Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века"

Но немцы, поступавшие в русскую службу с единственною целию обогащения, продолжали думать, что строгие указы царские относятся только к русским. Вот что писал князь Василий Владимирович Долгорукий о поведении одного из этих западноевропейских козаков: «Определен был к моей дивизии генерал-квартермистр фон Шиц в то время, когда обе дивизии шли от прутской границы к Торну; тогда еще начал помянутый генерал-квартермистр показывать себя, брал с поляков червонные; я ему говорил, чтоб он от взяток унялся; но он не унялся, начал брать деньгами и подводами под свой багаж и за фураж хотел брать деньгами. Приезжал ко мне комиссар с великою жалобою, также и шляхтич, у которого Шиц взял 10 лошадей до Данцига, послал человека своего на двух лошадях, а остальных взял с собою и не хотел отдать, просил 10 червонных. Потом стал он меня просить, чтоб ему собирать провиант, а без того дела своего не хотел делать, и чтоб польский комиссар без его воли ничего не делал; а комиссар мне сказал: если мне быть в его воле, то я пойду к королю, потому что я королем и Речью Посполитою назначен для прокормления русского войска; а в пунктах от фельдмаршала нам написано: по вступлении в Польшу требовать провианта от комиссаров польских, и если комиссары будут давать провиант, то на экзекуции для сбора провианта отнюдь не посылать. И я Шицу в сборе провианта отказал, потому что это не его дело: управлял бы он своею частию, занимал квартиры на дивизию и расписывал по полкам, смотрел бы того, чтоб в квартирах была людям выгода, чтоб все были под кровлею, чтоб марши были невелики. На это Шиц мне отвечал: если не будет он собирать провианта, то не будет и своего дела исправлять, и поехал в Пруссию. А я, видя в нем такого на корысть слабого человека, дать ему волю боялся гнева вашего величества, особенно по нынешнему в Польше непостоянству, и от фельдмаршала нам в пунктах жестоко подтверждено, что все на нас взыщется и за всю дивизию буду я отвечать. Весьма корыстный человек этот Шиц и никакого стыда в корысти не имеет: генералу Боуру говорил, что он для того только и в службу вашего величества пошел, чтоб, идучи через Польшу, сумму денег себе достать».

В конце 1711 года посол Долгорукий дал знать, что поехал лечиться в Карлсбад. Будучи в Дрездене, 29 февраля 1712 года он получил царское письмо. «Сколь скоро допустит ваше здравие, – писал Петр, – то немедленно поезжайте на съезд в Варшаву и там, будучи при Королевском величестве и при чинах Речи Посполитой, престерегайте наш интерес, а особливо королю и кои надежней поляки объяви, ежели будет что происходить от турков о том пункте, которой в мирном договоре у нас с ними учинен, что нам до Польши не интересоваться, то объяви, что оной состоит в той силе, что нам из их владения ничего к себе не присвоять и не претендовать и в их дела, которые касаются управления их государства, не мешаться, а не в такой силе, чтоб войскам нашим не иметь проходу чрез Польшу в неприятельские границы, в Померанию; и ежели будут о том, тако ж и о тех, которые при обозах обретающихся войск в Померании оставлены, турки упоминаться, то б они писали от себя к туркам, что те войска по союзу их с нами, учиненному чрез воеводу хелминского господина Дзялинского, посылаются от нас ради действ в Померании против неприятеля, короля шведского, и что мы в их дела ничем не интересуемся, дабы в том у турков от нас всякие подозрения тем отнять, и чтоб они прежде назначенного воеводу Мазовецкого, конечно, послали от себя в послах к туркам и с ним о том к туркам писали ж. О сем наипаче королю говори, ибо его собственной в том интерес: ибо ежели они сего не учинят, а турки, толкуя сей пункт инако, будут нам объявлять, что ежели не выведем войска, то войну объявят, тогда мы принуждены будем вывесть, и так все опровержется. Тако же объяви королю, что мы обещанные войска в Померанию, конечно, пошлем, хотя б против всякого чаяния турки и мир разорвали, и я сам буду, ежели они чрез посольство туркам против вышеписаного объявят, ибо у Киева для всякой осторожности фельдмаршала Шереметева определили».

