Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века"

Резолюциею о возношении именования одного Синода не был доволен президент Стефан Яворский. Он подал мнение: «Преосвященнейшие иерархи и прочие отцы святии и братия! Понеже вольный голос должны имети все члены коллегии, то дайте и мне вольный голос, который таков есть: мне видится, что в ектениях и возношениях церковных явственных можно обоя вместити, например так: о св. православных патриарсех и о св. правительствующем Синоде. Какой в тем грех? Какой убыток славы и чести св. российскому Синоду? Кое безместие и непристойность? Паче же богу приятно и народу велми угодно было бы. В главе 6 регламента написано: ежели дела сумнительные и какого изъяснения требуют, чтоб не скоро спешить вершением, но по изобретению дела и обстоятельству наперед докладывать и справиться, откуда надлежит. Понеже убо сия тако глаголют, то сие дело требует последнего решения и определения от самые превысочайшие всем коллегиям и всему государству главы. А что помета манаршеская написана на первый пункт доношения, от сего то только дается знати, как нарицатися имать коллегиум духовный в молитвах, а об отставке патриархов от возношения ничего не говорится». Подписано: «Стефан, недостойный митрополит, старец немощный». Но Синод не согласился с президентом на таком основании: «У самих греков нет обычая возносить имена патриаршие вне епархии или власти патриаршей. Чего ж нам еще больше? На греков смотрим, от греков чину и обычаю учимся, не изобидим их, имени патриаршего не поминая, когда и сами они не поминают; и в России после патриархов российских никакого другого патриарха, ни вообще имен патриаршеских не поминали».

Святейший правительствующий Синод тотчас после учреждения своего столкнулся с правительствующим Сенатом и разными сильными особами. Синод подал жалобу царю. «Изволил ваше величество установить духовное соборное правительство с такою властию, что всем, и духовным и мирским людям, указов его во всем под великим наказанием слушать и быть ему в действиях своих важну и сильну. Но в самом начале его действий являются уничтожение и противность, а именно: передано нам дело князь Долгорукого с Салтыковым, и мы послали к князю Ив. Фед. Ромодановскому, чтоб отправил в Синод содержащихся в Преображенской канцелярии под арестом дворовых людей Салтыкова, послан указ вашего величества за руками всех коллегиатов; но этот вашего величества указ Ромодановским уничтожен и не только требуемого исполнения лишен, но как не важный прислан к нам обратно. Если это оскорбление останется без сатисфакции, то и прочим еще большая подастся к презрению смелость и данная духовному правительству власть не будет иметь достойного действия и очень будет не важна. По пунктам, собственною вашего царского величества рукою определенным, церковные вотчины должны быть в управлении духовном, как были в Монастырском приказе, а теперь, по определению Сената, велено им и служителям их быть под судом Юстиц-коллегии. По всемилостивейшему определению вашего величества духовное правительство от прочих коллегий отменено, равно как Сенат, и ежели быть по сенатскому ныне определению, то оным вотчинам и их служителям прежнее от мирских властей утеснение будет». На это Петр отвечал собственноручно: «Определю по приезде, а однако ж видится, что инако нельзя, понеже ведение вотчин у вас определено для поборов и между ими расправы и тому подобного, дабы в лучшем охранении были; а чтоб с посторонними случающимся делам всем быть у вас, чаю, невозможно, понеже при таких делах казни и наказания бывают, чего вам подписывать невозможно, а одному светскому вручить нельзя; другое, что столько будет хлопот, что настоящего вашей должности дела управить будет неколи, которое и без иных дел великих трудов и времени требует, к тому ж крестьяне и служители суть равные, где бы ни были».

