Текст книги "Тридцать два обличья профессора Крена"

– Вы ошибаетесь, я вас не звал, – сказал я.

– Я не из тех, кто ошибается, эти штучки вы бросьте! Гениальней меня еще не существовало человека. Отойдите, я посижу в вашем кресле.

Усевшись, мальчик закинул ножки на стол и опрокинул технологический телевизор. Я успел подхватить аппарат на лету. Мальчик даже не шевельнулся: телевизоры его не интересовали. Я определенно знал когда-то этого скверного мальчишку.

– Прежде всего я хочу услышать, кто вы такой? – проговорил я почти спокойно. – И на каком основании вы вторглись ко мне?

– Разуйте глаза, – посоветовал мальчишка. – Вы или слепы, или тупы, а вернее, и то, и другое. Я – вершина человеческих достижений и Монблан научной мысли. Каждое слово, написанное мной, фотографируют под микроскопом. Даже буквы в моих записных книжках сверхъестественны, так пишут мои биографы. Во всех городах мира мне поставлены памятники. Что вы так вытаращились на меня. Я этого не люблю!

Это была нечеловеческая схватка с собой, но я не дал вырваться наружу бешенству.

– Не знаю, что удержало меня от того, чтоб выпороть вас. Но если вы через минуту не вылетите в ту дверь, вам не поздоровится.

Он поспешно вскочил. Ужас исказил его наглое некрасивое лицо.

– Не смейте, я вас боюсь! – захныкал он. – Что вам от меня нужно? Вычтите мое жалование за лекции, хоть за три года вперед, но не трогайте. Я предпочитаю иметь дело с солидными людьми.

Я шел на него с распахнутыми руками, как на забившегося в угол зверька. Никого я так не ненавидел, как это дрянное существо. Он полетел на пол после первой же пощечины. Я добавил пинок ногой.

– Вставай и уходи! Нет, стой! Признавайся, не то вытрясу душу! – Я бешено мотал его из стороны в сторону. – Тебя подослал Роуб? Неужели этот идиот сумел так проникнуть!.. Будешь отвечать?

– Вы меня задушите! – пищал мальчишка. – Дайте глотнуть воздуха! Восемь лет я одиноко работаю над усовершенствованием людей, а люди меня ненавидят. Что я вам сделал плохого?

Я швырнул его на ковер. Мальчишка скорчился и тихо плакал. У меня тяжело стучало сердце. Я начал понимать, что попал в скверную историю.

– Я думал, настал час моего торжества! – по-стариковски причитал мальчик. – Мне так хотелось поиграть земным шариком, побросать его из руки в руку-у-у!

Я не отрывал от него глаз. Все сходилось в одну страшную точку. У меня оглушительно звенело в ушах.

– Прекрати плач! Я тебя больше и пальцем не трону, хоть ты заслуживаешь и не такой взбучки.

К нему моментально возвратился прежний вид. Он подбежал к столу и взгромоздился на него, сбросив на пол мои записи.

– Отлично, профессор! – сказал он. – Можете держать себя свободно. Дышите глубже и размахивайте руками в ритм вздоха. Вижу, что не ошибся, считая вас двуногой акулой. Пока я сижу у вас на спине, а не в пасти.

У меня оставался один шанс, только один шанс! Я в смятении зажмурился, лишь потом заговорил:

– Ты упомянул о восьми годах работы? По виду не скажешь, что ты изнурен. Мне кажется, тебе больше знакомы шалости, а не труд.

Он поглядел на меня с презрением.

– Я не собираюсь подвергать сомнению ваши интеллектуальные способности. Вряд ли существовал более тупой осел, чем вы. Даже слепая летучая мышь увидала бы, что я только что появился на свет.

– Из чана? – спросил я глухо.

– Откуда же еще?

– Зачем же ты говорил о годах работы?

– Без коварства с такими, как вы, нельзя. Вас интересуют пустяки. Сто лет я работал или ни единой минуты – какое это имеет значение?

Я так глубоко задумался, что не слыхал телефонного звонка.

– Возьмите трубку, – сказал мальчик. – И пошлите к черту того, кто мешает нам разговаривать.

Это был Мартин.

– Час ночи, профессор. Напоминаю, что пора спать.

