Текст книги "Брестская крепость"

День за днем недостаток боеприпасов давал себя чувствовать все сильнее. Каждая граната, каждый патрон были на счету. Если боец падал убитым, не израсходовав своего боезапаса, его патроны и гранаты тотчас же брал другой. С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых гитлеровцев. Пробираясь ползком под огнем, бойцы обшаривали каждый труп в немецком мундире, и, как ни сильно мучили людей голод и жажда, руки первым делом тянулись не к фляжке с водой, не к пище, которую можно было иногда обнаружить в карманах убитых, – сумка с патронами, автомат и гранаты на длинных деревянных ручках были самыми желанными находками.

Постепенно становились ненужными и бесполезными пулеметы и автоматы советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ – патронов к ним не было. Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием – немецкими автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом, который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную войну.

Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.

Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые, метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили притаившихся в засаде бойцов, но готовые к этому люди ничем не выдавали своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои позиции. Автоматчики с торжествующими криками толпой врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.

Так добывали патроны много раз. Но все равно их было слишком мало – враг наседал все сильнее, и, зная, какой ценой достаются боеприпасы, бойцы расходовали их скупо и расчетливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в цель. И когда однажды кто-то из бойцов в присутствии Фомина сказал, что он последний патрон оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему, обращаясь ко всем.

– Нет, – сказал он, – и последний патрон надо тоже посылать во врага. Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для них, для фашистов.

Немцам удалось занять большинство помещений в юго-восточной части казарм, откуда ушли основные силы бойцов 84-го полка. Шли упорные бои за клуб и развалины штаба польского корпуса, и здания эти по нескольку раз переходили из рук в руки. Все чаще немецкие танки проникали через Трехарочные ворота во двор Центрального острова. Они подходили вплотную к казармам и прямой наводкой в упор били по амбразурам окон, а иногда и врывались внутрь здания через большие, широкие двери складских помещений первого этажа. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошел в казарменный отсек, над дверью которого наш санитар вывесил большое, заметное издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу лежали тяжелораненые. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в дверях танка, а машина, на мгновение приостановившись, с ревом ринулась внутрь – прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу, безжалостно давя беззащитных людей…

Как ни упорно сопротивлялись защитники крепости, враг постепенно одолевал их. С каждым днем перевес его становился все более подавляющим.

В этих условиях не имело никакого смысла дальнейшее пребывание в крепости женщин и детей. Их неминуемо ждала смерть от тяжелых бомб, которые авиация противника ежедневно сбрасывала на крепость. Как ни жесток был враг, как ни тяжело и унизительно было попасть в его руки, все же оставалась надежда на то, что он пощадит женщин и детей. Вот почему решено было отправить их в плен.

И как ни плакали женщины, как ни умоляли оставить их в крепости, готовые разделить судьбу своих мужей, приказ командования был категорическим, и они, взяв детей, вынуждены были выйти из подвалов и сдаться на милость врага.

Ожесточение боев все росло. Торопясь покончить с крепостным гарнизоном, противник, не считаясь с потерями, бросал на штурм все новые силы.

В последние дни июня особенно напряженная борьба шла на северном участке Центрального острова, около Трехарочных ворот, где сражались бойцы Зубачева и Фомина – главное ядро осажденного гарнизона. Немцам удалось занять несколько казарменных отсеков, примыкающих к Трехарочным воротам с запада, но затем группа, державшая здесь оборону, остановила продвижение автоматчиков внутри кольцевого здания. А бойцы Фомина и Зубачева срывали все попытки врага закрепиться в восточном крыле казарм. Это крыло было тупиковым, и, стоило противнику прочно занять первые помещения, примыкающие к Трехарочным воротам с востока, автоматчики смогли бы теснить наших стрелков внутри здания в сторону тупика. Эту опасность сознавали все, и борьба за помещения, смежные с воротами, отличалась особым ожесточением. По нескольку раз в день автоматчики врывались туда, но тотчас же, передаваемый из отсека в отсек, по всей линии восточного крыла казарм проносился тревожный сигнал: «Немцы в крайних комнатах!» – и бойцы, не ожидая команды, дружно бросались отбивать эти помещения в бешеной рукопашной схватке. Так продолжалось изо дня в день, и вскоре крайние помещения были до половины окон завалены убитыми гитлеровцами и телами советских бойцов, но и на этих горах трупов по-прежнему яростно дрались гранатами, штыками, прикладами, и всякий раз противнику не удавалось закрепиться в этих ключевых комнатах.

