Текст книги "Зимовьё на Гилюе"

Глава XI
Жестокий закон природы

Три дня шёл ливень. И все эти три дня мы сидели в избушке, лишь по утрам проверяли на озере сети и вентеля, выпутывая из них карасей. Однажды сходили на Гилюй. На реку было страшно смотреть. Колоссальный поток воды бешено мчался мимо. То там, то сям слышался плеск обваливающихся в воду пластов подмытого берега. Река уносила целые рощи.

– Давно такой воды не было, – задумчиво говорил Санька Мохов и качал головой.

А на четвёртое утро в маленькое мутное оконце зимовья заскреблись робкие солнечные лучики. Мы проснулись, увидели их и сразу повеселели. Завтракали за уличным столом, под сенью деревьев, и было уютно, словно в маленьком летнем кафе. Щебетали птицы; большой пёстрый дятел деловито ковырял ствол сухой лиственницы; голосили, перебивая друг друга, кукушки – их песенные гастроли уже подходили к концу.

После завтрака Санька объявил:

– Дозди кончились, хватит пролезни зарабатывать, сёдня идём ягоду бить.

Жимолость растёт в низинах со слегка заболоченной почвой, но не на мари и мху, как голубика. Кусты жимолости высокие – по грудь человеку, но иногда и выше – с человеческий рост. Ветки кустов ломкие и покрыты отслаивающимися лоскутами коры – словно кожа, обгоревшая на солнце. Дикая жимолость не очень красивый кустарник, заросли её обычно переплетены и труднопроходимы, но горьковато-сладкие ягоды своим вкусом компенсируют эту внешнюю непривлекательность.

Мы прошли вдоль двух озёр, прежде чем достигли потаённой Санькиной плантации. Озёра хоть и не были такими полноводными, как река, но из-за ливней всё же вышли из берегов, затопив кусты и деревья, растущие неподалёку. Между кустами жимолости тоже повсюду на земле хлюпала вода в бесчисленных бочажках.

Приспособления, которыми мы собирали ягоду, были разные. Для меня Санька сделал берестяной биток – вырезанный из метрового квадрата берёзовой коры лоток, примерно такой, с каких в фильмах про царскую Россию продают папиросы, сладости и выпечку. Максу вручён был обычный небольшой дамский зонт в выцветший цветочек. Сам же Санька пользовался своим основным проверенным инструментом – куском старой хлопчатобумажной простыни, одетым на проволочный обруч-каркас. Таким образом, у всех у нас были лотки (или битки), только разной формы и материала.

Вся премудрость сбора жимолости заключается в том, что надо трясти кусты над лотком, – стряхивать ягоду или, как говорят, бить. А потом, очистив от сора, пересыпать в ведро. Ягода хоть и была крупная, переспевшая, но её было мало, и работа двигалась с трудом. В июле жимолость, набрав сок, падает на землю. Процесс этот ускорили ливни, которые старательно обтрясли кусты. Та ягода, что осталась, хорошо осыпалась в наши лотки, но была очень нежной и сразу лопалась, истекая фиолетово-красным соком. Очистить лопнувшую ягоду от сора трудно. Как мы ни старались, в ведро попадали листья, крошки засохшей коры, жучки, паучки и козявки. Когда на очистку ягоды от мусора стало уходить больше человеко-часов, чем на обтряску с кустов, я бросил лоток. Помыл в озере литровую стеклянную банку, найденную на месте бывшей стоянки рыбаков, привязал вокруг её горлышка проволоку и повесил на шею. Теперь у меня были свободны две руки, и я, быстро наполнив банку, пересыпал ягоду в ведро. В итоге скорость сбора у меня получилась примерно такой же, как у друзей, но ягода была чистая, отборная и, главное, не раздавленная.

Выглянувшее солнце припекало, жар от него вперемешку с испарениями мокрой земли создавал духоту парилки – дышать было трудно, болела голова, стучали в висках молоточки в унисон с ударами сердца: тук-тук, тук-тук…

Ко всему этому примешивались полчища надоедливых кровососов: мошки, комаров и слепней, которые после долгого ненастья были голодны и особенно агрессивны. Мошка лезла в глаза, нос и уши. Слепни больно втыкали в кожу свои ненасытные жала. Комары не только кусали, но и пищали над ухом.

