чтобы оно не превалировало над другими чувствами. Иначе и до беды недалеко. В боевой обстановке такой человек будет излишне себя беречь, а это может нанести вред его товарищам. У нас в спецназе ГРУ так не полагается. Не хочется говорить высокими словами, но у нас положено в первую очередь заботиться о товарище, а потом товарищ позаботится о тебе. И так всегда и во всем.

– Кресло начало мне показывать, что означает шлем. То есть что он может. Откуда-то мне пришло в голову воспоминание, что в детстве я больше всего на свете любил качаться на качелях. И кресло начало качаться. В качели превратилось. Причем в такие громадные качели, каких я никогда не видел.

– А при чем здесь шлем? – не понял я предыдущего утверждения.

– Вот об этом я и хотел сказать. Шлем скорее всего и внушил мне, что это он управляет креслом. Именно он, а не само кресло такое. Само кресло – это только инструмент, средство передвижения, не более. Шлем уже им управлял, еще когда просто в кармане кресла лежал. Качели он еще тогда мне показал. Но, когда я его на голову надел, все усилилось многократно. А шлем – это и двигатель, и система управления. У меня именно такая мысль в голове возникла. Но сама по себе она возникнуть не могла. Я сам даже не задумывался, откуда мне в голову приходят мысли. Это я уже здесь понял, когда вернулся. А там я другое понял: шлем вместе с креслом хотят меня для чего-то использовать. Я оказался нужным инструментом в каком-то деле. Только я не могу сообразить, в каком именно. И вообще, когда шлем надеваешь, перестаешь думать словами. Даже внутренний диалог происходит с помощью ощущений. Это не совсем понятно, тем не менее этому как-то сразу обучаешься.

– Вообще-то человеку свойственно думать не словами, а образами, – поправил я солдата, но его эта поправка не смутила.

Он продолжил тем же тоном:

– Я сам себе космонавтом показался. У меня в голове с какой-то стати вдруг возникла картина из старой, еще советской кинохроники, которую однажды по телевизору посмотрел. Там космонавтов готовят на центрифуге. И кресло тут же стало центрифугой. Я сначала даже испугался, боялся вылететь из кресла, но там какая-то своя сила была, которая меня без ремней в кресло вжимала и держала. У меня руки, ноги, голова – все вытянулось, словно оторваться хотело. А сам я в кресле, как часть его, сидел. И в автомат вцепился, чтобы он не оторвался от ремня. Ощущение было такое, что оторваться может. А когда я успокоился, убедился, что кресло меня не выпустит, мне даже понравилось на центрифуге кататься. Там скорость большая, ветерок приятный…

В этот момент в кармане на груди рядового, видимо, завибрировала трубка сотовой связи. И я снова убедился, что Пашинцев слишком вознесся в своей самооценке. Вообще-то у нас в бригаде наличие трубок у солдат отдано на откуп командирам взводов. Разрешил командир – имеют солдаты трубки. Не разрешил – трубки сдаются в камеру хранения в каптерке и возвращаются только на время выходных, увольнений, отпусков и при увольнении в запас. Иметь при себе трубки разрешается только солдатам и сержантам контрактной службы и офицерам. Я в своем взводе иметь трубки солдатам разрешал, запрещал только брать с собой в командировку. А Пашинцев, ничуть не стесняясь и даже не спросив у командира разрешения, вытащил трубку, отошел на три шага в сторону и начал разговаривать. Я так понял, что звонила ему мама, обеспокоенная тем, что, как передали в телевизионных новостях, в небе над Кавказом происходят какие-то непонятные события, похожие на космическую войну двух не знакомых землянам высоких цивилизаций. Но Виталий, молодец, волновать мать не стал и сказал только, что разговоры об этом есть, но это далеко от их части, и он ничего рассказать не может, потому что не знает.

Нормальный звонок… Мне, честно, понравилась забота матери. А если бы она позвонила несколькими часами раньше, когда у нас шел бой с бандой эмира Магомета Арсамакова. Что – вместо того, чтобы заряжать гранатомет Рахметьеву, Пашинцев будет маме рассказывать, что где-то рядом дают салют, и потому в трубке слышится стрельба?

