Текст книги "Время бесов"

– Эка невидаль. Если интересно, оставайтесь.

– Спасибо, – чинно поблагодарила она. – К тому же, одному здесь мыться неудобно, а я вам помогу.

Я разделся по пояс и взял в руку ковшик, плавающий в бадье с остатками горячей воды.

– А почему вы не разделись совсем? – вдруг спросила она.

– Здесь мало воды, на все тело не хватит, – отговорился я, не зная, как реагировать на такие заявы. Сколько я помнил, до сих пор ни у кого и мысли такой не было разглядывать меня, как античного атлета.

– Я воду попрошу на кухне, мне дадут, – сказала Ордынцева, взглянув тяжелым, как будто остановившимся взглядом.

– Я могу и сам попросить, – отговорился я, но она, не слушая возражений, накинула кожанку и быстро вышла из комнаты.

Я намочил голову и начал намыливаться. Увы, мыло было революционное, темно-коричневое, вонючее и плохо мылилось. Однако, никакой альтернативы ему не было, разве что щелок, которым пользовались деревенские жители. Пока Ордынцевой не было, я успел намылить и ополоснуть голову остатками воды.

– Есть вода! Уговорила! – с довольным видом сказала она, внося в нашу каморку тяжелую, парящую бадью.

– Ну, зачем это вы, Даша! Женщинам нельзя носить такие тяжести.

– Ничего, я не кисейная барышня. Раздевайтесь!

Надо сказать, теперь уже я почувствовал себя барышней, с которой пытаются снять одежду. Осталось только гордо заявить: «Я не такая!»

«В конце концов, пусть смотрит, если ей так хочется», – подумал я, запер дверь и разделся. Даша села на топчан и наблюдала, как я моюсь. Мы не разговаривали. Мыться под таким пристальным наблюдением было довольно неловко, приходилось принимать соответствующие позы и думать не о «процессе», а о зрелищности.

– Все-таки тело у тебя буржуазное, – вдруг сказала она, опять переходя на «ты». – Но мне нравится. Можно, я помогу тебе помыть спину?

– Даша, ты знаешь, чем это может кончиться? – отрываясь от мытья, прямо спросил я.

– Чем? – смеясь глазами, провокаторским голосом спросила она.

– Тем, – буркнул я, отворачиваясь от нее.

– Ну, можно? – просительно сказала она. – Мне так хочется тебя помыть!

– Ради бога, только я ни за что не отвечаю!

Впрочем, это она уже могла понять и сама. Как я от нее ни отворачивался, комната была слишком мала, чтобы можно было что-то скрыть. Однако, судя по всему, мое уже несколько взвинченное состояние Ордынцеву не смутило. Она вскочила с топчана, подошла вплотную, так близко, что даже намочила на груди свою солдатскую нательную рубаху и забрала у меня из руки скользкий кусок мыла. На мгновения наши пальцы встретились. В этом не было ничего такого, но меня будто ударило током. Однако, Даша, как только завладела мылом, стразу же отстранилась от всего личного и, не дав мне времени что-нибудь предпринять, провела мягкой ладонью по спине.

– Мне так захотелось тебя помыть! – прошептала она, дыша мне в спину. Потом начала гладить тело, так, что было неясно, моет она меня или ласкает.

Я сколько мог, терпел, не поворачиваясь к ней и старался расслабиться. Получалось это довольно плохо, но я держал марку и кончил эту странную «помывку» только тогда, когда она легко и незаметно прикоснулась губами между лопатками к коже спины.

Я круто повернулся, поднял ее на руки и положил на наш топчан. Дашу била нервная дрожь, глаза были полузакрыты и затуманены. Она не возражала и не помогала, когда я снимал с нее сапоги и солдатское галифе. Лежала, напряженно выгнув спину. С ее рубахой я справился одним движением: взял с боков за край подола и вытряхнул из нее тело. Все эти наши игры так меня завели, что заниматься прелюдией у меня уже не было никакой возможности, и я как хищник набросился на сгорающую, плывущую революционерку. Стоил только прикоснуться к ней, как Даша забилась в оргазме. Это так меня завело, что все у нас кончилось в ту же секунду.

