Текст книги "Бузулуцкие игры"

Глава двадцать четвертая

Клавочка хлопотала по дому. Птолемей Прист, развалившись в кресле, с ленивым интересом наблюдал за порхающей по комнате женщиной.

– Сам он пришел, – щебетала Клавочка. – Я сама, Птоля, очумела, когда его на пороге увидела! Чаю ему, старому кобелю, попить захотелось! Клянусь тебе, я даже намеком ему поводов не давала! Веришь? – Поспешность, с которой женщина прижала руку к аппетитному бугорку, оттопыривающему ткань халата, позабавила старого солдата. – Нон эст кулпа вини, – сказал он, кивая бритой головой. – Виноват пьющий!

– Бухой он был вусмерть! – обрадовалась подсказке Клавочка. – Они весь вечер в «минтайке» гудели, вот ему, старому козлу, женской ласки и захотелось. Да я же его гнала, Птоля, ты сам видел!

Видел это Птолемей Прист, своими глазами видел. Особенно когда этот тощий седой консул из области, повадками схожий с иудейскими мытарями, начал косноязычно оправдываться, принимая его, Приста, за какое-то местное божество. Но сейчас ему не хотелось говорить об этом ничтожестве, сейчас ему хотелось смотреть на женщину.

Эта женщина ему нравилась. Нельзя было сказать, что в жизни своей центурион был обделен женской лаской, скорее наоборот – помнится, в Карфагене или в Персидском походе… Бывалый солдат почувствовал, что краснеет. Смущение было непривычным центуриону, он отвернулся, разглядывая когда-то однажды удивившие его ходики, посмотрел на пышно взбитую пуховую перину, на кружевные рюшечки вдоль подушек и вдруг осознал, как надоело ему воевать за то, чтобы другие могли спокойно валяться на таких вот постелях. Надоело идти рубиться на мечах за лживые лозунги про патриа, а потом оплакивать мортус товарищей. И всегда мантес ауру поллицери щедро сулили, а что толку – к сорока пяти годкам центурион только и накопил, что шрамы на теле и невидимые миру раны души.

– Хватит войны, – неожиданно для себя подумал вслух Центурион. – Осяду здесь, женюсь на Клавдии… Сколько времени мне еще осталось жечь костры под небесами? В конце концов, где хорошо, там и Отечество.

А здесь, в Бузулуцке, центуриону впервые в жизни было хорошо и спокойно.

Клавочка, словно читая мысли центуриона, села на краешек пуховой перины, влажно посмотрела на мужчину… Не мастер я, дорогой читатель, описывать любовные сцены. Одним словом, схватил Птолемей Прист Клавочку в крепкие мужские объятия и, как говаривал русский сатирик Аркадий Аверченко, все заверте…

Белла геронт алии! Пусть воюют другие! У влюбленных достаточно своих неотложных дел.

Именно в то время, когда Птолемей Прист вносил свою лепту в дело мира, Гней Квин Мус шел по аллее Цезарей, бережно держа в руках маленькую ручку Леночки Широковой.

Гипсовые цезари молочно светились в вечернем сумраке. От скрытого деревьями Дома культуры доносилась грохочущая музыка. Это играл на танпах бузулуцкий ансамбль «Квириты Цезаря».

– Челентано, – нежным голоском спросила Леночка, – когда ты пойдешь к моим родителям?

Гней Квин Мус потупился и принялся разглядывать свои кроссовки. Привыкший в любовных баталиях к стремительным атакам, он чувствовал, что не может применить этой тактики к Леночке. Ему всегда нравились женщины, которые жалуют мужчинам свои милости постепенно. Поспешность говорит о жадности женщины, а жадных женщин Гней Квин Мус не любил, поэтому без малейшего сожаления оставлял их после первой же страстной ночи. Его взаимоотношения с Леночкой Широковой были чисто платоническими и не шли далее вечерних воздыханий и робких пожатий тоненьких пальчиков. Гней читал девушке стихи Овидия, Горация и Вергилия, наполняя любовную лирику жаром личной страсти. Любая вдовушка или разведенка давно бы поддалась очарованию хрипловатого голоса Гнея, его личному обаянию и позволила бы увлечь себя на ложе любви в виде ближайшей копны сена. Леночка Широкова чарам не поддавалась и на все вергилиевские намеки о твердом пестике влюбленного отвечала декламатору, что пестик пестиком, но она, Леночка, – за чистоту отношений и целомудренность, поэтому только законный супруг получит возможность растирать своим пестиком зерна любви в ее ступке, а внебрачных отношений она не признает – не так, милый, воспитана!