Далее Синод просил: «В сенатском приговоре определено, что быть в Синоде тем секретарям и подьячим, которые не у дел, вследствие чего определяются такие, которые уже к делам не годны и которыми не только такого важного и великого дела, но и легчайших дел управлять невозможно. В том же сенатском приговоре определено, чтоб Синод довольствовался дьяками и подьячими Монастырского и Патриарших приказов, архиерейскими и знатных монастырей; но из этих мест лучшие приказные люди разобраны уже давно к делам в коллегии и в губернии, оставлены только негодные». На это Петр отвечал: «Которые (секретари и подьячие) против сего желаются, и что оные ни в Сенате, ни в коллегиях, но у других дел, и таковых без спору отдать в Синод духовной».

Синод просил: «Духовные персоны, до определения духовного правительства, по разным касающимся до них делам браны были в разные канцелярии и приказы; а отныне, дабы вашего величества всемилостивейшим указом повелено было, что бы до духовных персон ни касалось, по оговорам, производить следствия о том в духовном правительстве, пока кто-нибудь из них не должен будет подвергнуться розыску гражданского суда, дабы иногда безвинные не страдали с злодеями в темницах. А ежели какая-нибудь духовная персона взята будет в явном злодействе, то следовать в гражданском суде и только для снятия чина присылать в духовное правительство по-прежнему». На это был ответ: «На которых оговор какой будет (кроме тяжких государственных дел) в каком партикулярном злодеянии, таких отсылать к Синоду, против сего пункта силы, пока оные до гражданского суда приличны будут, а самим не брать в коллегии или где инде и не держать, и должен каждый челобитчик в злодеянии на духовных нигде инде бить челом, токмо в Синоде, сие разумеется о брани, бою, краже и прочих тому подобных дел, а не о тех, который тяжебные дела, к которым сами себя духовные привязали, яко какая покупка, промыслы, откупы, торги и прочее тому подобно, еже где определено, всем там и на духовных бить челом, например в иностранных торгах в Коммерц-коллегии, во внутренних торгах и промыслах, откупах в Камер-коллегии и прочее тому подобное».

Синод просил: «О требованиях духовного правительства в Сенате бывает доклад как о партикулярных делах по реестру, от чего происходит в духовных делах замедление и остановка: просим, чтоб дела духовного правительства предлагались к резолюции немедленно, мимо реестра». Ответ: «О духовных делах надлежит прежде всех коллегийских дел, первые по наших указах слушать и решить, а что касается до внешних дел, то по реестру с прочими яко партикулярные».

Сенат рассердился на Синод за подачу царю этих пунктов; он писал в своем ведении Синоду: «Велено подьячим в Синоде быть, которые не у дел, к тому же определено взять Монастырского и Патриарших приказов, архиерейских и знатных монастырей дьяков и подьячих, ведая, что тех мест помянутыми служителями удовольствоваться могут; а те, которые требованы из Синода по реестру, поименно, не определены для того, чтоб тех дел, у которых они обретаются, не остановить к повреждению интереса; и если бы тем определением духовный правительствующий Синод был и недоволен, и о том бы надлежало опять писать в Сенат, не трудя тем царское величество».

Получив от царя позволение взять секретарей и подьячих, которые хотя и у дел, но не в коллегиях, Синод взял к себе канцеляриста Корнышова, который находился при постройках на Котлине-острове. Но постройками заведовал Меншиков; не давши знать в Синод, он велел схватить Корнышова и привести на Котлин-остров, где избил его жестоко. «Такими неумеренными поступками, – писал Синод царю, – благорассудно уставленное от вашего величества духовное собрание, которое всем повелено почитать за важное и сильное правительство, уничтожено». На первых же порах Синод должен был жаловаться на астраханского губернатора Волынского, который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь, приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь».