Позже, когда прошла первая острота близости, мне стало казаться, что в том, что произошло между нами, как это ни странно звучит, доминировало не половое влечение. Конечно, и в этом дедушка Фрейд полностью прав, в основе такого рода человеческих отношений всегда лежит сексуальность. Однако, не только это побудило нас совершить внезапный непродуманный поступок. Главная причина, толкнувшая нас друг к другу, находилась в иной плоскости – не сексуальной, а социальной. Заключая друг друга в объятия, мы как будто отгораживались и прятались во внезапно вспыхнувшей страсти от того страшного, что наваливалось своей серой тупостью и обыденной неизбежностью гибели.

Время и люди, живущие в нем, способные убить за малиновые штаны или бутылку водки, вызывали подсознательный страх. Наверное, нам обоим в тот момент нужна была какая-то опора, которой мы не находили не только в своих силах, но и в законе, и незыблемости порядка. Эту опору нужно было найти где угодно, хотя бы в другом человеке, в его любви, жалости, понимании, в конце концов, в живом теле.

Когда кончился первый взрыв короткой страсти, я так и не вышел из Даши, остался в ней, и мы лежали, обнявшись насмерть, не шевелясь, как будто перетекая друг в друга. В этот момент было неважно, красива ли она, желанна, главное состояло в том, что и ей, и мне была нужна защита, возможность отгородиться от страшного и жестокого мира, в котором давно не было революционной романтики, возвышенного бескомпромиссного Овода, а осталось насилие, постоянный страх, голод и грязь.

– Обними меня крепче, – прошептала Ордынцева и прижалась сама, обхватив мою грудь сильными, тонкими руками, как бы компенсируя бережную нежность моих объятий.

– Тебе не тяжело? – тихо спросил я, пытаясь перенести свой вес с ее тела на локти.

– Нет, нет, останься, – испугавшись, что сейчас все может тотчас кончиться, попросила она. – Мне с тобой так хорошо!

– Тебе не больно?

– Нет, что ты! – ответила она не на мой вопрос, а на свое выстраданное. – Ты даже не представляешь, как мне последнее время было одиноко и страшно!

– Знаю, – ответил я, вспоминая ожесточенное лицо пламенной революционерки. – Да, заездила вас Великая Октябрьская социалистическая революция…

Даже теперь, в момент, когда нельзя было думать ни о чем, кроме того, что происходит, нас не отпускала политика.

– Прости меня, но я немного устала, – виновато сказала Даша.

– Да, конечно, – ответил я, перекатываясь на бок, но не отпуская ее. – Тебе хорошо со мной?

– Да, – коротко ответила она. – Только мне нужно вставать, в коммуне будет дискуссия.

– Господи, этого только не хватало! – воскликнул я, чувствуя, что наваждение близостью проходит. – О чем эти придурки собираются дискутировать?

– О платформах большевиков и эсеров в тактике текущего момента. Поверь мне, это действительно очень важно. От мнения низовых организаций зависит, как будет дальше развиваться революционное движение.

– Ты думаешь, от мнения именно этих коммунаров что-нибудь может зависеть? – искренне удивился я. – Они же не знают толком, кто такие Маркс и Ленин, а вы будете обсуждать свои мелкие партийные противоречия, в которых не разобраться даже профессионалу!

– Зависит, наши ЦК вынуждены считаться с мнениями рядовых партийцев. И чья резолюция пройдет в большинстве рабочих коллективов, у той партии больше шансов удержаться у власти.

Я не очень отчетливо представлял, как у нас в стране развивалось революционное движение, тем более, когда касалось таких незначительных для постороннего наблюдателя вопросов, как текущая партийная стратегия и тактика.

– Это коммуна эсерская? – спросил я.

– Нет, здесь сильная большевистская партячейка, и мне предстоит дать ей бой. Мои товарищи по партии очень на меня рассчитывают.

Даша встала, и я, наконец, смог ее толком рассмотреть «а-ля-натураль». Она была тоненькая, худощавая, с ладной фигуркой, округлыми грудями и вполне женственная, Чисто девичьим, гибким движением, Ордынцева наклонилась, подняла с пола свою серую солдатскую рубаху и надела ее через голову. Рубаха была длинная и широкая, почти как платье, и девушка тотчас потерялась в ней, опять став бесформенным «товарищем».

