Текст книги "Брестская крепость"

В середине дня полковой комиссар Фомин решил послать в город разведку на броневиках.

Внутри ограды бывшего польского штаба в одном из домов располагался отдельный разведывательный батальон. В ночь начала войны в казармах этого подразделения находилась группа бойцов, а поблизости, в автопарке, стояли семь бронемашин, находившихся в ремонте. Работая под огнем врага, бойцы во главе с комсоргом батальона, принявшим командование, сумели в течение нескольких часов восстановить пять броневиков. Подъехав к уже горевшему складу боеприпасов, выхватывая ящики прямо из пламени, ежеминутно рискуя взлететь в воздух, они погрузили в машины запас снарядов и патронов и явились к Фомину получить боевую задачу.

В это время комиссар, сидя в подвале полуразрушенного здания, допрашивал только что взятого в плен гитлеровца. Пленный оказался подполковником, офицером разведки 45-й пехотной дивизии. В его полевой сумке вместе с подробным планом крепости были найдены важные штабные документы, которые представляли большой интерес для нашего командования. Комиссар как раз обдумывал, каким путем переслать эти документы в штаб дивизии, когда ему доложили о готовности бронемашин. Решено было, что три броневика попытаются прорваться в город.

Три броневика под огнем пулеметов противника проскочили мост у Трехарочных ворот и направились к Северным, внешним воротам крепости. Но там в это время шел бой, а в самом туннеле ворот горела немецкая машина, загораживая путь. Броневики свернули к Северо-западным воротам, но и там застали ту же картину. Загороженными оказались и восточные, Кобринские ворота. Враг, как видно, постарался закрыть все выходы, чтобы не выпустить из крепости оставшиеся в ней орудия и машины.

По пути броневики выручили группу наших людей, осажденных автоматчиками в домах комсостава в северной части крепости. Здесь было несколько бойцов и командиров, но главным образом женщины и дети, и многие из этих женщин и детей с оружием в руках дрались с врагом плечом к плечу с мужчинами. Не раз бронемашины вступали в бой с мелкими отрядами автоматчиков. Но пробиться в город так и не удалось, и час спустя все три машины вернулись назад, на Центральный остров.

Дальнейшие попытки разведки решили отложить до ночи. А пока что можно было только догадываться о том, что происходит в городе и его окрестностях, по дальнему гулу боев, доносившемуся в крепость в редкие минуты затишья. Весь первый день этот гул слышался, то приближаясь, то отдаляясь, и слух о подходе наших войск то и дело разносился среди солдат, заставляя осажденных сражаться с удвоенным упорством.

Весь день немецкая авиация господствовала в воздухе, и «юнкерсы» непрерывно пикировали над крепостью. Но два или три раза появлялись наши истребители, и, хотя численный перевес в воздушных боях всегда был на стороне противника, крепость встречала криками «ура!» эти краснозвездные самолеты. В первой половине дня наша маленькая «Чайка», израсходовав в воздушном бою все патроны, вдруг рванулась вперед и протаранила вражескую машину над Брестским аэродромом. Бойцы, находившиеся на Центральном острове и наблюдавшие эту схватку, взволнованные подвигом советского летчика, разом открыли бешеный огонь по вражеским позициям, словно хотели отомстить за героическую гибель неизвестного пилота. Когда же полчаса спустя один из самолетов-штурмовиков, снизившись, стал обстреливать из пулемета этот участок обороны, стрелки встретили его дружным залпом, и задымившая машина, едва не задев за верхушки деревьев Западного острова, упала где-то за Бугом. Так гибель неизвестного пилота, совершившего в первый день Великой Отечественной войны воздушный таран, была вскоре отомщена стрелками 84-го полка, которые, возможно, первыми в истории Великой Отечественной войны сбили вражеский самолет огнем из винтовок.

В ожиданиях и несбывшихся надеждах на освобождение от осады прошел весь первый день. И как только начала спускаться темнота, командиры снова сделали попытки послать в город разведчиков.

