Электронная библиотека » Сергей Сергеев » » онлайн чтение - страница 6


  • Текст добавлен: 3 марта 2017, 18:50


Автор книги: Сергей Сергеев


Жанр: История, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Централизация элиты

И тем не менее фундамент централизации Руси был заложен уже в XV–XVI вв. в виде централизации господствующего слоя. Да, новоприсоединенные земли унифицировать тогда было невозможно, но они лишились того стержня, который и делал их самобытными землями, – собственной социально-политической элиты. В этом-то и состоял основной смысл описанных выше «выводов» – вырывалась с корнем именно местная верхушка, заменяемая московскими выходцами, как правило помещиками, напрямую зависящими от самодержца и не имеющими никаких связей с новым для него сообществом. А новгородцы, переселенные во Владимир, Муром, Нижний Новгород, Ростов; вятчане, направленные в Боровск, Алексин, Кременец, Дмитров; смоляне, выведенные в Ярославль, Можайск, Владимир, Медынь, Юрьев, тоже были там чужими.

Высший слой псковского купечества обновился полностью – в дома трехсот псковских семей въехали триста московских. В Вязьме и Торопце уже к середине XVI в. доминировали пришлые служилые роды. Самых опасных местных лидеров уничтожали физически – было казнено более ста новгородских бояр, обвиненных в заговоре; после завоевания Вятки троих «крамольников» били кнутом и повесили на одной из московских площадей.

Впрочем, использовались и более мягкие методы. Пример – внешне совсем не драматичная, но от этого не менее показательная история инкорпорации Тверской земли. Там массового «вывода» после ее присоединения в 1485 г. не произошло. Более того, само княжество со своим отдельным двором продолжало некоторое время существовать, а тверским князем был объявлен наследник престола Иван Иванович Молодой. Но тихой сапой Москва постепенно Тверь перемолола. Сначала пошли поместные раздачи москвичам, потом упразднили особую тверскую канцелярию и делами земли стал ведать Тверской дворец, возглавляемый московскими боярами, судебные дела вершившими на Москве. В 1504 г., по завещанию Ивана III, территория княжества оказалась разбита на четыре части, вошедшие в состав уделов великокняжеских сыновей, причем сама Тверь отошла во владение нового наследника – будущего Василия III. Тверской двор сохранялся, но тверские бояре, оказавшиеся в других уделах, туда уже не входили. «В результате, – констатирует Б. Н. Флоря, – была не только перекроена политическая карта Тверской «земли», но и разрушена та основа, на которой зиждилось ее историческое единство, – общая корпоративная организация тверских феодалов».

После 1509 г. особые чины тверских бояр и окольничих были упразднены, и назначение на административные должности бывшей Тверской земли стало прерогативой Москвы, у которой сложилась такая характерная практика: представители верхушки аристократии получали посты наместников и волостелей не на тех территориях, где располагались их земельные владения. И вот уже мы видим тверских бояр наместниками во Владимире, Пскове, Смоленске, Рязани, Костроме, Вологде… И вотчины они получают там же. Ликвидируется особое тверское войско, растворенное в московском. Наконец, в конце 1540-х гг. тверские феодалы уже формально вошли в состав общерусского Государева двора.

В Московском государстве родовые вотчины княжеско-боярской знати бывших самостоятельных земель перестали быть основой ее землевладения, власть легко могла обменять эти вотчины на другие. Например, вотчины ярославских князей Кубенских – Кубена и Заозерье перешли к московским князьям еще при Василии II Темном. Кубенские стали московскими боярами и воеводами, на Ярославщине у них сохранилось только два села, но и то не в Кубене, включенной в Белозерский уезд (как видим, Ярославскую землю Москва тоже раздробила), а основные вотчины находились в других уездах, например в Дмитровском. У другой ветви ярославских князей – Хворостининых – вообще не осталось вотчин в родном княжестве, зато они имелись в Бежецком, Боровском, Переславском и Ростовском уездах.

