Текст книги "Вживленный «Чип контроля»"

Глава 4
Шумим, братец, шумим

Анохина вывели из карцера, поставили в коридоре лицом к стене, заковали сзади наручниками и лишь после этого скомандовали движение.

Наверное, он все еще внушал какие-то опасения местному персоналу, потому что путь из карцера он проделал под приглядом троицы надзирателей, карауливших каждое его движение.

Они прошли секцию, перекрытую решетками из толстых прутьев; дежурный надзиратель включил кнопку отпирания двери, пропустил конвой мимо себя, опять запер. Стали подниматься по лестнице наверх… «Шлюз» с двойным перекрытием из толстых металлических прутьев… прошли… опять лестница… еще один «шлюз»…

Анохин, подобно роботу, подчиняясь командам конвоя, какой-то частью своего сознания пытался предугадать, куда ведут его надзиратели и чем все это может для него обернуться.

Вряд ли местное начальство простит ему вчерашнюю выходку. Скорее всего надзиратели ведут его на «собеседование» в оперчасть… Будут шить новое дело? За нападение на сотрудников УИН? Но ему и так отгрузили «восьмерик» на ровном месте, куда уж больше…

Общение с «абверовцами» может протекать по одному из двух сценариев: жесткому и умеренно жесткому. В первом случае они могут накрутить ему новое дело, а это грозит увеличением общего срока отсидки. Второй вариант может быть таков: зэка Анохина хорошенько поучат, отмангулят, изобьют для профилактики, возможно даже, побои будут чередоваться с отсидкой в карцере… но новое дело заводить не станут и после того, как ему малость «пообломают рога» – для этого у тюремщиков есть целый арсенал испытанных средств, – погонят с очередным этапом дальше, к месту отбытия наказания, но уже тихого, присмиревшего, с потухшим взглядом и парализованной волей…

Его привели в сравнительно небольшое помещение, где из мебели имелись лишь стол и пара табуреток, привинченных к полу. На столе лежала его сумка, в которой хранился тот минимум вещей, который позволено иметь при себе осужденному во время этапа и на пересылке, – униформу он должен получить лишь по прибытии в колонию. На табуретке ворохом лежала его собственная одежка, а рядом с ней, на полу, стояла пара ботинок – черные, на меху, фирмы «Саламандра», именно в них он и ступил четвертого января на оказавшуюся негостеприимной для него Большую землю…

Один из сотрудников снял с него наручники. Анохин потер зудевшие от шипастых браслетов запястья. Тут же кто-то из надзирателей, не повышая голоса, подал реплику:

– Что застыл, как статуй? Сымай робу!

Анохин нехотя подчинился.

– Что вошкаешься? Сложи как следует робу! Я, что ли, за тебя буду ее складывать? Положи на другую табуретку! Вот так… Теперь можешь надеть свои шмотки!

Этой команде Анохин подчинился уже более охотно. Открыв сумку, достал комплект свежего белья, быстро облачился в него. Натянул на себя чистую сменную майку, сунув рубаху, в которой он ехал в вагонзаке, в боковое отделение сумки. Потом настал черед брюк; мятые, но вполне еще крепкие, даже добротные, они теперь были определенно великоваты ему в бедрах… Анохин поискал глазами брючный ремень, но тут же вспомнил, что пояс у него отобрали в первый день его пребывания в Бутырке… Раньше при росте в сто восемьдесят восемь сантиметров он весил девяносто, плюс-минус пара килограммов. Примерно с десяток кило он сбросил за последние три месяца, а может, и все двенадцать… Ладно, были бы кости, а мясо нарастет…

Он так намерзся в чертовом карцере, что сейчас у него буквально зуб на зуб не попадал (хотя не исключено, что его колотила нервная дрожь). Поэтому Анохин не только натянул на себя теплый свитер, но и облачился в утепленную кожаную куртку коричневатого, с разводами цвета – конвойные, что этапировали их в вагонзаке из Москвы в эти места, бросали на эту вещицу заинтересованные взгляды, один из них предложил даже неравноценный ченч, но вмешался, как ни странно, начальник караула, и все базары по данному поводу тут же прекратились…

– Быстрей! – скомандовал сотрудник СИЗО. – Вещи пока оставь здесь! Руки за спину! Марш на выход!