– Челентано, – несколько обиженно, но настойчиво продолжала Леночка. – Что же ты молчишь, Челентано? Ты не хочешь поговорить с моими родителями?

Вместо ответа Гней Квин Мус снял с себя куртку и набросил ее на хрупкие девичьи плечи. Леночка этими самыми плечами раздраженно передернула:

– Ах так, да? Ну и не лезь ко мне со своими нежностями! Поркус ты, Челентано, и даже не поркус, а большая взрослая свинья. Как в парке, так ты ко мне жмешься со своими аморами, а как к родителям идти, так тебя не дозовешься. Правду девчата говорили – ты просто бабник, Челентано! Тебе от женщины одного надо. А вчера еще пел, что у тебя аморис убундантиа эрго ме! Брехун ты, Челентано, обыкновенный армейский брехун! Отстань от меня! – пресекла Леночка попытку Гнея примирительно обнять ее за плечи. – Не лезь ко мне, иди вон Нинке Шкатовой Овидия читай! Про пестик и нежные тычинки, которые целует мотылек!

Она сорвала с себя куртку и побежала прочь, заливаясь на ходу легкими и светлыми слезами. Так плачут лишь те, кто понимает, что их любят, а потому рано или поздно исполнят любое, даже самое несбыточное желание.

Гней Квин Мус догнал Леночку уже около двора Широковых. Леночка бурно протестовала против крепких объятий Гнея и даже отталкивала любимого, упираясь в Широкую грудь маленькими кулачками.

– Эллен, – отчаянно зашептал Гней Квин Мус. – Цивис Романус Сум!

Он продолжал говорить девушке, что сам не знает своего будущего, ведь вся его жизнь в руках божественного цезаря, и армия не игрушки, завтра его вполне могут послать в далекий и опасный поход. Он, Гней, рад бы был пойти к родителям Леночки и попросить их отдать Леночку ему в жены, но он же чужак и не знает местных обычаев, и в Бузулуцке у него ни кола ни двора, и жалованья ему пока не платят, и присягал он цезарю, и клятвы ему страшные давал… Гней бормотал это, мешая русские и латинские слова, Леночка слушала его, доверчиво прижавшись к широкой легионерской груди, а потом деловито и задумчиво сказала:

– Челентано, ты это все мне набрехал потому, что у тебя паспорта нет? – И, не дожидаясь ответа, обняла его за шею: – Брехун ты, Челентано! Настоящий армейский брехун!

В это время ворота во двор Широковых с лязгом распахнулись, и отец Леночки, смущенно покашливая, позвал:

– Ленка! А ну домой!

Пока римляне устраивали свои матримониальные дела, в кабинете первого секретаря партии шла напряженная работа. Было уже за полночь, когда Митрофан Николаевич Пригода оторвался от масштабной карты района, растирая обеими руками ноющую поясницу. Был он сейчас без галстука и пиджака, а потому демократичен и прост, как вождь пролетариата на знаменитом апрельском субботнике.

– Чайку, товарищи? Иван Семенович, бери графин и дуй за водой. Я сейчас такой чаек заварю!

Приказ начальника – закон для подчиненного. Особенно если приказ облечен в форму просьбы. Пока Сафонов бегал с пузатым графином за водой, Митрофан

Николаевич достал из шкафа чайник, фарфоровый заварник и пачку рафинада. Рядом встали граненые стаканы в мельхиоровых железнодорожных подстаканниках. Честно надо сказать, что чай эти стаканы видели значительно реже крепких напитков. В руках у Митрофана Николаевича оказалась пачка цейлонского чая: на оранжевой пачке индийские слоники весело щерились азербайджанскими бивнями и лукаво посматривали на присутствующих черными и масляными грузинскими глазками.

– Товарищ Онгора, – приветливо позвал Пригода. – Бросай ты это гнилое дело и подсаживайся к столу!