Поляки ничего не имели ни против пребывания русских войск в Польше, ни против прохода их в Померанию через польские владения, только не хотели кормить их. По приезде в Варшаву Долгорукий писал Головкину в начале апреля: «О сборе в познанский магазин провианту от королевского величества указу и от поляков позволения здесь, на сейме, домочися мне ни которыми меры невозможно, понеже того и слышать не хотят, которых я никогда так противных к нашей стороне не видал, как ныне, и не токмо до магазину провиант собирать, но и в проходе нашим войскам пропитания дать не хотят и с великим усилием и голосами просят у короля, чтоб конечно изволил выдать универсалы, дабы войску нашему ничего не давать. Приезжая ко мне купно, бискуп куявской канцлер коронной Шембек и маршалок сеймовой гетман польной литовской граф Денгоф объявили, то конечно король удержать Речь Посполитую от посполитого рушения не может, токмо разве чрез те универсалы, которыми принужден был обещать, чтоб войскам нашим ничего не давать. Чего ради я довольно его королевскому величеству предлагал, дабы таких универсалов выдавать не изволил и тем нас в вящую ссору с поляки не приводил, и труждаюся, дабы оной сейм был разорван или лиментован до иного времени, понеже из оного нашему интересу ни малого пожитку не будет, ибо факции многие неприятельские происходят, которой сейм, чаю, в скором времени окончится, и по окончании оного в сенатус-консилиуме буду по всякой возможности в интересе царского величества трудиться, а наипаче о магазинах для пропитания в Померании войск».

Сейм отложили до декабря, но, грозя посполитым рушеньем, вытребовали у короля универсалы, чтоб не давать русским войскам продовольствия. Долгорукий объявил многим сенаторам и послам публично, что русским войскам, служа и умирая за них, без провианта ветром прокормиться невозможно. Король и доброжелательные поляки сказали ему, что русскому войску без провианта пробыть нельзя, только сбирать его надобно доброю манерою , без отягощения народного. Долгорукий написал царевичу Алексею Петровичу, чтоб приказал сбирать провиант добрым порядком, не отягощая чрезмерно те воеводства, которые близки к Померании: иначе жители покинут несеянную землю и уйдут за рубеж; тогда с пустой земли нельзя будет ничего получить. Король по секрету советовал Долгорукому, чтоб русские удерживали в Торне суда с хлебом, плывущие по Висле, и брали с них провиант в магазин; но Долгорукий не послушался, потому что в таком случае озлобление дошло бы до высшей степени, так как суда принадлежали знатным панам и богатой шляхте.

Озлобление и без того было сильное. Князь Василий Владимирович Долгорукий с начала года несколько раз писал из Торна, что поляки провианта давать не хотят, из Краковского воеводства выслали русского офицера Соловово с великим бесчестием. Гетман Сенявский повсюду разослал указы, чтоб не давали русским провианта. В Радоме собралась рада: съехались все сенаторы и со всех воеводств и поветов послы и комиссары и положили: не давать провианта и русских офицеров, посланных за провиантом, выбить. Гетману и сенаторам стоило большого труда удержать шляхту, которая хотела непременно разорвать союз с Россиею. 4 февраля приехали к Долгорукому в Торн послы от Речи Посполитой и говорили, чтоб русские офицеры были выведены из воеводств и чтоб войска, стоящие в Польше по квартирам, ничего не брали. «Если вы, – говорили послы, – будете сбирать провиант, то мы непременно все животы свои за вольность свою отдадим: никогда не бывало, чтоб без воли Речи Посполитой рассылали универсалы и экзекуции для сбора провианта».

Вследствие этих столкновений усиливалась партия недовольных королем Августом. На помощь этой партии Карл XII выслал десятитысячное войско, состоящее из поляков, козаков и татар, под начальством старосты равского Грудинского (Яна из Грудни). Вступив в Польшу, Грудинский разослал универсалы против русских и короля Августа и направлялся к Познани с целью захватить стоявшие там русские обозы и сжечь магазин. Это сильно встревожило в Варшаве князя Григория Долгорукого, потому что обозов и драгунских лошадей, было много у Познани, а людей мало; oн немедленно отделил от войск князя Репнина и отправил к Познан и три тысячи пехоты и один полк драгунский; собрался и сам идти вслед за ними, потому что отовсюду приходили тревожные слухи: поляки целыми хоругвями приставали к Грудинскому; воеводства Краковское, Серацкое и Калишское без королевских универсалов сели на коней для посполитого рушенья; Любельское воеводство выбрало себе маршалком Тарло, неприязненного королю Августу; волнения коснулись и Литвы, где староста бобруйский пристал к недовольным. Долгорукий писал Головкину: «Если король не приедет теперь в Польшу и войска наши выйдут в Померанию, то надобно опасаться, что Польша и Литва взбунтуются на последнюю свою гибель и разорение, чем могут не только в Померании диверсию учинить, но и опять на несколько лет войну продолжить, потому что я никогда не видал королевскую партию в таком бессилии, как на нынешнем сейме: противники королевские явно что хотели, то и делали».