Деятельность новоучрежденного Синода высказывалась не в одних этих спорах: он разослал, указ, чтоб священники отвращали своих прихожан от богопротивного обычая обливать водою и купать в реках и прудах тех, которые не бывают у заутрени на св. неделе, причем иногда люди тонут, обливаемые спросонья и с похмелья, лишаются ума; наконец, тут же воспоминается мерзкий идол Купало. Мы видели, что во второй половине XVII века русская церковь перестала смотреть на католиков как на некрещеных, перестала требовать перекрещивания их при переходе в православие; при Петре с разрешения константинопольского патриарха перестали требовать перекрещивания от протестантов. После этого сделан был третий шаг: Синод издал послание к православным, в котором доказывал, что браки с иноверцами позволительны. Это послание вызвано донесением капитана Василия Татищева, отправленного в Сибирь для горного дела; он писал, что шведские пленники охотно приняли бы русское подданство, если бы им позволено было жениться на русских девицах без перемены веры; но так как многие из них поженились, но потом за разностию веры жен у них отняли и выдали за других, то они не хотят вступать в русскую службу, потому что своей веры женщин достать не могут, а русских за них не выдают. Для увеличения церковных доходов, которые могли бы быть употреблены для бедных, постановлено, чтоб продажа свечей производилась от церквей; на деньги, от этой продажи выручаемые, построить везде при церквах богадельни для больных нищих; для заведования церковными доходами учреждены были церковные старосты, избираемые прихожанами.

Надобно было приступить к учреждению в Петербурге специального духовного училища; Феофан Прокопович подал об этом свое мнение: «Мой совет – не принимать мальчиков свыше десяти лет, потому что в таком возрасте дети еще не очень обучились злонравию, и если обучились, то не окрепли обычаем, и таких не трудно отучить, также бунтовать и бежать прочь не могут еще. Академии великой и свободной делать еще не советую; когда бог благословит отроческий дом сей, тогда от числа наученных в нем явятся изрядные учители, которые возмогут и великую академию учить и управлять. Не каких-нибудь, но изрядных и свидетельствованных учителей надобно, которых призвать бы из академий иноземных со свидетельством знатных школьных и гражданских властей. Не надобно опасаться, что они детей наших совратят к своей богословии, потому что можно им артикулами определить, чему они должны учить, и надсматривать, не преподают ли чего, нашему исповеданию противного. Пусть преподают они только учения внешние, языки, философию, юриспруденцию, историю и проч., а не богословские догматы, которым ученики будут учиться у единоверных учителей. Если не опасаются господа русские посылать детей своих в академии иностранные, где учителя свободно свои мнения предлагают, то для чего бы опасаться у нас, где они артикулами и надсмотром связаны будут. Но к начатию учений можно будет приискать и между нашими людьми. Желаем и его величества милостивого соизволения просим, да прозван будет дом сей Сад Петров , или иноземским наречием Петер-Гартен ».

В то время, когда в Великой России повсюду шли коренные преобразования, Малая Россия разложением своего старого быта торопила дело приравнения своего к Великой России.

Несмотря на постоянное присутствие при гетмане министра государева, доносы продолжали зреть на малороссийской почве, взрытой шатостию и недавними изменам. Не поладит гетман с каким-нибудь сотником, и сотник несет донос на гетмана киевскому губернатору князю Дм. Мих. Голицыну, о котором было известно, что живет несогласно с гетманом и смотрит на него подозрительно. Еще в 1710 году коропский сотник Логвиненко донес Голицыну, что запорожские колодники говорили провожавшему их есаулу Шепелю, будто гетман Скоропадский писал Орлику, чтоб тот с своими запорожцами держался как можно долее при противной стороне; Логвиненко приводил свидетелей рассказам Шепеля об этом; тот же Логвиненко доносил, что бывший дворецкий Орлика, бурмистр Гроевский, сказал в коропской ратуше: «Мы с сотником Безносым пили за здоровье Орлика, и Безносый говорил: Орлик в Бендерах гетманом, и надобно думать, что будет скоро опять у нас паном». Голицын дал знать об этом в Москву. Правительство, обеспеченное пребыванием в Глухове при гетмане министров государевых, не ждало или не боялось измены Скоропадского и при наступавшей войне с Турциею не хотело возбуждать неудовольствия гетмана и волнения на Украйне. Головкин ответил Голицыну, чтоб выслал в Москву Логвиненка со всеми людьми, прикосновенными к делу Гроевского и Безносого, но свидетелей рассказа Шепеля не высылал, потому что запорожцы, говорившие о переписке Скоропадского с Орликом, казнены, и потому производить следствие нельзя. Гетмана Головкин старался успокоить насчет нерасположения Голицына, писал: «Я писал к князю Голицыну, чтоб он ни из каких городов и мест регименту вашего никого не велел брать, не списавшись с вами и без согласия вашей вельможности, и ежели случится какое дело государственное, то делал бы согласно с вами; указов ему к вашей ясновельможности писать не велено. Как мы видим, что у вашей вельможности с воеводою киевским несогласно: однако ж царское величество на вашу верность есть благонадежен, и безосновательным никаким доносам поверено не будет, в чем изволите, вельможность ваша, быть надежен».