За всю свою жизнь суеверный и осторожный Пригода никому не предлагал сесть. Что он – начальник милиции или прокурор, чтобы такое человеку предлагать? Приглашение сесть означало возможную изоляцию от общества, а такими словами не бросаются. Приглашение присесть, наоборот, выглядело вполне безобидно, поэтому Пригода воспользовался именно им, хотя и понимал, что сидящий напротив него мошенник, предсказывающий будущее по ауре человека и оживляющий трупы, изоляцию от общества, несомненно, заслужил больше иных других. Сам Пригода, сколько не приглядывался к людям, ауры вокруг них не видел, разве что Сафонов всегда выглядел как-то нерезко, словно был не в фокусе или его окружал какой-то невидимый простым глазом туман. Впрочем, торговых работников, как шпионов, всегда окружает флер таинственности и загадки.

Председатель потребкооперации принес графин с водой, секретарь райкома залил австрийский чайник и включил его в розетку.

– Ну, товарищ Онгора, надумали что-нибудь? – поинтересовался он.

Не было у Онгоры никаких особых соображений. И в выходцев из прошлого он все еще никак не мог поверить.

Печатаются у нас порой в периодической печати занятные истории, но чтобы это произошло в Придонье? Шутка ли – почти сотня легионеров времен Римской империи! Это, товарищи, не ржавая гайка из одесских катакомб, не стальной брусок из Зальцбурга, не граф Сен-Жермен, наконец. Это была, как говорится, та реальность, которую можно было пощупать с определенным риском для здоровья. Щупать римского легионера всегда неразумно, это все равно что попытаться полапать на оживленном перекрестке постового ГАИ; кто сомневается в возможных последствиях этого опрометчивого поступка? Онгора чувствовал, что попал в капкан, и этот капкан крепко держал его своими зазубренными челюстями. Купился он на гнилое предложение, ох как купился! Спокойно избавиться от сотни наглых и ражих мужиков вряд ли кому удастся. Не устраивать же вторую Катынь? Но если так, то куда этих мужиков девать? В прошлое их уже не вернуть, чудеса случаются однажды, да и машины времени ни у кого не было. И расписаться в своем бессилии Онгора тоже не мог: неудача – плохая реклама бизнесу, а слухи, Онгора знал это отлично, слухи распространяются быстрее скорости звука. Прощайте привычные дивиденды, солидное положение экстрасенса, которого благословила сама Джуна и которому передали свои тайные знания шаман Пантелеймон и колдун Черноземья Варуга!

Прихлебывая чай с лимоном, Онгора делал вид, что погружен в серьезные размышления, а может быть, даже и понял все, но подыскивает необходимую магическую формулу. Пригода, Волкодрало и Сафонов смотрели на него с надеждой, и это экстрасенса забавляло, несмотря на всю серьезность ситуации. Взрослые вроде уже мужики, а в сказки верят! Онгора просчитывал варианты. Достойного выхода из ситуации он не видел. Галлюцинациями римских легионеров назвать было трудно, какие там, к черту, галлюцинации, если от них половина бузулуцких вдов в интересном положении ходит! Их не убедишь, что это святой дух надул. А самогонщики и расхитители вообще люди практичные. Убеди их, что подзатыльники при задержании им их собственные галлюцинации отвешивали!

Вот и выходило, что в соответствии с диалектическими законами марксистско-ленинского материализма принимать их следовало как реальность, данную всему Бузулуцку в ощущение. Но как от этой реальности можно было избавиться, Онгора не представлял. Идеально было бы вывезти их всех в лес и покосить из автоматов. Или, скажем, дустом потравить, как вредителей. Но кто на это пойдет? Никто на это не пойдет. Милиционеры с легионерами в обнимочку ходят, узнают о такой идее, тебя же к стенке и поставят!

Куда проше было выдать всей этой римской братии паспорта на приемлемые фамилии. Морды у их смуглые, сделать их, понимаешь, братьями Залутдиновыми, Басаевыми да Минибаевыми. Но где на них свидетельства о рождении взять? А без свидетельств милиция паспорта выдавать не станет, кому охота под чужие розги свой зад подставлять? Так что и этот мирный путь избавления или, скорее, легализации выходцев из прошлого полностью отпадал.

И автобусом их вывезти было нельзя. Куда вывозить-то? Кто позволит бузулукчанам их проблемы на чужой горб переваливать? Этот путь грозил скандалами и разоблачениями.