– Ты пойдешь на диспут? – спросила она, натягивая солдатские штаны. Диспут меня никак не волновал, к тому же я так и не успел помыться и отказался:

– Пока вы будете спорить, вода остынет. Так что отложу до другого раза.

– Мне кажется, что тебя совсем не интересует партийная жизнь.

– Давай обсудим мои партийные пристрастия в другой раз, – ответил я, больше интересуясь тем, что сейчас между нами произошло.

Ордынцева опять держала себя почти официально, не смотрела в мою сторону и делала вид, что ничего не случилось.

– Хорошо, – коротко сказал она и вышла из нашей комнатушки.

Я встал с топчана и стал домываться. Вода успела остыть, мыло отвратительно пахло, и вообще все получалось как-то наперекосяк. Никаких романов заводить я не собирался, все произошло спонтанно, на чистом эмоциональном порыве, и мне было непонятно, что делать дальше.

Истратив всю теплую воду, я вытерся полотенцем Ордынцевой, оделся и пошел посмотреть, чем кончится диспут. Эпохальное событие происходило в столовой. Коммунары сидели на своих обычных местах, только во главе стола сейчас расположились двое: Даша и собутыльник товарища Августа, мелкий мужик, в нагольном полушубке на голое тело. Товарищ Август называл его каким-то сугубо революционным именем, кажется, Францем Мерингом. Теперь же к нему коммунары обращались проще: товарищ Краснов. Был ли это его очередной революционный псевдоним или его природная фамилия, я так и не узнал. Краснов, несмотря на свой дремучий вид, говорил вполне связно и с увлечением клеймил ревизионизм эсеров.

– Он кто такой? – спросил я соседа по столу.

– Секретарь партячейки, – ответил он и с восхищением добавил, – ну, и чешет! Откуда что берется!

У Краснова оказались незаурядные артистические способности, и он разыгрывал перед товарищами моноспектакль. Оратор то распахивал свой нагольный полушубок, по-прежнему надетый на голое тело, и показывал свои чахлые формы, то бил себя в грудь и кричал, что предательство союзников по коалиции, эсеров, главная причина его физической немощи, то пророчествовал, что, когда большевики избавятся от балласта псевдореволюционных партий, все трудящиеся воспрянут и наступит новая эра.

Ордынцева сидела, напряженно повернув в его сторону лицо, всем своим видом демонстрируя презрительное сожаление. Однако, более простые и эмоциональные средства воздействия товарища Краснова коммунарам нравились больше ее гордого неодобрения, и они несколько раз прерывали выступление секретаря большевистской ячейки рукоплесканиями и подбадривающими криками.

Наконец, оратор кончил кривляться и сел на место. Коммунары дружно ему похлопали и обратились лицами к товарищу Августу Телегину-Бебелю, который со своего демократического места в середине стола руководил диспутом.

– Вы, товарищи, коммунары прослушали мнение наших дорогих товарищей, – сказал он. – Какая у вас будет на все эти разговоры резолюция?

– Даешь мировую революцию! – заорал парень с бандитской мордой.

– Мировая революция сегодня не по повестке дня, – одернул его Телегин.

– Хотим равноправия! – не сдался тот. – Почему сегодня и вчера каша была без масла?!

– Ты, товарищ Перетыкин, говори, да не заговаривайся! – возмутился председатель Бебель, – Мы в тебе давно замечаем политическую близорукость. Ты зачем вчера снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, как будто она тебе не товарищ по борьбе, а какая-нибудь контра!

– А пускай она своей жопой передо мной не вертит! – обиделся выступающий, товарищ Перетыкин.

– Это кто перед тобой жопой вертит! – вскочила со своего места женщина с фингалом под глазом и типовой кумачовой косынке. – Ты, пакостник, меня чем завлекал? Он говорил, – обратилась она ко всей аудитории, – пойдем, Надька, в сарай, я тебе товарища Карла Маркса покажу. А что показал, охальник? Я такого добра и без тебя сколько хочешь видела.