– Я уже сплю, – сказал я. – И вижу страшный сон, Мартин.

– Лучше видеть плохие сны, чем проводить ночи без сна, – заметил Мартин. Он любил изрекать максимы, почерпнутые из романов мисс Вудворт.

Я повернулся к мальчику. Надменно закинув крохотную голову, он смотрел на меня свысока. Это был, конечно, я – вот отчего он показался мне знакомым. Этот отвратительный уродец был собран из моих черт, нашпигован моими мыслями, озвучен моими словами. Я не мог его принять, это было слишком чудовищно!

– Скажете ли вы наконец, что вам нужно? – сварливо поинтересовался мальчик. – Я ведь уже объяснял, что спешу.

Я закурил сигару, мне надо было успокоиться.

– Вы оглохли, профессор?

– Нет, я хорошо слышу. Вы куда-то спешите. Я хотел бы знать, куда вы спешите?

На этот раз он, кажется, искренне удивился.

– Как – куда? Наружу! Если вы не глухой, то слышали, чего мне надо. Я поиграю земным шаром, потом брошу его себе под ноги. Надеюсь, он далеко не откатится. И я намерен полюбоваться своими памятниками. Вы имеете возражения?

– Только одно: сейчас ночь, а земной шар не везде освещен. Вам придется переночевать в нашей гостинице.

Он грозно нахмурился. Мне кажется, он колебался, не ударить ли меня ногой.

– Что за тон, профессор? Придется! Это мне, что ли, придется? Поняли вы наконец, с кем разговариваете?

Теперь я крепко держал себя в руках.

– Простите, я не хотел вас оскорблять. Я очень бы попросил вас соскочить со стола и пройти за мною…

– Я пойду впереди вас, – сказал он высокомерно. – Показывайте, куда идти.

Из лаборатории в гостиницу можно попасть по коридору. Гостиница – небольшая, на полсотни номеров – была роскошна. Обслуживание в ней вели автоматы: электронные швейцары охраняли здание, электронные горничные убирали, электронные официанты подавали еду и вина. Она предназначалась для наших гостей – акционеров, военных экспертов, членов парламента. Но мне больше некуда было девать мальчишку.

– Ваш номер – первый! – сказал я. – Три личных комнаты, ванная, гостиная на двадцать человек. Карточка занумерованных вин и блюд на столе, номер набирайте на клавиатуре.

– Здесь неплохо, – сказал мальчик, задирая голову. – До утра побыть можно. Этот ковер ручной работы? Не забудьте положить ключ на столик.

– Покойной ночи! – сказал я и поклонился.

Он повернулся ко мне спиной.

Я возвратился в лабораторию и в изнеможении упал в кресло.

Голова моя шла кругом. Я, кажется, заплакал.

* * *

Потом я сказал себе: слезами горю не поможешь, и заходил по лаборатории. Мне лучше думается, когда я хожу. В ту ночь я не ходил, а бегал. За стеной мерно гудел Электронный Создатель, осуществлявший на холостом ходу самопроверку и регулировку. Это единственная в мире машина, не нуждающаяся в постороннем наладчике: она сама налаживает и исправляет себя. В бешенстве я пригрозил Создателю кулаком. Он налаживал себя, чтоб выдать злую карикатуру, исправлял для искажения. Все его миллионы киловатт работали на беспардонное, бесцеремонное вранье! Я топал ногами, обзывал его последними словами. Утомившись, я прилег на диван. Мне было до того плохо, что пришлось принимать лекарство.

– Ладно, – сказал я себе, глотая пилюли. – Ты откричался, пора и порассуждать. Он, конечно, исказил тебя. Но почему? Неверная запись генетической формулы или неправильная материализация формулы в зародыше? А может, что-нибудь третье?

Нет, третьего быть не могло. В реакторных чанах человеческий зародыш развивается, а не создается. Они не могут прибавить ему ни одной существенной черты, отсутствующей в зародышевой клетке, – простая столовая, удовлетворяющая потребность зародыша в пище. Конвейерная линия чанов к искажению моего образа отношения не имела. Карикатуру на меня сотворил Электронный Создатель. Он один отвечает за этого отвратительного мальчишку.