«В результате такого перемешивания старых полуудельных и благоприобретенных владений, – пишет В. Б. Кобрин, – статус родовых княжеских вотчин постепенно приравнивался к статусу всех прочих вотчин этих князей. Остатки прежних уделов становились обычными боярщинами. Таким образом, централизация государства проявлялась не только в создании новых общегосударственных учреждений или в укреплении самодержавия, но и в постепенном стирании границ между землями, в миграциях и перемешивании феодальной верхушки. По мере слияния княжат со старым титулованным боярством (и в землевладении, и по службе) лишь гордыми воспоминаниями становилось их прошлое самостоятельных властителей, а реальностью – политическая, да и материальная зависимость от милостей государя всея Руси».

Нередко представители одного рода и даже близкие родственники были записаны по службе в разных уездах. Беклемишевы – по Бежецкому верху, Дмитрову, Кашину, Клину, Козельску, Коломне и Ржеву; князья Борятинские – по Боровску, Калуге, Кашире, Коломне, Тарусе; Валуевы – по Белой, Боровску, Можайску, Москве, Ржеву, Старице; Колычевы – по Белой, Боровску, Можайску, Москве, Новгороду, Суздалю, Торжку, Угличу; князья Мезецкие – по Дорогобужу, Костроме, Можайску, Москве, Мурому, Стародубу; Новосильцевы – по Боровску, Пскову, Ржеву, Старице, Торжку; Унковские – по Волоку, Дмитрову, Новгороду, Ржеву и т. д. Кстати, из этого списка видно, насколько дробным было территориальное устройство Московского государства – множество мелких уездов, в которых вперемешку соединили фрагменты прежних отдельных земель.

Флетчер так описывает московские методы управления провинциями: «…Царь раздает и разделяет свои владения на многие мелкие части, учреждая в них отдельные управления, так что нет ни у кого довольно владений для того, чтобы усилиться… области управляются людьми незначащими, не имеющими сами по себе силы и совершенно чуждыми жителям тех мест, коими заведывают. …Царь сменяет обыкновенно своих правителей один раз в год, дабы они не могли слишком сблизиться с народом или войти в сношение с неприятелем, если заведуют пограничными областями. …В одно и то же место он назначает правителей, неприязненных друг другу, дабы один был как бы контролером над другим, как то: князей и дьяков, отчего (вследствие их взаимной зависти и соперничества) здесь менее повода опасаться тесных между ними сношений…»

Так разрушались местные горизонтальные связи русской элиты, заменяемые вертикальной связью с Центром. Не надо, однако, думать, что централизация эта происходила только с помощью кнута, пряник действовал не меньше. Служба у московского самодержца открывала большие перспективы в большом государстве, выход на общерусский простор взамен провинциального угла: новые вотчины, «кормления», наместническая, воеводская и придворная карьера. Судя по успешной интеграции в московскую систему немосковской аристократии, большинство последней находило, что игра стоит свеч и все перечисленные выше блага – достойная компенсация за потерянную независимость.

Но в бывших центрах вечевой демократии к утрате вольности, символом чего стало снятие вечевых колоколов, отправленных в Москву, относились как к трагедии. Нельзя без глубокой печали читать строки Псковской повести, посвященные событиям 1510 г.: «О славнейший во градех великий Пскове, почто бо сетуеши, почто бо плачеши. И отвечаша град Псков: како ми не сетовати, како ми не плакати; прилетел на мене многокрильный орел, исполнь крыле нохтей, и взя от мене кедра древа Ливанова, попустиша богу за грехи наша, и землю нашу пусту сотвориша, и град наш разорися, и люди наша плениша, и торжища наши раскопаша… а отца и братию нашу розводоша, где не бывали отцы наши и деды ни прадед наших». Позднее, включая Повесть в свою летопись, игумен Псковского Печерского монастыря Корнилий в 1567 г. добавлял, что Псков «бысть пленен не иноверными, но своими единоверными людьми. И кто сего не восплачет и не возрыдает?»

В интересах большинства

Можно долго спорить, смогла бы Русь без централизации по-московски сбросить ненавистное монгольское иго, но факт остается фактом – это великое и долгожданное событие произошло после целой серии войн 1450—1470-х гг., завершившейся в 1480 г. стоянием на Угре, именно под знаменем Москвы. Уж точно без этой централизации невозможно было бы фантастическое расширение границ единого русского государства в XV–XVI вв., когда его территория выросла с 0,5 до 5,7 кв. км, то есть примерно в десять раз, а население – с 2 до 7 млн человек, то есть в три с половиной раза (демографическая динамика резко снижается в роковой период опричнины).