Рядовой повернулся, поймал мой сердитый взгляд и быстро закончил разговор. Хорошо хоть, хватило у него ума сказать:

– Извините, товарищ старший лейтенант, мама волнуется. Она у меня в больнице лежит. Операцию по удалению желчного пузыря делали. Я потому и трубку с собой взял, чтобы с мамой общаться, поддержать ее. Там, в больнице, телевизор смотрела, новости… И что-то там сообщили про наши события… Мама волнуется, а ей сейчас волноваться нельзя. У нее в прошлом году второй инфаркт был. Сердце после операции может не выдержать…

– Товарищ старший лейтенант, – по связи вмешался в разговор старший сержант Камнеломов, – он ко мне обращался с просьбой насчет трубки. Я разрешил. Не успел просто вам сообщить.

Я согласно кивнул, хотя Камнеломова глазами не видел, как, наверное, и он меня. Вот так и случаются всякие гадости, за которые потом бывает стыдно. Я уже собрался отругать Пашинцева и забрать его трубку до воскресного увольнения по возвращении в часть. А оказалось, что трубку рядовой взял с разрешения моего заместителя и по уважительной причине.

– Но вот что странно, товарищ старший лейтенант… Я недавно смотрел на трубку. Она у меня сигнал подала, что заряд кончился. Думал еще, не забыть сразу зарядить, когда вернемся. А сейчас она показывает полный заряд. Кресло, что ли, аккумуляторы заряжает?

Заговорив про аккумуляторы, Пашинцев напомнил мне, что я веду запись, и на «планшетнике» аккумулятор тоже не вечный. И все события я записать не смогу.

– Ладно, Виталий, продолжай… – поторопил я рядового.

– Короче говоря, я попробовал еще один вариант качелей – из стороны в сторону, а не вперед-назад. Еще в детстве думал, почему такие качели не делают. Кресло покачало меня. А потом я почувствовал со стороны шлема прямое давление на себя. Шлем заставлял меня спуститься на дно ущелья, опередив весь взвод. Это шлему нужно было обязательно, чтобы я взвод опередил. Чтобы один спустился. Не знаю, для чего. Но я не люблю в принципе, когда на меня так давят, и стал сопротивляться. И мысленно начал ощущать, как кресло делает круги над взводом и садится на землю. Кресло послушалось и село. Но село как-то сердито… И выбросило меня… Может быть, даже со злостью…

– Это все очень интересно, – сказал я и, сам того не ожидая, надел на голову вместо армейского шлем из кресла…

* * *

Вообще-то моя голова размеров на пять больше головы рядового Пашинцева. У него, наверное, самый распространенный пятьдесят седьмой размер головного убора, а у меня редкий шестьдесят второй. И мысль о том, что шлем на меня попросту не налезет, изначально в голове мелькнула. Но тут же оказалось, что шлем мне впору – не мал и не велик. Видимо, так он устроен и из такого, неизвестного мне, материала сделан, что на любую голову подходит. Даже на голову, в два раза большую, чем у рядового Пашинцева, как он уже рассказывал.

Я сам сразу не понял, что заставило меня надеть шлем. Потом сообразил, что это шлем, который я в руке держал, вложил в мою голову эту мысль. А оказавшись на голове, вложил и следующую, уже более настойчивую. Не долго думая, я пошел в сторону кресла, чтобы сесть в него и самому испытать то же, что испытал рядовой Пашинцев, и даже больше. Я намеревался поддаться желанию шлема и спуститься на дно ущелья, куда его звал шлем. И даже отдал приказ взводу следовать туда же. Только думал я при этом не о кресле, а о своем оставшемся дома мотоцикле, хотя он и слишком слабосильный, чтобы по таким горам без дороги бегать. Здесь нужен какой-нибудь мощный аппарат из семейства «Эндуро»[4]4
   «Эндуро» – мощные внедорожные мотоциклы. Так же называются и соревнования на таких мотоциклах. В отличие от мотокросса «Эндуро» – мотоциклы серийные, имеют различные дополнения, делающие езду на них комфортнее, как, например, навигатор или музыкальный центр, и не используют резину с длинными шипами. То есть могут использоваться в бытовых целях и на дорогах общего пользования.