– Ненавижу писк комаров! – злился Макс и отчаянно отмахивался от насекомых. – Отвратительные создания!

Меня это удивляло. Занудный писк комаров, наоборот, казался мне приятным и успокаивающим, и вообще, я давно заметил, что комары меня почти не кусают. Может быть, из-за моей редкой и невкусной для них четвёртой отрицательной группы крови?

К вечеру, набрав по двенадцатилитровому ведру жимолости, мы добрались на гуттаперчевых заплетающихся ногах до зимовья.

На следующий день снова пошли за ягодой и наполнили оставшиеся пустые вёдра. Вода на Гилюе за это время сильно упала, и на третье солнечное утро мы с Максом взяли у Саньки лодку и поплыли на своё зимовьё.

Остров Тополиный представлял удручающую картину. Его занесло песком, накидало плавника и лесин, образовав в некоторых местах гигантские завалы. На кустах высоко над землёй сохли на солнце лохмотья речной тины. Ветки кустов были грязными, словно росли на обочине пыльной грунтовой дороги.

Но самое сильное разочарование нас постигло, когда мы вышли на поляну к зимовью – избушки на месте не было. Перед нами был лишь невзрачный, занесённый песком пятачок пустого пространства между деревьями, в центре которого сиротливо торчали три из четырёх опор, на которых когда-то возвышалась избушка. Река унесла зимовьё. Не справились с её мощью подгнившие и ослабевшие от старости опоры.

Макс коротко выругался.

Мы долго стояли, подавленные и оторопевшие, а потом пошли бесцельно бродить по острову, чтобы посмотреть на остальной погром, устроенный рекой, и окончательно испортить себе настроение. На краю острова – там, где протока снова сливалась с Гилюем, мы обнаружили очередной завал с переплетёнными брёвнами. Моё внимание привлекла чёрная бесформенная субстанция, беспомощно распростёртая под ним. Я подошёл ближе и удивлённо замер, а потом закричал радостно:

– Макс, это наша лодка!

Это была не совсем лодка, а то, что от неё осталось, – сдутый, пробитый кусок прорезиненной ткани, придавленный брёвнами.

– Это чудо, что её не унесло! – обрадовался Макс. – Наверное, шнуром зацепилась.

И мы принялись растаскивать брёвна. После нескольких часов долгого и изнурительного труда удалось вызволить лодку из объятий завала. Пробоины были большие, но совместимые с жизнью. Мы помыли нашу невезучую надувнушку, просушили на солнце и бережно уложили в рюкзак.

На острове нашлось также несколько других наших вещей, торчащих из-под песка и ила: колун, два топора, чугунная сковородка без крышки и помятая алюминиевая крышка от кастрюли. Мы положили найденную посуду и инструмент на лабаз деда Ильи, расположенный высоко на лиственнице, и поплыли через протоку обратно.

Санька Мохов долго сокрушался, узнав о гибели избушки:

– Сколько лет простояла, слыс какое дело, сколько наводнений перезыла и ледоходов, а унёс её всё-таки Гилюй.

Вечером мы сняли на озере сети и вентеля, нагрузились ягодой и пошли в город. Тропа от озера Медвежьего вскоре слилась с тропой, по которой мы шли весной с дедом Ильёй. Я всё думал, как рассказать старому таёжнику про несчастье с его избушкой, чтобы не расстроить.

– Сань, а почему твоё озеро называется Медвежьим? – спросил Макс у Мохова на очередном привале.

– А чёрт его знает, – ответил Санька, тяжело дыша после ходьбы по топкой тропе, заросшей ерником[36]36
  Éрник – заросли кустарниковой берёзки на мари.


[Закрыть], раскрасневшийся, со слипшейся мокрой болотной кочкой волос на голове. – Но медведей я тут никогда не видел. Нет их тут.

В город мы пришли ночью, а утром отправились к деду Илье. Долго стучали в дверь, но нам никто не открыл. Когда мы уже выходили из коридора на улицу, столкнулись в дверях с его соседкой – пожилой задумчивой женщиной тётей Галей.

– Вы к деду Илье, ребята?

– Да, – ответили мы.

– А вы разве не знаете?.. Он умер несколько дней назад.

– Как?! – ужаснулись мы.

– Как все умирают… – тяжело вздохнула тётя Галя и ушла.