В результате нескольких войн с Литвой в Московское государство вошел ряд западнорусских земель: Вязьма, Брянск, Торопец, Путивль, Дорогобуж, Чернигов, Новгород-Северский, Трубчевск, Стародуб, Рыльск, Смоленск… Силе русского оружия покоряются Казань и Астрахань, начинается присоединение Сибири, в главном завершенное уже при первых Романовых.

В связи с этим в конце XV – начале XVI в. международный престиж Московии резко вырос. Ее стали зазывать в концерт европейских держав, чтобы использовать эту могучую силу против турок. В Европе возникла даже некая мода на русофильство, длившаяся вплоть до Ливонской войны. Московитов представляли как молодой, свежий, неиспорченный народ, хранитель традиционных ценностей, последний резервуар духовности… Например, Иоганн Фабри в сочинении «Религия московитов, обитающих у Ледовитого моря» (1525–1526) вещал практически в стиле современных поклонников РФ из числа европейских крайне правых: «…Мы были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума, поскольку сравнение наших христиан с ними в делах, касающихся христианской религии, производило невыгодное впечатление… Ибо где у [рутенов] обнаруживается корень жизни, там наши немцы скорее находят смерть; если те – Евангелие Божие, то эти воистину злобу людскую укоренили; те преданы постам, эти же – чревоугодию; те ведут жизнь строгую, эти же – изнеженную; они используют брак для [сохранения] непорочности, наши же немцы совсем негоже – для [удовлетворения] похоти; и не вызывает никакого сомнения то, что если у них [совершение] таинств уничтожает бремя грехов, то, к прискорбию, у наших пренебрежение таинствами увеличивает это бремя. Что касается государства, то те привержены аристократии, наши же предпочитают, чтобы все превратилось в демократию и олигархию».

Московские самодержцы, несмотря на недоверие к западным «еретикам», полезными контактами с ними не пренебрегали – итальянские мастера, как известно, и Кремль построили, и русскую артиллерию наладили. Однако от приглашения стать пушечным мясом в войне с османами Россия вежливо и мудро отказалась.

Но территориальная экспансия не только тешила внешнеполитические амбиции московских Рюриковичей, она приносила вполне ощутимую пользу подавляющему большинству русских.

Разгром осколков Золотой Орды означал прекращение исходящих оттуда постоянных опустошительных набегов, жертвами которых становились в первую очередь крестьяне и посадские люди, убиваемые и уводимые в иноплеменное рабство. Благодаря наличию поместного войска стало возможно неуклонное продвижение русской оборонительной линии на Юг. Еще в начале XVI в. она проходила по Оке; в 1527 г. – через Переяславль-Рязанский, Каширу, Коломну, Тулу, Одоев; в 1557-м – через Калугу, Козельск и другие южные города; в конце столетия рубежом становится Донец. Этим не только ставилась преграда нападениям крымчаков, но и создавались условия для освоения Дикого поля, куда толпами перебирались опять-таки простолюдины. «Стремление московского населения на юг из центра государства было так энергично, что выбрасывало наиболее предприимчивые элементы даже вовсе за границу крепостей, где защитою поселенца была уже не засека или городской вал, а природные „крепости“: лесная чаща и течение лесной же речки» (С. Ф. Платонов). Народная колонизация шла рука об руку с государственной.

Показательна история интеграции Казанского ханства. Нередко именно взятие Казани называют точкой отсчета, с которой Московское царство становится империей. Если это так, то сколь различны имперские технологии Москвы и Петербурга! Никакой татарской автономии вроде польской – власть принадлежит московскому воеводе, у татар сохраняется только низовое самоуправление. Никаких привилегий местной знати типа прибалтийских – верхушка казанской аристократии вообще физически уничтожается. Летопись хладнокровно рассказывает: «Божиимъ изволениемъ и его царскымъ великымъ подвигомъ и у Бога прошениемъ и воеводъ и всехъ людей службою к нему, казанские люди лутчие, их князи и мурзы и казакы, которые лихо делали, все извелися (выделено мной. – С. С.), а черные люди все съ одного в холопстве и въ дани учинилися». В 1560 г. московскому послу в Литве и Польше Никите Сущеву были даны следующие инструкции для ответа на вопросы по казанским делам: «А учнут [литовцы] говорити, что Казань отложилась, и Никите молвите: лзе, господине, тому дивитися, что говорите; кому ся откладывати? оставлены одни люди черные… и черным людям какъ одним откладыватися».