Озорная мысль внезапно пришла в голову экстрасенса, и он едва скрыл от озабоченного районного начальства легкую усмешку. А что? Объявить римским братьям, что бузулукчанам войну объявили. Ну, скажем, Еланский район. Легионеры ведь провозгласили Бузулуцк и его окрестности частью Римской империи? И славненько, пусть теперь в бой идут, отвоевывают для цезаря новые владения, защищают пусть Бузулуцк от внешнего врага. А как займут они Еланский район, пусть с ними тамошние руководители разбираются. Пусть они своих Онгор привлекают.

Однако по размышлению Онгора этот план отбросил за бесперспективностью. Вырастут у осла уши, как пить дать – вырастут!

И разогнать их по чабанским точкам тоже вряд ли удастся. Легионеры крепки своим братством, сплоченностью. Чего ж им на чабанские точки разъезжаться, коли у них в районном центре прекрасные казармы? Да и жизнь пошла вполне человеческая. Попробуй оторви их от Бузулуцка, сразу недовольство и волнения спровоцируешь! Легче самому удавиться, чем быть вовлеченным в бессмысленный и беспощадный бунт!

Онгора отставил стакан с чаем и посмотрел на районных руководителей. Бледные и усталые, они смотрели на экстрасенса, как на спасителя.

– Думать надо, – сказал Онгора. – Крепко подумать надо, чтобы не промахнуться. Прикинуть надо, какой прием применить…

– Черная магия? – с уважением и опаской поинтересовался Волкодрало.

Онгора задумчиво пожевал губами.

– И черная, и белая, – сказал он, назидательно подняв палец. – А может, и обе сразу – для надежности. Тут главное – не ошибиться. Где их впервые заметили? И когда это было?

Пригода и Сафонов переглянулись. Волкодрало задумчиво прикрыл ладонью глаза.

– Было это в аккурат на день рождения Ильича, – сказал он. – И шли они от меловых гор, что у совхоза «Красный курень». Гроза только прошла…

– Извиняюсь, – сказал Онгора. – Вы сказали, день рождения Ильича… Это которого?

Пригода прищурился и внимательно посмотрел на экстрасенса.

– А Ильич у народа один, – сказал он. – В апреле у него день рождения, у нашего Владимира Ильича, товарищ Онгора!

– Да-да-да, – торопливо согласился Онгора. – Это я просто, не подумав, спросил.

Глава двадцать пятая

– Козлы поганые! – ревел у казармы Плиний Кнехт. – Всех порежу! А-ааа! Гады! Всю жизнь мстить буду! А-аа-ак! А-ак! Всех попишу! Волки позорные!

Корникулярий деловито и обыденно отсчитывал удары, которыми разрисовывали молочно-белый зад дезертира и казнокрада два дюжих ликтора.

– Пустите! – ревел Плиний Кнехт. – Цивис Романус сум! Цивис я, суки, цивис! Прав таких не имеете! Все цезарю отпишу! Он вас, падл, в Парфянию загонит, к армянам! А-ак! А-ак! Он вам пасть порвет, сучки заборные!

Легионеры лениво наблюдали за телесным наказанием товарища по службе. Косвенным виновником порки оказался Ромул Луций, который по здравому размышлению осознал, что с Плинием Кнехтом ему не по пути, и заложил его, обратившись с доносом прямо к центуриону. Птолемей Прист доносчиков не любил, но тут же принял необходимые меры, и Плиния Кнехта задержали на выходе из казарм с кожаными мешками, в которых хранилась казна легиона. Когда Присту доложили о задержании преступника с поличным, центурион приказал, чтобы наутро все были ин плево – в полном, значит, составе.

Ночная баталия в уютном доме бывшей партийной гетеры настроила центуриона на снисходительный лад, оттого и приговор был на редкость милосердным. Плиний Кнехт уберег не только свою нерадивую голову, но и блудливые руки. «Сто плетей! – переговаривались легионеры в строю. – Повезло ублюдку. Конечно, эст модус ин релис, но ведь чужак, привык по своим лексам жить. Но всыпать ему, конечно, надо ларго ману, чтобы с месяц сидеть не мог и эту самую щедрую руку вспоминал. Блажь выбьют, желание служить останется!»

Плиний Кнехт вспомнил и о вероломном напарнике.