В Москве бурмистр Гроевский рассказал, как было у него дело с Безносым: «В прошлом 1710 году пришел ко мне в корчму бывший короповский сотник Кондрат Безнос, спросил меду, и мы пили мед вместе, только не были гораздо пьяны; и говорил мне Безнос, чтоб я был к нему ласков; я отвечал: теперь, когда ты, Безнос, уже не сотником, то желаешь моей ласки, а когда был сотником, то ходил надувшись и на меня не смотрел. Безнос мне сказал: когда и ты был у Орлика дворецким, то также был надут и мало на меня смотрел. Я ему сказал: если б Орлик не изменял, то добрый был пан, сколько я ему ни служил, лихого слова от него не слыхал. И Безнос мне сказал, что большое приятство от Орлика имел и сотничество чрез него получил. Говоря это, мы оба пили за Орликово здоровье и, выпивши, разошлись». Гроевский и Безнос были наказаны за свои непристойные слова и отпущены домой на Украйну.

Правительство отстранило донос Логвиненка на гетмана, сослало в Архангельск знатного козака Забелу, старавшегося выставить в подозрительном свете поведение Скоропадского; но доносы продолжались, и в мае 1713 года гетман писал Головкину, что объят размышлением: от начала гетманства своего имеет несносные скорби от злобных и безбожных клеветников, не только мирских, но и духовных. Канцлер по-прежнему уверял его, что царское величество о верности его довольно известен. Скоропадский по характеру своему был мало опасен, но могли быть опасны полковники. Фельдмаршал Шереметев в начале 1713 года писал о необходимости переменить четырех подозрительных полковников – стародубского, лубенского, нежинского и прилуцкого. Головкин отвечал ему: «Ваше сиятельство об них уже давно были сведомы, а в бытность свою здесь прошлого лета царскому величеству не доносили и после не писали, а теперь, при наступлении кампании, в ожидании неприятельского прихода переменить вдруг четырех полковников видится непристойно и небезопасно, к тому же не знаем заочно, кого на их место определить добрых и верных».

Кроме подозрительных полковников беспокоило правительство сильное неудовольствие в низшем слое малороссийского народонаселения. Изменничий гетман Орлик писал крымскому хану, что малороссийский народ, приведенный в отчаяние московским тиранством, ждет его. Орлика, как избавителя. Малороссийский народ действительно терпел много, только не от московского тиранства. Стольник Протасьев, остававшийся при гетмане в качестве министра государева, писал Головкину в 1714 году, что черный народ сильно отягощен своими полковниками и сотниками, крестьяне и козаки беспрестанно на них работают, мельницы строят, сено косят, домы в городах и на хуторах строят, да, кроме того, на ратушские расходы бывают беспрестанно денежные поборы. Протасьев писал также, что полтавскому полковнику Черняку нельзя долее оставаться на своем месте, потому что «кроме всякого своего непостоянства и легкомыслия» он непросыпный пьяница, а Полтавский полк ко всяким шатостям других полков склоннее; полтавская старшина просила гетмана, чтоб быть у них полковником Василию Кочубею; Протасьев с своей стороны писал, что надобно Кочубею дать это место: пусть, смотря на это, и другие служат царскому величеству так же верно, как отец Кочубея. Василий Кочубей хотя и молод, но человек изрядный и умный, а в Полтавском полку такой верный человек нужен. На Черняка донес полтавский житель Данила Кондак, которого полковник посылал в Запорожскую Сечь сказать кошевому Костке Гордеенку и прочим козакам: «Не кланяйтесь царю: еще виселицы московские не наполнились, и если поклонитесь, то, конечно, наполнятся вами». Отпуская Кондака в Сечь, Черняк говорил ему: «Видишь меня теперь паном, а вперед надеюсь быть чем-нибудь и больше».