Тогда немецкое командование послало к воротам подрывников. Как только начиналась очередная атака автоматчиков, подрывники по крышам и чердакам пробирались в восточное крыло казарм. Мощные толовые заряды спускались по дымовым трубам в первые этажи, внезапные взрывы обрушивали на головы бойцов потолки и стены, и здание постепенно, метр за метром, превращалось в развалины, под которыми гибли последние защитники этого рубежа.

Здесь, отбиваясь от наседавших автоматчиков, был похоронен под грудой камней писарь штаба 84-го полка, рядовой Федор Исаев, хранивший у себя на груди боевое знамя полка. Здесь, израненные и обессиленные, были захвачены в плен дравшиеся вместе с Фоминым и Зубачевым бойцы Иван Дорофеев, Александр Ребзуев, Александр Жигунов и другие.

Именно здесь 29 и 30 июня во время такого взрыва был завален обломками стен тяжело контуженный и раненный боец Александр Филь. Гитлеровцы извлекли его из-под груды развалин вместе с несколькими другими защитниками крепости и отправили в лагерь для военнопленных.

Что произошло с остальными его товарищами, в том числе с Фоминым и Зубачевым, он не знал. Лишь потом, в плену, ему рассказывали, будто Фомин, оглушенный взрывом, полуживой попал в руки фашистов и был расстрелян ими, а капитан Зубачев якобы погиб в бою. Но все это были только слухи, которые еще предстояло проверить.

Об одном только Филь говорил с полной уверенностью. Борьба в крепости продолжалась и после того, как он попал в плен. В лагерь, где он находился, время от времени привозили других пленных, захваченных в крепости позже. Но какие силы сражались там после 1 июля и кто ими руководил, все это оставалось пока неизвестным. Надо было искать других участников обороны, дравшихся в крепости дольше, чем Филь.

Вот что помнил Филь о боях в Брестской крепости. Все это было тщательно застенографировано во время наших бесед. Наступил момент, когда я снова спросил его о том, что произошло с ним в плену и как случилось, что он был обвинен в измене Родине. И тогда Филь подробно рассказал мне историю своего пребывания в гитлеровских лагерях и освобождения из плена.

Захваченный врагами без сознания в развалинах крепости, он был сначала доставлен в лагерь около польского города Бяла-Подляска, в нескольких десятках километров от Бреста. В этом лагере, разделенном колючей проволокой на клетки, так называемые блоки, под открытым небом, почти без пищи содержались многие тысячи советских солдат и командиров, попавших в руки врага на разных участках фронта.

Рана Филя заживала медленно, и последствия контузии еще давали себя знать. Он только начал выздоравливать, когда гитлеровцы решили провести учет пленных в том блоке, где находился Филь. Сначала пришел лагерный переводчик, проводивший предварительный опрос. Это был польский еврей, владевший немецким языком, человек, который, впрочем, понимал, какая судьба ожидает его у фашистов. Он сочувствовал пленным и старался помочь им в меру своих возможностей.

Спросив фамилию и национальность Филя, он отозвал его в сторону.

– Слушай, у тебя очень удобная фамилия, – сказал он. – Она похожа на немецкую. С такой фамилией ты можешь неплохо устроиться. Скажи им, что ты из обрусевших немцев или немец по отцу – «фольксдойче», как они это называют. Тогда тебя освободят из лагеря, пошлют на легкую работу, а может быть, даже примут служить в германскую армию. А если скажешь, что русский, тебе будет очень трудно.

К удивлению переводчика, Филь даже не поблагодарил его за это предложение. Он только мрачно опустил голову и молча отошел. Но внутри у него все кипело.