Но противник, оттянувший свои силы за крепостной вал, был настороже. По всей линии осады над крепостью непрерывно взлетали ракеты – наблюдатели врага зорко следили за каждым движением осажденных. Перебраться через валы разведчикам не удавалось – всякий раз по ним открывали сильный пулеметный огонь.

На участке 84-го полка двое разведчиков, отправленных Фоминым, переплыли с восточной окраины острова через Мухавец. Но затем там, где они должны были выйти на берег, поднялась бешеная стрельба, и вскоре стало ясно, что посланные погибли или попали в руки врагов. Фомин уже готов был с досадой отказаться от дальнейших попыток, как вдруг кто-то из бойцов предложил оригинальный способ разведки под водой.

Несколько человек надели противогазы. Отсоединенная от коробки гофрированная трубка свинчивалась с несколькими другими, и на конце этого шланга укреплялся небольшой деревянный поплавок. Бойцы привязали к ногам кирпичи и осторожно спустились в Мухавец. Дыша через шланги с поплавками, они двинулись вверх по течению реки, тяжело ступая под водой по неровному илистому дну. Они уже выходили за пределы крепости, и им казалось, что разведка их будет вполне успешной, как вдруг неожиданное подводное препятствие преградило путь. Река оказалась перегороженной поперек течения прочной железной решеткой.

Один из разведчиков решил подняться наверх и попробовать перелезть через решетку. Но едва его голова показалась на поверхности, как наблюдатели противника при свете непрерывно взлетающих ракет заметили его, и по воде с обоих берегов ударили немецкие пулеметы. Видимо, пулеметчики специально охраняли решетку, и водолазы, убедившись, что обойти препятствие нельзя, вернулись обратно.

Потом пленные немецкие солдаты рассказали защитникам крепости, откуда появилась эта решетка. Командование противника опасалось, чтобы осажденному гарнизону крепости не доставили подкреплений с помощью катеров по Мухавцу, и вечером первого дня немецкие саперы поставили это заграждение, которое с берегов охраняли два пулемета.

С возвращением водолазов пришлось оставить последнюю надежду на связь с городом. Оставалось ждать, пока кольцо осады будет разорвано ударами наших войск извне. Впрочем, никто не сомневался, что это случится в самые ближайшие часы.

А между тем на фронте в районе Бреста второй день происходили тяжелые, трагические события.

Уже к полудню 22 июня Брест оказался в руках противника. С утра на его улицах рвались снаряды и бомбы, рушились и горели дома, городская больница была забита ранеными. Городские учреждения и штабы воинских частей еще утром вынуждены были выехать из Бреста на восток. Кое-где группы вооружившихся брестских коммунистов попытались организовать сопротивление врагу, но были рассеяны и уничтожены многочисленными отрядами автоматчиков. Начались убийства мирных жителей, повальные грабежи – на горящих улицах вместе с гитлеровцами действовали уголовники, выпущенные ими из тюрьмы.

Фронт час за часом отодвигался все дальше от Бреста. Наши войска, в большинстве своем еще никогда не воевавшие, серьезно расстроенные первым внезапным ударом врага, не могли сдержать натиска мощных, прекрасно вооруженных и закаленных в боях на Западе германских армий. Несмотря на упорное сопротивление отдельных частей и соединений, фронт то здесь, то там оказывался прорванным, войска попадали в окружение, и дивизии Гудериана и Гота стремительно шли в наш тыл, неуклонно приближаясь к Минску и стараясь сомкнуть свои танковые клещи позади советских частей, с тяжелыми боями отступающих из приграничных районов. Час от часу противник проникал все дальше на восток.

Яростная борьба шла не только по всей ширине, но и по всей глубине огромного фронта, от тех рубежей, где в этот час находились авангарды германских танковых дивизий, до приграничных районов, где дрались окруженные части, где уже начинали свою боевую работу первые отряды партизан.

И, как боевое охранение всей огромной Страны Советов, самый передовой, выдвинутый на запад бастион нашей обороны, над берегом Буга, в стенах старой русской крепости, стоящей на первых метрах нашей земли, на самом первом рубеже войны, с железной стойкостью и упорством в кольце осады продолжал драться маленький гарнизон советских войск.