[Закрыть]. К моему удивлению, когда я раздвинул кусты, передо мной вместо кресла стояло некое подобие мотоцикла. Это был не мой легкий «китаец», а мощный и сильный, с объемным бензобаком, двухколесный красавец, о каком я давно мечтал, но позволить себе купить не мог – финансы не давали такой возможности. Судя по рифленому протектору резины, это был как раз «Эндуро». Я не просто сел на удобное сиденье, я влетел в него, как всадник влетает в седло своего коня, ухватился за руль, как всадник за повод, и услышал звук мощного двигателя с «громкоговорящим» прямоточным глушителем. Газовать здесь было негде, тем не менее я резко повернул на себя ручку газа, не включая передачу, и услышал отклик взревевшего двигателя. Только после этого отжал сцепление и во второй раз газануть просто не успел, потому что мотоцикл стремительно взмыл ввысь.

Высоты я никогда не боялся. Как-никак, на моем счету более семисот прыжков с парашютом. И голова у меня не кружилась. Но мне показалось, что взлетел я несравненно выше, чем летал рядовой Пашинцев. Мне представилось, что же должен был испытывать Пашинцев, который предпрыжковую подготовку прошел полностью, но с парашютом прыгал только один раз, то есть еще не привык к безопасности полета на высоте. И тем более он не имеет на своем счету сложных прыжков, в настоящее время обязательных только для офицерского состава. К таким прыжкам относятся: прыжки затяжные, то есть с больших высот, когда значительную часть времени находишься в состоянии свободного падения, и сам решаешь, когда тебе раскрыть парашют а также опасные прыжки со сверхмалых высот с принудительным раскрытием парашюта. К этому варианту относятся прыжки с высоты от ста до семидесяти метров, без использования вытяжного парашюта. Его заменяет приспособление, которое за тросик сразу вытягивает основной парашют. В последнее время вообще как-то больше внимания уделяется десантированию с вертолета с помощью спусковых устройств, чем прыжковой технике. Затяжные прыжки дают возможность более точного приземления – ветер не уносит парашютиста далеко в сторону от цели, а прыжки с принудительным раскрытием парашюта не зря называются прыжками со сверхмалых высот. У десанта частые потери в живой силе случаются потому, что парашютистов расстреливают с земли. А время полета при прыжке со сверхмалых высот настолько мало, что противник практически не успевает среагировать и не имеет времени передвинуться ближе к месту приземления, чтобы провести расстрел еще беззащитных и ничем не прикрытых парашютистов.

Но я, памятуя о том, что шлем умеет читать мысли и желания и даже воплощает их в какой-то собственной, весьма странной форме, старался не думать о свободном парении под куполом. Парашюта у меня с собой не было, а покидать свой летающий мотоцикл я не спешил.

Силовое воздействие шлема я почувствовал очень скоро. Сначала это сказалось в покалывании кожи на голове, как и рассказывал рядовой Пашинцев. И потом мне уже никто ничего не говорил, казалось, я сам настоятельно желал спуститься на дно ущелья, туда, где разбился инопланетный, а у меня уже не было сомнений, что он инопланетный, «монстр». И тем сильнее становилось это желание, что я изначально запланировал именно это. То есть внушение не было противно моему собственному желанию. Но я тут же поймал себя на мысли, что, возможно, и изначальную мысль, еще достаточно слабую, мне протранслировал именно шлем, потому что я держал его в руке. А будучи надетым на голову, шлем уже внушал, что хотел, более активно.

Свой взвод я отправил на спуск по склону, значит, и мне следовало направляться туда же. Желание с внушением не расходились. При этом что-то заставляло меня поторопиться и на значительное время опередить взвод. Откуда-то закладывалась в голову, по большому счету, слегка крамольная мысль: «А что, один боишься туда попасть?» И именно эта мысль меня насторожила. Она по своему тону была мне не свойственна в принципе. По моим морально-волевым характеристикам мне было чуждо так думать. Я сам о себе имел достаточно ясное представление. Я хорошо знал, что я не трус, но я был в полном соответствии с делом, которым занимался, прагматиком и отлично понимал, что если погибну я, может погибнуть и весь взвод. По крайней мере, если и не погибнет, то не сможет выполнить задание, которое на него возложено и которое знаю только я. Именно по этой причине я предпочту не «подставляться» под опасные обстоятельства, если нет уверенности в положительном результате. И уж бахвалиться своей отвагой, что-то кому-то доказывать – это совсем не в моем характере.