– Ну, Севырин! – взвизгивая от ударов свистящего волосяного бича, снова ожил он. – Ну, Юрий Ромул! Не жить тебе, падла, не жить! На зоне с тебя спро-осят! Спро-о-о-осят, Юрок! Продал кореша! Продал кореша! Продал кореша! – От боли Плиния Кнехта заклинило, но очередной умело нанесенный удар перевел пластинку дальше: – Умоешься, сука! Кровью умоешься!

К сидящему в тени центуриону подошел подполковник Дыряев. Начальник районной милиции был в форменной белой рубахе с погонами, строго отутюженных форменных брюках и в лакированных ботинках, отражавших мужественный лик подполковника и его форменную фуражку с высокой тульей.

– По какому случаю построение? – поинтересовался подполковник, садясь на свободный конец скамьи.

– А-а, – махнул рукой центурион раздраженно и вместе с тем по-античному беспечно. – Натурам экспеллас фурца, тамен ускви Рекуррет! Дура некесситас, Федор.

– Квос верба поп санат, вирда санат! Амор сцелератус ха-бенди, Федор!

– Горбатого могила исправит! – услужливо принялся переводить оказавшийся рядом с начальством Гладышев. – Жестокая необходимость! Кого не исцеляет слово…

– Да не тарахти, – благодушно махнул рукой подполковник. – И так, значит, все понятно. Преступную страсть к стяжательству, так сказать, розгами выправляют. А мы, понимаешь, только арестовываем, – с некоторой завистью вздохнул он. – А вот чтобы так, непосредственно воспитанием заняться, нам, брат, законы не дозволяют. Мы, Птолемей, с преступлением больше словом боремся. Пальчиком грозим, понимаешь, вместо того чтобы вот так – кнутом да по голой жопе!

– Надо, Федор, ад хоминем, – сказал центурион. – Если руки лан гас, длинные есть, если хомо алиене аннементе, надо рубить, Федор, – и Птолемей Прист выразительно рубанул ребром ладони по кисти левой руки.

– Чего ж этому длинные руки не укоротили? – с любопытством поинтересовался Дыряев. – Ведь он у вас кассу хапнул? Взяли, как говорится, ин флагранти, на месте преступления?

– Нон фестина, – назидательно сказал центурион. – Воспитать нова хомо, – он поднял вверх указательный палец, – в том – шесть!

Федор Борисович вначале не понял, о каком шестом томе идет речь, все-таки центурион говорил на латыни, а ее подполковник пока еще, к сожалению, знал на троечку. Или на двоечку с плюсом. Одобрительно поглядывая на продолжающуюся экзекуцию и обмахиваясь фуражечкой, он только через некоторое время понял, что центурион говорил о чести. Торопиться с воспитанием нового человека действительно не стоило, отрубленные конечности уже не прирастут. Но именно в воспитании нового человека римлянин видел высокую честь. «Ты смотри, – покачал головой подполковник. – Чистый Макаренко… или как ихнего педагога звали? Точно… вылитый Песталоцци!»

И все-таки, если говорить честно и положа руку на сердце, то римские методы воспитания нового человека были Федору Борисовичу очень даже по душе.

Пока центурион наглядно знакомил начальника районной милиции с римскими методами воспитания нового человека, в райкоме партии с ночи продолжалось совещание по вопросам освобождения Бузулуцкого района от римской оккупации. Методика, опробованная в этот день Митрофаном Николаевичем Пригодой, была уже широко известна в научных кругах и не раз использовалась вездесущими американцами. Собирают в одной комнате несколько светлых голов, и те начинают фонтанировать идеями, включая даже самые бредовые и фантастичные.

Потом эти идеи подвергаются глубокому анализу, и из них извлекаются жемчужины, которые позволяют решить поставленную задачу.

Но то ли мозги в кабинете первого секретаря собраны были не те, то ли петух из Пригоды был никудышный, только к утру все устали, а приемлемого решения римского вопроса так и не было найдено. Не оправдавший себя чай сменил редкостный растворимый кофе, который уже под утро был заменен предусмотрительным и запасливым Сафоновым двумя бутылками «Посольской». Но и водка себя не оправдала. Царившая в кабинете с вечера эйфория сменилась унынием и чувством безысходности.

– Это что ж, – подавленно сказал Пригода. – Выходит, нам от них никак не избавиться?