«Одни люди черные» – это, конечно, очевидное преувеличение. Средний и низший слой татарских «дворян» был принят на московскую службу, но огромные массивы казанской земли перешли в русские руки. Летопись сообщает, что царские представители в Казани «царевы села и всех князей казанских розделили, и пахати учили на государя и на все русские люди и на новокрещены и на чювашу».

Колонизация шла несколькими путями. Во-первых, это создание «дворцовых сел», принадлежащих непосредственно царскому дому, – в 1678 г. на дворцовых землях уже насчитывалось 15 690 дворов, где проживало примерно 80 тыс. человек. Во-вторых, монастырская колонизация – в 1710 г. церкви принадлежало 14 784 двора (то есть немногим менее 80 тыс. человек); важно отметить, что монастыри набирали работников либо на Руси, либо среди самовольно и незаконно переселившихся русских крепостных и свободных людей, но никогда не привлекали к работе иноверцев. В-третьих, заселение края служилыми людьми с их крестьянами – к 1710 г. служилым людям принадлежало 62 535 дворов крепостных, или свыше 300 тыс. человек. В-четвертых, поток стихийных русских переселенцев – купцов и ремесленников, самочинно селившихся в городах в надежде разбогатеть, а также крестьян и бобылей, искавших лучшей доли. В 1565–1568 гг. в Казани имелось 765 русских торговцев и ремесленников, пришедших из Московского, Нижегородского, Полоцкого и других уездов. В 1646 г. их уже насчитывалось 4751, и они были выходцами из Москвы, Вятки, Костромы, Нижнего Новгорода, Свияжска, Ярославля, Устюга и т. д. Наконец, в-пятых, Казанская земля стала местом политической и уголовной ссылки.

Русским принадлежало большинство промыслов: «…если кожевенное и, отчасти, мыловаренное производство оставались в руках татар, то все другие отрасли промышленности были созданы Русским государством или русскими» (Б. Э. Ноль де). Особенно большой размах приобрели торговля зерном и рыболовство, последнее сосредоточилось в руках московских монастырей, в частности Троице-Сергиева и Патриаршего, имевших собственные флотилии на Волге.

Сама Казань – не в пример Риге или Варшаве – стала русским городом. Татары составляли меньшинство ее жителей и обитали в особой Татарской слободке (150 дворов), им даже запрещался вход в Казанский кремль. В конце XVI в. в городе насчитывалось всего 43 человека татар, чувашей и «новокрещенов». На месте мечетей и палат прежних казанских «царей» встали каменные и деревянные соборы и церкви. К кремлю примыкал обширный посад, улицы которого носили сплошь русские названия: Спасская, Воскресенская, Проломная и т. д. В пределах города строительство мечетей было запрещено. Посадское население составилось из переселенцев из русских городов, которые иногда обосновывались целыми улицами, две из них так и назывались: Псковская и Вологодская.

Как видим, «бенефициарами» казанского завоевания оказались все основные слои русского общества, перед нами эталонный образец национальной внешней политики.

Казанскую землю неоднократно сотрясали восстания татар и черемис. Одни из них были потоплены в крови, другие утихомиривались «мудрым смыслом» Москвы, но стратегия на русификацию края оставалась неизменной. Так, в 1584 г., простив покаявшихся мятежников, царь Федор Иванович, тем не менее «чая от них измены», повелел ставить города «во всей Черемиской земле», «насади их русскими людьми и тем… укрепил все царство Казанское».