Филь понимал, что было бы бесполезно объяснять свои чувства переводчику, хотя тот искренне хотел помочь пленному. Для этого человека, воспитанного в панской капиталистической Польше, остались бы пустым звуком все слова о чести и достоинстве советских людей, советских воинов. Разве мог он, представитель совсем другого мира, догадаться о том, какое возмущение вызвали его слова в душе этого измученного, босого, голодного, но не покоренного пленного в изодранной красноармейской гимнастерке! Разве мог он понять, что для Филя, коренного русского человека, воспитанного Коммунистической партией и Советской властью, выросшего в рядах комсомола, сама мысль о том, чтобы выдать себя за полунемца, служить врагу, а тем более надеть на плечи ненавистную фашистскую шинель, была нестерпимо унизительной, чудовищно невозможной. На другой день пленных привели в дощатый барак-канцелярию. Человек в немецкой военной форме, сидевший за столом, положил перед собой незаполненную карточку военнопленного и, приготовившись писать, резко и повелительно спросил на ломаном русском языке:

– Фамилия, имя, национальность?

– Филиппов, – сказал Филь. – Александр Филиппов. Русский.

Так Александр Филь стал на несколько лет Александром Филипповым, чтобы там, в плену, никто и никогда не подумал, что он может иметь какое-то, даже отдаленное отношение к врагам своей страны, своего народа – к немецким фашистам.

Рана его постепенно зажила, и он стал обдумывать план побега, как вдруг однажды большую группу пленных, в числе которых был и он, посадили в вагоны и повезли в Германию. А затем в одном из немецких портов их загнали в трюм парохода, и после многодневного плавания Филь и его товарищи по несчастью очутились на заметенном снегом полуострове, в дальних северных лагерях оккупированной фашистами Норвегии.

Три с лишним года провел Филь на этом клочке земли, окруженном почти со всех сторон холодным, суровым морем. Здесь, в лагере, строго охранявшемся эсэсовцами, он испытал все ужасы фашистского плена – непосильный труд в каменных карьерах и вечный голод, побои и болезни, издевательства охраны и постоянную угрозу смерти. Но никогда за все эти годы Филь ничем не унизил себя перед врагом, ничем не запятнал совести и достоинства советского гражданина.

Наступил долгожданный день освобождения. 9 мая 1945 года пленные разоружили свою охрану, провели взволнованный митинг и под красным флагом отправились в лежавший неподалеку маленький норвежский городок. А месяц спустя из столицы Норвегии Осло отошел празднично украшенный эшелон с партией возвращавшихся на родину пленных, среди которых ехал уже не Филиппов, а Александр Филь. И когда, миновав Швецию и Финляндию, поезд пересек советскую границу, он вместе с товарищами не мог удержать слез в этот незабываемый момент встречи с родной землей.

Государственную проверку пленные, вернувшиеся из Норвегии, проходили в одном из городков Марийской АССР. Не раз следователь вызывал Филя, подробно допрашивал его о пребывании в плену. При этом он особенно настойчиво допытывался, не записался ли в свое время Филь в части, которые формировал из числа изменников Родины, перешедших на сторону гитлеровцев, генерал Власов. Филь отвечал и устно и письменно, что он бывший комсомолец и всегда считал власовцев предателями. Как и подавляющее большинство наших пленных, он каждый раз решительно отказывался записаться во власовские части, несмотря на то, что после такого отказа непокорных избивали, морили голодом и лагерный режим становился для них еще более строгим.

Проверка подходила к концу. В последний раз Филя вызвал следователь. Это был один из тех людей, кто действовал противозаконными методами, которые насаждал тогда авантюрист и враг народа Берия. Но Филь в то время ничего об этом не знал.

Следователь положил перед ним два экземпляра протокола проверки и предложил подписать их. Филь взял один из них, чтобы прочитать.

– Ты что? Советской власти не веришь? – с угрозой в голосе внезапно спросил следователь.

И Филь, чистосердечно думая, что этот человек в военной форме действительно является настоящим представителем его родной Советской власти, просто и доверчиво сказал:

– Конечно, верю!

И подписал, не читая, оба протокола.