Ему никто не ответил.

Иван Семенович Сафонов разлил по стаканам водку, крупно напластал на «Бузулуцкой правде» колбасу, огурцы и хлеб.

– И все-таки, – поднял он стакан, – за избавление!

Пригода мутно оглядел присутствующих.

– Подпольный райком в действии, – сказал он. – Выход, товарищи, один – или мы их, или, – он неопределенно ткнул рукой вверх, – они нас! Третьего не дано.

Волкодрало, не дожидаясь указаний, хватил водки, понюхал кусочек хлеба.

– А если нам, Митрофан Николаевич, все-таки наверх доложить? Все как есть? Объявились, понимаешь, выходцы из прошлого. Указания запросить. Пусть в области решение принимают или в ЦК докладывают. Там головушки умные, пусть они и решают, что с этими голоногими делать.

В трудные минуты Волкодрало не прибегал к родной украинской речи, мыслил, как говорится, по-государственному.

Пригода хмыкнул:

– Это ты, Ваня, хорошо придумал. Вот мы тебя в область с докладом и пошлем. Я тебя в психбольнице каждую неделю навещать буду, Швыдченко персональный паек тебе туда будет возить. Что там психам можно? Водочка им, конечно, противопоказана, а вот колбаской да сырком мы тебя, Ваня, не обидим. Правильно я говорю, Иван Семеныч?

Руководитель районной кооперации с готовностью засмеялся.

– Уж вы скажете, Митрофан Николаевич! Все сделаем, как скажете. Надо, мы ему и водочки пронесем. Не обидим больного товарища!

Волкодрало набычился и угрюмо оглядел присутствующих.

– Ты, дружок, говори, да не заговаривайся. Кто больной? Сам ты, мудак торговый, больной!

– Это ты в районе здоровый, – объяснил Пригода. – А в области после доклада тебя сразу больным признают.

Прямо из приемной обкома в психушку отвезут. Сам знаешь, партия ошибок не допускает. Ты только про выходцев из прошлого упомянешь, тебе тут же диагноз и поставят. Сафонов, какой диагноз Ивану Акимовичу поставят? Иван Семенович торопливо перемолол кусок колбасы, внимательно оглядел кусочек хлеба.

– А чего тут гадать? – удивился он. – Обычный ему диагноз поставят. Вялотекущая шизофрения.

Поставив диагноз не хуже любого советского психиатра, председатель потребкооперации посмотрел на заметно опьяневшего экстрасенса.

– Толку от тебя! – в сердцах бросил он. – Подумаешь, верный ученик шамана. Это тебе, дружок, не мозги людям плавить!

Онгора с кривой усмешкой развел руками.

– В общем, так, – припечатал ладошкой скатерть стола Пригода. – Думайте, братцы, думайте! Сроку вам на то – три дня. Через три дня ваши предложения должны быть у меня на столе. Ясно?

Сафонов подобострастно улыбнулся.

– А чего тут не понять, Митрофан Николаевич. Как говорится, либо грудь в крестах, либо голова в кустах…

Читатель! Ты уже понял, что руководить не так уж и сложно. Если задача кажется неразрешимой, необходимо поручить ее исполнение подчиненным и установить им срок. Пусть подчиненные напрягают до треска свои мозги, пусть они думают, как выкрутиться из щекотливой ситуации. В случае неудачи виновные всегда будут под рукой. А удачей, как известно, не делятся. Руководитель – как тамада в грузинском застолье: для него главное поднять тост, а кайфовать или мучиться с похмелья будут другие.

Ах неразумные предки дуче! Ну зачем вас, непутевых, занесло в наш двадцатый век? Жили бы себе до Рождества Христова, бились с персами, парфянами да галлами, держали бы узде греков и иудеев, в свободное время ходили в свои хваленые термы да убеждались бы своими сенаторами, что Карфаген должен быть разрушен. Так нет, занесло вас с вашими коротенькими и ненадежными мечами во времена космических полетов и незыблемости бюрократии. Не ваше это время, квириты, совсем не ваше!

Мало того что чужды вы этому миру, вы еще и опасны для него, ибо нарушаете сложившееся равновесие. Вечно вы становитесь помехой естественному течению мировых процессов – то библиотеку сожжете, то Архимеда зарубите, а то по сговору с первосвященниками еврейскими и самого Бога на крест отправите!