Мысль о неправильной материализации генетической формулы я тоже не мог принять. В конце концов, это техническая операция – подобрать по расчету нуклеиновые кислоты. Любой школяр, не задумываясь, подставит в алгебраическое выражение численные значения величин, это задачка для начальных классов, а не для Электронного Создателя. Зародыш монтируется правильно, в этом нет сомнений. Если бы Создатель совершал такие грубейшие ошибки, как неправильная сборка зародышевой клетки, то грош бы ему была цена, а заодно и мне.

Дело тоньше, дело гораздо тоньше!

Остается одно: генетическая формула записана с ошибками. Электронный Создатель не разобрался в моих мыслях, неправильно прочитал биотоки мозга, все дальнейшее было лишь развитием этого первоначального искажения. Но что помешало произвести правильную запись? Почему он так обидно отобразил меня двенадцатилетним мальчишкой? Не мог же Создатель прочитать в моем мозгу, что я карликового роста, – у меня метр семьдесят семь, откуда же взялись эти проклятые метр сорок? И вообще – случайны ли эти искажения или закономерны? Несовершенства первого воспроизводства человеческого образа – или природные свойства воспроизводящего аппарата?

Повторятся ли они в следующем акте творения моего двойника или бесследно исчезнут?

– Надо проверить, – сказал я себе. – Стань под облучатель – и через три дня ты узнаешь, таков ли твой новый двойник, как первый.

Я с содроганием отбросил эту мысль. Я заспорил с собой. А если ошибка Электронного Создателя повторится? Один такой мальчишка способен уложить меня в гроб, двоих я не вынесу! Нет, этот путь не для меня.

– Не дури! – сказал я себе. – Ты ученый. Ты должен со всем научным тщанием…

– Глупости! – крикнул я на себя. – Я прежде человек, а потом ученый. Если я еще раз увижу это мерзкое создание, я стану убийцей. Ты хочешь, чтобы я гонялся за ним с ножом в руках?

– Я хочу, чтобы ты успокоился, – возразил я себе, пожимая плечами. – Что за дурацкая манера – орать на самого себя! Пойми, у тебя нет никаких других возможностей проверки.

– Чепуха. Я вижу тысячи иных вариантов. Разве я не могу воспроизвести кого-нибудь другого, хотя бы того же Мартина или Пьера, и посмотреть, соответствует ли их образ оригиналу?

– Можешь, конечно, – согласился я с собой. – Но если Мартин будет воспроизведен точно, это не решит загадку, почему Электронный Создатель наврал, воспроизводя меня. Нет, дружок, нужно еще раз повторить на себе, а потом, найдя причину искажений, перемонтировать Создатель. У докторов принято новые лекарства испытывать на себе. Наука без жертв не движется, дорогой!

– Ненавижу жертвы! Слушай мой новый план. Создатель воспроизводил меня по моим мыслям о себе. Сотни людей тоже думают обо мне. Почему мне этим не воспользоваться? Я приглашаю знакомого человека, навожу его на мысль обо мне, а Создатель записывает.

– Пожалуй, можно и так. Решено: записываем первого, кто появится завтра в лаборатории.

Я рухнул на диван и, измученный разочарованиями этой ночи, быстро уснул.

Первым появился О'Брайен. Восторженный карлик часто навещал меня. Он хотел знать, как идет дело, обещавшее солидную жатву денег, и как себя чувствую я. Приходя, он совал свою рожицу в бумаги и книги, чертежи механизмов и образцы питательных сред из чанов. Дурно пахнущие коллоидные растворы восхищали его не меньше, чем гигантские размеры Электронного Создателя.

– Здравствуйте, Крен! – пропищал он, хватая своими лапками мою руку.

– Всю ночь думал о вас. Это счастье для нашей фирмы, что вы живете на свете.

С О'Брайеном я церемонился еще меньше, чем с остальными директорами компании.

– В чем же ваше счастье, дорогой О'Брайен?

– Как в чем? Вы делаете нам золото, профессор. Чем вы заняты, Крен?

– Собираю схему. Не обращайте внимания, сидите спокойно. Думайте обо мне.

– Думать о вас истинное наслаждение для каждого из нас!

– Поговорим о золоте, О'Брайен. Зачем оно вам нужно? Лучше одеваться, сытней питаться?