Всю первую ночь при бледном мерцающем свете ракет в крепости шла тихая, но напряженная работа. Артиллерия противника постреливала лишь изредка, ведя ленивый, беспокоящий огонь, атаки автоматчиков прекратились, на некоторых участках гитлеровцы оттянули войска за внешний вал. Пользуясь этой ночной передышкой, командиры, предугадывавшие назавтра новый, еще более ожесточенный штурм, обходили свои участки обороны, расставляли бойцов, перераспределяя огневые средства, учитывая запасы патронов. В сухой, прокаленной огнем и солнцем земле рыли могилы, наскоро хороня павших товарищей. Собирали оружие и патроны убитых врагов, разбирали развалины обрушенных складов, пополняя свой боезапас.

Кое-где соседние подразделения, днем отрезанные друг от друга группами просочившихся автоматчиков, теперь смогли установить между собой связь и условиться о взаимодействии в завтрашних боях. Усталые бойцы в эту ночь почти не смыкали глаз или дремали поочередно, урывками: надо было зорко следить, чтобы враги не подобрались под покровом темноты и не атаковали внезапно. Но командование противника, видимо, решило дать в эту ночь отдых своим пехотинцам, до предела измотанным во вчерашних ожесточенных боях. Враг пополнял поредевшие штурмовые отряды, подтягивал свежие подразделения, эвакуировал раненых и тоже хоронил убитых.

Всю ночь в крепости ждали подхода наших войск. Но прошла ночь, наступило ясное, солнечное утро, и тогда все услышали, что гул окрестной канонады, который вчера раздавался так мощно в стороне города, сегодня едва слышался где-то далеко на востоке и к концу дня затих совсем. Люди поняли, что противник потеснил советские войска, что фронт отдалился от крепости, и впервые подумали о том, что, быть может, им придется драться во вражеском кольце еще не один день, прежде чем наши отступающие армии оправятся и нанесут противнику контрудар. И каждый внутренне приготовился ко всем тяжким испытаниям, которые ему предстояло вынести в этой неравной и жестокой борьбе.

…Впрочем, долго думать об этом было некогда. С утра все началось снова с удвоенной силой. С первыми проблесками рассвета артиллерия противника, теперь уже расставленная по всему кольцу осады, стала засыпать крепость снарядами, и пикировщики закружились над головами бойцов. Снова все вокруг заволокло дымом, опять здесь и там вспыхнули пожары, и вдоль всей линии обороны затрещали пулеметы, автоматы и винтовки. Штурм крепости возобновился.

И опять, как вчера, группы автоматчиков прорывались через валы, проникали в северную часть крепости и настойчиво атаковали центральную Цитадель. Отряды противника вышли на северный берег Мухавца и засели в кустах по обе стороны моста, ведущего к Трехарочным воротам. Их пулеметы непрерывно обстреливали оттуда окна и бойницы казарм, и несколько раз автоматчики форсировали вброд рукав Мухавца, врываясь на восточный угол Центрального острова. Их встречали штыковой атакой.

Сквозь грохот взрывов и треск стрельбы слышался певучий и тревожный звук горна, играющего сигнал атаки, в перестук пулеметов и автоматов вплеталась раскатистая, сухая дробь барабана – горнист и барабанщик полка шли в рядах атакующих бойцов. Уже один вид этих людей, покрытых пылью и пороховой копотью, с измученными, но суровыми и решительными лицами, с воспаленными от дыма и бессонницы глазами, был страшным для врага. Их громовое «ура!», их стремительный штыковой удар неизменно обращали противника в бегство. Каждый раз попытки фашистов закрепиться на северо-восточной окраине Центрального острова заканчивались потерей нескольких десятков своих автоматчиков.