В нашем столетии нравы стали помягче – распять, конечно, не распнут и на арену ко львам не бросят, а вот персоналку члену партии слепить – плевое дело.

Сколько их было, безвестно канувших в Лету членов партии различного ранга, испытавших на своих плечах тяжесть персонального дела! Более всего персоналка сродни акту каннибализма, когда-то распространенного среди аборигенов страшных Соломоновых островов. Собираются эти аборигены, обвиняют сородича в нарушении табу, разводят костер и под протяжные ритуальные песнопения съедают соплеменника. Съедаемый не вправе при этом возражать: вождь и старейшины уже приняли решение, а они ошибок не допускают. Провинившийся член парт… тьфу!., абориген должен лишь каяться, что оказался недостаточно вкусным.

Но мы несколько отвлеклись.

Уже брезжил сероватый безрадостный рассвет, и Сафонов принялся сворачивать газеты с остатками ночного пиршества, уже прогромыхали у школы доспехи сменяющихся легионеров, уже прокричали утренние петухи, возвещая начало первого из отпущенных секретарем райкома дней, когда далеко у меловых гор по ту сторону Дона загромыхало длинно и раскатисто, словно кто-то неуклюжий пытался кататься на пустой жестяной крыше.

– Гроза идет, – задумчиво сказал Пригода, распахивая окно и выглядывая на улицу, наполненную нежным посвистом и щебетанием мелкой птичьей сволочи.

– Це добре, – сказал Волкодрало. – Хлеба будуть ыдкавни.

– Да не придуряйся ты, Ванька, – с досадой сказал Пригода. – Тоже мне хохол нашелся! Ты ж и родился здесь.

Сафонов заулыбался, покачивая крепкой круглой головой, которая от этих покачиваний приобрела сходство с бильярдным шаром.

– А и то, – сказал он, – если посмотреть повнимательнее, в каждом человеке живет иностранец.

– Это точно, – ухмыльнулся Волкодрало. – Все мы тут не выездные!

– Вы, товарищ Файнштейн, прекратите вести сионистскую пропаганду, – хмуро сказал Пригода. – Не в синагоге.

– Только не надо притворяться, Митрофан Николаевич, – горячо сказал Волкодрало, позабыв о рцгной украшьской мове. – Не надо, Митрофан Николаевич. Я ж, как и вы, только по папе пятую графу зацепил, а мамы у нас чистокровные хохлушки.

– Да будет вам, – засмеялся Сафонов. – Нас партия чему учит? Она нас учит, что люди делятся на партийных и беспартийных, городских и деревенских, господ и товарищей. Но мы эти грани стираем и должны стереть окончательно. Еще Маркс и Энгельс указывали…

– Да заткнись ты, Иван, – устало попросил Пригода. – Не на митинге!

Онгора нерешительно пошевелился. Сейчас он одновременно походил и на шамана, и на колдуна, только внезапно потерявших веру в свои магические силы.

– Митрофан Николаевич, – спросил Онгора. – Вы не помните, когда римляне появились, грозы были?

Как часто разгадка великой тайны начинается со случайного озарения. Сколько людей лежали под яблоней и получали шишки от упавших с ветвей плодов. Озарение настигло лишь одного, и он стал великим. В ванной сидели до Архимеда, после Архимеда и по соседству с Архимедом, но великий закон постиг только он. И остался великим. Чайник кипятили тысячи, но о том, что паровая струя обладает силой, способной двигать многотонные грузы, догадался лишь один. И тоже остался великим. Те, кто придумал водку и пиво, были, без сомнения, гениями. Но истинное озарение снизошло на того, кто догадался смешивать небольшое количество водки с большим количеством пива и употреблять эту смесь, опрыскав голову дих-лофосом и надев на нее в жаркий летний день ушанку, добиваясь таким образом непостижимого опьянения при минимальных затратах.

Онгора не был гением. Спрашивая о грозе, Онгора не мечтал о величии. Он честно пытался отработать бабки, полученные от Сафонова. Как часто мысль бредет извилистым и прихотливым путем и приходит в голову тем, кто был недостойным ее!

– Гроза! – Митрофан Николаевич Пригода поднял указательный палец. – Это вы, товарищ… э-э-э… колдун, совершенно верно подметили. Была гроза. И какая еще гроза!