Анохин предположил, что сейчас-то уж точно сопроводят в оперчасть или даже к самому Хозяину, но очень скоро выяснилось, что он ошибся и на этот раз.

Привели его в местный пищеблок, причем небольшая столовка, несмотря на всю ее скромную, казенную обстановку, явно не предназначалась для обслуживания зэков.

На ближнем ко входу столе был накрыт обед на одного человека.

Один из конвоиров, показав дубинкой на стол, сказал:

– Это твоя пайка, садись, ешь. На прием пищи пятнадцать минут!

Анохин удивился. Но отказываться не стал, благо упаковку сухпая он раздербанил еще вчера вечером и тогда же оприходовал все ее содержимое. В глубокой миске оказался борщ: наваристый, с куском мяса и даже заправленный сметаной… На второе он отведал шницель с макаронами; особенно умилила его половинка соленого огурца в качестве придатка к гарниру… Чай оказался едва теплым, но и на том спасибо; под него Анохин по ходу дела умял еще остаток белого хлеба, показавшегося ему удивительно вкусным…

«Не верь, не бойся, не проси» – таков главный закон зоны, крытой, пересылки, следовать которому на деле могут только очень твердые, сильные духом натуры.

Анохин – ничего для себя не просил у этих. Но и качать права по любому поводу он считал занятием не только глупым, но даже вредным.

Собственно, на этом лафа кончилась.

Когда Анохина с вещами сопроводили на второй этаж основного корпуса, он уже по людскому гомону сделал вывод, что в камерах сидит полно народу.

Его камера оказалась чуть меньших размеров, чем в Бутырке, где он просидел около трех месяцев; там было сорок с лишком сидельцев, здесь же около трех десятков. Вдоль стен, образуя проход, расставлены обычные двухъярусные шконки; зарешеченное окно до половины закрыто деревянным щитом, в левом от входа углу параша – в данном случае толчок, вмурованный в цементный пол, – и раковина; санузел частично отгорожен от прочего пространства стенкой высотой около полутора метров. Запашок в камере, конечно, царил еще тот, но к подобным ароматам Анохин притерпелся еще в Бутырке…

– Добрый день честной компании, – негромко произнес он. Затем, чуть повысив голос, поинтересовался: – Кто здесь будет староста камеры?

Ему хватило всего секунды-другой, чтобы врубиться, что «свободных местов нет». По неписаному закону, который, впрочем, не касается авторитетных в данных сферах личностей, новичку, только что переступившему порог камеры, – если не вмешается староста или, опять же, обладающий авторитетом сокамерник, – полагается занять худшее на момент его появления место. Крайнее или ближнее ко входу… ну и к параше, естественно. Бывает, как вот сейчас, что «местов нет», все шконки заняты старожилами либо теми, кто хоть на пять минут, но был введен в камеру раньше тебя; забиты даже ближние к параше шконки – на периферию сгоняют людей слабых, трусливых, покорных, не говоря уже о тех, кто принадлежит к касте опущенных, неприкасаемых… Тогда размещайся, как знаешь, как умеешь; ну а к тебе, естественно, будут присматриваться, чтобы уже по первым твоим репликам, шагам, поступкам сделать первые и зачастую довольно точные наблюдения и выводы.

От таких вот минут в жизни зэка порой зависит многое, очень и очень многое…

Это были вещи очевидные, поэтому Анохин, едва переступил порог камеры, сразу же переключил внимание на группку зэков, расположившихся в центре помещения: четверо из них восседали на привинченных к полу лавках за столом и еще двое стояли у ближайших двухъярусных нар. Несколько койкомест в противоположном от входа углу камеры пустовали – преимущественно нижние шконки, – но это были их места, этих шестерых зэков, среди которых Анохин опознал как минимум троих своих коллег по московскому этапу (в Бутырке он с ними не пересекался, а в вагонзаке их развели по разным купе). На короткое время они прекратили свое занятие, но стоило вертухаю запереть дверь за новичком, как те двое, что торчали у шконок, переместились к торцу стола – очевидно, чтобы закрыть столешницу со стороны глазка, – один из сидящих, сделав ловкий пасс на манер Акопяна-старшего, извлек, словно из воздуха, шлипы,[8]8
  Шлипы (шлёпы) – игральные карты (жарг.).