Отупев от этой новости, мы долго сидели на лавочке возле дома деда Ильи. Верить в то, что нашего наставника больше нет, не хотелось. Неумолимый и безжалостный поток вечности стёр этого тихого доброго человека из жизни, унёс вниз по течению человеческой цивилизации – в чёрную бездонную пропасть небытия. Так же, как Гилюй унёс, расшвырял по своему руслу – по завалам и заломам – его зимовьё. Пройдут годы, и забудут старого рыбака люди, забудут и его избу на Тополином. Родится новое поколение и не найдёт их следа, как будто и не было их никогда. Таков закон Вселенной – всё приходит из ниоткуда и в никуда возвращается. Навечно. Жестокий закон. Бессмысленный. И хуже этого закона нет ничего.

Глава XII
Глухарь, которого я не стреляю

Смерть деда Ильи была не последним тяжёлым для нас ударом безжалостной судьбы в тот год. Поздней осенью беда постигла Саньку Мохова.

В июле и августе мы ходили к нему на Медвежье, жили по нескольку дней, ловили карасей, собирали поспевшую к тому времени голубику. Санька, изменяя своим многолетним устоявшимся традициям, перестал пить. Продав ягоду, он теперь не покупал водку, а запасался продуктами, новой одеждой, запчастями для «Бурана», готовясь к зиме. Приобрёл даже транзистор и старенькую бензопилу «Дружбу», списанную со зверофермы в соседнем селе Первомайском.

Осенью Санька приглашал нас на охоту, но у меня началась школа – выпускной восьмой класс, и я засел за учебники. А Макс поступил в СПТУ, и его учебная программа со множеством новых предметов тоже занимала всё свободное время. К тому же мы стали ходить в секцию рукопашного боя в спортзал «Прометей» при нашем посёлке Мостострой-10. Напряжённая учёба и плотный график тренировок крепко привязали нас к городу…

В конце октября к избушке молодого промысловика Павла Нечаева, что стояла на одном из притоков Могота в самом сердце Станового хребта, повадился ходить старый медведь. Большинство его сородичей уже разбрелись по берлогам, а этот всё никак не мог залечь. Ходил по тайге неприкаянно, пожирая побитые морозом ягоды брусники, подбирая падаль и доедая остатки добычи других хищников, и всё не мог насытиться. Это был старый худой беззубый зверь, который уже доживал свой беспокойный век и которому в это лето особенно трудно было запастись на зиму слоем жира.

Медведь пришёл к зимовью Нечаева поздно вечером, когда охотник готовил ужин и обдирал добытого соболя. На улице злобно залаяла собака и умчалась за медведем в непроглядную тьму ночи. Собака была такой же неопытной, как её хозяин, и, отогнав косолапого к распадку, вскоре испугалась и вернулась обратно, а медведь ушёл за сопку и залёг.

Утром Нечаев посмотрел следы и понял, что за гость был у него ночью. Он поставил на тропе петлю из стального троса и ушёл с собакой искать соболей. Вечером медведь заявился снова. Это был хитрый зверь, и теперь он вышел к избушке с другой стороны, миновав приготовленную для него ловушку. На этот раз, услышав такой же, как накануне, грозный и злобный лай собаки, Нечаев вышел из зимовья и дважды выстрелил из карабина в воздух. Собака вновь убежала за медведем, но вскоре вернулась.

На следующий день Нечаев не пошёл на охоту. Он сделал перед зимовьём высокую засидку на деревьях, между тремя большими лиственницами, и разложил возле двери избушки приманку – мясо кабарги[37]37
  Кабаргá – парнокопытное безрогое животное семейства оленьих, обитающее в горной тайге.


[Закрыть]. На всех тропах, ведущих к зимовью, поставил петли. Когда начало темнеть, он тепло оделся, закрыл собаку в зимовье и влез на засидку. В этот раз медведь пришёл позднее обычного – в полночь. Нечаев даже задремал в ожидании. Проснулся от приглушённого истерично-визгливого лая собаки, которая в бешенстве металась по избушке. Медведь хитро миновал все расставленные петли и осторожно приближался к разложенной приманке.

Ночь была тёмная, безлунная, и виден был только расплывчатый силуэт зверя. Нечаев осторожно, стараясь не подшуметь, сдёрнул зубами толстую ватную рукавицу с правой руки, снял СКС[38]38
  СКС – самозарядный карабин Симонова.