Вопреки евразийским мифам, татарская аристократия (не только из Казани, но и из других золотоордынских «царств»), перешедшая на русскую службу, вовсе не заняла каких-то особо привилегированных мест. Для серьезного продвижения наверх нужно было сначала креститься, а это означало в то время безусловную русификацию. «„Новокрещены“ относительно быстро ассимилировались. Бывшие мурзы и старшины делались дворянами и детьми боярскими, сохраняя только в… фамильных прозвищах указание на свое происхождение…» (М. Н. Тихомиров). Всевозможные же украшенные пышными титулами Чингисиды, оставшиеся мусульманами, хотя и получали во владение русские земли, не становились их вотчинниками или помещиками, а лишь получали право собирать с них некоторые доходы. Никакой власти над русским населением они не имели.

В жалованной грамоте 1508 г. Василия III «царевичу» Абдул-Латифу на город Юрьев специально обговаривается запрет на насилие над жизнью и имуществом русских людей: «..Мне Абдылъ-Летифу и моимъ уланомъ и княземъ и казакомъ нашимъ, ходя по вашимъ землямъ, не имать и не грабить своею рукою ничего, ни надъ хрестьяниномъ ни надъ какимъ не учинити никаковы силы; а хто учинитъ надъ хрестьянскимъ богомолствомъ, надъ Божиею церковию, каково поругание, или надъ хрестьянствомъ надъ кемъ ни буди учинитъ какову силу, и мне за того за лихого не стояти, по той роте его выдати». Татары, нарушавшие это условие, подлежали бессудной казни на месте преступления: «А хто его надъ темъ насилствомъ убьетъ, въ томъ вины нетъ, того для мне роты не сложити… Кто почнетъ силою кормъ имати и подводы своею рукою, посолъ ли, не посолъ ли, а кто его надъ темъ убьетъ, в томъ вины нетъ».

Знаменитое Касимовское «царство» было разновидностью «кормления», находившегося под контролем московского воеводы. Занимая при московском дворе формально высокое положение, как представители знатных родов, «цари» и «царевичи» не играли никакой существенной политической роли, ни один из них никогда не входил в Думу, не возглавлял приказов, воеводств и т. д. На войне они были свадебными генералами под присмотром русских приставов. «Все они – марионетки, которых использовали в своих целях великие князья» (А. И. Филюшкин).

Третий Рим или новый Израиль?

Несомненно, Московское государство было русским государством, а не многонациональной «евразийской» империей. Многие наши историки начиная с Ключевского даже именуют его русским национальным государством. Современный английский исследователь Российской империи Д. Ливен считает, что в середине XVI в., «если Россия и не была национальным государством… она была ближе к этому, чем другие народы Европы того времени, не говоря уже обо всем остальном мире», ибо в ней наличествовало «единство династии, Церкви и народа». Но можно ли действительно говорить о русской нации применительно к данной эпохе? Для начала попробуем разобраться, а кем себя собственно русские тогда осознавали?

В первой четверти XVI столетия, одновременно со стремительным внешнеполитическим взлетом Московии, возникает целый пласт вдохновленной им словесности, обосновывающей величие и вселенскую миссию молодого и успешного государства. Во-первых, это различные вариации Сказания о князьях Владимирских. В них генеалогическое древо московских Рюриковичей возводилось к внуку Ноя – Месрему, чьим потомком был «первый царь Египта» Сеостр. От последнего линия через Александра Македонского ведет к римскому Августу, родич которого Прус стал балтийским владыкой. От него-то якобы и произошел основатель русской великокняжеской династии Рюрик. Но московские самодержцы, оказывается, не только могли похвастаться исключительно древней и благородной родословной, но и статусным равенством с византийскими императорами, признанным последними – Владимиру Мономаху его константинопольский дед будто бы послал в дар царские инсигнии, в том числе и пресловутую шапку Мономаха.

Подобные генеалогические басни были популярны в ту эпоху во многих монархиях. Например, род французских королей выводился из Трои, литовские Гедиминовичи считались потомками римлян. Но французское и польско-литовское фэнтези на порядок скромнее московского. А главное их отличие в интересующем нас контексте – там действуют не только монархи, но и народы.