Противник по-прежнему атаковал казармы и со стороны Южного острова через Холмский мост. Но здесь бойцы комиссара Фомина уверенно отражали этот натиск огнем из окон первого и второго этажей. Теперь у них были не только пулеметы и винтовки. В одном из складов боепитания, уцелевшем от вражеского обстрела, были найдены автоматы, которыми тут же вооружилась часть стрелков. Полковые минометчики нашли в этом складе небольшой запас мин и теперь стреляли из окон по расположению противника в районе госпиталя. Возникло даже своеобразное состязание в меткости стрельбы – минометчики били по большому флагу со свастикой, который был поднят над крышей главного госпитального корпуса. Дважды гитлеровцы устанавливали этот флаг, и дважды минометчики сбивали его.

С еще большим ожесточением, чем накануне, развернулись в этот день бои в северной части крепости. Роты майора, возглавившего борьбу на этом участке, окопавшись на валах, огнем отбивали одну атаку за другой, и все попытки автоматчиков форсировать обводной канал и взобраться на валы были тщетными. Каждый раз десятки трупов оставались на берегу канала, а уцелевшие гитлеровцы опрометью бросались назад, пытаясь укрыться в зарослях кустарника на противоположном берегу, где они уже успели нарыть целую сеть окопов и траншей.

Несколько раз из этих кустов выходили и танки. Их подпускали вплотную к валу и забрасывали гранатами. Одну из машин удалось подбить, и гитлеровцы оттащили ее назад на буксире.

И все же группа танков смогла прорваться через Северные ворота. Хотя пехота была отсечена от них огнем стрелков, две или три машины прошли в район домов комсостава и затем, проскочив через мост у Трехарочных ворот, появились в центральном дворе крепости. Остановившись неподалеку от ворот, один из танков стал прямой наводкой обстреливать казармы.

И тогда из подвала здания 333-го полка выбежали два смельчака. Они решили принять бой с немецкой машиной. Это был какой-то старший лейтенант и неизвестный старшина-артиллерист.

Прямо на площади перед подвалом находился артиллерийский парк 333-го полка. В канун войны здесь стояло несколько орудий. Большинство из них было исковеркано и разбито взрывами немецких снарядов, но одна из пушек казалась еще исправной. Ее-то и решили обратить против прорвавшегося танка двое смельчаков, тем более что рядом с орудием на земле валялись ящики со снарядами.

Во дворе рвались немецкие мины, но, невзирая на обстрел, старшина и командир лихорадочно работали, поворачивая пушку в сторону танка. Панорама орудия оказалась разбитой, но старшина наводил его, глядя прямо через ствол. Старший лейтенант подал первый снаряд. Пушка выстрелила, и у самых гусениц танка взметнулось черное облако разрыва.

Немцы, видимо, заметили орудие, и башня танка стала медленно поворачиваться в его сторону. Но уже второй снаряд был заложен в казенник, и, прежде чем наводчик в фашистском танке успел прицелиться, этот снаряд ударил прямо в башню, заклинив ее. Потом последовало еще два выстрела, и машина беспомощно задергалась на месте – она была подбита. Но в следующую минуту на площадке артпарка стали рваться мины, и оба артиллериста-добровольца устремились назад, к подвалу. Цель была достигнута – гитлеровцы прицепили этот танк к другой машине и оттянули его за крепостные ворота.

Так в этих непрекращающихся трудных боях прошли вторые сутки обороны. Крепость по-прежнему держалась, а потери врага росли и росли.

Утром на третий день гитлеровцы предприняли сильную атаку из северной части крепости на центральные казармы. У моста и Трехарочных ворот завязался упорный бой. Атаку удалось отбить, но при этом был тяжело ранен Матевосян, которого товарищи отнесли в один из крепостных подвалов. Гитлеровцы, откатившись назад, больше не атаковали, но вскоре над Центральным островом загудели «юнкерсы», начавшие долгую и методическую бомбардировку казарм.

У защитников крепости бомбежка считалась как бы временем отдыха. Атаки немецкой пехоты прекращались с появлением самолетов, и тогда почти все бойцы спускались в глубокие подвалы, где они были в безопасности. Только дежурные пулеметчики неизменно оставались на местах и лежали под бомбежкой, зорко следя, чтобы противник нигде не воспользовался ослаблением нашей обороны.