[Закрыть] с предохранителя, прицелился в середину шевелящейся расплывчатой медвежьей кляксы и плавно нажал на спуск.

Раздался выстрел. А потом по тайге покатился страшный рёв раненого зверя, чёрная тень метнулась в чащу, ломая кусты ольхи и молодые лиственницы.

Вскоре всё затихло, только собака жалобно и нетерпеливо скулила в избушке. Нечаев долго не решался слезть с засидки. Спустившись, не стал отпускать лайку по следу, решив дождаться утра.

На рассвете Нечаев с собакой пошли за медведем. Промысловик надеялся, что зверь был серьёзно ранен и уже лежит где-то неподалёку бездыханно. Крови на его следах сначала было много, встречались даже осколки кости. Но потом следы становились всё чище. Снега в ту осень в тайге почти не было, тонкий его слой лежал лишь на северных склонах сопок и в глухих тёмных распадках. В одном из таких распадков Нечаев прочитал на снегу, что зверь ранен в заднюю лапу. Пуля раздробила стопу, почти отстрелила её, медведь передвигался на трёх конечностях. Рана была болезненной и серьёзной, но не смертельной, с ней медведь уйдёт далеко. Нечаев шёл целый день, видел место, где отлёживался зверь, и неровную цепочку следов, уходящих вдаль. Не хотелось ночевать в тайге наедине с раненым зверем, имея неопытную собаку и недостаточно мощный патрон. Приближался вечер, и охотник повернул назад. «Чёрт с ним – с этим медведем, всё равно сдохнет, – мысленно успокаивал себя Нечаев, – больше на мой участок не сунется».

А на следующий день с востока – со стороны Охотского моря пришёл циклон, который пригнал тяжёлые снеговые тучи и за три дня засыпал Становой хребет глубоким, непроходимым снегом.

Все дни, пока падал снег, медведь лежал в буреломе, под завалом толстых стволов лиственниц и сосен. Раздробленная омертвевшая лапа болела и не давала ему покоя, он нервно ворочался, то зализывал её, то кусал. Временами тайгу сотрясал его отчаянный рёв, переходящий в жалобное поскуливание. Иногда медведю удавалось задремать ненадолго, и тогда измученный зверь стонал и тяжело вздыхал во сне.

После снегопада ударили сильные трескучие морозы. Холод выгнал медведя из логова, и шатун побрёл по глубокому снегу, тяжело и неуклюже прыгая на трёх лапах.

Медведь двигался без остановки весь день и всю ночь. Он очень устал, хотелось спать, но стоило раскопать под выворотнем снег и залечь, как мороз начинал пробираться под жидкую облезлую шубу, и становилось нестерпимо холодно. Тайга вокруг была непривычно белой, утопала в снегу, блестела в лучах выглянувшего холодного солнца. От этого блеска болели глаза. Зверь, не привыкший к зиме, вставал, шёл дальше.

В один из морозных дней на его след наткнулась стая волков. Хищники долго преследовали хозяина тайги и, вынудив его выйти на широкую и открытую излучину реки, вступили с ним в схватку. Стая была небольшая – волчица и четверо неопытных, трусливых прибылых[39]39
  Прибылóй – волк от приплода этого года.


[Закрыть], и медведь отстоял своё право на жизнь, убив одного из преследователей. Волки отступили, но ещё долго шли по пятам, держась на безопасном расстоянии, пока не встретили след сокжоя и не свернули.

Однажды, переходя широкую реку по тонкому льду, зверь провалился, и течение чуть не утащило его в ледяную свинцовую пучину. Но он сумел выбраться. Вывалялся в снегу, чтобы хоть немного обсохнуть, и обессиленно поковылял дальше.

В начале ноября, когда силы уже покидали его, а повреждённая гангреной и сильно загноившаяся лапа распухла и омертвела, медведь наткнулся на пустую избушку, стоящую на берегу заснеженного озера. Он долго и опасливо крутился вокруг неё, помня, как пострадал недавно возле такого же объекта, пахнущего человеком. Но голод и отчаяние притупили чувство страха. Медведь подошёл к входной двери и принюхался. Лапой случайно сдвинул палку, которой была припёрта дверь, и она, тихо скрипнув, отворилась. Медведь просунул голову внутрь, втянул ноздрями ненавистный запах врага и перешагнул порог. Кроме небольшой пачки кускового сахара и трёх мёрзлых луковиц, никакой еды в избушке не было. Медведь съел слипшиеся куски рафинада вместе с бумагой, сломал нары, раздвинул в стороны исковерканные доски и лёг на земляной пол. Внутри человеческого жилья было тепло, и медведь впервые за много дней крепко заснул. Он не видел, что над тайгой снова собрались серые тучи, из которых повалили крупные хлопья снега, заметая его следы.