– Товарищи, прекратите базар! – закричал Телегин-Бебель. – Нечего уклоняться от повестки дня и линии партии. Кто еще выскажется по резолюции?

– Каша и вправду была без масла, это товарищ Перетыкин чистую правду сказал! – вступил в дискуссию еще один коммунар – Кто все масло на самогон променял? Пусть товарищи выскажутся!

Однако, председатель не дал воли народной инициативе снизу и жестко вернул диспут в повестку дня:

– Ежели кто еще будет тут самокритику разводить, то пусть зарубит себе на носу! Да! Мы еще сделаем оргвыводы! А теперь предлагаю проголосовать, кто за товарища Франца Меринга, поднимите руки.

– Товарищи, товарищи, подождите, – вскочила со своего места Ордынцева, – так сразу голосовать нельзя, нужно обсудить, чтобы всем была понятна суть дела!

– Ты, товарищ Ордынцева, у себя в губернии распоряжайся, – оборвал Дашу товарищ Август, – а только в нашей ячейке партейное единомыслие. Итак, товарищи, кто против товарища Ленина и товарища Троцкого! Против нет? Принято единоголосно.

– Но какой же это диспут! – с отчаяньем крикнула Даша. – Вы даже не слушали, что я говорила!

Однако, коммунары уже приготовили ложки и политикой больше не интересовались.

– Теперь, товарищи, я предлагаю спеть революционную песню, – предложил председатель собрания

– Даешь кашу с маслом! – завелась неуправляемая народная масса. – Долой кровопийц и эксплуататоров!

– Тихо, товарищи! – перекрыл общий гам товарищ Август. – Сегодня в кашу товарищ Ольга добавила четыре золотника лампадного масла! Ура, товарищи!

– Ура! Ура! – вяло откликнулись коммунары.

– Да здравствует мировая революция! – закричал теперь уже секретарь партячейки Краснов и, распахнув свой полушубок, запрокинул вдохновенную голову и запел!

Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу грудью проложим себе!

Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:

Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,

Братский союз и свобода – вот наш девиз боевой!

Глава 6

– Всё, я немедленно уезжаю! – сказала Ордынцева, как только я вошел в нашу каморку.

– А что, собственно, случилось? – спросил я – Это ты из-за диспута?

– Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!

– Ну, ты даешь! – восхитился я. – А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.

Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:

– Что такое популизм?

– Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь «долой войну» и устраиваешь всеобщую мобилизацию.

– Но в этом была тактическая необходимость!

– Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.

Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:

– Без тактических хитростей в революции победить невозможно.

– Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.

– Но, – начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой – Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.

– Знаешь, что, – сказал я, прямо глядя ей в глаза, – у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.

Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.

– К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.

– Что за дельце? – спросила Даша, не возразив против остального.

– Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.

– Ты что, хочешь получить здесь новые документы?

– Именно.

– Я все сама организую, когда вернусь в Губком.

– Думаю, там мне светиться не стоит, – сказал я. – Тем более связываться с проигрывающей партией.

– Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!

Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:

– Что ты не поняла из того, что я сказал?

– Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.

– Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.

В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:

– Как ты собираешься получить новые документы?

– Коррумпируя партийных лидеров, – ответил я. – Это тоже тебе не понятно?

– Понятно, я кончила гимназию.

– Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.

Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.

Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.

Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.

– Меняю сапоги на два литра самогона!

Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.

– Хочешь, я тебе за них лучше дам, – предложила она без особого интереса к вопросу.

– Два литра, – твердо сказал я. – Не хочешь, как хочешь, понесу в село.

Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:

– Два.

– Согласен. Можно в одной бутылке.

– Чего в бутылке? – не поняла кладовщица.

– Как чего? Самогон, два литра.

– Какой самогон? Дам два раза.

Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:

– Мне нужен самогон.

– Три, – начала торговаться красавица.

На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.

– Четыре! – твердо сказала Ольга, – это моя последняя цена.

– Нет, – так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами

– Пять, и два раза делай, что хочешь! – чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.

– Полтора литра, меньше никак нельзя, – оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. – Только не разведенного, слабый не возьму!