И я постарался этому влиянию шлема сопротивляться. Несколько раз я на высокой скорости пролетел над своим взводом, видел, что солдаты не особенно спешат, не создают сами себе угроз, поскольку спуск со склона дело всегда нелегкое, и тогда прикинул время и решил «съездить» к месту, куда должны были приземлиться летчики со сбитых самолетов. У меня была мысль только глянуть на них и убедиться, что там все в порядке. Для этого я поднялся выше, выбрал направление и стрелой пронесся по небу, не поднимаясь, естественно, к низким облакам. Самые высокие горы и даже самые высокие хребты были окутаны облаками. И, пролетая через них, всегда можно было нарваться на какой-нибудь одинокий пик, разбить средство передвижения и собственную голову. Памятуя опыт Икара, лучше уж летать пониже.

До нужного места я добрался достаточно быстро благодаря скорости небесного мотоцикла. Сам я на этой скорости словно по земле ехал, пригибался к рулю, где находилось невысокое, косо наклоненное защитное стекло. Стекло рассекало встречные потоки воздуха и защищало меня от ветра, хотя даже при улучшенной обтекаемости никак не влияло на скорость. Наверное, сказывалась естественная высотная разреженность воздуха. Место я определил правильно и легко заметил три парашютных купола, висевших на елях. Вероятно, их специально оставили для поисковиков как опознавательный знак. А скоро увидел и столб белого дыма, что выходил из-за одного из ближайших лесистых хребтов. Где-то там жгли большой костер. Тоже, видимо, подавая сигнал. Обычно, насколько я знаю, упавших летчиков ищут сразу же вертолетами. Но сейчас в воздухе, сколько я ни смотрел по сторонам, не было заметно ни одного вертолета. Тем не менее летчики подавали сигналы. Я направил свой воздушный мотоцикл в сторону костра. При этом управлял им не мысленно, а реально поворачивал руль, словно по земле ехал. И на поворотах даже вбок наклонялся. «Мотоцикл» слушался. И сверху я легко рассмотрел четверых людей в меховых летных костюмах, что таскали к костру свежесломанные еловые лапы. Видимо, у летчиков не было инструмента, чтобы спилить или срубить лапы, и они, как могли, руками ломали их. А в теплых летных костюмах днем, пусть уже и во второй половине дня, они наверняка чувствовали себя не слишком уютно. Но продолжали работать интенсивно. И все только ради того, чтобы подать сигнал. О том, что недалеко находится мой взвод, они могли и не знать, как могли не знать, что взвод, изначально направленный на их поиск, получил другое задание. А сигнал они должны были дать вертолетам, которые обязаны их искать. В том, что их будут искать, летчики скорее всего не сомневались. Но знали они или нет, что их радиомаяки не работают? И еще, как я предполагал, после уничтожения трех истребителей летное командование может попросту не пустить в этот район еще и вертолеты. Слишком велика вероятность новой потери.

Меня летчики сразу не увидели, хотя звук двигателя «мотоцикла» был очень громким и катился по воздуху. Но он, похоже, уносился ветром в сторону. Да и костер, в который клали свежие ветки, чтобы дым был погуще, сильно трещал. И лучше бы они меня не видели. Потому что, когда один из них все же голову задрал, показал на меня пальцем, все четверо вытащили пистолеты и стали в меня стрелять. Хорошо еще, что летал я быстро и высоко, и попасть в меня было труднее, чем в летящую ласточку. Тем не менее это было неприятное испытание.

А я думал о том, почему летчиков только четверо, куда делись еще двое. Но под выстрелами снижаться и искать других не стал, облетел этих четверых по большому кругу и направился в обратную сторону. Однако этот большой круг дал мне новую информацию.