После снегопада Санька Мохов собрался в тайгу пострелять глухарей. Собрал рюкзак, надел тёплую суконную куртку с капюшоном и вытолкал «Буран» из гаража. Сначала ехал по обочине дороги, ведущей из города, потом свернул в тайгу, и снегоход натужно затарахтел, подминая под себя белую перину замёрзшей мари. Серые спички лиственниц были покрыты снегом и изморозью. Они переливались на солнце и слабо штриховали снег короткими чёрточками теней. Воздух был чист и свеж, как выполосканная в проруби простынь.

Избушку по самое окно занесло снегом. Санька вплотную подъехал ко входу, заглушил двигатель, слез со снегохода и потоптался на месте, разминая отёкшие ноги. Шапка и обод капюшона обросли намерзшим от дыхания инеем. Мороз был крепкий.

Затем охотник снял рюкзак и стал отгребать ногами снег от входа.

«Нет палки, которой подпирал дверь, – мысленно вскользь отметил он, – а может, не подпирал, забыл».

Убрав снег, Санька потянул дверную ручку на себя. И в этот миг огромная косматая тень бросилась ему навстречу из мёрзлой черноты избушки. Сначала была резкая боль, потом недоумение и обида, а потом мир померк и угас, исчезла избушка, тайга, планета, остались только миллионы мерцающих звёзд во внезапно наступившей ночи. Но потом и они исчезли навсегда.

В затухающем сознании промелькнула мысль, что это самый странный сон, который он видел. Избушка. Медведь. Чья-то кровь на полу и на стенах. Нелепость какая-то. Надо проснуться и ехать стрелять глухарей…

А солнце всё скользило и скользило по гладкому зимнему небосклону над белым безмолвием Станового хребта – над сопками, над замёрзшими речками и ручьями, над редкими, разбросанными по тайге охотничьими избушками.

Саньку не сразу стали искать. Он подолгу пропадал в тайге. Но когда он не объявился к Новому году, двое охотников сели на снегоход и поехали по заметённому следу. В избушке они обнаружили жуткую находку: мёртвого истощённого шатуна и растерзанное тело Саньки Мохова. Вызвали следователей. Они наскоро составили протокол и забрали труп охотника на экспертизу. Избушку охотники облили бензином из бака Санькиного «Бурана» и сожгли вместе с закоченевшим шатуном. Никто не хотел пользоваться ею после того, что случилось.

Спустя много лет я по-прежнему охочусь в тех местах и, находясь поблизости от озера Медвежьего, обязательно проведываю старое пепелище на месте Санькиной избушки. Обугленные нижние венцы брёвен давно затянуло мхом. Остался лишь металлический ржавый остов стола с лавочками, за которым мы сидели тем далёким летом под сенью деревьев, словно в уличном кафе.

Я часто вижу на старом пепелище одинокого чёрного большого глухаря, тяжело взлетающего при моём приближении. Я давно мог убить его, несколько раз даже поспешно вскидывал ружьё и взглядом ловил птицу на прицельную планку, но так и не выстрелил. Странная, нелепая, недопустимая для цивилизованного человека мысль приходит мне в голову: а вдруг это не глухарь, а неприкаянная душа Саньки Мохова живёт тут – на забытом пепелище. Понимаю, что глупо всё это, но ничего с собой поделать не могу.

Глава XIII
Край голодных росомах

Легенда об Эльгакане. Эпизод третий

В конце дня разбили лагерь на берегу небольшой реки, русло которой было ещё забито гигантской глянцевой наледью, выросшей за зиму. Красноватая талая вода проела в толстом голубом льду широкий извилистый каньон, петляющий от берега к берегу. Вода была невкусной и отдавала железом, поэтому для чая накололи льда. Ночью Ергачу приснился сон.

На каменистой косе распласталась рухнувшая, но ещё живая чозения[40]40
  Чозéния – дерево семейства ивовых.