В троянском мифе о происхождении франков, сложившемся уже в VII в., наряду с королевской династией, фигурируют и собственно этнические общности – франки и галлы. Характерно, что в XIV–XV вв. в противовес троянскому мифу сложился галльский, акцентирующий французскую автохтонность. Национальное самолюбие раздражало, что потомки троянцев – франки явились из Германии. Между сторонниками обеих версий генезиса французов шла настоящая литературная война. Пьер де Ронсар, приверженец «трояно-германизма», посвятил этой теме целую поэму «Франсиада» (1572). Его оппонент, врач кардинала де Гиза Жан Ле Бон приводил в пользу «галлизма» характерные для националистического дискурса лингвистические и исторические аргументы: французский язык ничем не обязан немецкому; связь с Троей не отразилась в памятниках, монументах, документах или легендах – следовательно, «франк, француз, Франция имеют собственные корни». Впрочем, троянскую родню терять было жаль, и в XVI столетии появляется ряд сочинений, доказывающих галльское происхождение троянцев. Галлы, потомки Иафета, с незапамятных времен жили в Галлии, и один из их вождей основал Трою, а после ее гибели часть троянцев вернулась на землю предков. То есть франки – те же галлы, при Хлодвиге счастливо воссоединившиеся с единоплеменниками.

Так или иначе, во всех этих увлекательных измышлениях четко виден народ, к которому принадлежат их авторы, – сложившийся ли в результате смешения троянцев (кем бы они ни были) с галлами, самобытно ли развившийся на галльской основе, – французы. Тот же Ронсар пишет, например, о том, что мифический король Фарамон, мудрый законодатель, «несколько умеряя яростность французов, смягчит свой народ законами». То есть ведущая роль монарха, конечно, подчеркнута (Ронсар был придворным поэтом), но субъектность французов очевидна.

Литовцы тоже описываются как особый народ в сочинениях польских авторов XV–XVI вв. Яна Длугоша, Матвея Меховского и Михаила Литвина, его римское происхождение подтверждается поистине удивительным сходством литовского и латинского языков. Последняя идея даже отразилась во вполне деловых литовских меморандумах о государственном языке, в которых призывалось учить в школах «подлинному литовскому языку – латыни».

Никакого русского народа в «Сказании о князьях Владимирских» нет, там речь идет исключительно об истории династии Рюриковичей.

Другая, широко сегодня известная ветвь (прото)националистической русской словесности – цикл текстов о Москве как о Третьем Риме. «…Вся христианская царства приидоша в конецъ и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческимъ книгам то есть Ромеиское царство. Дав Рима падоша, а третии стоит, а четвертому не бытии», – отчеканил на века псковский инок Филофей. Перед нами обоснование религиозной миссии Московского царства – хранить истинную христианскую веру после вероотступничества латинян и взятия турками Константинополя, но опять-таки здесь нет ни слова о русском народе. Кстати, следует заметить, что «третьеримство» никогда не было московским официозом, единственный политический документ, где оно отразилось, – грамота об учреждении московского патриаршества (1589), и то в смягченной редакции насчет «второго Рима», дабы не обидеть восточных патриархов, давших добро на столь высокий статус Русской Церкви.

Еще один распространенный вариант представления о месте Руси в мировой истории – концепция «Русь – новый Израиль», или «Москва – новый Иерусалим». Архиепископ Ростовский Вассиан Рыло в послании к Ивану III, накануне Стояния на Угре, высказывает надежду, что великий князь освободит «новый Израиль, христианских людей, от сего новаго фараона, поганого Измаилова сына Ахмета, но нам и их поработит». Встречается данное словосочетание и в “Степенной книге“ (1560–1563), а количество текстов, где есть скрытые ссылки на этот мотив, необозримы. Похоже, что «новоизраильский» дискурс был более значим в московской культуре, чем «третьеримский». Начиная с 1547 г. образ Нового Израиля занимает свое место в чине венчания русских царей. В конце XVI в. Борис Годунов запланировал новое градоустройство Москвы по образцу Иерусалима. Но несмотря на то что ветхозаветные аллюзии должны бы способствовать формированию идеи богоизбранного народа, нет никаких указаний, что «Новый Израиль» – это русский народ, наследующий древним евреям. Подразумевается нечто иное: Москва наследует Израилю как «одно конфессиональное сообщество другому», то есть русские мыслятся «не как этническая, а сугубо религиозная группа» (М. В. Дмитриев).