– Чего-то я тебя не пойму, товарищ, – удивленно сказала кладовщица, – чего тебе еще нужно?

– Мне нужен самогон.

Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:

– Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.

– Полтора литра! – упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.

Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.

– Сапоги-то доброго слова не стоят!

– А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!

– Подошвы то дырявые, а где новые взять? – возразила она, – Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…

– Мне это без надобности, – окончательно прекратил я такое направление торга, – как я есть раненый на фронтах империалистической войны.

– Куда ранетый?

– Туда и раненый

– Ишь ты! Покажи!

– Нечего показывать, все бомбой оторвало.

– Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.

Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:

– Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!

– Спасибо, Оля, – с искренней благодарностью сказал я, – четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.

– Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,

Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.

– Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.

– Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, – сказал я, – тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.

– Олюшка, – разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. – Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба – она тоже человек и свое уважение должна иметь!

Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.

– Звала, Олюшка? – умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово «товарищ».

– Сядь, Митя, – позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.

Краснов не заставил себя просить и тут же уселся возле нее, стараясь прижаться боком.

– Митя, – прочувственно сказала Ольга, – товарищ хочет тебя об чем-то попросить.

Краснов тотчас приосанился и напустил на себя значительность, как будто сидел в президиуме:

– Чего же ты, товарищ, сразу не сказал, что ты от Олюшки? Для нас это милое дело.

Что за «милое дело» я не понял, но уточнять не стал, сразу перешел к сути вопроса:

– Мне, товарищ Краснов, нужно восстановиться в партии, вот я и хочу тебя попросить выправить мне нужные документы.

Краснов удивился такой просьбе, подумал и спросил:

– А ты с какого года в партии?

– С двенадцатого, – нагло глядя ему в глаза, соврал я.

– Да ну? – удивился он, – а я только с шешнадатого, выходит, ты старей меня большевик!

– Выходит, – подтвердил я, – но партбилета у меня нет, пока сидел по царским тюрьмам, затерялся ненароком. Вот я и подумал, может, ты мне поможешь выправить документ по всей форме.

– Помоги, Мить, а я в долгу не останусь, – игриво сказала Ольга, – сделаю тебе, как ты любишь…

Краснов надолго задумался, морщил лоб и косился на женщину, потом тяжело вздохнул и отказался:

– С двенадцатого не смогу, и не проси, товарищ. Для того нужно подтверждение старых партийцев. Вот ежели с семнадцатого, это со всей душой. Сам подпишусь, что вместе сражались в одном строю.

– С февраля семнадцатого сможешь написать? Чтобы стаж был дореволюционный.

– Не вопрос, хоть с января. Кое-кого подмажем и сделаем.

– Сколько будет стоить? – прямо спросил я.

– Ничего не будет, мы с Митей сами разберемся, – вмешалась в разговор Ольга.

– Нет, это не так-то просто, – покачал головой секретарь, – подмазать все равно придется. Ежели бы просто вступить, по набору, а старым числом даром не выйдет.

В партию мне нужно было вступить, чтобы легализоваться Паспорта после революции отменили, так что особых проблем с отсутствием документов у меня не должно было возникнуть, но и попадать в заложники или на трудовой фронт, как бывший буржуй, я не хотел. Однако, главной причиной такой тяги в члены победившей партии была подспудная надежда, что я смогу втереться в доверие к руководящим товарищам в городе Троицке и найти случай забраться на свою машину времени.

– Могу отдать свой армяк и подштанники, и нательную рубаху, – предложил я

– Вот это дело, – обрадовался секретарь – А я тебе взамен дам свою старую шинель, и тепло, и вообще!

– Договорились. Когда сделаешь документ?

– Завтрева с утра и получишь. Краснов трепаться не привык. Сказано – сделано.

– Ну, тогда до завтра.

Я хотел уйти, но меня остановила Ольга.

– Погодь, товарищ, – сказала она, пошуровала рукой под своей лавкой и сунула мне в карман пол-литровую бутылку самогона. – На, хоть им душу погрей

Я поблагодарил, попрощался и вышел, оставив секретаря с его зазнобой. Впереди было полдня и нужно было чем-то заняться. Можно было пойти в трапезную и петь до обеда революционные песни, однако, для этого я был не в голосе, да и слова знал с пятого на десятое. Больше ничем другим здесь не занимались, так что нужно было самому заботиться о трудовом досуге.