[Закрыть]; корни её, словно кривые пальцы умирающей старухи, цепко впились в размытый берег. Робко выпрыгнувшая из таёжной крепи[41]41
  Крепь – густые заросли кустарника.


[Закрыть] косуля принялась с жадным наслаждением обгладывать тонкие бордовые ветки со слипшимися бутонами молодой листвы. Несмотря на то что косуля постоянно прислушивалась, двигая ушами, и время от времени боязливо озиралась по сторонам, не заметила, как с подветренной стороны подкрался угрюмый измятый медведь. Страшно скрипнули окатанные камни под тяжёлыми лапами бросившегося на добычу зверя. Запоздало цокнули копыта жертвы. Влажный нос оленя обдало обжигающим горячим смрадом разверзшейся клыкастой пасти. И две тени – большая и маленькая – слились в фосфорном лунном свете в одну…

Есть убитую косулю медведь не стал. Приволок к завалу, закидал топляком и песком и отправился на лёжку. Но не успел стихнуть шорох хозяина тайги, как послышалась вкрадчивая, вороватая возня другого животного. В завале зашебуршилась старая подслеповатая росомаха, давно идущая по следу медведя и доедающая его объедки. Росомаха разгребла ветки и, пачкая морду в крови и нутряном жире, с наслаждением выжрала ещё тёплые внутренности косули. Но даже насытившись до тошноты и рвоты и понимая, что медведь не простит воровства, разделила косулю на куски и, путая следы, теряющиеся в наледи и струях воды, перетаскала её на другой берег – на вершину сопки, под куст стланика, заштрихованного хаосом ветровала[42]42
  Ветровáл – поваленные ветром, вывернутые с корнем деревья.


[Закрыть].

Трижды педантичное солнце прошло весь путь по небу по диагонали от сопки до сопки, прежде чем медведь вернулся к завалу и обнаружил пропажу. Его недовольный свирепый рык расколол летаргическое оцепенение ночи. Росомаха, услышавшая этот рык и догадавшаяся, кому он предназначается, выбралась из укрытия, намереваясь спастись бегством. Но не знала она, что пара волков ещё с вечера караулила её возле временного логова…

Распутав следы, медведь пришёл к кусту стланика, под которым лежала убитая росомаха. Остро пахло её подлой кровью и волчьей шерстью. Волков медведь не боялся – он был большой, молодой и сильный. Он съел остатки косули, погано воняющие росомашьими жéлезами, и неспешно ушёл, оставив только шкуру и копыта. Стоило ему скрыться из виду, как на место трапезы вернулись волки. Они пытались есть росомаху, но их рвало от её вони. Волки доели шкуру косули, раздробили крепкими клыками и проглотили её копыта. Помочились на труп росомахи и ушли.

А медведь всё шёл и шёл по ночной тайге и всё не мог выбрать место для отдыха. Когда надоела бесцельная ходьба, он свернулся на берегу реки и попытался уснуть. Потягиваясь, взглянул на лапу и с изумлением обнаружил, что она посветлела и уменьшилась, начали таять грубые, обточенные когти, которыми он так легко убивал своих жертв, и вместо них вырастали человеческие пальцы. И сам он начал превращаться в человека, лежащего у костра, одетого в доху из шкуры убитой им косули…

Ергач застонал и проснулся; долго ещё разглядывал свои руки, пытаясь понять, куда делись когти, прежде чем осознал, что он не медведь и всё это был лишь сон.

Тихо фыркали и перетаптывались лошади. Уютно и сыто ухала где-то за рекой сова. Охотник сдвинул брёвна в затухающей нодье[43]43
  Нóдья – особого рода долгогорящий костёр.


[Закрыть], поправил под собой лапник и заснул; на этот раз крепко и без сновидений…

Золотоискателям не везло. До Спиридонова ручья добирались почти два месяца. Шли окольными путями, минуя тропы, прииски и зимовья. Ко всему прочему в начале июня обложило дождями. На тайгу вылилось такое обилие воды, что даже небольшие ручьи стали глинистыми, сметающими всё на своём пути потоками. Переправа через них превращалась в адскую работу со строительством мостов или плотов, на что уходило много времени и сил. Куприян от морочной этой сырости заболел: похудел и ослаб, стал по ночам харкать кровью. Приходилось по нескольку дней стоять на одном месте, чтобы он мог набраться сил для дальнейшей дороги. Купленную в Албазине чумизу[44]44
  Чуми́за – род хлебного злака, близкого просу, распространённый в Маньчжурии и Китае.