Я, конечно, не забыл, что в окрестностях бродит наполовину разгромленная банда эмира Арсамакова. И я увидел ее. Вернее, сначала я увидел небольшой дымок за одним из склонов. Очень аккуратный дымок, какой могут давать только сухие дрова. Или просто у дыма кончалась сила. Огонь прогорел, и теперь лишь угли дают дыму жизнь. Думая, что кто-то из летчиков по непредсказуемому замыслу ветра мог угодить так далеко, я направил туда свой «воздушный мотоцикл».

Однако, приблизившись, понял, что ошибся. Вблизи даже цвет дыма был иным – сиренево-химическим. На земле зияла большая яма, в которой догорало что-то блестящее – должно быть, останки подбитой боевой машины, может быть, даже российского самолета. Но сегодня сбивали не только российские самолеты. Окинув взглядом горизонт, я заметил еще пять точно таких же сиреневато-химических дымков и один отличающийся по цвету.

Я направился именно к нему, поскольку он больше походил на дым от костра. Это действительно был костер. И у костра находились люди, которых я очень желал встретить совсем недавно – то, что осталось от банды эмира Магомета Арсамакова. Даже издали я рассмотрел длинные бороды на физиономиях бандитов. Костер был разложен на дне ущелья рядом с ручьем. Как мне подумалось, я свернул в сторону очень вовремя, пока меня не успели заметить. Но, облетев банду по кругу, понял, что это они понадеялись, что я их не заметил, и, лихорадочно и быстро, кто чем мог, даже камуфлированными кепками, таскали воду из ручья и заливали костер. И стрелять они в меня не стали как раз потому, что надеялись остаться незамеченными. Меня же совсем не вовремя вдруг взволновал странный вопрос: что подумали сначала летчики, а потом бандиты, увидев человека, летающего по небу на мотоцикле! Впрочем, после наблюдения воздушного боя инопланетных сил удивить и тех, и других было, наверное, трудно. Если бы я летел на драконе, который посылает хвостом на землю снопы молний, они удивились бы не больше.

Бандиты были недалеко от летчиков. Судя по тому, что они устроили привал, они не видели дыма летчиков. Но если банда двинется не по ущелью, а через хребты, что вполне возможно, поскольку я не знаю направления их движения, то обязательно увидит белый столб дыма и устремится туда. Бандиты догадаются, что такой костер может быть только сигнальным. Если, конечно, не наткнутся на догорающие останки еще какого-нибудь летательного аппарата или не случится что-то непредвиденное. Например, не появится рядом мой взвод.

Мысль в голову пришла только одна: летчиков надо выручать! Беда им грозит однозначно, и беда серьезная. Хотя может и не грозить. Это вопрос их везучести. Но мною уже был получен приказ исследовать место падения инопланетного летательного аппарата и не отвлекаться на поиски летчиков. Да и взвод мой уже, наверное, на подходе к месту падения неизвестного летательного аппарата. Вот-вот завершит спуск. Как бы там еще чего не случилось… Понимая, что без взвода я только один-единственный автоматный ствол, хотя и достаточно опасный, я описал в воздухе крутой вираж, какой невозможно было бы выполнить ни на одной земной площадке, не перевернувшись, и на полном газу рванул вперед. Скорость полета была сумасшедшая, невероятная для земных дорог, я сбросил ее только при приближении к месту. Увидел, что взвод спустится на дно не раньше чем через десять минут, приземлился рядом с ручьем, неподалеку от ямы, уже заполненной водой из ручья. И при торможении не сделал акробатическое сальто, как делал это до меня рядовой Пашинцев. Умудрился легко затормозить и спокойно поставил мотоцикл на складные упоры-ножки. Выбравшись с сиденья, сделал десять шагов вперед, внимательно осматриваясь вокруг.

И сразу за густыми кустами увидел Его…

Первое впечатление было такое, что передо мной не разумное существо, а хищный паук, лохматостью и мощными лапами похожий на птицееда, но только гигантских размеров. То есть передо мной был неприкрытый враг. Но, имея лишь смутное понятие об арахнологии[5]5
   Арахнология – наука, занимающаяся изучением пауков.