Деньги у меня теперь были, коммуна меня не интересовала, и нужно было позаботиться о хлебе насущном. Чем я и решил заняться Засунув поглубже в карман бутылку самогона, чтобы не травить его видом души коммунаров, я вышел из церкви и направился в село. С горки, на которой расположился храм, в обе стороны вела корявая, давно не ремонтированная дорога, Дождей последнее время было мало, она пока еще не превратилась в непролазное глиняное месиво, так что идти можно было хоть налево, хоть направо без затруднения. Я пошел налево. Дома за последние сто двадцать лет здесь практически не изменились, та же ненавязчивая традиционная архитектура и общая российская неприкаянность. Мне показалось, что я даже узнал несколько изб, когда-то новых, теперь вросших в землю и черных от времени. Людей видно не было. Полевые работы если и велись, давно по срокам кончились, свадьбы в лихолетье не гуляли, и село казалось вымершим.

Я дошел до околицы, но так никого и не встретил. Люди как будто боялись выходить на улицу. Пришлось о наличии жителей в селе ориентироваться по печному дыму. Хибары меня не интересовали, я высмотрел избу поприличней, с запертыми воротами. Постучался. Во дворе затявкала собака. Никто на мой стук не откликнулся, хотя из труб поднимался дымок. Тогда я несколько раз сильно ударил каблуком в гулкий створ ворот, так что собачонка во дворе зашлась истеричным лаем.

Однако, хозяева продолжали игнорировать и меня, и собаку. Пришлось начать лупить ногой в ворота по-настоящему. Наконец, изнутри послышался скрипучий, старческий голос:

– Кого бог несет?

– Открой, дедушка, – попросил я. – Разговор есть,

– Ты кто такой, милый? – спросил он, не спеша отпирать ворота.

– Прохожий, – неопределенно ответили.

– С коммунии? – продолжал допрос хозяин.

– Нет, я сам по себе.

– Счас открою, – пообещал старик и начал возиться с запорами.

Наконец дверь приоткрылась, и в щель просунулось бородатое лицо.

– Чего надо? – спросил пожилой мужик, с интересом разглядывая меня.

– На постой хочу попроситься, – ответил я.

– Мы чужих не пускаем, – ответил хозяин. – Иди лучше в коммунию.

– Я не бесплатно, хорошо заплачу.

– Нам ваши бумажки без надобности, – пренебрежительно сказал он.

Я не стал его убеждать, а просто показал золотую царскую пятерку. Старик сразу подобрел и широко распахнул ворота.

– Коли так, заходи, мы хорошему человеку всегда рады.

Передний двор оказался чистым и ухоженным, как будто за воротами не было нового времени и гражданской войны. Правда, сам хозяин одет был из рук вон плохо в сплошное рванье.

– Можно у вас пожить до завтрашнего утра? – спросил я. – Чтобы с баней и нормальной едой?

– А вас сколько? – уточнил старик.

– Двое, я и жена. Давно не виделись, нужно отпраздновать встречу.

– За николаевскую пятерку?

– Да, и плачу вперед, – подтвердил я, крутя между пальцами золотой кружок.

– Хорошо, – согласился хозяин, – попарим, угостим и спать уложим. Ваше дело молодое!

– Заранее благодарю, – сказал я, передавая ему монету. – Если все будет хорошо, получишь еще столько же.

Оказалось, что материальный стимул работает даже в пору военного коммунизма. Старик довольно ухмыльнулся и поклонился мне, как при проклятом старом режиме.

– Будете довольны, барин, – сказал он на полном серьезе. Было, похоже, что никакой классовой ненависти ко мне в эту минуту крестьянин не испытывал.

– Мы подойдем через часок, – сказал я, выходя на улицу.

– Приходите, мил человек, дорогим гостям мы всегда рады, а я пока баньку истоплю, у меня банька-то знатная, почитай лучшая в селе.