Вследствие донесений Протасьева в начале 1715 года гетман получил царскую грамоту, в которой говорилось, что полковники выбирают во всякие полковые должности и в сотники по своей воле, не объявляя гетману, выбирают по своим страстям, из взяток, и некоторые из выбранных ими подозрительной верности и люди недостойные; кроме того, полковники и выбранные ими старшины и сотники отягощают козаков и простой народ разными налогами и взятками. Вследствие этого государь приказывал, чтоб вперед, когда опростается в полку место старшины или сотника, то полковник обязан созвать раду из полковой старшины и сотников, по общему приговору выбрать двоих или троих людей заслуженных и неподозрительной верности и прислать их к гетману, который из них выбирает одного, и избранный приводится к присяге на верность царю в присутствии стольника Протасьева; тех, которые были в явной измене и определены в полковую старшину и сотники, сменить; наконец, гетману приказывалось смотреть накрепко, чтоб козакам от полковников и других чиновников никаких обид не было. При посылке этой грамоты Головкин писал Протасьеву: «Разведайте и отпишите, как эта царская воля в Малороссии будет принята; извольте всем вбивать в голову то, „что царское величество делает это, жалея о них“.

Полковникам, разумеется, царское распоряжение не понравилось: на них жаловались, что разоряют простой народ, они жаловались, что разоряют народ москали своими войсковыми поборами, а виноват был гетман, который по своей слабости все позволяет. Вместо слабого Скоропадского назначали в гетманы черниговского полковника Полуботка, говорили: «Нынешний гетман человек смирный, за Украйну стоять не умеет, кто ни нападет, все дерут; если бы дождаться, как будет гетманом черниговский полковник, не так бы он за Украйну стоял и москалям ее разорять не давал; в его полку без его указа москали ничего не берут». В Соснице 27 июня праздновали Полтавскую победу; случился тут слуга Полуботков Федор Стычинский молебну не пошел; когда его один из сосницких жителей спросил, отчего он не был в церкви, Стычинский сказал: «Чему вы праздновали, за что бога благодарили?» «За то, что царь победил шведа и проклятого Иуду Мазепу», – отвечали ему. – «Не Мазепа проклятый Иуда, – сказал Стычинский, – а нынешний гетман проклятый Иуда, потому что не стоит за Украйну и москали ее разоряют; и как будет наш полковник гетманом, не так будет за Украйну стоять, и не будут ее москали разорять. Вся Украйна надеется, что нашему полковнику быть гетманом, и нам, слугам его, больше гетманских почесть отдают». Стычинского били кнутом и сослали в ссылку.