– Вы смеетесь, профессор. Пятнадцатый год я питаюсь одними сухарями. Увы, хорошая еда для меня – несбыточная мечта! Крен, а вы? Я имею в виду разные пикантные блюда – первое, второе, десерт… Хи-хи-хе, по глазам вижу, по глазам – вы лютый чревоугодник, Крен!

– Отпираться не буду – иногда обжираюсь. У вас много наследников, О'Брайен?

– Ни одного, дорогой Крен, ни одного. У меня не было времени ухаживать за женщинами. Я растил не наследников, а деньги.

– Для чего?

– Удивительный вопрос, Крен. Для денег! Деньги порождают деньги, других детей у них нет, разве вы не знали? Что вы крутите на столе?

– Сейчас окончу, и вы сможете побегать… то есть осмотреть аппаратуру лаборатории, дорогой О'Брайен. Продолжайте думать обо мне.

Вошел Мартин с подносом. Я молча показал на стол и на дверь. Он молча поставил поднос, но не ушел. Я молча топнул ногой. Он нерешительно поглядел на меня, на О'Брайена и, все так же не открывая рта, медленно направился к двери. Мартин знал, что, когда я вожусь с пусковой клавиатурой Электронного Создателя, со мной лучше не разговаривать.

– Не очень вежливый у вас слуга, – сказал О'Брайен, когда Мартин убрался к себе.

– Нахал. Если бы вы знали, что он иногда себе позволяет!

– Нокаутируйте его, – посоветовал О'Брайен. – Не понимаю, почему вам нужно сдерживать благородные порывы души? Ваш брат Карпер ни одной бы минуты не колебался. Карпер ведь приходится вам братом?

– Да, кажется. Или я ему, или он мне – точно не помню. Можете встать, О'Брайен.

На экране главного телевизора сияла моя генетическая формула – хаотическое переплетение стрелок, тире и пятен, линий и мазков, нечто вздыбленное и перепутанное, нечто похожее на развалины небоскреба после атомного взрыва. Это была та же формула, что я видел несколько дней назад, я ощущал их схожесть. Вместе с тем, это была иная формула, я чувствовал: что-то в ней изменилось, я не знал лишь – существенное или пустяки.

– Боже, как красиво! – пискнул О'Брайен. – У меня дома висит шедевр Джексона Поллока – очень, очень похоже. У вас даже лучше, Крен. Скажите, как вы это получаете?

– Почему вы не спрашиваете, что это означает? – поинтересовался я.

– Я не такой наивный, Крен. Это ничего не означает. Вернее, это означает как раз то, на что оно нисколько не похоже. Должен вам сказать, что среди друзей меня считают знатоком современной живописи.

Я посмотрел на него, возможно, слишком внимательно. Другой человек счел бы такое разглядывание нахальным. Мне захотелось разобраться в характере карлика. Это было важно не только для понимания его самого, но еще больше для понимания моего второго двойника, создаваемого сейчас Электронным Создателем, – О'Брайен, несомненно, видел во мне не то, что видел в себе я сам, второй двойник не мог повторить первого.

– Дышите глубже, О'Брайен! Не суетитесь, не размахивайте руками! – сказал я строго. – Сейчас я задам вам несколько трудных вопросов, а вы ответите на них честно и исчерпывающе. Протокола пока заполнять не будем.

– Вы титан, профессор! – пропищал он восторженно. – Я готов для вас на все. Вы подозреваете меня в уголовных преступлениях? Я и не догадывался, что вы еще и криминалист!

– Я философ, это гораздо опасней, чем криминалист. И подозреваю вас в философской извращенности. Обвинение грозное, я не отрицаю.

Впервые на его личике появилось что-то похожее на смущение. Он стал заикаться.

– Профессор, уверяю вас… Нет, я никогда… В общем, никаких половых извращений… Я не эротоман, можете мне поверить.

– Повторяю: речь идет о вечных загадках философии, а не о насущных проблемах эротомании. Итак, соберитесь с духом. Сложите ручки на коленях. Возвращаемся к зловещей тайне, которую уже мельком затрагивали. Итак, зачем вам деньги?

Он поглядел на меня с искренним удивлением.