[Закрыть] и не какие-нибудь самодельные, а фабричные, и тут же принялся сдавать.

При том, что все они, включая сдающего, лишь делали вид, что не заметили появления еще одного сокамерника, что им наплевать на вновь прибывшего, что он им неинтересен и что они в упор его не видят…

Вот, в сущности, и все, что успел подметить Анохин за те несколько секунд, что он спокойно стоял, дожидаясь ответа на свой вопрос.

– Добрый день всем, – повторил он уже громче, хорошо поставленным голосом, но не налегая, впрочем, на командирские басы. – Кто здесь староста камеры?

Теперь уже все без исключения зэки смотрели в его сторону – с интересом или без оного, – и только те шестеро, что сидели за столом и стояли возле него, продолжали делать вид, что все это их не касается.

На предпоследних от входа нарах, на нижней шконке, зашевелился… и тут же уселся странного вида человек: это был не то что древний дед, но мужчина в солидном возрасте, с заросшим щетиной морщинистым лицом, в теплой кацавейке и с настоящим волчьим малахаем на голове.

– Присаживайся, мил человек, – сказал Дед, освобождая ему место на шконке. – Клади свой сидор под голову… Хочешь, ложись отдыхать… Кстати, Федором меня кличут.

Дед в своем малахае выглядел нелепо, если не сказать – смешно. Но Анохину было как-то не до смеха.

– Сергей, – негромко отозвался Анохин. – Вы староста?

Дед отрицательно качнул головой.

– Ну что ж, – коротко оглядев его, сказал Анохин. – Тем более… мое вам спасибо.

Анохин уже повернулся к столу, когда оттуда прозвучало:

– Дед, заляг на свою шконку и нишкни! А то последние клыки вышибу…

Когда Анохин подошел к столу, двое стоявших там зэков вначале расступились, затем переместились на противоположную сторону. Слева, ближе к нему, на лавке сидел костистый парень лет двадцати пяти, с неприятным, злым лицом; верхняя губа его все время ползла вверх, из-за чего он был похож на крысу, вдобавок передние зубы у него были вставные, сталисто-серого металла. Дальше, за ним, на лавке сидел довольно крупногабаритный субъект, с бритой шишковатой головой, с маленькими глазками и совершенно тупой рожей – имя его будет Гамадрил, решил про себя Анохин… Справа от него, на другой лавке, восседали тоже двое: крепыш лет двадцати восьми, с широким мясистым лицом и приплюснутым носом – это был мелкий подмосковный браток Крюк, а также весь исколотый татуировками – но без звезд и куполов, в таких вещах Анохин уже малость разбирался, – мужик лет тридцати пяти, наделенный оценивающим, каким-то цепляющим взглядом (Синий, а именно такую кличку ему дал про себя Анохин, был единственным среди них, кто сидел с голым торсом, хотя в камере не было жарко)…

Гамадрил и Крюк прибыли в Вятку тем же этапом, что и Анохин. А вот Синий и Крыса, так же, как и Дед, по-видимому, были аборигенами, которых вместе с другими зэками, в том числе и вновь прибывшими, готовились раскидать по колониям и лагерям Вятлага.

Синий посмотрел на Крысу, и тот тут же разинул пасть:

– Кто такой? Объявись! Погоняло есть? О-о, кожан… Че?! Не слышу! Сымай!! Братья! Счас шлипнем на его кожан?!

Все это он выпалил скороговоркой, с каким-то дурным, бешеным напором, моргая злыми глазами и ощерив передние зубы.

Анохин поставил сидор рядышком, чему-то мрачно усмехнулся, затем сгреб костистого парня, смахивающего на крысу, за шиворот и крепко приложил его мордой об отполированную локтями зэков столешницу.