Долгорукий не напрасно беспокоился за Познань: недалеко от этого города, при местечке Пыздрах, в июне месяце посланный Грудинским стражник Загвойский напал на Киевский полк и разбил его: обоз был разграблен, полковник Гордон и майор Розен взяты в плен. Князь Василий Владимирович Долгорукий, бывший в Познани с войском, доносил, что несчастие случилось по глупости полковника Гордона. Князь Василий спешил поправить эту глупость и 15 июня при местечке Вресне побил наголову соединенные войска коронного писаря Потоцкого и Грудинского, причем у поляков было 15000 войска, а у русских – 2700; Долгорукий преследовал неприятеля пять миль. «Многих побили и перестреляли, – писал Долгорукий, – а в полон я брать не велел под великим штрафом, велел рубить и стрелять, и рубили, как могли догнать, и они пришли в великий страх и побежали в лес кои куды беспамятно, и дале того гнать за ними стало не можно, понеже лошади наши притомились. Неприятель стал прониматься к Калишу, и я писал к рементарю Брюховскому, который отправлен от Синявского с войском и прибыл к Калишу, чтоб разбитого неприятеля как-нибудь престерег, и они попали ему в руки: польские хоронгви сдались, а казаков запорожских и волоские хоронгви вырубил. 14 сей огнь, божию милостию и счастием премилостивейшего нашего монарха, пресекся».

В Польше огнь пресекся, но зажигался с другой стороны: грозила турецкая война, причем России нужно было обеспечить себя насчет Польши. На варшавский сейм, собранный в конце 1712 года, отправлен был камергер и полковник князь Юрий Юрьевич Трубецкой в характере министра вместе с секретарем государственных дел Васильем Степановым. Они должны были требовать, чтоб король и Речь Посполитая помогали царю в предстоящей войне турецкой и выставили бы на границах войска свои, коронные и литовские, которые должны действовать согласно с фельдмаршалом Шереметевым, стоящим с войском у Киева; также чтоб король отправил крепкие указы послу своему в Константинополе – стараться всеми силами об отвращении войны, представляя, что в Польше нет ни одного человека из русского войска. Если же турки не обратят внимания на эти представления, то объявить им, что король и Речь Посполитая с царем в вечном союзе и потому обязаны помогать ему. Если поляки станут упоминать о Лифляндии, требовать ее отдачи им по договору, то Трубецкой и Степанов должны были обнадежить их, что царское величество не изменит прежнего решения своего отдать Лифляндию Польше; если же поляки не удовольствуются этим обнадеживанием и станут требовать немедленно отдачи Ливонии, то объявить им, что царское величество согласен пустить в Ригу несколько польских войск, которые будут содержать гарнизон вместе с русскими, а доходы будут идти в казну царскую; по окончании же войны страна отдана будет Польше со всеми доходами. Если поляки станут говорить, чтоб быть в Ливонии римским костелам, то объявить, что царское величество взял Ригу на капитуляцию, причем обещано свободное отправление веры, и нарушить этого обещания теперь нельзя; когда же по заключении мира поляки примут Ливонию в свое владение, то могут поступать в ней как хотят.

В январе 1713 года Трубецкой и Степанов приехали в Варшаву и застали еще сейм. 17 числа король объявил им наедине, что, по верным известиям, турки войны не начнут и раскаиваются в том, что ее объявили. «Донесите об этом царскому величеству, – продолжал король, – и напишите, чтоб не вводил войск в Польшу, ибо этим подастся туркам причина к войне». Трубецкой отвечал, что не надобно полагаться ни на какие известия, а заранее сделать все приготовления к войне, и просил короля дать немедленное решение на все его предложения, чтоб обнадежить царское величество. «Отнюдь не упоминайте ни о чем на сейме, – сказал король, – чтоб нам его окончить безо всякого помешательства, а после сейма буду всячески стараться удовольствовать царское величество». Трубецкой и Степанов доносили, что они и сами видят на сейме много неприятельских факций и если объявить царское предложение на сейме, то получится непременно отказ, и потому они посполитому народу ничего не объявляют, а напоминают о том беспрестанно гетману, канцлеру и другим доброжелательным людям, которые после сейма обещают удовлетворить царским требованиям в сенате.