В этот день, 24 июня, бомбежка была особенно длительной, и такая долгая «передышка» позволила группе наших командиров, возглавлявших участки обороны в центре крепости, собраться на совещание. Обсудив обстановку и приняв необходимые решения, участники совещания составили приказ, который один из лейтенантов, сидя у подвального оконца, тут же набросал на нескольких листах бумаги.

Много лет спустя, уже после войны, при разборке крепостных развалин были найдены под камнями эти маленькие, полуистлевшие листки. Из них впервые стали известны имена людей, взявших на себя в те страшные дни руководство обороной крепости.

В этом «Приказе № 1» от 24 июня 1941 года говорилось о том, что создавшаяся обстановка требует организации единого руководства обороной крепости для дальнейшей борьбы с противником и что собравшиеся командиры решили объединить все свои подразделения в одну сводную группу.

Опытному боевому командиру, старому коммунисту, в прошлом участнику Гражданской войны и участнику боев с белофиннами, капитану Ивану Николаевичу Зубачеву было поручено возглавить эту сводную группу. Его заместителем по политической части стал комиссар Фомин, а начальником штаба группы – старший лейтенант Семененко. Приказ предписывал также всем средним командирам произвести учет своих бойцов и разбить их на взводы.

Дописать этот приказ не удалось: бомбежка кончилась, автоматчики снова кинулись в атаку, и командиры поспешили наверх к своим подразделениям. А затем бои приняли такой ожесточенный характер, что оказалось просто невозможно составить списки сражающихся бойцов: и состав подразделений, и расположение наших сил все время менялись в зависимости от постоянно меняющейся обстановки и все возрастающего натиска противника.

Но хотя «Приказ № 1» во многом оказался невыполненным, он сыграл свою важную роль в обороне крепости. Организация единого командования в центре Цитадели укрепила нашу оборону, сделала ее более прочной и гибкой.

Поиски Александра Филя

Все рассказанное в предыдущей главе происходило лишь в первые три дня боев за крепость. Именно такой рисовалась мне картина героической обороны из воспоминаний Матевосяна и Махнача, из рассказов очевидцев борьбы – жен и детей командиров, встреченных мною в Бресте.

Но что же было дальше? На этот вопрос не могли ответить ни Махнач, вышедший из строя уже на второй день, ни Матевосян, раненный лишь сутками позже – утром 24 июня. Чтобы узнать о последующих событиях, надо было отыскать других участников обороны, сражавшихся в крепости дольше.

И тогда я вспомнил о защитнике центральной Цитадели Александре Филе, из письма которого я впервые узнал о Матевосяне. Судя по тому, что в свое время писал Филь в Музей Советской армии, ему пришлось участвовать в боях за крепость больше недели, и все это время он находился рядом с руководителями обороны центральной Цитадели – полковым комиссаром Фоминым и капитаном Зубачевым. Не было сомнения, что Филь сумеет рассказать много интересного и о событиях в крепости, и о своих боевых товарищах.

Еще в Ереване, записывая воспоминания Матевосяна, я однажды спросил его о Филе.

– Прекрасный парень! – уверенно сказал о нем инженер. – Настоящий комсомолец! Он был секретарем комсомольской организации штаба полка. И к тому же истинный храбрец.

Словом, Матевосян характеризовал Филя как хорошего и мужественного человека, глубоко преданного Родине и партии, и вспомнил, что Филь героически сражался в крепости в первые дни обороны вплоть до момента, когда Матевосян был ранен.

После нашего возвращения в Москву из крепости я решил начать розыски Филя.

Я уже говорил, что Филь на протяжении двух с лишним лет не отвечал на запросы из музея, и последние его письма были датированы 1952 годом.

Снова перечитав эти письма, я обратил внимание на то, что они проникнуты каким-то тяжелым настроением. Чувствовалось, что Филь – человек травмированный, переживший какую-то большую личную трагедию. В его письмах встречались такие фразы: «Я не имею права писать о героях потому, что я был в плену», «Я жалею, что не погиб там, в Брестской крепости, вместе со своими товарищами, хотя это от меня не зависело».