– Я спрашиваю… кто… староста… этой камеры?!

Анохин еще дважды треснул Крысу мордой об стол, но вполсилы, потому что боялся убить в запале. Все произошло так быстро и столь неожиданно для всех присутствующих, что никто ему не смог помешать… Анохин дернул пришибленного Крысу за воротник назад – из разбитого носа моментально хлынула кровь да так энергично, что тот свалился с лавки на пол.

Только сейчас остальные трое зашевелились: Крюк охнул «ну, бля…», побагровел лицом и стал выбираться из-за стола; Синий нацелил свои глаза-буравчики на борзого новичка, но рта пока не раскрывал; что же касается Гамадрила, то он продолжал мучительно соображать, отчего окончательно стал похож на дебила…

В этот момент из коридора послышалась какая-то громкая возня: звуки шагов, бряцанье ключей, голоса, лязг отпираемых дверей. Гамадрил и Крюк уже набычились, напружинились, а Сергей, наоборот, как казалось со стороны, расслабился и даже сделал два шага назад – чтобы обеспечить себе свободу маневра…

– Атас! – долетело откуда-то от входа. – Наверное, будут формировать этап!

Заскрежетал ключ в дверях их камеры.

– Ша, Крюк! – надтреснутым голосом произнес Синий. – Еще не вечер… Мы с этим фраерком на зоне разбор устроим…

Действительно, формировали этап в девятую, которая, как и двенадцатая, в последнее время пользовалась недоброй славой (об этом, впрочем, знали единицы).

Крыса, как и положено столь живучей твари, оклемался, хотя еще несколько часов почти ничего не соображал.

Прежде чем Анохина сунули в автозак, местный старший «абверовец» сердито прошипел:

– Жаль, что ты литерный… Если б не это, ты у меня отсюда инвалидом уехал…

Глава 5
В семье не без урода

Так случилось, что Швец нарушил сразу два пункта из того свода правил, которому он старался следовать по ходу своей развивающейся ни шатко ни валко служебной милицейской карьеры.

Правило первое: никогда не бери в долг у начальства.

И второе: никогда не выпивай – две-три рюмки не в счет – со своим непосредственным начальством, как бы оно, это руководящее лицо, хорошо к тебе ни относилось.

После наезда экс-супруги пришлось срочно озаботиться поиском наличности. Валера терпеть не мог просить деньги в долг, но хотя бы стольник баксов нужно было подбросить Змеюкиной на оперативные расходы (бывшая жена, работая в коммерческой фирме, получала в три раза больше Валеры, да еще и осталась жить вместе с сыном в новенькой двухкомнатной квартире в районе Люблино, ключи от которой капитан милиции Швец получил аккурат к разводу). Тем более что сынуля стремительно растет и как истинный москвич, пусть пока еще в юном возрасте, активно тянется к благам современной цивилизации…

В таких случаях срабатывал еще один закон: из всего круга сослуживцев и знакомых деньги водились только у пройдошистых и хитрож… мужиков, но все они были «жадко» – к такому обратись, так он с ходу наврет, что сам сидит на мели, хотя из нагрудного кармана выпирает пухлый лопатник; короче говоря, на кредит в этих кругах никогда рассчитывать не стоит. И наоборот: у хороших, стоящих ребят – к каковым Швец причислял и себя, – которые по первому зову готовы поделиться с тобой бабками и которых Валера сам не раз ссужал наличкой до лучших времен, вечно была напряженка с дензнаками…

Короче говоря, Швец смог насобирать у коллег что-то около семисот рублей до получки – кот наплакал… Взяток он не брал (хотя не всякая «благодарность» или там какое-то подношение, по мнению большинства его коллег, может считаться взяткой), «крышеванием» на пару с коллегами не занимался, с криминалом не сращивался, кавказцев и иных инородцев в свободное от составления бумаг и справок по службе время не рэкетировал – жил и работал дурак-дураком. Конечно, случалось и ему брать деньги за свои услуги, но подобные вещи были скорее исключением, нежели правилом: когда речь идет о столь хлопотном деле, как розыск пропавших без вести людей, зачастую приходится пахать во внеслужебное время, расходовать личные средства на транспорт, и тогда, в случае достижения позитивного результата, глупо отказываться от «премиальных» со стороны осчастливленных им граждан…

Вспомнив, что когда-то замнач по розыску Федорцов, непосредственный начальник Швеца, сам занимал у него деньги на короткий срок – кажется, двести баксов, – Валера, получив облом по всем направлениям, обратился к нему.