Его отпустили, и вскоре он получил предписание отправиться в Якутскую АССР, в город Алдан. Еще не понимая, что произошло, он приехал туда и, явившись, как ему было приказано, в Алданский районный отдел НКВД, увидел, как на его глазах принадлежащие ему документы вдруг достали из папки с надписью «Власовцы».

Он тут же запротестовал, но в ответ ему показали подписанное им самим признание в том, что он вступил в армию генерала Власова. Как изменник Родины, он был приговорен к шести годам заключения и отправлен в Якутию.

Это были тяжелые, гнетущие годы в его жизни. Филь честно, отдавая все силы, работал на золотых приисках, потом стал бухгалтером в приисковом управлении. Но, что бы он ни делал, мысль о позорном пятне, которое поставлено на его биографию, не давала ему покоя и тяжким камнем лежала на сердце. Замечая иногда недоверие к себе, а порой заранее опасаясь, что ему не доверяют, как предателю, он замкнулся, стал мрачным и нелюдимым. Он даже не пытался разыскивать своих родных и довоенных друзей: ему страшно было подумать, что они, знавшие прежнего, веселого Сашу Филя, могут поверить в его предательство.

Тем дороже была для него встреча с женщиной – местной жительницей, которая сразу поверила в него и полюбила. Семья ее вскоре стала его родной семьей, ее сын – его сыном, и, когда в 1952 году истек срок несправедливого наказания, Филь остался жить в Якутии, на родине своей жены и ребенка.

Такова была печальная история Филя. По моей просьбе он рассказал мне и свою довоенную биографию, оказавшуюся одновременно и простой и сложной.

Александр Митрофанович Филь – сын бедняка крестьянина из станицы Тимашевской на Кубани. И отцы и деды его были русскими, а фамилия, видимо, досталась им в наследство от очень далеких предков. Впрочем, многие жители Тимашевской носили эту фамилию.

В детстве Саша Филь бежал из дому, беспризорничал, а потом попал в Ростов, в семью старого большевика, героя Гражданской войны на Кавказе. Он воспитывался в этой семье, получил специальность бухгалтера, работал, а впоследствии поступил на первый курс юридического факультета Ростовского университета. Со студенческой скамьи он был призван в армию и попал в Брестскую крепость.

Словом, ничто ни в биографии Филя, ни в его поведении в дни боев не давало права предполагать, что он мог стать предателем Родины. Да и весь склад этого человека, весь его характер, каким он раскрылся передо мной во время наших бесед, подтверждали это. Я пришел к твердому убеждению, что Филь является честным и преданным советским человеком, и решил добиться пересмотра его дела.

…Помню, мы закончили запись его воспоминаний уже на исходе зимнего февральского дня, часов в пять вечера, когда за окнами зажглись яркие московские огни. Я тут же поднял трубку и позвонил генерал-майору Евгению Ивановичу Варскому, занимавшему тогда пост Главного военного прокурора. Вкратце объяснив ему суть дела, я просил его помощи.

На другой же день, в десять часов утра, генерал Варской принял меня и Филя. Он внимательно выслушал нас обоих, немедленно вызвал работников прокуратуры и приказал им срочно начать проверку дела Филя.

Срок командировки Филя кончался – ему пора было отправляться в обратный путь. За день до отъезда он пришел ко мне и принес на память написанное им стихотворение. Наверху я прочел трогательное посвящение: «С благодарностью души и любовью сердца». Стихи, с точки зрения литературной, были далеко не совершенны, но в них подкупали простота и искренность чувства. Филь писал о том волнении, с каким он приехал в столицу, рассказывал о своих московских впечатлениях. Я был очень тронут этим подарком, и мы тепло распрощались.

Филь уехал, а я, продолжая разыскивать других героев Брестской крепости, время от времени заходил или звонил в Военную прокуратуру, поддерживая постоянный контакт со следователями, которые занимались проверкой его дела.

Нужно сказать, что работники Главной военной прокуратуры – полковник В. П. Маркарянц и подполковник Г. И. Дорофеев – проявили глубоко человечное, исключительно внимательное отношение к делу Филя. Были затребованы документы из архивов, из дальних городов, кропотливо проверен весь материал обвинения, и постепенно картина все больше прояснялась.