Сейм разорвался , т.е. разошелся, не постановивши ничего. 11 февраля Трубецкой и Степанов подали королю мемориал на основании своих инструкций и получили ответ, что так как они не имеют полномочия, то дело должно быть отложено до приезда новых царских комиссаров с полною мочью, а теперь король может обещать одно, что весною коронные войска получат указ стать у Каменца Подольского. После этого канцлер и епископ куявский объявили Трубецкому и Степанову, что если будут присланы комиссары с полною мочью, но не будут иметь указа об отдаче всей Лифляндии, а не одной только Риги, то польские комиссары не будут с ними вести переговоров.

Трубецкой и Степанов уехали из Варшавы, поручивши все дела резиденту Дашкову. 1713 год прошел в тревожных ожиданиях, что предпримут турки. В конце года русское правительство озабочено было слухами, что Август II хочет заключить с шведским королем отдельный мир при посредничестве короля французского; поэтому в начале 1714 года Головкин писал Дашкову: «Разведывай секретно, чрез кого можешь, о королевских поступках и намерениях, которые могут повредить Северному союзу, а что уведаешь или сам предусмотришь, о том давай сюда знать обстоятельно». Советник польского посольства в Петербурге объявил словесно Петру, что его король хочет заключить союз с Франциею и посылает своего министра в Париж. Это заставило Петра написать Августу: «Не можем мы вашему величеству дружебно-братски не объявить, что нам сия негоциация с Франциею видится не во время предпринятая, и не иначе нам как зело подозрительна быть может. Хотя бы сия негоциация имела целию только удержание Порты от разрыва, как ваш советник посольства здесь обнадеживал: однако мы не знаем, как можно было надеяться на французские обещания, имея в памяти прежние поступки французского двора, как сильно он всегда у Порты интересовался за шведа и искал его восстановления. Вашему величеству самому известно, какое тесное обязательство всегда между Франциею и Швециею было, какой великий интерес Франция имеет в том, чтоб Швеция была сохранена. Вам также известно, какую непримиримую злобу король шведский всегда и теперь еще питает к вашей высокой особе; и хотя бы Франция убедила его эту злобу на некоторое время отложить, однако это будет сделано только для выиграния времени, чтоб потом снова еще с большею силою обнаружить ее против вас. Кроме того, извольте рассудить: вы, с нашего согласия, приказали объявить, что мы готовы принять посредничество императора и обеих морских держав для заключения мира с Швециею; какое же великое подозрение эта негоциация ваша с Франциею возбудит у цесаря и всего Римского государства? И не будет ли цесарь побужден ею поспешить миром с Франциею, который даст ему возможность вмешиваться в северные дела к предосуждению вашего величества, не упоминая о многих других вредных последствиях французского союза. По нашему мнению, французский король имеет единственною целию усыпить ваше величество и мнимыми обещаниями отлучить от союза; и хотя мы не думаем, чтоб вы допустили отлучить себя от союза, однако не можем не представить вам, какое попечение имели мы до сего времени о вашем интересе и удержании вас на польском престоле, как верно во всех наших предприятиях с вами поступали и еще недавно всякое вспоможение против Порты обещали; и потому мы никогда не могли ожидать, чтоб ваше величество вступили в союз с Франциею без нашего согласия и ведома».