В одном из писем он вскользь упоминал о том, что лишь недавно отбыл наказание и получил гражданские права. Что это за наказание и в чем заключалась его вина, он не сообщал.

Почему же Филь так внезапно замолчал? Возникали две догадки. Либо он в 1952 году уехал из Якутии и сейчас живет где-то в другом месте, либо просто прекратил эту переписку, считая, как он писал, что человек, побывавший в плену, не имеет права говорить о героях. Как бы то ни было, следовало приложить все усилия, чтобы разыскать его.

В одном из писем Филь сообщал, что он работает бухгалтером на лесоучастке Ленского приискового управления треста «Якутзолото». Это уже была нить для поисков. Если Филь куда-нибудь уехал, то в отделе кадров треста могли знать, куда именно. Наконец, его нынешний адрес, вероятно, был известен кому-либо из его товарищей по прежней работе.

Я начал с того, что послал телеграфный запрос в Алдан управляющему трестом «Якутзолото», в системе которого работал Филь. Уже на другой день я получил ответную телеграмму от управляющего Н. Е. Заикина: он сообщал мне, что Филь живет и работает на прежнем месте.

Теперь положение прояснилось. Можно было с большей уверенностью догадываться, почему Филь не отвечает на письма. Видимо, дело было в душевном состоянии этого человека, в той личной трагедии, которую он пережил.

Тогда я написал Филю большое письмо. В этом письме я доказывал ему, что он не имеет права молчать и обязан поделиться своими воспоминаниями о том, что он видел и пережил в дни героической обороны, хотя бы во имя памяти своих товарищей, павших там, на камнях крепости. Я писал ему, что не знаю, в чем заключается его вина, но если есть в его поступке какие-то смягчающие обстоятельства, то я, в меру своих возможностей, помогу сделать все, чтобы снять это пятно с его биографии. Наконец, я спрашивал Филя, не будет ли он возражать, если я попытаюсь организовать ему командировку из Якутии в Москву для встречи со мной.

Прошло больше месяца – письма из Якутии идут долго, – и я наконец получил ответ от Филя. Он извинялся передо мной за долгое молчание, признавал, что мои доводы его переубедили, рассказывал целый ряд подробностей обороны крепости и в заключение писал, что он был бы счастлив приехать в Москву и помочь мне в работе.

Можно было предвидеть, что организовать такую дальнюю поездку будет нелегко, но я не терял надежды добиться этого. Прежде всего я позвонил управляющему Главзолотом Министерства цветной металлургии К. В. Воробьеву, в ведении которого находился якутский трест, и попросил его принять меня. Он любезно согласился, и в тот же день мы встретились в его кабинете в главке.

Я начал издалека и около часа рассказывал ему об обороне Брестской крепости. Он слушал с большим вниманием, явно заинтересовался, и тогда я рассказал ему о Филе и попросил помочь мне – вызвать его в Москву. К. В. Воробьев задумался.

– Вызвать можно, – сказал он. – Это сделать нетрудно: у нас с Алданом надежная связь. Вопрос только в том, кто будет оплачивать эту поездку?

– Вы же Главзолото – самая богатая организация, – пошутил я. – Неужели у вас не найдется двух-трех тысяч рублей на такое дело?

Воробьев улыбнулся, но сказал, что бухгалтерия в Главзолоте столь же строга, как и в других организациях, и раз командировка Филя не вызвана служебной необходимостью, то и расходов на нее финансовый отдел главка не утвердит.

Против этого ничего нельзя было возразить. Но я заручился обещанием Воробьева вызвать Филя, если какая-нибудь другая организация согласится оплатить его командировку. После этого мы распрощались, и я отправился искать других возможных «финансистов».