[Закрыть] изъела чёрная плесень, и её пришлось выбросить. Вслед за ней испортились сухари и рис. Одежда и вещи намокли, и от них воняло гнилью.

На Спиридоновом ручье их ждало новое разочарование: золота не было. Сначала в прошлогодних шурфах попадались знаки[45]45
  Знак – частица золота массой около 1–3 мг.


[Закрыть]. Но потом начисто пропали. Зря старатели целыми днями ходили по берегам с лотками. Зря промывали песок на отмелях, зря били новые шурфы.

В августе стало понятно, что это не тот ручей, про который говорил Спиридон.

– А был ли тот ручей? – терзался сомнениями Куприян. – Может, Спиридон разыграл меня? Может, каторга исковеркала его память и он позабыл, где нашёл металл? Вот слив двух рек – Тынды и Геткана. А вот ручей выше по течению Геткана. Всё сходится, а рыжухи нет.

Ергач предлагал спуститься до стрелки Тынды с Гилюем и искать ручей там. Но Куприян ещё долго держался заветного места:

– Был же дьявол жёлтый в прошлом годе, был же фарт…

Но когда продолговатые листья на ивах подёрнулись желтизной, на кустах голубики вином забродили ягоды, а от реки, как из подполья, потянуло сырым картофельным холодом, решили идти вниз по течению. Если даже золото не найдут, так хотя бы спустятся по Гилюю до Зеи. Впрочем, возвращаться в цивилизацию с пустыми котомками не хотелось.

От устья Геткана пошли, навьючив коней, левым берегом Тынды. Тайга тут была светлая и сухая, нетипичная для этих гиблых мест: стройные сосны взбегали на южные склоны сопок; их жёлтая кора тепло горела янтарём; перепархивали с дерева на дерево выводки глухарей. На подстилке из брусничного листа и хрупкого оленьего мха белели выветренные, словно кости животных, остатки орочонских чумов и нарт. Видимо, инородцы часто и подолгу останавливались тут, распрягая оленей.

Но после ручья, впадающего с севера, снова начались бесконечные мари, которые тянулись по широкой долине Тынды до самого впадения в неё реки Шахтаум. В устье этого небольшого левобережного притока и затаборились. Тут и случилось несколькими днями позже несчастье…

Первым делом золотоискатели принялись обживаться на новой стоянке. Ночи были уже холодными, поэтому соорудили двускатный балаган, покрытый корой и лапником, у входа в который разводили костёр по ночам. На возвышающихся среди зарослей тальника лиственницах сделали лабаз с навесом, куда перенесли немногочисленные продукты и рыбу, пойманную в реке и подвяленную. Постирали и заштопали обносившиеся вещи. Когда работы по хозяйству были закончены, Ергач перекинул через плечо берданку, взял коней и направился вниз по Тынде в поисках хорошего выпаса. Куприян же отыскал в перемётных сумах лоток и, закатав до колен штанины, двинул вверх по Шахтауму на разведку золота.

В полуверсте от клифа[46]46
  Клиф – отвесный береговой обрыв.


[Закрыть], громоздящегося над рекой сразу за их новой стоянкой, Ергач наткнулся на обширную поляну, поросшую травами, и отпустил лошадей. Он хотел было вернуться назад, но боковым зрением заметил изюбря, перебредающего реку по перекату. Старый бык с тяжёлыми ветвистыми рогами направлялся прямо к нему. Ергач рухнул на землю и укрылся за большой упавшей лиственницей. Используя дерево как упор, направил на животное ствол винтовки. Затем на ощупь извлёк из подсумка жёлтый латунный патрон с серой свинцовой пулей в белой, пехотной, бумаге, вставил его в патронник и аккуратно, чтобы не подшуметь, двинул от себя хорошо смазанным затвором. Когда зверь вышел на берег и до него было не более ста шагов, Ергач прицелился под левую лопатку и нажал на спусковой крючок. Громыхнул выстрел, и сквозь облако порохового дыма Ергач смутно увидел, как изюбрь рысью побежал к зарослям черёмухи, разбрасывая копытами влажные камни. Пока охотник перезаряжал винтовку, меняя патрон, зверь скрылся в чаще.