Получивши это письмо, Август отдал его фельдмаршалу Флемингу, потом сам поехал к нему и долго с ним разговаривал. Флеминг объявил Дашкову, что король и не мыслит входить ни в какие партикулярные сношения с шведом, никакой нужды в том нет и никакой прибыли; и с королем французским никакого трактата не заключено: французский министр подал проект, и король Польши не отказывает, чтоб выиграть время относительно Турции, и действительно послал своего министра в Париж, для того только, чтоб Францию держать в надежде, а не в самом деле выслушивать от нее предложения. «Донесите царскому величеству, – говорил Флеминг, – что я отнюдь до того не допущу, изволил бы на меня надеяться крепко; если б я усмотрел что-нибудь подобное, то служить бы больше не стал, потому что стыд и срам был бы нам на весь свет. И то король нехорошо сделал, что и первый трактат с шведом заключил без воли царского величества; но тогда были самые натуральные причины, потому что шведский король был в великом счастии, войска саксонские, польские и русские не могли против него стоять, везде проигрывали, притом вошел он в самое сердце Саксонии; до того трактата довела короля десперация; а теперь никакой причины нет; рассевают такие дела наши неприятели».

Не полагаясь на слова Флеминга, Дашков всячески проведывал стороною и ничего не мог узнать. Говорил с канцлером коронным Шембеком, представляя ему последнюю польскую пагубу от французского союза и партикулярного мира с Швециею. Шембек клялся, что ничего не знает, напротив, много раз слышал он от короля, что нынешний северный союз не только надобно содержать в целости до конца войны, но и после нее надобно его обновить.

Но Петр, наученный опытом, так был встревожен известиями о сношениях Августа с Швециею и Франциею, что отправил к королю камергера Семена Нарышкина, «дабы подлинно ваше величество нам объявить изволил, истинно ль сие или неправое разглашение», – как писал царь Августу. Нарышкин приехал в Дрезден 12 марта 1714 года и на третий день представился королю. «Может быть, – сказал Август, – царское величество получил известие о моих сношениях с Швециею от тех, которые сами склоннее к партикулярному миру с нею, чем я». В этих словах заключался намек на датчан. 21 числа Нарышкин обедал у короля, который за столом тихо говорил ему: «Клянусь, что всегда буду в союзе с царским величеством верно и партикулярного мира с шведами отнюдь не заключу». То же самое король повторил, отпуская Нарышкина, то же написал и в ответной грамоте своей к царю.

Царь боялся, что Август заключит отдельный мир со Швециею; Август боялся того же самого с русской стороны. К Дашкову обращались с вопросами: верно ли известие, что царское величество трактует с шведами? Еще более боялись, чтоб недовольная Августом Литва не обратилась к царю с просьбою о помощи. Сильное подозрение возбудила поездка Огинских в Петербург; король не хотел верить Дашкову, чтоб со стороны этих вельмож не было никакого предложения царю, чтоб они ездили в Петербург по своим частным делам. «Хотя царское величество, – говорил король, – и не принял от Огинских предложения, однако они предлагали». Начали стращать Дашкова, говорили: «Если царское величество скоро не отдаст Риги королю с провинциею, то Англия, Голландия и прусский король примут свои меры». Дашков отвечал: «Мы таких страхов не боимся; не из страха, но для исполнения договора царское величество удовлетворит в этом короля». А коронный канцлер Шембек тайно говорил Дашкову: «Отправлено полномочие к королевскому резиденту в России, чтоб требовал Риги, а Речь Посполитая о том и не ведает». «Если надобно, – писал Дашков, – чтоб Рига несколько времени осталась за нами, то нужно здесь тайком подучить поляков, чтоб требовали у короля посылки уполномоченного от Речи Посполитой к царскому величеству относительно отдачи Риги с провинциею; король отнюдь не захочет, чтоб в Риге был польский гарнизон, и потому не пошлет польского уполномоченного; и таким образом в их прекословии можно Ригу и не отдавать скоро. Королевские министры всеми мерами стараются, чтоб Рига была в руках королевских, и слышать не хотят о том, чтоб была в руках польских».

Прекословие между польским королем и Польшею становилось день ото дня сильнее. Поляки требовали, чтоб король вывел от них свое саксонское войско; король для вывода половины войска требовал денег, провианту и подвод на дорогу; шляхта не хотела ничего давать; гетман великий коронный Синявский утверждал ее в этом. Под Опатовым шляхта начала было собираться против саксонцев; те в числе 5000 стали обозом, и шляхта утихла, но не прекратилась ненависть между нею и саксонцами. Канцлер коронный Шембек жаловался Дашкову, что король ничего ему не сообщает о делах между Россиею и Польшею, все делает чрез своих саксонских министров. Канцлер продолжал быть на жалованье у русского двора вместе с другими знатнейшими вельможами. «Просил меня канцлер великий коронный, – писал Дашков Головкину, – чтоб я вашему сиятельству донес о годовом ему жалованье, ибо уже год давно минул, а трудов его, правда здесь много, и об интересах царского величества имеет всегда старание и беспрестанно при короле живет; а бискуп куявский хотя по-прежнему наш приятель, но никогда при короле не живет, приедет разве на неделю и опять уедет и уже от публичных дел начал отваливаться, а живет по своим деревням, строит и деньги сбирает, и ему давать не за что, и когда бы пришло какое дело на сейме, то и тогда ему можно вексель дать; также и гетману коронному давать ныне не для чего, потому что и без того может он царскому величеству быть верен, ибо королевское величество гораздо к нему недобр».