Слабый Скоропадский, боясь всех и желая угодить всем, разумеется, не угождал никому: в Малороссии жаловались на него, что он позволяет все москалям, а в Москве знали, что гетман позволяет все малороссиянам в ущерб государственным интересам. Несмотря на то, правительство не желало перемены гетмана и избегало случаев оскорблять его. Были поданы доносы о злоупотреблениях гадяцкого полковника Черныша, зятя гетманского. Доносы оказались справедливыми, Черныша нельзя было долее оставлять в Гадяче, но не хотели обидеть гетмана, и Головкин в январе 1715 года писал Протасьеву: «Надлежит вам гетману объявить, что когда он будет по указу царского величества выбирать и назначать в генеральные старшины, то между другими написал бы и зятя своего, гадяцкого полковника Черныша, потому что, по доношениям на него и жалобам в обидах, царское величество не изволит ему больше быть полковником в Гадяче; по сие время мы терпим для гетмана, потому что отнятие поковничества у зятя его не может ему, гетману, быть без зазору. Надеюсь, что г. гетман примет это объявление за знак моей к нему приязни, ибо лучше зятю его быть в чине генеральной старшины, нежели просто». Прошло несколько месяцев, гетман не сделал ничего относительно Черныша и в июле получил царскую грамоту: «В Малороссии для управления войсковых генеральных судов было прежде всегда по два человека, а теперь один Туранский, и тот уже стар, и ему одному управлять не без трудности; о выборе в генеральную старшину на праздные места писано было к тебе, подданному нашему, однако по сие время никто не выбран, а ты о том к нам не писал. Поэтому мы, милосердуя о народе малороссийском, дабы в судах войсковых не было каких затруднений, указали быть другим судьею генеральным полковнику гадяцкому Ивану Чернышу». Вместо Черныша полковником гадяцким был назначен уже известный нам сербский выходец Милорадович.

До нас дошла длинная перечень злоупотреблений, какие позволяли себе полковники и сильные люди в Малороссии: 1) Много сел роздано людям, замешанным в измену Мазепину; много сел роздано изменничьим сродникам, попам и челядникам, которые служат в дворах. 2) Гетман должен запретить полковникам разорять простой народ и отягощать работами, тогда как слух пущен в народ, будто он отягощен вследствие сбора провианта на царскую армию и будто малороссийские жители от этого отягощения врознь расходятся. 3) Гетман жалуется, что во всех полках козаки обезконели, давая подводы проезжим великороссийским людям, и поэтому козаков теперь мало; а по доношениям малороссийских обывателей оказывается, что число козаков уменьшается от работ на полковников и от того, что полковники многих старинных козаков в подданство себе завели. Нежинский полковник в одной Верклеевской сотне поневолил больше 50 человек; полтавский полковник Черняк почти целую сотню Нехворощенскую поневолил, а другими козаками поменялся на мужиков с чернецами Нехворощенского монастыря; Переяславского полка Березинской сотни баба Алексеиха Забеловна Дмитрящиха больше 70 человек козаков поневолила. 4) Полковники без воли гетманской в полках своих села, деревни и мельницы раздают не только родне своей и другим посторонним, но и челяди своей. 5) Многие, которые оказались в явной измене, живут свободно, а иным уряды и маетности даны, генеральная старшина и полковники к таким особливый респект имеют: писарь генеральный Григорий Шарогородский был в явной измене, но когда пришел из Бендер от Орлика, то поставлен в местечке Городище урядником. 6) Гетман жалуется, что генералы и офицеры, стоящие на квартирах, на кухни свои с ратушей требуют всяких запасов, и оттого в иных городах ратуши стали пусты; но здесь малороссияне сами доносят, что, хотя такие запросы и бывали, и с народу для того на ратуши многие поборы идут, однако тем корыстуются полковники, сотники, атаманы и войты. В 1709 году положено было на дачу компанейским и сердюцким полкам брать со всякой продажной куфы горелки по два рубля; полковники, приезжая к гетману, показывают, сколько из этих покуфовных денег издержано бывает на ратушные расходы: зачем же еще сбирать на ратушу? 7) Полковники козаков, соседей своих по маетностям, принуждают за дешевую цену продавать свои грунты, мельницы, леса и покосы. 8) Многие из малороссиян покупают земли, мельницы, леса и покосы в великороссийских городах, в Путивльском, Рыльском и Севском уездах, а малороссиянам продавать свои земли великороссийским людям запрещено.