– Как зачем? Я же ответил: деньги нужны для денег. Одна монета растит десять. Разве это непонятно?

– Темно, как в могиле. Глухой тропический лес в полночь. Для чего вам десять монет, если вы неспособны потратить и одну? У вас нет наследников, вы не поклонник женщин, желудок ваш не переносит изысканных блюд, вы не тратитесь на драгоценности, на наряды, на выезды, на слуг, на дворцы… Тысячи прекрасных вещей и дел есть на свете, к которым ваше отношение исчерпывается единственной короткой фразой – «не нужно», даже еще сильней

– «не хочу!» Для чего же, черт подери, вам непрерывно, неустанно, непомерно разбухающее состояние?

Он слушал меня с таким напряжением, что у него отвисла нижняя губа. Видимо, я задел его больное место, у него внутри все заклокотало – на углах рта вдруг появилась припадочная пена, тусклые глазки засверкали. И отвечал он с жаром, какого я и ожидать не мог.

– Все правильно, профессор! Не нужно или не хочу! Воистину божественно точная формула, ваш могучий ум сразу проник в нее. Но и всей вашей несравненной проницательности не хватило, чтобы довершить эту формулу главной ее частью: могу! Не нужно, не хочу, но могу! Понимаете, профессор, – могу!

– Что вы можете? Что? Даже поесть нормального обеда…

– Все могу! Нет того, чего бы я не достиг и не получил, захотев истратить хоть часть своего состояния! Одной трети его хватит, чтобы стать президентом этой страны! Пятьдесят миллионов делегатам парламента, сто миллионов газетам, двести на избирательную кампанию – и готово, я президент. Могу, но не хочу. А вы можете? Сколько бы ни хотели, не сможете! Женщины, вы сказали, эротомания? Мне доступны любые красотки, у меня хватит золота, чтобы все они попадали передо мной на колени! Тысячи красавиц у моих ног, молоденькие, голенькие, расфуфыренные – все, все мои! Как часто я вижу, закрыв глаза, такую картину! Но не хочу, ни одной не хочу. Могу, но не нужно. А вы, профессор, можете ли вы получить любую женщину, на которую падет ваш взыскующий взгляд? Обеды, ужины, банкеты! Да понимаете ли вы, что я могу на главной площади столицы расставить сотни столов, а на каждый стол водрузить сотни изысканных блюд, сотни вкуснейших блюд, вдохновенная фантазия лучших поваров мира к моим услугам!.. Любая еда – любая может быть моей, я могу ее заказать и получить, но не хочу. А вы смогли бы, как бы сильно ни захотели? Вот что дают мне мои монеты, те самые, какие вы варите для меня в ваших чанах. Всевозможность, вседоступность, всемогущество!

Он впал в неистовство. Он не говорил, а кричал. Он прыгал на стуле от возбуждения. Я сделал попытку вылить на его огонь ведро ледяной воды.

– Что значит пустое слово «могу»? Реально вы не лезете в президенты, не завели ни одной любовницы, не устроили ни одного банкета, боитесь прикоснуться вилкой к куску мяса!

– Да, да, да! – закричал он в исступлении. – Никаких реальностей, ибо каждая реальность осуществляет лишь одну возможность, а мне подвластны они все, и я хочу их всех! Я упиваюсь сознанием, что я все могу, все, профессор! С меня этого достаточно. Я не хочу обкрадывать себя, не хочу обедняться, удовольствуясь малой частью того, что мне доступно полностью.

– Обкрадывать себя? Обедняться? – Признаюсь, я растерялся от его ответа.

Он взирал на меня почти с презрением. От его недавнего преклонения передо мной ничего не осталось. Уверен, его возмущала моя тупость. Он не мог примириться с тем, что я мыслю по-иному, чем он.