Между тем подозрения насчет поведения короля Августа относительно России все увеличивались. Август оказывал явное расположение прежним врагам своим, киевскому воеводе Потоцкому, старосте бобруйскому Сапеге и другим; рассказывали, что Сапега советует королю начать войну против России заодно с Турциею. Дашкову были подозрительны тайные переговоры короля и Флеминга с крымским посланником; он дал 35 червонных переводчику последнего, и тот рассказал ему следующее: посланник обнадежил короля, что по настоянию хана Порта опять объявит войну России, а король ему говорил, что и он с поляками будет помогать туркам для отобрания Киева и Смоленска; и если бы гетманы не захотели ему помогать, то есть люди, которые могут отнять у гетманов войска коронные и литовские, т.е. воевода киевский и староста бобруйский. Воевода киевский с товарищи послали к Порте свои проекты, обнадеживая, что поляки все будут с турками. «Впрочем, я не думаю, – писал Дашков, – чтоб поляки послушались короля и начали войну с нами безо всякой причины: они совсем обнищали, нет у них ни денег, ни лошадей, ни скота, ради и свое отдать, только чтоб в мире жить; Саксония также обнищала от несносных и беспрестанных контрибуций. В Польше никогда так голодно не бывало, как теперь: во многих воеводствах начали покупать корец ржи по 40 злотых, а корец малым больше нашей осьмины; недород был великий; я сам видел, что не мужики, а убогая шляхта по нескольку недель не едят хлеба, только овощами питаются». То же самое доносил и князь Василий Владимирович Долгорукий: «В Польше, государь, немалая конфузия. Саксонцев по квартирам в Польше и Литве, сказывают, около 30000, и поступают они с поляками очень гордо, что полякам, по их нравам, всего противнее; деньги положены с каждого двора на месяц по 32 злотых. Сильно озлоблены поляки, и думаю, насколько я их знаю, что будет между ними смута; и, как мы теперь видим житье польское, несносно им, не могут выдержать; так стали убоги, что поверить нельзя».

Действительно, королю Августу было не до войны с Россиею: на сеймиках поляки объявили, что добровольно ничего не дадут саксонцам, пусть берут сами до времени; многие кричали, что их вольность уже кончается и остается одно спасение – просить обороны у российского орла. Саксонцы начали собирать деньги сами; Дашков начал говорить приятелям своим по секрету, что царское величество, жалея приятелей своих, чтоб не пришли безо всякой нужды до крайнего разорения, велел предложить королю о выводе саксонских войск из Польши. Приятели были очень благодарны за такую милость и говорили: «Мы до сих пор думали, что король не выводит от нас своих саксонцев с позволения царского величества, и потому не смели и рук поднять на саксонцев, а теперь поведем дело иначе: если саксонцы останутся здесь до весны, то мы их выгоним». Со стороны русского двора действительно было сделано королю предложение о выводе саксонских войск из Польши; Август велел сказать Дашкову, что саксонские войска необходимы в Польше по случаю проезда шведского короля из Турции. Дашков отвечал, что царь требует вывода саксонцев не для своего частного, но для общего интереса, ибо между поляками сильное неудовольствие и готовы они пристать не только к шведу, но и к самому дьяволу; притом король шведский хорошо знает, что на границах польских и литовских стоит большое русское войско, которое у него в большей консидерации, чем саксонское войско.