И без долгих разговоров получил от него требующуюся сумму, пообещав вернуть долг «как только, так сразу».

Случай этот имел место быть еще на прошлой неделе.

Ну а вчера вечером они вдвоем крепко на пару поддали… Валера уже собирался покинуть здание управления, но перед тем как уйти, заглянул к подзадержавшемуся в своем кабинете начальнику – может, есть еще к нему какое дело. Федорцов сидел за своим столом при свете одной лишь настольной лампы, положив на сцепленные кисти рук тяжелый подбородок и устремив куда-то в пустоту свой неподвижный взгляд; весь он был какой-то усталый, опустошенный.

– Что случилось, Алексеич? – удивленно спросил Швец.

Федорцов, не меняя своей позы, бесцветным тоном произнес:

– Достали вы все меня… Начальство долбит… дома жена пилит… всякие-разные напряги… Тебе хорошо, Швец… Ты в разводе, свободен… и никакой тебе ответственности.

Швец мигом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь. Заглянул в свой «офис», который он делил еще с двумя коллегами, достал из шкафчика початую бутылку коньяка «Белый аист» и плитку шоколада и со всем этим хозяйством вновь наведался к Федорцову.

Они допили «Белый аист», потом опустошили бутылку «Столичной» емкостью ноль семь литра, которую уже Федорцов достал из собственной заначки… Когда они вымелись из здания управления, оба выглядели трезвыми – точнее, им так казалось – как стеклышко… Но потом они заглянули еще в какой-то бар по дороге – Федорцов проживает в четверти часа ходьбы от места работы и потому, учитывая пробки, на личной тачке на работу приезжает лишь изредка – и там основательно добавили… Валера помнил, что он проводил начальника до подъезда, а вот как добирался до общежития, в котором он нынче вынужден обретаться… вот это уже он помнил смутно.

Утром Швец едва не проспал на работу.

Каким-то чудом он все же поспел к самому началу оперативной летучки, причем просочился в кабинет начальника последним. Здесь присутствовала лишь половина штатной численности ОРО,[9]9
  Оперативно-разыскной отдел.


[Закрыть] – остальные были кто в отпуске, кто отправлен «на усиление», – и каждый получил от подполковника Федорцова нагоняй: в краткой, энергичной и максимально доступной пониманию форме.

Кроме Валеры, которому начальник на совещании не сказал ни полслова (как полагал тогда сам Валера, из-за той моральной поддержки, которая вчера им была оказана шефу)…

Но уже вскоре выяснилось, что он слишком рано обрадовался.

– Идите и работайте!! – Начальник показал сотрудникам на дверь. – А вас, Швец, я попрошу задержаться.

Лицо подполковника было изжелта-бледным. Возможно, это последствие вчерашнего. Но не исключено, что вчерашний вечер для Федорцова завершился семейной разборкой: уж больно хмурым выглядел в это утро начальник.

Когда они остались вдвоем, Федорцов достал из шкафчика частично надпитый уже «баллон». Приложившись к горлышку, он стал шумно глотать минералку из бутыли. Валера предположил, что шеф предложит и ему угоститься водичкой – сам он уже успел выдуть литр минералки, но пока длилась оперативная летучка, губы опять пересохли, – но этого не произошло; напившись вволю, Федорцов вернул емкость с остатками воды в шкафчик, после чего метнул сердитый взгляд на подчиненного.

– Вот что, Швец… Плохо работаешь!

Швец удивленно приподнял брови.