[Закрыть], я не брался утверждать это точно. Однако помнил, что читал когда-то в детстве: все пауки, за исключением одного паука-скакуна[6]6
   Паук-скакун питается молодыми листьями акаций и действительно является единственным представителем своего отряда, который ведет не хищный образ жизни.


[Закрыть], – хищники. Следовательно, от них следует держаться подальше. Мне не слишком хотелось, чтобы это иноземное существо закусило мной. Надежда была только на автомат, который я не выпускал из рук с момента приземления.

Симпатии паук не вызывал. Любоваться им было сложно. Диаметр окружности, образованной его распростертыми в разные стороны лапами, составлял не менее трех метров. Паук, как мне показалось, подыхал. Его округлое тело состояло практически из одного только живота. К нему без шеи крепилась голова, в два раза превышающая по размерам мою.

Однако при моем приближении паук пошевелил одной из восьми своих конечностей. Той, что была ко мне ближе других.

– Дай… – прогремело, словно гром с неба. – Отдай его мне…

Паук, оказывается, умел разговаривать по-человечески. Мне совсем не хотелось спрашивать, что я должен ему дать. Из огромного зубастого рта вываливалась густая, смешанная с кровавой пеной слюна, что-то прорывалось сквозь нее, звучно и неприятно булькая. Быть съеденным таким ртом мне совсем не нравилось, и я опустил предохранитель автомата в положение автоматического огня, предполагая, что паук пожелал затребовать себе мое тело. Я был не жадным человеком, но тело могло еще и мне самому послужить.

Но тут опять сказал свое слово шлем. Вернее, он говорил со мной не словами, а понятиями, как выразился рядовой Пашинцев. Но дело было не в терминологии. Я ощутил, что должен отдать пауку именно его, шлем. Вполне справедливое, мне показалось, требование, поскольку именно ему шлем, как я подумал, и принадлежал. Долго не думая, я снял шлем с головы и вложил в длинную лохматую конечность, к которой не побоялся приблизиться – положил прямо под пять длинных и острых хищных когтей. Одновременно подумал, как паук натянет такой маленький для него шлем на такую большую голову.

При этом я никак не показывал, что опасаюсь этого чудовища. Я, естественно, был настороже, готовый в любой момент и в сторону отскочить, и автомат вскинуть к поясу. «Планшетник» на моей груди, как и во время полета на мотоцикле, продолжал вести съемку. Но с такой дистанции стрелять с пояса даже удобнее, чем от плеча. Лапа, получив шлем, сначала в судороге дернулась, сжимая его, словно оживала, а потом зашевелилась быстрее, ей тут же помогла вторая передняя, и вместе они без проблем водрузили шлем на громадную голову паука. Причем налез он легко и, кажется, пришелся как раз впору.

– У-у-уф-ф-ф… – опять прогрохотало громом по дну ущелья, но лес на склонах погасил начавшееся было эхо.

Паук сделал глубокий вдох, потом сильный выдох, и изо рта у него вывалился большой кусок пены. Но пена эта уже была без крови.

– Спасиба! – внезапно сказал паук с сильным кавказским акцентом, одним упругим прыжком вскочил на все восемь лап, сразу поднявшись на пару метров над землей, и заставил меня вскинуть к поясу автомат.

– Не надо стрэлай… – снова с тем же акцентом сказал он голосом джинна из лампы Аладдина. Признаться, я в этот момент слегка опасался за свои барабанные перепонки и держал рот раскрытым, чтобы звуки в голове не застревали, но не дал очередь даже тогда, когда паук стремительным прыжком перелетел через меня и уселся в то, что только что было моим воздушным мотоциклом. Только теперь мотоцикл превратился в сильно обтекаемый по форме аппарат, довольно большой по размеру и с крышей, которая сама собой захлопнулась над головой паука.

– Спасиба за моя скутер… – Из внутренностей машины голос звучал менее угрожающе.

Я бы и еще поговорил, и задал бы несколько волнующих, наверное, не только меня вопросов. Но скутер сразу сорвался с места и устремился ввысь. Скорость стартового полета была такая, что глаз едва ухватил это движение. Я повернулся так, чтобы объектив моего «планшетника» захватил отлет паука…