Должны были сменить полковников полтавского и гадяцкого; в том же 1715 году Протасьев дал знать, что дело дошло и до нежинского полковника Жураковского. Верклеевский сотник Самуил Афанасьев и знатный козак Еворовский донесли, что Жураковский выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка, в полковые есаулы – Тарасенка, в сотники – Пыроцкого – все людей подозрительной верности, которые и после измены Мазепы остались его советниками. Тот же Жураковский накинул на одну Верклеевскую сотню куф с пятнадцать вина, кроме того, в соль рыбу и сыр складывает предорогою ценою; из одной Верклеевской сотни из старинных козаков написал насильно в подданство к себе в мужики многое число (доносители подали реестр). Когда король шведский и Мазепа были еще в Украйне, то козаки Верклеевской сотни охотою ходили с сотником Самуилом Афанасьевым в войско: в их отсутствие отцов их и братью держали, забив в колодки, а иных без милосердия били, и все это делал Жураковский по совету своей полковой старшины, измена которой явна. Некоторые козаки приходили к гетману и били челом на Жураковского; гетман дал им универсалы, чтоб полковник вперед их не обижал; но когда они с этими универсалами явились к нему, то он обобрал их, бил, посадил в тюрьму и держал до тех пор, пока они дали ему на себя записи, что будут жить за ним навеки в подданстве.

Государь писал гетману, чтоб полковники крепко смотрели за своевольными козаками, которые ходят на полевые речки за добычею и сообщаются с запорожцами. Когда в мае 1716 года полковники съехали к гетману в Глухов и Скоропадский прочел им царское письмо и потребовал, чтоб они подписались в исполнении воли государевой, то они отказались подписываться, говоря, что им нет никакой возможности в своих полках удерживать своевольных козаков от ухода в степи; наконец подписались гадяцкий, прилуцкий, полтавский и лубенский, а другие так и разъехались, обещая вскоре прислать ассекурацию за своею и сотников своих подписью. Извещая об этом Головкина, Протасьев писал: «Хотя гетман их и принуждал, чтоб прислали ассекурацию немедленно, однако они на его принуждение обращают немного внимания и конечно у них то долго не исправится».

Уже давно, при предшественниках Петра, одним из средств теснейшего сближения Малороссии с Великою Россиею признавались браки малороссиян на великороссиянках, и наоборот. Гетман Брюховецкий женился в Москве; Самойлович выдал дочь за Шереметева; теперь Петр потребовал и от Скоропадского, чтоб выдал дочь за великороссиянина. Гетман или жена его воспользовались этим случаем, чтоб выпросить себе имений. Настасья Марковна Скоропадская писала царице Екатерине: «Понеже его графское сиятельство (Головкин) учинил ответ, что царское величество не из малороссийских, но из великороссийских персон дочери нашей единственной мужа благоволит избрать, тогда мы тому монаршему благоволению весьма благодарны; у великороссийских народов есть такое обыкновение, что за дочерьми даются зятьям изобильные деревни и угодья; мы убо не имеем таковых угодий и деревень за нашею дочерью дать, и ради того, припадая у стоп ног вашего величества, всесмиренно молю исходатайствовать ныне при животе моего мужа собственно для моего во вдовстве пропитания и за дочерью дачи маетностей несколько».

Маетности были получены, и единственная дочь была выдана в 1718 году за Петра Толстого, сына Петра Андреевича, который по возвращении из Турции был в большей милости у царя, особенно после того, как привез из-за границы царевича Алексея. Петр Петрович Толстой был усыновлен гетману и сделан нежинским полковником. Скоропадский получил в свате могущественного покровителя, а Протасьев нашелся в затруднительном положении. Гетман прежде всего нажаловался на него свату, что он постарался отдать другим землю, которую гетман хотел взять себе, и Протасьев в униженных письмах должен был оправдываться пред сильным человеком и просить, чтоб его отозвали из Малороссии: «Дай всемогущий творец вечно тому так радоваться, кто ваше превосходительство неправыми своими доношениями на мое мезерство подвиг таким гневом. Всепокорно горькими слезами вашего превосходительства прошу: умилосердися надо мною, рабом своим; как милостивый бог, благоволи исходатайствовать, прежде даже не погибну, чтоб мне при господине гетмане не быть. Умилосердися, премилосердый государь, отец мой и патрон мой, пожалуй, не имей на меня своего гневу, и уже ни о чем более не прошу, только чтоб был я от немилости ясновельможного господина гетмана отлучен».