– На тебе висит дюжина разыскных дел…

Валера подумал было, что Федорцов потребует побыстрее отдать должок, но шефа, как выяснилось, беспокоило совсем другое.

– Больше, – честно признался Швец. – Гораздо больше, чем дюжина…

– Вот видишь?! – сердито сказал начальник. – И ни по одному из них я не вижу конкретного результата!

Швец мог бы многое сказать в свое оправдание. О том, что его, как и других оперов, через день, а то и каждый день гоняют то на дежурства, то на усиление, то прикрепляют к участковым и сотрудникам паспортно-визовых отделов (власти продолжают чистить Москву и ближнее Подмосковье от нелегалов, и на осуществление этой задачи брошены огромные силы всех подразделений милиции)… Когда тут, спрашивается, вести оперативно-разыскную работу? Да, дел скопилось до черта, одной бумажной писанины предстоит дня на два, на три… Но разве это его собственная вина?

Ничего этого, естественно, Швец вслух не сказал (начальник знает ситуацию не хуже его).

– А ты ведь опытный опер, Швец!

Валера скромно пожал плечами.

– Ну так давай, действуй! – чуть помягчев лицом, сказал начальник. – Учти, «палочки» в нашей системе пока еще никто не отменял…

Получив втык от шефа, Швец вернулся в кабинет, который к этому времени уже опустел.

К случившемуся он отнесся спокойно, поскольку всегда старался руководствоваться мудростью, которую слегка перефразировал: «Хуле и хвале я внемлю равнодушно…» Но это не означает, что он может сейчас сидеть сложа руки или, к примеру, поправлять здоровье пивком (кстати, это неплохая мысль). Нужно что-то делать… Требуется срочно совершить трудовой подвиг, чтобы отмазаться самому и внести весомый вклад в общий котел родного отдела.

Валера, допив остатки минералки из пластикового «баллона», который он принес с собой, принялся рыться в своих записях, отыскивая нужные ему номера телефонов. По ходу этих занятий он наткнулся на два листа писчей бумаги, сложенной в четвертушку.

«Блин!.. – выругался он про себя. – Совсем как-то вылетело из головы… Больше недели уже прошло, а я обещался позвонить денька через три… Дело, конечно, пустое, не фиг даже время тратить, но нужно было все же звякнуть этой… Маше Даниловой».

М-да, как-то неловко вышло… Что подумает о нем Полухин, который по-приятельски попросил помочь? Хотя Слава и сам хорош: неужели не просек, что его знакомая или подруга молодости бурной попросту дурью мается?..

Швец хотел было набрать номер Сергиево-Посадского райотдела, но тут же передумал: Славе он позвонит ближе к вечеру, когда разгребется с собственными делами.

Первые два звонка оказались неудачными: по данным адресам все обстояло благополучно, люди эти сами как-то разрешили проблемы со своими родственниками – любителями срываться с насиженных мест, бегать, колесить по краям и весям… следовательно, полезными друг другу они сейчас быть не могут.

С третьей попытки повезло…

– Анна Тимофеевна? – услышав в трубке женский голос, произнес он. – Здравствуйте! Вас беспокоит капитан Швец из УВД Южного округа. Не забыли еще меня?

– Да, да, конечно… А вы… вы уже знаете?

Швец довольно усмехнулся: на этот раз, кажется, он попал в точку.

– Что, опять Петра Леонтьича потянуло на вольные просторы? Ну и как давно… это случилось?

– Да вот третьи сутки пошли уже. Я как раз собиралась сегодня звонить вам… Представляете? Месяц не выходил из дому, все было спокойно…

«Представляю, как Леонтьич достал вас всех, – усмехнувшись, подумал про себя Швец. – И тебя, свою падчерицу, и твоего супруга…»

Порасспросив немного женщину, Швец выяснил, что она еще вчера проехалась по всем точкам, где обычно пасется ее отчим, но так его и не нашла.