– Профессор, меня удивляет ваше отношение… Неужели непонятно, что, взяв что-либо одно, я тем самым отказываюсь от всего остального! Разве, поев ростбифа, я стану тут же смотреть на бекон, на индейку, на черную икру, наконец? Почему мне отказываться от них ради ростбифа? И от ростбифа ради них? Насыщение порождает отвращение. Мне хочется вкусить всех блюд мира, и я удовлетворяюсь тем, что могу их всех вкусить, а чтоб такая возможность существовала, отворачиваюсь от каждого отдельного блюда, иначе пробужу в себе отвратительную мелочную сытость. Любовницы? Но если я заведу одну, то пренебрегу всеми другими! Ради блондинки отвернусь от брюнетки, от шатенки, от рыжей, от лиловой, от серой в крапинку, от пестрой в пятнышках… Зачем мне такое обнищание? Я могу иметь их всех – и не откажусь от сладостного всеобладания ради скудного обладания одной. Стать реально президентом? Мне доступны все государственные должности нашей страны, неужели пренебрегать возможностью иметь их все? Я всемогущ, пока мне все доступно. Практическое удовлетворение любой возможности безвозвратно губит всевозможность. Формула «все могу» неотрываема от формулы «не хочу». Я ответил на ваши вопросы, профессор?

– На все. Честно и исчерпывающе, как я и требовал.

Он умильно заглянул мне в глаза. Он мгновенно стал прежним льстивым, восторженным, смешным карликом. Но я уже не мог относиться к нему по-старому. О'Брайен был не смешон, а страшен. Он не веселил, а пугал меня.

Я сделал усилие над собой, чтобы держаться непринужденно.

Он поболтал и ушел. Я невесело размышлял у стола, чертил на листке бессмысленные черточки и кружочки – математические эквиваленты моего существа, того неповторимого своеобразного единства души и тела, что называется Креном. Между мною и этими дурацкими значками лежала непроходимая пропасть – удастся ли мне перебросить через нее мосток?

Мои размышления прервал пришедший с обедом Мартин. Я вяло пожевал котлету и выпил стакан апельсинового сока. Генетическая формула на экране телевизора погасла – это означало, что она материализована. Электронный Создатель смонтировал из нуклеиновых кислот и питательной протоплазмы мою зародышевую клетку и отправил ее в рост и размножение. Мой второй двойник был запущен в эмбриональное развитие в бурно перемешиваемые коллоидные среды первых чанов – он начал жизнь.

– У меня к вам просьба, Мартин, – сказал я. – Посидите в кресле и сосредоточьтесь мыслью на мне.

– Нет ничего проще, – ответил он. – Я всегда думаю о вас. Если я не буду думать о вас, профессор, вы о себе не подумаете.

Третья генетическая формула, вспыхнувшая на экране главного телевизора, по виду походила на первые две, но обостренное чувство убеждало, что внешнее сходство содержит внутренние различия. Электронный Создатель опять создавал что-то иное. Я не знал, исправляет ли он старые ошибки или нагромождает новые. У меня было смутно на душе. Два человека – мои двойники – барахтались в питательных чанах, неуклонно пододвигаясь к рождению. Я ловил себя на мысли, что страшусь знакомства с ними.

* * *

Двойник, порожденный неистовым воображением О'Брайена, появился в лаборатории на третий день после обеда. Как раз перед этим я жестоко поссорился с первым двойником, по-прежнему стремившимся наружу. Тот заявил, что ни одного часа больше не останется в гостинице. Вот уже третьи сутки я держу его взаперти, теперь он пойдет напролом, перегрызет мне горло, но вырвется. У этого уродца упрямства было не меньше, чем самомнения. Мне пришлось схватиться за трость. Он визжал и катался по ковру, я когда запирал дверь. Я возвратился расстроенный и позабыл, что предстоит встреча со вторым двойником.

Второй вошел не постучав. Это был детина метра на два, с кулаками в футбольный мяч, сонным лицом и мутными глазами. Он не сказал «Здравствуйте!», а я был так потрясен, что не успел обидеться. Это был, конечно, я, много больше я, чем тот крохотулька Первый, но я не мог, не хотел поверить, что это я, – так я был издевательски шаржирован.

Второй, прищурив глаз, осмотрел помещение и сплюнул на ковер. После этого он развалился на диване.

– Алло, парень! – сказал он хриплым голосом. – Значит, ты здесь делаешь монеты?

– Простите, с кем я имею честь? – пролепетал я, не соображая, что говорю, ибо я, разумеется, много лучше его знал, кто он такой.

– Я – Карпер, – сообщил он. – Это я свалил твоего братца Джойса на втором раунде. Между прочим, он был парень что надо. Я не помню, пришел ли он в себя после моего двойного в челюсть? Жалко, что ты на него мало похож! Я спрашиваю, где ты делаешь деньги?

– Э-э… как вам сказать… Есть такое местечко – банк. Они там растут. Увеличиваются, обрастают процентами…

Он довольно мотнул головой.

– Правильно, я слыхал о банках. Это вроде грядок, а на грядках монеты, верно? Их надо удобрять навозом, чтобы они быстро росли. Ты, кажется, продаешь людей, парень? Если они все похожи на тебя, то двенадцати таких мозгляков не хватит моему кулаку позавтракать. Как ты на этот счет соображаешь дырявой башкой, а?

Он гулко захохотал. Из осторожности и я посмеялся, хотя мне было не до смеха.

– Я тоже изготавливаю людей, – сказал он потом. – Я изобрел машину, которая печет их. Я наготовлю их миллион, а на выручку заведу денежный огород. Я с большой охотой разбил бы всех людей всмятку, но приходится сдерживать порывы души. Я собираюсь купить фирму «Эдельвейс». Ты слыхал о ней?

– Да, конечно… Нет, не слыхал.

– Просто удивительно, как ты глуп. Твой брат Джойс, до того как я выбил из него мозговые извилины, соображал быстрее.

На лице его вдруг появилось недоверие. Он поднял голову и посмотрел на потолок. Он словно к чему-то принюхивался.

– Врет, конечно, – бормотал он. – Не может быть, чтобы он выращивал их в другом месте.

Он встал и направился к столу. Я непроизвольно преградил ему путь. Он хладнокровно наддал мне коленом, и я отлетел метра на два. Лежа на полу, я глядел, как он расправляется с бумагами и приборами. Но когда, покончив со столом, он повернулся к стальной дверце Главного Щита, я вскочил. За дверкой была клавиатура технологических шифров. Нажимая на кнопки, можно было менять процессы в чанах, смешивать растворы в новых пропорциях, переделывать коммутацию и схемы Электронного Создателя. Но среди множества возможных комбинаций цифр имелась одна запрещенная: набери ее – растворы в чанах смешаются, а Электронный Создатель займется демонтажем своей схемы. Я придумал эту комбинацию на случай, если не полажу с акционерами – лишь я буду эксплуатировать свое изобретение.

– Стойте, Карпер! Сейчас вы получите деньги.

Его лицо светилось. Он хлопнул меня по плечу.

– Рад, что берешься за ум. Давай их сюда!

Он протянул ладонь, похожую на лопату для угля.

– Я немедленно отправлюсь в банк. Кое-что у меня там есть, для начала вам хватит.

Он вынул из кармана нож («Откуда у него нож? – подумал я. – Не в чане же он его нашел?») и сунул мне.

– Возьми мой, он режет как бритва. Руби монеты под корень и не трать времени на очистку, я займусь этим сам. Где я могу потрескать? Я иногда обжираюсь – первое, второе, третье… до десятого, понимаешь?

– У нас имеется гостиница. Вот ключ от второго номера. Там вы сможете пообедать и подождать моего возвращения.

Я открыл дверь в коридор. Второй двойник шагнул на порог, секунду постоял в раздумье, обернулся и ткнул меня кулаком в челюсть. Я мгновенно потерял сознание.

Когда я пришел в себя, около меня стоял печальный человек средних лет. Я не сразу сообразил, что это мой третий двойник. Я смотрел на него и думал, почему он плачет. Потом я застонал и дотронулся до головы. Голова разваливалась на части.

Третий утер слезы и радостно улыбнулся.

– Боже, как я счастлив! – сказал он благодарно. – Я полчаса стою около вас. Я боялся, что вы умрете не приходя в сознание.

Я сел на полу и ощупал челюсть. Кость была цела.

– Могли бы вызвать врача, – сказал я. – Никто бы вам не сделал выговора, если бы вы позвонили по телефону в ближайшую больницу.

Он смутился, весь как-то увял.

– Я не догадался… Теперь вижу, что вполне мог бы, а тогда как-то… Я очень огорчился, что вы в таком состоянии, и ни о чем больше не мог думать.