Сильно отговаривался от вывода саксонских войск из Польши отправляемый королем в Россию тайный советник Фицтум в конце 1714 года. «Если король все войска выведет, – говорил Фицтум, – то надобно опасаться, что шведские приверженцы опять поднимутся и произведут такое возмущение, которого после и усмирить будет нельзя, особенно если король шведский также что-нибудь предпримет. Притом если король выведет войска из Польши, то, не имея чем их кормить, принужден будет половину распустить, что не будет полезно царскому величеству». Фицтум был прислан с требованием отдачи Лифляндии. Ему отвечали, что царь от исполнения трактата не отречется; но надобно смотреть, чтоб от этого исполнения не выросло большого зла: если царь отдаст теперь Лифляндию, то поляки станут кричать, что король хочет сделаться самовластным и что царь ему в этом помогает, и станут искать покровительства у турок: следовательно, всего лучше отложить отдачу Лифляндии до заключения мира. Фицтум возражал, что царь должен немедленно отдать Лифляндию для показания перед всем светом своей умеренности: многие державы и так уже завидуют и внушают королю, что царь никогда не уступит ему Лифляндии; надобно опасаться, чтоб другие державы не согласились овладеть Лифляндиею, и тогда она ни царю, ни королю не достанется. Что же касается до неудовольствия поляков, то король берет на себя потушить это неудовольствие. Если Лифляндия отдана будет королю польскому и курфюрсту саксонскому, то никто не может догадаться, отдана ли она его величеству как избранному королю польскому или отдана наследственно, как курфюрсту саксонскому.

Отношения Августа II к России и отношения польских его подданных к нему самому были таковы, что требовали присутствия в Польше искусного дипломата, и весною 1715 года в Варшаву отправился снова князь Григорий Федорович Долгорукий, а Дашков поехал на резиденцию при коронном гетмане. Первым делом Долгорукого по приезде в Варшаву было требовать от короля пропуска русского войска чрез польские владения. Август отговаривался от этого всеми мерами, представляя и голод, свирепствовавший в Польше, и ненадобность в большом войске, потому что шведов мало и король прусский готов ударить на них с многочисленною армиею, и страх, что вступлением русских войск в Польшу возбудятся подозрения турок. Долгорукий не верил, чтобы прусское войско скоро начало действовать против шведов, ибо знал, как французские министры переезжают от прусского двора к шведскому и трактуют, видел, как французский министр при польском дворе Безанваль находится в необыкновенной милости у Августа II, видится с ним, когда хочет. О положении дел в Польше Долгорукий доносил: «Примас, гетманы и все принципалы сильно недовольны королем, все живут по своим маетностям и ехать ко двору не хотят, потому что не могут упросить короля о милосердии своему народу: сбирают новую контрибуцию, не обходя и гетманские имения; два года уже недород, в сыть не едят, но по лесам и полям былием питаются и мрут с голоду; все единогласно говорят, что если нынешним летом будет такой же неурожай и король милосердия не покажет, войск саксонских не выведет, то, покинув отечество, пойдут за границы, где могут сыскать себе пропитание. В такое убожество и бессилие здешнее государство пришло, что хуже быть нельзя, и нельзя поверить, если кто сам не увидит; не в одной пище – во всем великая скудость; ни с какой стороны из-за границ ни с каким товаром не едут». Относительно прохода русских войск чрез Польшу Долгорукий переговорил с доброжелательными сенаторами и дал знать Головкину, что в случае нужды можно двинуть войска в Польшу без всяких предварительных просьб и домогательств. «Король к нам очень холоден, – писал Долгорукий, – и знаю наверное, что приездом моим недоволен».

В августе Долгорукий дал знать, что были в Варшаве коронные гетманы и некоторые сенаторы и домогались у короля вывода из Польши саксонских войск, но получили отказ, притом же наложена новая тяжкая контрибуция, которой выплатить никак нельзя. Долгорукий обнадеживал гетманов протекциею царскою: «По окончании войны принудим короля вывести из Польши его войска, только потерпите хотя во время нынешней кампании». Гетманы обещались терпеть, только выразили опасение, чтоб шляхта с отчаяния чего-нибудь не начала, а особенно боялись за Литву, где гетман Потей уже выдал универсалы против войск королевских. Долгорукий советовал Головкину, что если Потей пришлет к царю с просьбою о покровительстве, то не обнадеживать его скоро и не отказывать вовсе, но удержать от восстания на нынешнее время, потому что, хотя король и думает о самодержавии, однако скоро достигнуть своей цели не может и ему, Долгорукому, можно еще этому помешать, а по окончании войны можно взять поляков в свое покровительство и уничтожить королевское намерение.