– Не волнуйтесь, Анна Тимофеевна, найду я вашу пропажу, верну домой в целости и сохранности, – заверил он женщину. – Вы только черканите для порядка заявление… желательно вчерашним числом…

Служебный транспорт для поездки ему выбить не удалось, и Швец отправился в известное ему место своим ходом (он успел хорошо изучить привычки Леонтьича и почти наверняка знал, где тот сейчас обретается).

Поездка, которая на машине отняла бы у него от силы пятнадцать минут, съела час с лишним рабочего времени – это только в один конец. Место, куда он в итоге добрался, называется Бутово. Нет, это не Северное Бутово и даже не кварталы Южного Бутова с его громадными новостройками, а именно поселок Бутово.

Мало кто слышал об этом населенном пункте, который уже в скором будущем поглотит огромная Москва. И еще меньшее количество людей знают о «закрытом» поселке Бутово и о тех черных делах, что здесь творились в тридцатых, сороковых и в первой половине пятидесятых годов.

Секретный полигон НКВД «Бутово» – вот как некогда называлась эта тихая и неприметная нынче территория, находящаяся всего в нескольких километрах южнее МКАД.

О драматических событиях той давней поры помнят разве что родственники расстрелянных здесь в те годы людей, – приговоренных к ВМН и убитых преимущественно выстрелами в затылок. И другие, наверное, помнят: те, кто исполнял, кто был свидетелем расправ…

Пройдя пешком вдоль длинной, огороженной с одной стороны высоким сплошным забором улицы, Швец свернул к водоему на окраине поселка.

Сейчас его не интересовал ни скромный мемориальный комплекс, устроенный здесь в память о десятках тысяч расстрелянных в Бутове, преимущественно в 1937 и 1938 годах, ни возведенная здесь сравнительно недавно церковь, в которой шли поминальные службы о невинно убиенных, тела которых нынче покоятся в огромных рвах, засыпанных землей… Ему нужен был именно Петр Леонтьич, и он знал, догадывался, в каком именно месте его можно отыскать.

И действительно… Едва только Швец вышел на берег водоема – берега поднимались на три-четыре метра, кое-где они были пологими, кое-где обрывистыми, – как на противоположном берегу, метрах в трехстах через озерцо, заметил человеческую фигуру; силуэт был особенно хорошо виден на фоне кирпично-красного строения, довольно древнего на вид, обнесенного оградой, которое местные называют не иначе как «крепость».

Валера двинул в обход, по тропинке, вихляющей вдоль берега, заросшего кустарником, при этом стараясь не терять из виду фигуру человека, который, как он сейчас уже отчетливо видел, сидел на стволе поваленного дерева… Пока шел по улице, снял пиджак – майское солнце уже заметно припекало, – но здесь, у водоема, было как-то прохладно и даже стыло, так что он снова надел его.

Мужчина, сидящий на берегу, был одет едва не по-зимнему: в теплую куртку с откинутым на спину капюшоном, застегнутую до горла, на ногах мужские полусапожки на липучках, плешивую, с седыми прядками на висках голову прикрывал старомодного вида берет. Глаза, упрятанные в глубоких впадинах под седыми кустистыми бровями, были красными и влажными; что тому причиной – бессонница, алкоголь или ветерок, дувший ему в лицо, – Швец мог лишь гадать…

В сущности, он был еще не старым мужчиной – что такое шестьдесят пять лет? – но порой, как вот сейчас, когда он, ссутулившись, неподвижно смотрел на воду, он выглядел столь же древним, что и строение у него за спиной…

– Здравствуйте, Петр Леонтьевич! – подойдя к нему, поздоровался Швец. – А я вас опять вычислил… Ну что, узнали меня?

– А, это ты, служба… – На лице, заросшем трехдневной щетиной, возникло некое подобие улыбки. – Опять моя Анна подняла всех на ноги? О-от же дура…

– Леонтьич, как хотите… но я по вашу душу. Третьи сутки как вы ушли из дому. Близкие вот ваши беспокоятся…

– Дура! – громко, как выстрелил, сказал Леонтьич. – Спит и мечтает, чтоб я поскорее сдох!.. Опеку она надо мной оформила, как же. Живут в моей квартире, которую я получил еще при Юрии Владимировиче… Хотят меня в психушку сдать, да… Но живы еще мои друзья, мои коллеги… они не позволят… не позволят… Да это они как раз все ненормальные, Анна моя и все молодые вроде тебя; а я, служба, в порядке, в полном порядке… Водку будешь со мной пить?