Прошел почти год. Однажды, когда я пришел в прокуратуру, подполковник Г. И. Дорофеев, достав папку с делом Филя, сказал мне:

– Сейчас можно считать установленным, что Филь никогда не надевал на себя власовской формы и не брал в руки оружия. Остается выяснить вопрос: записывался ли он во власовцы? Дело в том, что во всех своих прежних показаниях он отрицал это. Но вот есть два документа, видимо, написанные и подписанные им. Здесь он, противореча самому себе, признается, что был записан во власовскую часть. В этом противоречии предстоит разобраться.

Он показал мне два документа, в которых Филь действительно признавал, что власовцы завербовали его. В самом деле, почерк, которым были написаны эти документы, был похож на руку Филя – такой же четкий, типично писарский почерк, как и у него. Но, как только я стал присматриваться и сличать эти документы с другими, написанными Филем, стало заметно явное различие в почерках. Многие буквы в этих двух показаниях выглядели совсем иначе, чем и в анкетах или автобиографии, составленной рукой Филя.

Я обратил на это внимание Г. И. Дорофеева. Он согласился, что некоторая разница есть, и сказал, что собирается послать эти документы на графологическую экспертизу.

Когда неделю спустя я позвонил Дорофееву, он с радостью сообщил мне, что экспертиза состоялась и эксперты единодушно признали, что оба показания, вызвавшие сомнения, написаны, несомненно, не Филем, а кем-то другим. Собственноручной была только его подпись. Таким образом, все объяснилось: это и были те два документа, которые следователь заставил Филя подписать не читая.

С заключением следователей дело Филя было послано Генеральному прокурору СССР. Словом, в начале января 1956 года я смог наконец дать Филю долгожданную телеграмму. При этом я послал ее не по его личному адресу. Хотелось, чтобы как можно больше людей узнало об этом радостном событии, чтобы все сослуживцы Филя, знавшие его в тяжелые времена, когда над ним тяготело несправедливое обвинение, быть может, и не доверявшие ему тогда, сейчас удостоверились бы в его полной невиновности. Именно поэтому я решил телеграфировать прямо в адрес управляющего трестом «Якутзолото».

Вот текст этой телеграммы:

«Алдан, Якутзолото, Заикину, для начальника лесоучастка Ленского приискового управления Александра Митрофановича Филя. Тридцать первого декабря Генеральный прокурор подписал постановление о Вашей полной моральной реабилитации. Постановление выслано в Алдан, днями Военная прокуратура высылает в Ваш адрес официальную бумагу. Поздравляю Вас, героя Брестской крепости, с полным восстановлением Вашего доброго имени».

Уже вскоре я получил восторженную телеграмму Филя, а затем его письмо, говорившее о том, что он сейчас почувствовал себя возрожденным к жизни и полон радостных надежд на будущее. Оказалось, что я был прав в своих предположениях – телеграмма, посланная в адрес Заикина, обошла весь трест, а потом и Ленское приисковое управление. Товарищи горячо поздравляли Филя с радостным для него событием.

Летом 1956 года Филь взял на работе отпуск и снова приехал в Москву: он направлялся к себе на родину, в станицу Тимашевскую, где не был уже много лет. Там он нашел множество близких и дальних родственников, оказавших ему горячий, радушный прием.

А потом он поехал в Ереван к Матевосяну. Я всегда жалел, что мне не довелось присутствовать при этой волнующей встрече двух однополчан, о которой потом Филь много рассказывал мне.

Прошло еще полгода, и в январе 1957 года я снова послал поздравительную телеграмму в Якутию. Я поздравлял Филя с высокой правительственной наградой – орденом Отечественной войны, которым были отмечены его доблесть и мужество при обороне Брестской крепости.

Чтобы закончить историю Александра Митрофановича Филя, я могу добавить, что в том же году он решил стать коммунистом, и я, узнав об этом, тотчас же отослал ему свою партийную рекомендацию. Сейчас Филь уже находится в рядах КПСС. Я глубоко убежден, что он всегда будет достойным членом партии, так же как был достойным защитником Родины в дни памятной обороны Брестской крепости.