Вскоре мне удалось договориться обо всем с журналом «Новый мир», редактор которого, писатель К. М. Симонов, тоже интересовался темой обороны Брестской крепости. Решено было, что «Новый мир» примет на себя расходы по поездке Филя, и я, взяв письмо из редакции, снова поехал к Воробьеву. Несколько дней спустя все было улажено, и по радио из Москвы был отправлен вызов в Алдан.

Зима была в полном разгаре, и Филю пришлось добираться до Москвы в течение двух с лишним недель. Он приехал в столицу в феврале 1955 года, и мы встретились с ним в редакции «Нового мира». Сначала он произвел на меня впечатление человека угрюмого, скрытного, недоверчивого и какого-то настороженного, словно он все время боялся, что люди напомнят ему о том пятне, которое легло на его биографию. Когда я прямо спросил, в чем заключается его вина, этот на вид здоровый, крепкий человек вдруг разрыдался и долго не мог успокоиться. Он лишь коротко сказал, что его обвинили в измене Родине, но что это обвинение является совершенно ложным. Понимая, как трудно ему говорить об этом, я не стал расспрашивать его подробнее, оставив этот разговор на будущее.

Филь впервые приехал в Москву, и здесь, в столице, у него не было ни родных, ни знакомых. Два дня он прожил у меня, а потом его поместили в одно из общежитий Главзолота под Москвой. Ежедневно он приезжал ко мне, и мы по нескольку часов беседовали с ним в присутствии стенографистки, которая записывала его воспоминания. А в свободное время Филь подолгу бродил по улицам, любуясь красотами Москвы, где он давно мечтал побывать.

Незаметно, но пристально присматривался я к этому человеку во время наших бесед. Обращало на себя внимание то, как рассказывал он о защите крепости. Филь вспоминал о жарких боях во дворе Цитадели, о штыковых атаках на мосту, о яростных рукопашных схватках в здании казарм и говорил об этом всегда так, словно лично он только наблюдал события со стороны, хотя из его рассказа было ясно, что он находился в самой гуще борьбы.

Он описывал подвиги своих товарищей, восхищался их мужеством, бесстрашием, но, когда я спрашивал его о нем самом, он хмурился и, как бы отмахиваясь от этого вопроса, коротко говорил:

– Я – как все. Дрался.

Это была та особая щепетильность, строжайшая скромность в отношении себя, какая бывает свойственна людям исключительной честности и требовательности к себе. И в самом деле, когда я впоследствии нашел других однополчан Александра Филя, все они рассказывали мне о нем как о смелом, мужественном бойце, всегда находившемся в первых рядах защитников крепости.

Я замечал, как постепенно меняется и поведение Филя. Мало-помалу исчезала та угрюмая настороженность, которая бросалась в глаза при первом нашем свидании. Видимо, слишком часто там, на Севере, этот человек встречал предубежденное, недоброе отношение к себе, и он ожидал, что и здесь, в Москве, его примут подозрительно и враждебно. Но этого не случилось, и понемногу стал таять тот ледок недоверия и отчужденности, который Филь так долго носил в душе.

И все же остатки этого отчуждения нет-нет да и давали себя знать. Как-то, когда речь зашла об одном из первых боев в крепости, я стал особенно дотошно расспрашивать Филя о подробностях этого боя, сопоставляя его рассказ с рассказом Матевосяна. И вдруг Филь угрюмо сказал:

– Я знаю, вы все равно мне не верите. Ведь я – бывший пленный, изменник Родины.

На этот раз я рассердился.

– Как вам не стыдно! – с сердцем сказал я. – Если бы вам не верили, зачем бы стали вас вызывать сюда из далекой Якутии, тратить на вас государственные деньги?

Он тут же почувствовал несправедливость своего замечания, попросил извинения и при этом разнервничался так, что мне опять пришлось его успокаивать.

Как я и ожидал, воспоминания Филя были очень интересными и не только дополняли рассказы Матевосяна и Махнача, но и давали мне возможность восстановить картину боев в центральной Цитадели в самые последние дни июня 1941 года. Это была поистине величавая картина стойкости и мужества советских людей, картина, одновременно полная и глубокого трагизма, и подлинной героики.