В христианской Европе той эпохи религиозно-мессионистский дискурс был нормой. Например, в «Книге мучеников» Джона Фоукса (1563) утверждалось, что англичане – избранный народ, предназначенный восстановить религиозную истину и единство христианского мира. Б. де Пеньялос в «Пяти совершенствах испанца» (1629) заявлял: «От самого сотворения мира испанец поклонялся истинному Богу и средь рода человеческого был первым, кто воспринял веру Иисуса Христа…» Как видим, носитель религиозной миссии в обоих случаях – народ. В русском же (прото)национальном сознании Московского периода, как, впрочем, и Киевского, концепт русского народа начисто отсутствует.

Специалисты по московской литературе XVI в. констатируют, что словосочетание «русский народ» там не удалось обнаружить ни разу, хотя этнонимы «русские», «русские люди», «русские сыны» в источниках встречаются нередко. По данным, которыми мы располагаем, русские того времени воспринимали себя либо как подданных своего государя, либо как религиозную общность – «христианский» или «православный народ».

По мнению Г. П. Федотова, «несомненно, что в Московской Руси народ национальным сознанием обладал. Об этом свидетельствуют хотя бы его исторические песни. Он ясно ощущает и тело русской земли, и ее врагов. Ее исторические судьбы, слившиеся для него с религиозным призванием, были ясны и понятны». Но из этого следует только то, что русские ощущали Московское государство своим, но никак не то, что они видели себя как горизонтальную этнополитическую общность. Любопытно, что буквальный перевод с немецкой латыни термина «Священная Римская империя Германской нации» на московский русский в делопроизводстве XVI в. звучит так: «Реша немецкая римского царствия» (К. Ю. Ерусалимский).

Однако при отсутствии «положительного» этнического сознания «отрицательное» было вполне развито. Русские величают «иноплеменниками» не только воюющих с ними мусульман, но и еще не успевших ассимилироваться крещеных татар, состоящих на московской службе. Например, когда Грозный, учиняя новый поворот своего политического карнавала, провозгласил великим князем вся Руси касимовского «царевича» Симеона Бекбулатовича, возмущенные бояре говорили ему: «Не подобает, государь, тебе мимо своих чад иноплеменника на государство поставляти». А Василию II благоволение к татарам, выехавшим ему служить из Орды, и вовсе стоило зрения и (временно) престола. Да и православных греков русские отличали от собственного религиозного сообщества, судя по жалобам на греческое засилье при дворе из-за пришлого окружения Софьи Палеолог: «…как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася…» – говорил приватно боярин Берсень Беклимешев Максиму Греку. В 1639 г. православный представитель княжеского рода северокавказского происхождения Иван Черкасский возбудил судебное дело, оскорбленный толками о своем «иноземстве». То есть какие-то самые элементарные этнические константы русским чужды не были, и речь идет не об отсутствии этнического самосознания, а о его неразвитости.

Почему так сложилось? Много и верно писалось о религиозно-государственном одиночестве Руси (единственное независимое православное государство), что порождало растворение народного в конфессиональном; о незнакомстве русских книжников с латинской литературой, где народы как субъекты истории описаны еще в дохристианскую эру. Вероятно, сказалось и отмеченное рядом исследователей отсутствие в русской культуре того времени интереса к абстрактному осмыслению общества – последнее воспринималось как «множественность, но не как единство», не было даже «общей терминологии для общества как целостности» (Нэнси Ш. Коллман). Но дело, разумеется, не только в «сознании», но и в «бытии». Для этнополитического дискурса о народе в Московском государстве не было социально-политических оснований. «Народ» в ту эпоху – это прежде всего корпорация землевладельческой аристократии, связанная общими горизонтальными интересами, возглавляющая местные сообщества и имеющая от монарха гарантированные права и вольности. Ничего подобного в Московии с ее стягиванием социальных верхов к центру, упорным и последовательным дроблением бывших самостоятельных земель, с ее кампаниями по переселению аристократии с места на место, с ее правовой неустойчивостью сложиться не могло. Показательно, что в западнорусских землях, оказавшихся в составе Литвы, дискурс о народе успешно сформировался.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 2.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации