Текст книги "Люди как боги (сборник)"

Дни не шли, а летели, я вставал на рассвете и не успевал оглянуться, а дня уже не было. Я торопился, вся Земля торопилась – Большой Галактический флот, покинув Плутон, сконцентрировался у Оры. Корабли ждали сверхдальних локаторов: теперь нечего было и думать выпускать их без этого в космические просторы.

Я наблюдал за проектированием гигантской станции волн пространства СВП-3 и руководил выпуском установок для звездолетов, названных нами СВП-2.

Это уже была не та станция СВП-1, что так честно послужила нам в Персее. Она годилась лишь для прощупывания близкого пространства, от Солнца до Сириуса и звезд Центавра, не дальше. Недаром, отдаляясь от Персея, мы быстро потеряли связь с галактами.

Зато СВП-2 легко локировала объекты в ста светогодах. Снабженные такими станциями, звездолеты уже не теряли связи друг с другом, даже отдаляясь от Солнца, например, на расстояние Веги. И они уже не страшились нападения из невидимости. Кроме того, установки СВП-2 могли переговариваться с более мощными станциями и далеко за этими пределами.

Именно такую сверхмощную станцию СВП-3 мы и возводили сейчас на Земле. Здесь создавался величайший глаз и ухо Вселенной. СВП-3, по расчетам, должна была действовать в радиусе десяти тысяч светолет. До центра Галактики, скрытого в созвездиях Стрельца и Змееносца, мы не доставали, тем более – до внешних галактик, но звездные скопления в Персее, Гиады, Плеяды, гиганты Ригель и Бетельгейзе – все эти далекие светила нашего звездного мира попадали в зону действия.

В этой работе было сделано лишь два перерыва. Первый – когда на Землю вернулся экипаж «Пожирателя пространства». Ольгу и ее товарищей встречали намного торжественнее, чем незадолго до того меня. Земля ликовала неделю, два дня на ликование пришлось потратить и мне.

А второй перерыв случился, когда мои товарищи – Вера, Лусин (с Трубом, конечно) и многие другие – улетали на Ору.

– Надеюсь, ты ненадолго останешься на Земле? – сказала Вера перед прощанием. – Без тебя даже как-то неловко отправляться в дальние экспедиции…

Я усмехнулся и показал на своего помощника Альберта Бычахова, вместе со мной приехавшего на космодром. Альберт, беловолосый, веселый человек, руководил монтажом.

– Он меня держит, Вера. Пока он не высветит все закоулки в Персее, мне нечего и думать покидать Землю.

После прощания с друзьями мне захотелось пройти по пустынным проспектам. Я отпустил авиетку.

Осень в Столице всегда хороша.

Хотя Управление Земной Оси властвует над погодой и по графику выдает ясные дни и дожди, ураганные ветры и дремотную тишь, морозы и оттепели, власть эта не распространяется на оттенки, а именно в оттенках – главная прелесть. «Завтра, с 10 до 14 часов, выпадет сорок семь миллиметров осадков, потом будет солнце» – сколько раз я слышал подобные объявления. Но что-то ни разу мне не попадалась такая сводка: «Этой осенью яркость листьев на кленах превысит среднегодовую на 18 процентов, а дали будут прозрачней на 24 процента, журавлиное же курлыканье прозвучит особенно призывно».

Если вдуматься, мы лишь кое-как справляемся со стихийной силой природы, но красота ее нам не по силам. Она возникает сама.

Я шел по аллее Звездного проспекта и радовался, что все кругом прекрасно. Низко нависало забитое облаками небо, ветер шумел в деревьях и кустах, ветви взмывали и рушились. А если ударял резкий порыв, тонкими голосами, заплетаясь, переговаривалась трава.

На повороте аллеи, чуть ли не нос к носу, я столкнулся с Ромеро и Мери. От неожиданности я остановился, а когда, спохватившись, хотел пойти дальше, остановились они.

– Как здоровье, друг мой? – спросил Ромеро. – Вид у вас неплохой.

– Суть тоже. Никогда не чувствовал себя так хорошо. Простите, я тороплюсь.

– Идите, Эли! – разрешил Ромеро, приветственно приподняв трость. – Вы всегда были твердокаменно аккуратны.

Я успел услышать, как Мери спросила:

– Эли мог бы составить компанию для нашей экскурсии – как по-вашему, Павел?

Что ответил Ромеро, я не разобрал. Экскурсии не терплю со школы: нас просто пичкали ими. Но меня удивило, что Мери назвала Ромеро Павлом.

Я долго гулял по Звездному проспекту. В аллеях все так же шумели липы, глухо бормотали дубы, несильный ветер трепал листву, как волосы. Я думал о разном, одна мысль неторопливо сменяла другую. Нет ничего странного, что Ромеро знаком с Мери: он покидал Землю всего на год, остальное время провел в Столице. Будем надеяться, что с Мери он будет счастливей, чем с Верой. Нужно ли сообщать Вере о появлении Мери? Сестра может расстроиться… Впрочем, Вера уже далеко – в иных мирах!

Потом я выкинул это из головы – и снова стал думать о работе, о быстродействующей связи со звездолетами, уходящими в далекие рейсы.

Как и Ольга когда-то, я мечтал о диспетчерских планетах, созданных на галактических трассах. Я видел темные точки, насаженные в космосе, и говорил с ними, я снова был звездопроходцем в командирском зале: «Алло, девушка, вы Н-171? В тринадцатый раз вызываю, нельзя же так!.. Я – звездолет ВК-44. Сообщите: сколько до дзеты Скорпиона? У нас что-то забарахлили параллаксометры и интеграторы пути». – «Я Н-171, – шептал я себе. – Не нервничайте, звездолет ВК-44, вы не один в космосе. До дзеты Скорпиона от вас сто тринадцать парсеков, вам надо прибавить ходу, чтобы уложиться в расписание. Делаю замечание: с неисправными приборами не отправляются в рейс. В следующий раз сниму с полета».

Я был счастлив оттого, что придумал себе суровую отповедь от незнакомой девушки на диспетчерской планете Н-171. Потом, устав, я присел на скамейку и снова вскочил. Идти домой по-прежнему не хотелось. Я запросил у Справочной информацию о театрах.

Театр классики показывал Еврипида, Аристофана, Шекспира, Мольера, Турнэску, Мазовского, Сурикова, Джеппера – в каждом из восемнадцати своих залов по две пьесы в день. В театре комедии шли водевиль «Три страшных дня космонавта Гриши Турчанинова» (вещица отнюдь не свежая) и злая сатира «Генрих Бриллинг играет в бильярд на планете ДП-88». В концертных залах обещали Баха и Мясоедова, Трейдуба и Шопена. Я выбрал стереотеатр. Это старейший из театров Столицы, там гордятся приверженностью к древности, вот уже два века до него не доходят новые веяния.

Стариной пахнуло уже в вестибюле. Сдав пальто роботу, я попал под радиационный душ, вызывающий благодушное настроение, – нехитрая гарантия, что любая программа понравится.

Второй робот спросил, желаю ли я привычное место или то, где мне объективно будет лучше всего видно. Я сказал, что привычных мест у меня нет, пусть будет то, что мне больше подходит. Он проводил меня в тринадцатый ряд к пятому креслу, по дороге попросив заказать температуру, влажность и запахи для микроклимата. Я заказал восемнадцать градусов, семидесятипроцентную влажность, легкий ветерок и запахи свежескошенного луга, нагретого солнцем. Эти наивные удобства, так радовавшие предков, скорее забавляли, чем ублажали, а древние роботы, двести лет назад вышедшие из моды, просто веселили. Девиз стереотеатра – «Представление начинается с входной двери».

Сегодня шла драма «Встреча на белом карлике». Ее сочинили в двадцать втором веке, и если бы не наивная романтика того времени, она показалась бы просто смешной. Некто Невилл Винн, фабрикант, не принявший объединения Земли, удирает в космос, обманом прихватив с собой секретаршу Агнессу Форд, возлюбленную Аркадия Торелли.

Они высаживаются на планетке, вращающейся вокруг мрачного белого карлика. Торелли мечется по Галактике, разыскивая Агнессу, наконец находит беглецов, и между ним и Невиллом Винном разыгрывается последняя схватка.

Я улыбаюсь, рассказывая сюжет. Я улыбался, сидя в кресле с заказанным микроклиматом и вспоминая, что актеры умерли почти пятьсот лет назад. В конце концов это древнее стереопредставление – лишь немного усовершенствованное еще более древнее кино, в нем столько же условностей и странностей, как и в вытесненных им фильмах. Так я думал, не переставая иронически улыбаться. Улыбка пропала, когда на сцене появилась Лиззи О’Нейл, игравшая Агнессу.

И я уже не отрывался от сцены, я вслушивался в глуховатый, страстный голос актрисы – в мире больше не существовало ничего другого. Здесь все было нереально: люди, их споры, бегство в космос, встречи – все, кроме игры. А играли они так, что нереальное становилось реальным, наивное – трагическим, немыслимое – неотвратимым.

Передо мною ходили, страдали, просили о помощи живые люди, не изображения, не объемные силуэты и фигурки, нет, такие же, как я сам, много более живые, чем я. Я мог бы, подойдя, дотронуться до них, я слышал шелест их платьев и пиджаков, ощущал запахи их духов и табака. Лиззи тянула ко мне руки, смотрела на меня, я не сомневался, что она видит меня, ждет моей помощи, и я уже приподнялся в кресле, готовый лететь на злосчастный белый карлик, так был настойчив ее молящий взгляд, так призывен ее слабый крик.

Нет, дело было не в совершенстве оптического обмана, сделавшего этих давно умерших людей настолько жизненными, что они стали реальнее жизни. Случись у меня на глазах встреча Агнессы и Аркадия, я бы равнодушно прошел мимо: мало ли встречается людей после разлуки, да и не стали бы они так разглагольствовать о своих муках, так всплескивать руками, так бросаться друг другу в объятия – их бы высмеяли за неумную несдержанность, я бы первый посмеялся. Но здесь, в моем кресле с его микроклиматом, я не смеялся, я дрожал, я стискивал кулаки, страдая чужим страданием, радуясь чужой радостью.

Уже после спектакля, принимая от робота одежду, я разговорился со старичком, моим соседом.

– Многое предки делали не хуже нашего. Театр у них достиг совершенства – вряд ли и сейчас можно придумать что-либо лучшее.

– Можно придумать иное, чем Гомер или Леонардо, в своем роде такое же совершенное, но не лучшее, – сказал он. – Шедевры искусства законченны. Именно поэтому они нетленны. Вы не будете жить в хижинах и дворцах времен Свифта и Пушкина, не будете есть их еду, ездить в их экипажах, носить их одежду, но то искусство, что восхищало их сердца, восхитит и ваше, молодой человек. Искусство непреходяще, новое не отменяет в нем прежние свершения, как в технике и в быту, но становится вровень с ними.

Спектакль так взбудоражил меня, что я долго не мог успокоиться. Пустая беготня по улицам стала раздражать. Проходя мимо комбината бытового обслуживания, я вспомнил, что после возвращения не менял пальто и костюма – они порядочно поизносились, да и фасоны их устарели.

Мне вынесли тридцать моделей одежды. В один из костюмов я вложил свой адрес, чтоб его направили на дом, а пальто надел. Оно было красивым, но не очень удобным: я всегда чувствую себя плохо в новом, пока его не разношу. Я был доволен, что покончил со старой одеждой, и жалел о ней.

Не пройдя и квартала, я вернулся. Дежурный автомат поинтересовался, чего я желаю.

– Ничего не желаю. То есть не желаю ничего нового. Возвратите мое старое пальто.

– Не нравится наша продукция? – равнодушно спросила машина. – Сообщите, что не удовлетворяет, сделаем по потребности.

– Все нравится. Великолепная продукция. Но я привык к старому пальто. Как бы вам сказать… сжился с ним.

– Понимаю. В последний год приверженность к новизне ослабела на четырнадцать процентов, приязнь к старым вещам повысилась на двадцать один процент. Нездоровая тенденция, надо с ней бороться, повышая качество. Стараемся. Слушаюсь. Получите старую одежду.

Я напялил возвращенное пальто и убежал. Ветер по-прежнему раскачивал деревья, на меня сыпались рыжие листья, они шуршали под ногами, я ворошил их, вдыхая густой запах прели.

Потом я сел на скамейку и спросил себя: чего мне надо?

Мне ничего не было нужно. Просто я не находил себе места.

Тогда, поколебавшись, я попросил Охранительницу соединить меня с Мери Глан. Мери появилась сейчас же, как я послал вызов.

Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и смотрела на меня иронически и настороженно.

– У вас много терпения, Эли. Я ожидала вызова раньше.

– Здравствуйте, Мери. Не понимаю, о чем вы.

– Значит, так, – сказала она. – Приближается праздник Первого снега. Ваш друг Павел Ромеро собирается отметить его угощением у костра. Все будет как в старину, точность обычаев он гарантирует. Я хочу, чтобы вы сопровождали меня. Вы согласны?

– Раз вы хотите, то да, конечно. В свою очередь – я приглашаю вас с Павлом, но не на праздник, а на испытание станции дальней галактической связи. Вам будет интересно.

– Вы приписываете другим свои желания, – возразила она. – У вас, кажется, друзья на всех звездах, а у меня там никого нет. Как и ваш друг Ромеро, я привязана к Земле, а для ориентировки на ней хватает Охранительницы. Сомневаюсь, чтоб мне было интересно.

Я сказал сухо:

– При такой общности земных интересов вы, пожалуй, больший друг Павлу, чем я. И раз вас не интересует галактическая связь…

– Общий сбор у Коровы. Доброго кувыркания в облаках! – сказала она и исчезла.

Это был последний большой праздник года, завершавший цикл: Зимний солнцеворот, Большое таяние снега, Первый дождь, Летний солнцеворот, Большая летняя гроза, Первый снег…

Впрочем, уверенности, что нынешнее торжество удастся, не было. Праздник требовал слишком много энергии, а все ресурсы Земли были направлены на строительство СВП-3. Выдвигались и другие соображения: половина населения планеты на космических стройках, а тем, кто остался, не до развлечений – началась предпусковая горячка на станции сверхдальней связи. Но Управление Земной Оси выполняло свою программу неукоснительно. Если на Земле останется всего один человек, желающий повеселиться, для него развернут все установленные праздники.

Я думаю, это правильно. Мой помощник Альберт, увидев, какой размах принимает подготовка, направил БАМ протест: «Человечеству сейчас нет времени праздновать, кроме, может быть, отдельных весельчаков. Для кого вы стараетесь?» Большая ответила со всей электронной рассудительностью: «Каждый человек достоин всего, чего достойно человечество».

Как всегда, снеговые тучи прессовали над северной акваторией Тихого океана. Из интереса я слетал туда на рейсовой ракетке. Охранительница предупредила меня, что одеться надо потеплее, но я не послушался – и раскаялся. Холод был адский. Кругом простиралась непроницаемо белая пелена, похожая скорее на скрипящую под руками вату, а не на влажный туман: тучи спрессовывались из мельчайших льдинок, которым предстояло лишь немного укрупниться, чтоб получились снежинки.

Я пригласил с собой на праздник и Альберта. Он явился раньше всех и, усевшись у памятника Корове, стал, по обыкновению, возиться с формулами. Он всегда вычисляет – в свободное и несвободное время.

– Опаздывают ваши друзья, – сказал он и опять занялся вычислениями.

Я сел рядом с ним. Это местечко перед Пантеоном – любимое место земных свиданий. На приземистом, красного гранита постаменте стояла корова. Склонив рогатую голову, она всматривалась в меня темными выпуклыми глазами. Я в тысячный раз прочитал надпись – почему-то она всегда трогает меня: «Кормилице людей – благодарное человечество». Давно уже никто не пьет коровьего молока, но хорошо, что люди не забывают своего пропитого. Над каменной рыже-черной коровой неторопливо плыли облака, обычные облака этого дня, не те, что заготавливали для праздника. Клены и каштаны стояли голые, лишь высокие узкие дубы не хотели прощаться с ржавыми листьями. Лужи затягивал ледок. Мир был суров и юн.

– Опаздывают ваши друзья, – повторил Альберт и, закончив одно вычисление, принялся за другое.

На площади опустилась авиетка с Ромеро. Кабина была заставлена свертками и пакетами, виднелись даже два ведра. Ромеро помахал нам рукой.

– А Мери еще нет? Ладно, сейчас я ее доставлю.

Пока он летал за Мери, на площади приземлились еще три авиетки, из них вышли друзья Ромеро, мужчины и женщины. Затем снова показалась авиетка Ромеро, за ней другая, с Мери.

– Кажется, все в сборе? – сказал Ромеро, весело оглядывая нас. – По креслам, друзья, и – за мной!

Мери сердито сказала мне, глядя в сторону:

– Приняли приглашение, но не удосужились залететь за мной.

– Я думал, что за вами залетит Павел, как, впрочем, и произошло…

Она отошла. Она не желала со мной разговаривать. Я уже подумывал, не отказаться ли от экскурсии. Если бы не Альберт, я постарался бы незаметно улизнуть.

Ромеро взял курс на север. Внизу проплыли три гряды жилых колец, затем потянулись парки, их сменили поля и леса. Ромеро направлялся в излучину реки Синюхи, туда, где она образует петлю, поворачивая с запада на восток.

Авиетка Ромеро опустилась на полянку.

– Здесь! – сказал он, потопав ногами по земле. – Снег назначен на шестнадцать, у нас впереди четыре часа. Потратим это время на сооружение костра и приготовление еды. Сегодня, вероятно впервые в жизни, вы попробуете снедь и напитки, к которым не прикасались электронные руки автоматов. «Будем подобны предкам!» – таков девиз сегодняшнего праздника.

Ироничный, малоподвижный Ромеро, обычно скорее наблюдатель, чем участник, увлеченно командовал нами. Мы с Альбертом собирали валежник, кто-то из мужчин расчищал местечко для костра, женщины распаковывали свертки и доставали необычную посуду: фарфоровые тарелки, металлические вилки и ножи, хрустальные бокалы, скатерти из странного материала.

– Где вы достали такое старье, Павел? – спросил я.

– В музее. Надеюсь, вы не подумали, что для обеда в стиле предков я прибегну к услугам автоматизированных столовых? Скатерти из чистого льна – великолепно, правда?

– Грубоватая ткань. Надеюсь, еда не из музея? Я не хотел бы глодать котлеты, приготовленные пять веков назад.

– Успокойтесь, из музея одни вина, к тому же им, конечно, не пятьсот лет, хотя они очень старые! Но в древности считали, что вино чем старее, тем лучше, – и мы сегодня проверим, так ли это. Я угощу вас свежайшим шашлыком из натурального барашка. Вчера еще наш обед блеял в саду музея.

– Вы убили бедное животное, Павел?

– Дорогой Эли, предки не убивали, а приготавливали барашков. Я его приготовил, то есть зарезал, освежевал, разрубил мясо на кусочки, посолил, залил уксусом, приправил луком и высыпал в ведро – томиться… – Он с наслаждением описывал свои действия, у него горели глаза. – Не делайте кислого лица, мой друг! Ручаюсь, вы пальчики оближете, когда попробуете шашлыка.

Костер взметнулся пологом багрового пламени – затем его обвил кружевной дым. Я вызвался смотреть за огнем – это было все же лучше, чем возиться с дурно пахнущим мясом. Ромеро важно назвал меня «дневальным по печке».

К шашлыку Павел пристроил Альберта, тот нанизывал мясо вперемежку с луком на металлические палки, похожие на прутья садовых решеток, – их тоже привез с собой Ромеро.

Время шло к четырем, небо опускалось все ниже. Тучи двигались быстро, густые и темные, в любую минуту мог пойти снег. С дубов сыпалась багровая листва, ее приносило к костру и отбрасывало вверх: листья кружились над огнем стаей больших медленных бабочек. Альберт разложил свои металлические палки на специальном приспособлении: мясо шипело, с него капал жир, чадно обволакивая горящие сучья. Меня подташнивало от неприятного запаха.

Без пятнадцати четыре Ромеро стал открывать вино. Пробки окаменели в горлышках, одна бутылка разбилась. От вина шел густой аромат, в нем смешивалось что-то хорошее и что-то неприятное. Я заметил, что и другие, прежде чем хлебнуть, украдкой принюхивались.

По команде Ромеро мы подняли бокалы.

– Зима идет, друзья! За хорошую зиму!

Стал падать крупный снег, и мы выпили вина. Не могу сказать, что оно мне понравилось. В нем была терпкость, оно жгло рот, как кислота, хотя было скорей сладким, чем кислым. В старину, я знаю, вино смаковали, но я чувствовал, что меня затошнит, если буду долго держать его во рту, и я проглотил его залпом. Альберт покривился, словно глотал жабу. Я сказал – тихонько, чтобы не слыхала Мери (она сидела неподалеку):

– Не знаю, как наши предки ели, а пили они невкусно.

Альберт отозвался громким шепотом:

– Ели они еще хуже. В шашлыке не чувствуется мяса.

– А у вас побагровели щеки! – сказал я со смехом. – И все лицо отекло. Боюсь, вино не опьянило, а отравило вас. А может, вы просто молодой, легкомысленный человек и потому… Дайте мне вот тот длинный жезл шашлыка. Хочу проверить, так ли он невкусен, как вы говорите… Речь идет о наших предках, надо это понимать, Альберт, я никому не позволю, чтоб наших великих предшественников…

– Ладно, ладно, вы раньше сжуйте хоть четвертинку вашей порции!

Натуральное мясо и вправду пахло чем угодно, только не мясом – дымом, угольями, сажей, пережаренным жиром, жилами, костями. И в нем не было той сочности и свежести, той ароматной мягкости, что радуют в настоящем синтетическом мясе. Я жевал кусок, перекатывая его из одного угла рта в другой, он был весь собран из каких-то терпких нитей и неперекусываемых железных пленок. Если бы такую продукцию выдали в столовой, все кухонные автоматы немедленно отправили бы на перемонтировку.

Мери, усердно жевавшая мясо, вдруг с отвращением выплюнула его в траву.

– Наплевательское отношение к великим традициям, – сказал я. – Не кажется ли вам, Мери, что вы оскорбляете тех, кто жил задолго до нас?

– Мне кажется, что вы не в себе, – огрызнулась она. – Раньше при каждом слове вы попеременно краснели и бледнели, сейчас вы просто красный. И вы многословны, этого тоже за вами не водилось.

– Вы не отвечаете на мое… На мой призыв… нет, вопрос! Итак, я говорю, что вы осуждаете еду, которая тысячи лет…

– Выпейте еще, – посоветовала она.

– Наполните бокалы! – провозгласил Ромеро. – Пусть льется по жилам чудесный напиток древних.

Я выпил. Меня мутило от жира, осевшего на зубах. Снег падал все гуще, становился мельче. Небо темнело, земля светлела – ее заволакивала торжественная белизна. Земля засыпала. Мне тоже захотелось заснуть, я покачнулся и чуть не упал в костер. В ужасе я оглянулся: не видел ли кто моей слабости? Каждый был занят собой, на меня не глядели. Огонь костра боролся со снегом, от сучьев шел пар, вверх поднимался дым – лишь в глубине тускло тлел жар и змеились огоньки. Я не мог оторвать глаз от костра.

– Вам плохо? – спросил Альберт. – Поедемте лучше домой. Мне тоже надоело это скучное варварское веселье.

– Как? – переспросил я. – Я молчу. Я не говорил, что скучно. Я переживаю случившееся, дорогой… Альберт. Что вы сказали?

– Ладно, посидим еще, – согласился он. – Только дальше, по-моему, будет еще скучнее.

Кто-то запел, Ромеро подхватил. Сперва звучали два голоса, затем вступили Мери и Альберт, и песня стала общей. Я тоже подтягивал, но тихо, чтобы не мешать певцам: я редко попадаю в лад. Потом я замолчал, лишь слушал и оглядывался. И мало-помалу, по капле, по слову, по взгляду, по жесту я стал разбираться в сумрачном, дикарском таинстве, совершавшемся вокруг меня.

С невидимого неба обильно валил снег, посередине тускло парил костер, а вокруг него, раскачиваясь, невпопад ревели песню люди. И на каждом лице я с ужасом видел незнакомые мне раньше воинственное одушевление и жестокий восторг. Люди радовались неизвестно чему, опьяненные, обожравшиеся, темные.

Я закрыл глаза, но впечатление не пропало, а почему-то усилилось. Я снова посмотрел на костер. Люди все так же сидели вокруг него и что-то надрывно выли. Я вспомнил о моих товарищах, разбросанных по звездным просторам, – никто из них и помыслить не мог, чем мы сейчас заняты. Я встал и подобрался к Мери. Она испуганно взглянула на меня.

– Вставай! – приказал я и рванул ее за руку.

– Что с вами? – сказала она. – На вас лица нет! Неужели на вас так плохо подействовало вино?

– Хватит! – потребовал я и потянул ее за собой. – К чертовой матери это чертово… В общем – мы едем! Садись в авиетку!

К нам подскочил обрадованный Альберт:

– Я с вами! Ну, молодцы, наконец решились!

Мы бегом пустились к авиеткам. Мери обогнала меня. У авиеток нас догнал Ромеро. Он схватил меня за плечо, я едва устоял на ногах.

– Ну! – сказал я. – Не очень-то, слышишь, ты!

– Вот, значит, как! – прошипел он. – Умыкание невест – так это когда-то называлось. А меня, по-вашему, не надо спрашивать? У вас не явилось мысли, что я могу быть против, любезный Эли?

– Нет. Не явилось. Зато мне явилась другая мысль. – Я повернулся к Мери и Альберту: – Вы летите домой, а я немного задержусь. Нам надо кое о чем потолковать с Павлом.

– Я не позволю!.. – начал он, но я стал между ним и авиетками. Он замолчал, всматриваясь в мое лицо. Я тоже молчал.

– Мы вас ждем! – крикнула Мери. Ее авиетка унеслась в темноту снегопада, а за ней пропал и Альберт.

Только после этого я заговорил:

– Теперь можно не стесняться. Какой вывод вы собираетесь сделать из данного происшествия, высокоуважаемый Ромеро?

Он сначала посмотрел на распевавших у костра людей, потом со злой усмешкой повернулся ко мне. В темноте, слабо озаренной снегом и бликами костра, я видел лишь его белое лицо и сверкающие глаза.

– Когда-то был хороший обычай, – сказал он медленно. – Если двух мужчин разделяла женщина, они сами решали свой спор, не прибегая к помощи Охранительниц, Больших и Малых и прочих Справочных и Академических. Вы меня понимаете, высокомудрый Эли? Я согласен на любой вариант: шпаги, пистолеты, винтовки… Оружие возьмем из музея.

Я изучал его бешеное лицо, стараясь сообразить, насколько он серьезен.

– Я не такой поклонник старины, как вы. Что до меня, то предпочитаю для дуэли аннигиляторы. Тут есть некоторое преимущество перед прежними формами поединков – побежденный увеличивает собою мировую пустоту…

– Короче говоря, вы отказываетесь – испугались, – сказал он надменно. – Могу сказать одно: сердца женщин еще никто не покорял трусостью.

– Да? – спросил я, надвигаясь на него. – У вас, конечно, опыт – такой покоритель сердец!.. А не приходит ли вам в голову, рыцарь мужества, что я сейчас схвачу вас за грудки и вашей стройной фигурой выбью дупло в одном из дубов?

Теперь и он изучал мое лицо, пытаясь понять, как далеко я готов пойти. Когда он заговорил, голос его звучал спокойно и хмуро:

– Что же, такой способ тоже был – драка на кулачках, зубами и ногами. Лично я не поклонник неандертальских манер. Но если вы настаиваете…

– Нет! Это вы настаиваете, а не я. Я хочу спать, а вы мешаете мне вернуться домой. Пустите меня или нет? Еще минуту я потерплю…

Он колебался всю отпущенную ему минуту. Зато теперь он снова был прежним – ироничным, немного высокомерным, любезным Ромеро.

– Вы правы, мой друг. В наше время сердца женщин кулаком не завоевывают. И в пылу наших споров я забыл, что меня ждут гости. Пренебрегать обязанностями хозяина в старину почиталось не меньшим грехом, чем показать трусость. Видимо, я опьянел. Я, как и вы, в первый раз пробую старинное вино. Желаю доброго сна.

Он пошатнулся, поворачиваясь. Я поддержал его. Он высокомерно отвел мою руку.

– Стой! – сказал я с яростью. – Должны же мы когда-нибудь поговорить как друзья, Павел? Не идите к костру, вам не место там.

– Позвольте мне самому выбрать себе место. И разрешите вам заметить, проницательный друг, я не нуждаюсь ни в чьих советах.

Я опять не пустил его.

– Я не советую, а спрашиваю. Почему вы на Земле, а не на Оре? Что вам делать сейчас на Земле?

– Странный вопрос! – сказал он, пожимая плечами. – А что мне делать на Оре? Вы, кажется, забыли, что там ваша сестра?

– Я ничего не забыл. Вы должны лететь на Ору.

Он уже не вырывался.

– Вы преувеличиваете мою выдержку, Эли. У нас с Верой нет дорог друг к другу. Если бы вы знали, как безобразно мы поссорились еще тогда, на звездолете…

– Я видел вашу ссору. Это получилось случайно, но я все видел.

– Значит, вы видели и то, как хладнокровно она прогнала меня? По-вашему, это можно простить?

– Глупец, она рыдала после вашего ухода! Слушайте, Павел, каждый день на Плутон уходят три экспресса, вы еще успеете к ночному.

Ромеро так побледнел, что я испугался. Он беззвучно шевелил губами, долгую минуту всматривался в меня, потом сказал:

– Я подумаю. Сейчас меня ждут гости.

Я смотрел ему вслед. Он шел быстро и легко. Опьянение с него слетело сразу.