Галька была забрызгана красной кровью, значит, животное всё же было ранено. Сжимая в руках винтовку, Ергач пошёл по следу…

Он гнался за зверем весь день, но изюбрь, пропетляв между многочисленными пойменными озёрами, ушёл в сопки. Крови на следах уже практически не было: рана была не смертельная; пуля, скорее всего, попала в шею навылет, не причинив особого вреда. С наступлением сумерек охотник повернул к стоянке.

Ещё далеко, на подходе к лагерю, Ергач заподозрил неладное – не уловил запаха дыма и не увидел привычного по вечерам отблеска костра. Берег реки был безлюден. Сам же лагерь представлял из себя удручающее зрелище: шалаш был сломан, ветки растащены; вся запасная одежда была вытряхнута из мешков и котомок и тоже разбросана по берегу. Сначала Ергач предположил, что у них побывал медведь. Но при внимательном изучении выяснилось, что некоторые вещи: медный чайник, топор и забытый сегодня нож – пропали. Медвежьих следов видно не было. Лабаз, до которого медведь не смог бы добраться, тоже был разграблен. Значит, это дело рук человеческих. Опасаясь, что разбойники где-то поблизости, Ергач не стал разводить костёр и, не выпуская из рук заряженную берданку, всю ночь провёл на лабазе, тревожно прислушиваясь к каждому подозрительному шороху.

С рассветом он слез на землю и пошёл вверх по Шахтауму искать Куприяна. Напарника он обнаружил в версте от стоянки. Куприян лежал на песчаном берегу лицом вниз; руки со скрюченными агонией пальцами были широко раскинуты; босые синие ступни омывала вода. Затылок был прострелен пулей. Вокруг аккуратного отверстия на седых спутанных волосах запеклись бордовые сгустки крови. На возвышающейся рядом лиственнице мугдыкен[47]47
  Мугдыкéн – сухая, мёртвая лиственница с обломанной молнией верхушкой, ассоциируется с нижним миром, покойниками, используется в шаманских обрядах (ороч.).


[Закрыть] выжидательно покряхтывал большой чёрный ворон, вспугнутый Ергачом. Рядом с трупом валялся расколотый промывочный лоток. На песке отчётливо отпечатались следы двух человек, обутых в ичиги[48]48
  И́чиги – лёгкая обувь охотников Приамурья из мягкой кожи типа высоких унтов.


[Закрыть]. Ергач сделал небольшой плот из двух сухих брёвен, положил на него тело Куприяна и, волоча его на буксире, побрёл к лагерю, чтобы, отыскав там лопату, похоронить его на рёлке по-над Тындой, где была хорошая песчаная почва. Ворон раздосадованно каркнул и улетел.

По пути к лагерю Ергач нашёл на косе изящную курительную трубочку, сделанную из бамбука, с латунными мундштуком и чашечкой, на которых были выгравированы причудливые иероглифы. Трубочку обронил кто-то из разбойников. Ергач положил её за пазуху. Выкопав в песке неглубокую яму и похоронив в ней напарника, Ергач пустился в погоню. Он так торопился, что даже не стал возвращаться за лошадьми, которые для преследования по заваленной деревьями пойме реки всё равно не годились. Старатель уже знал, что убийц двое и это, скорее всего, китайские спиртоносы или такие же, как и он, старатели-хищники. Видимо случайно наткнувшись на Куприяна и решив, что он тут один, китайцы убили его и принялись искать золото. Не найдя ничего, отправились дальше, прихватив с собой винтовку, патроны, некоторую посуду и инструмент.

С момента разбойного нападения на лагерь прошло больше суток, и погоня могла затянуться на многие дни. Но уже к вечеру в том самом сосновом бору, через который они с Куприяном недавно проходили, Ергач наткнулся на стоянку китайцев. К его удивлению, они были мертвы и их лагерь тоже был разграблен. Но покарали разбойников отнюдь не люди. В первую же ночь на них напал медведь. Китайцы спали без костра под небольшим тряпочным пологом, тесно прижавшись друг к другу. Изнурённые недавним разбоем, спали так крепко, что не только не успели дать людоеду отпор, но даже не осознали, что покинули этот мир. Они погибли во сне. У обоих были сломаны шеи и раздавлены черепа. Медведь оттащил бандитов в расщелину в береговой скале и забросал валежником.