Протасьев не был отлучен от гетмана; униженный тон писем должен был обезоружить Толстого, и трудно было найти другого человека, столь же хорошо знакомого с Малороссиею, в которой продолжались прежние явления. В том же 1718 году стародубские жители подали жалобу на своего полковника Журавку, жители Новгорода – на своего сотника Лисовского, прилуцкая полковая старшина – на своего полковника Галагана. Стародубский полк хотел иметь своим полковником Андрея Миклашевского, сына старого полковника, и полчане подали о том гетману заручную челобитную. Но гетман, думая, что с помощию Толстого теперь можно проводить своих, прочил в стародубские полковники известного нам Черныша; Миклашевский, ненавидимый старшиною, был известен за человека, преданного России, и потому Меншиков во время бытности своей в Малороссии настаивал у царя, чтоб дал указ о назначении его полковником. «О Черныше изволите знать, что оный не без противности есть», – писал Данилыч Петру. Меншиков хлопотал также о доставлении полковничества переяславского или другому Милорадовичу, Гавриле, или молдавскому полковнику Танскому, что очень не нравилось гетману и старшине. Любопытна просьба Гаврилы Милорадовича, поданная царю в апреле 1720 года: «Бил челом я в С.-Петербурге, как нас определили на Украйну: тогда П. А. Толстой при графе Гавриле Ивановиче и бароне П. П. Шафирове сии слова объявил: ну, господа Милорадовичи! Царское величество жалует вас, полковнику Гавриле 300 дворов (а тех дворов и полутораста не получил), и при первой оказии быть вам полковниками на Украйне. Брату моему сказали в то время быть полковником гадяцким; и вскоре потом Переяславского полка полковник Тамара умер; я бил челом в 1717 году, и ваше величество изволили повелеть мне быть полковником; о сем же просил и на Москве и напоминал ее величеству государыне царице; в 1718 году ездил паки в Петербург и просил милости у государыни царицы, которая изволила господину гетману о сем говорить и изволила призывать тайного советника П. А. Толстого и сказала ему: сходи от меня к гетману и скажи ему, что я сама просила царское величество и Гавриле Ивановичу приказано, чтоб быть Милорадовичу полковником. Петр Андреевич говорил господину гетману, на что гетман сказал: коли на то воля царского величества есть, тогда и будет, лишь бы был мне послушен, а я к нему буду милостив. Прошу вашего величества, да повелит мне быть. полковником переяславским». Меншиков переслал и просьбу Милорадовича, и просьбу Танского к Макарову, прося его в удобный час доложить царскому величеству. «Службы их обоих довольно известны, – писал Менщиков, – Танский при валахах довольно услуг своих и верности показал, а о Милорадовиче вам самим известно, что лишился дому и имения своего». В Петербурге сочли нужным послать верного и способного человека на степную границу Малороссии. В конце 1720 года полковник Скорняков-Писарев назначен был комендантом в Полтаву и Переволочну и получил следующую инструкцию: 1) Когда о чем-нибудь надобно будет с гетманом пересылаться письмами, то списываться с ним учтиво. 2) С полтавским и переволочинским полковниками и старшиною, и с козаками, и с простым народом иметь доброе и ласковое обхождение; так как полки эти пограничные, то смотреть, чтоб тамошние жители были во всякой верности. 3) Чтоб малороссияне на Запорожье с товарами и ни с чем не ездили, а крымцы запорожцев с собою не привозили: запорожцев ни для чего пропускать, кроме тех, которые будут приходить с повинною к царю. 4) Если полковники и старшины будут обижать народ, то говорить, чтоб не обижали; если не уймутся, принимать челобитные у обиженных и присылать в коллегию Иностранных дел, а самому ни в какие судебные и расправные дела не вступать и никого не обижать.