Только сейчас Швец заметил у его ног опорожненную наполовину бутылку водки с закрученной пробкой и надвинутой на горлышко граненой стопкой. И тут же ощутил исходящий от Леонтьича запах алкоголя.

– Я на работе, – сказал Швец. – Не положено мне, Леонтьич… А вот пиво за компанию я с вами выпью.

Банка пива уже успела согреться у него в руке – он прикупил в киоске по дороге, – так что он слегка пожалел, что не выпил его раньше.

Дернув за «козырек», Швец жестом предложил ему угоститься. Но Леонтьич отрицательно качнул головой… и сам налил себе стопарь водки.

Леонтьич поднял рюмку:

– Давай, служба, выпьем… за хорошие времена.

Отойдя чуть в сторонку, Швец позвонил по сотовому в управление, чтобы выслали в Бутово машину, за ним и за Леонтьичем. Дежурный заверил, что транспорт будет на месте уже через полчаса.

Переговорив с конторой, Валера вернулся к Леонтьичу. Уселся на поваленное дерево, но не так чтобы рядом с ним. Леонтьич молчал, глядя куда-то за горизонт; Швец, не зная, о чем говорить, также хранил молчание.

Петр Леонтьевич, по крайней мере в последние годы, был мужчиной тихим, смирным… но с тараканами в голове. Проживал он в четырехкомнатной квартире на Кутузовском проспекте совместно с семьей своей падчерицы Анны Тимофеевны; последняя несколько лет назад оформила над ним опеку и приватизировала квартиру, выделенную когда-то «Юрием Владимировичем» – надо полагать, Андроповым – ее отчиму, в свою собственность. Швец знал о нем не многое… Знал, что Леонтьич служил в КГБ и что вроде бы он был адъютантом или помощником Цвигуна, генерала армии, родственника Брежнева и первого зама самого Андропова на посту председателя Комитета госбезопасности. В начале восьмидесятых его начальник вроде бы застрелился. Анна Тимофеевна, когда он был у них в доме в последний раз, проговорилась, что у отчима в восемьдесят втором году был нервный срыв, повлекший за собой лечение в психоневрологическом диспансере; после чего последовало увольнение в запас в звании полковника госбезопасности… А ведь именно в восемьдесят втором произошел несчастный случай с Цвигуном… Размышляя над всем этим, Швец предположил, что Леонтьич, опасаясь «оргвыводов», сам залег в «дурку»… Так это было на самом деле или нет, не суть важно: сейчас у этого человека действительно случаются «затмения»… определенно не все у него в порядке с головой…

Обычно он сидел в кресле и жил тихо, как гриб, но порой исчезал из дому, руководствуясь какими-то собственными соображениями. Леонтьич был не первым подобным типажом в практике Швеца – существует множество причин, по которым люди, молодые и старые, уходят, даже бегут из дому, а потом еще и прячутся от своей родни, – начиная от семейного конфликта и заканчивая скрытым до поры нервным недугом или тяжелой наркозависимостью, – но Леонтьич был самым ярким, экзотичным образцом из всех, кого он знал… Он водил дружбу с теми, кто ошивается или подрабатывает возле городских кладбищ, выпивал с какими-то знакомыми ему бомжами и с ними же в каких-то закутках и брошенных строениях спал, и еще он любил наведываться в Бутово, сидя у водоема или в другом месте, откуда видны крепость и ближние окрестности…

– Почему, почему… мне господь не дал детей? – спросил глухой, чуть надтреснутый голос. – Нет, не чужих, а своих, плоть от плоти?..

Что-то в прозвучавшем только что голосе, в самом тоне, было такое, что Валеру мороз по коже пробрал.

– У Абросимова были дети… даже двое. У моего отца был я. Вот… даже у них были детки. А я… а мне… за что?