– Что же вы стоите? Садитесь. Постойте, дайте мне раньше руку. Благодарю.

Я осмотрел его с головы до ног. Он, пожалуй, ближе всех воспроизводил мой внешний облик. Впрочем, он был худ и бледен, а я скорее отношусь к разряду здоровяков. И у него были такие парикмахерски-мечтательные глаза, что, не будь я подавлен неудачами, я бы поиздевался над их неземным сиянием.

– Садитесь, – повторил я. – Сколько раз вам нужно долбить одно и то же, пока вы поймете, чего от вас хотят?

Он покорно сел.

– Теперь ответьте, знаете ли вы, кто вы такой?

Он обнаружил слабые признаки оживления.

– О, конечно! Я ученый. Это когда… Вы представляете себе?

– Немного представляю. Итак, вы – ученый. В какой области вы учены?

Он был, казалось, в затруднении.

– Как вам сказать… Вопрос такой неожиданный, я не очень подготовился… Я занимаюсь изготовлением чего-то… И что-то изобрел!

– Вот как – изобрели? Выходит, даже вы на что-то годитесь?

После неудачной встречи со вторым двойником челюсть моя ныла, и я не мог вести светский разговор. Мне надо было высказать возмущение.

Третий двойник увядал на глазах.

– Я изобрел машину, – лепетал он. – Такую, знаете… очень большую. Даже – очень-очень… Она дает много денег, и я завел слуг. Они все делают за меня, а я сам… Мне надо говорить, когда есть, когда спать, что одеть. Счастливее меня нет на свете, потому что у меня слуги. Человек, у которого слуга, счастливый и великий человек.

– Сейчас вы пройдете в гостиницу, мистер счастливый остолоп. Держите, это ключ от третьего номера. Там вы поужинаете. Это делается так: верхняя челюсть на месте, нижняя – вниз и вверх, вниз и вверх. Потом вы уляжетесь в постель и уснете. Подушку под голову, ручку под щечку. И будете ждать моих дальнейших указаний.

– Очень вам благодарен, – проговорил он, сияя. – Просто не могу выразить, как я счастлив, что у меня такой расторопный слуга. Обещаю слушаться вас во всем.

Я вывел его в коридор гостиницы.

– Еще одно, – сказал я. – Не шляйтесь по соседям. Во втором номере поселился громила. Этот тип мечтает разбить всех людей всмятку. Как бы он не начал с вас. У меня ощущение, что для этой цели вы пригодны больше других.

Мне пришлось втолкнуть его в номер и захлопнуть за ним дверь. Я слышал, как, запертый, он все бормочет слова благодарности. Тихо, чтобы не потревожить остальных двойников, я возвратился назад. Электронный Создатель мерно гудел, проверяя и регулируя себя на холостом ходу. В ярости я погрозил ему кулаком. Густая тьма, окутывавшая его работу, прояснялась. Это была нерадостная ясность. Но я не дал усталости и смятению овладеть мой. Фактов было еще мало для больших выводов. Я не мог отвергнуть дело всей моей жизни после трех неудач, хоть и понимал уже, что неудачи не случайны.

– В гостинице пятьдесят номеров, – сказал я себе. – Заполни их своими двойниками. Используй для копирования всех посетителей. Не верю, чтоб хоть один из них не увидел в тебе настоящего человека. Только один – и изобретение твое оправдано!

Директора компании настаивали на пуске завода. Их подпирали контракты

– недели через две мы должны были выдать армии первую тысячу искусственных новобранцев. Они и понятия не имели, что я собирался улучшать человечество, а не поставлять идиотам в погонах эшелоны пушечного мяса. Я ссылался на необходимость наладки каждого технологического узла в отдельности, но компаньоны не хотели ничего слушать. О'Брайен, расстроенный моими отговорками, съел за обедом три печенья вместо двух и свалился от жестокого несварения желудка. Гопкинс и Мак-Клой пришли ко мне

– лично подбить итоги.

– Вы шарлатан, док! – гремел Мак-Клой. – Признайтесь по-честному: такого лжеца, как вы, мир не видывал с того часу, как дьявол бросил обдуривать нашу прабабушку Еву. Я восхищаюсь вами, но не кажется ли вам, что это уже слишком?