Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века"

Мы уже встречались в нашем рассказе с генеральным судьею Кочубеем, видели, как падало на него подозрение по поводу замыслов свойственника его Петрика. Подозрение оказалось неосновательным, Кочубей продолжал оставаться с прежним значением и даже сблизился, породнился с гетманом: одна из дочерей его вышла замуж за племянника Мазепина, Обидовского; у Кочубея была еще другая дочь, Матрена, крестница гетманская. Мазепа, овдовевши, вздумал жениться во второй раз, несмотря на преклонные лета, и сделал предложение крестнице своей Матрене Кочубеевой. Отец и мать отказали на основании церковного запрещения. Но дочь смотрела иначе на дело: овладела ли девушкою странная, хотя и не беспримерная страсть к старику, стоявшему выше других не по одному гетманскому достоинству, или действовало честолюбие, желание быть гетманшею, – только она позволила себе убежать из отцовского дома в гетманский. Возвратившись назад по настоянию Мазепы, она продолжала с ним переписку. Некоторые письма гетмана любопытны, например: «Мое серденко! Зажурилися, почувши от девки (присланной Матреною) такое слово, же ваша милость за зле на мене маешь, же вашу милость при себе не задержалем, але одослал до дому; уважь сама, щоб с того виросло: першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвальтом и держит у себе место подложнице. Другая причина, же державши вашу милость у себе, я бым не могл жадною (никакою) мерою витримати (удержаться), да и ваша милость также, мусели бисмо (должны были бы) изсобою жити так, як малжинство (брак) кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собою не жити. Где ж бы я на тот час подел, и мне б же чрез тое вашу милость жаль, щоб есть на потом на мене не плакала». Другое письмо: «Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне шалене (безумно) люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав, який конец с того может бути, а звлаща (особенно) при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебе не забуду».

Отослав Кочубеевну домой, Мазепа этим не помешал ее родителям разголосить о похищении и позоре. На упреки отца он отвечал следующим письмом: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим, Диоскором, не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного. Не можешь никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовничьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского, и если тебе и всему дому твоему приключилась какая беда, то должен плакаться только на свою и на женину проклятую гордость и высокоумие. Шестнадцать лет прощалось великим и многим вашим смерти достойным проступкам, но, как вижу, терпение и доброта моя не повели ни к чему доброму. Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь, потому что в народе говорится: Gdzie ogon rzondzi tam pewnie glowa blondzi (где хвост управляет, там голова в ошибки впадает)».

После таких объяснений разгорелась непримиримая вражда. Мазепа, получая известия, что мать мучит его возлюбленную, кричал о мщении. «Сам не знаю, – писал он Матрене, – що з нею, гадиною, чинити? Дай того бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами помститися, толко ти мине руки звязала. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю с вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечно одомщение учиню, а якое, сама обачишь».

Кочубей спешил предупредить гетмана.

В сентябре 1707 года в страшном Преображенском приказе сидел его начальник, князь Федор Юрьевич Ромодановский с товарищами; перед ним стоял монах и рассказывал: «Я из севского Спасского монастыря иеромонах, зовут меня Никанором; в нынешнем июле месяце ходил я на богомолье в Киев с товарищем монахом Трифилием и крестьянином того же Спасского монастыря. На возвратном пути в Батурине сели мы на базаре на площади за городом возле земляного вала; тут подошел к нам батуринский козак, расспросил, кто мы такие, и позвал нас к наказному гетману Василью Кочубею, говоря, что Кочубей к странным и прохожим людям милостив. Мы, по тем его словам, пошли к Кочубееву дому и зашли наперед к вечерне в церковь Введения. В церкви была жена Кочубеева, Любовь, и как шла она после службы к себе в сад, мы ей поклонились; она спросила нас – что за люди? Позвала к себе ужинать и ночевать и приказала челяднику своему отвести нас к мужу в хоромы, где хлопцы пели вечерню без священника. Кочубей спросил нас, кто мы такие? Дал нам по шести денег, велел накормить и отвести избу на ночь. Переночевавши, ходили мы к заутрени в ту же церковь Введения. Прилучился день воскресный; самого Кочубея в церкви не было, но жена его была, и когда мы ей кланялись за то, что у них в доме ночевали, и сказали ей, что идем домой, то она стала нас унимать, чтоб отслушали у них в церкви обедню и обедали бы у них, но мы ей сказали, что обедню будем слушать в гетманской каменной церкви, что в замке. Но когда перед обеднею мы были на базаре, покупали харчи на дорогу, подошел к нам Кочубеев челядник и стал опять звать к обедни и обедать к своему пану. Мы послушались, отстояли обедню у Кочубея, и потом пошли к нему на двор обедать, и обедали вместе с большим Кочубеевым сыном, Васильем, за одним столом, а товарищ наш, крестьянин, обедал за особым столом с челядниками. После обеда, выспавшись, Кочубей позвал нас к себе в хоромы, меня и Трифилия, без крестьянина; пришла жена его из других хором, принесла по холсту польского полотна да по два полотенца и нас обоих подарила, а сам Кочубей дал мне два рубля денег в монастырь архимандриту с братьею на милостыню, мне одному дал ефимок, а Трифилию чехами семь алтын да обоим нам в дорогу большой пирог. Принявши все это, мы стали с ними прощаться, но Кочубей унял нас у себя ночевать и, взявши у нас свои дары, положил в той же светлице на стол и накрыл ковром, а нас послал с челядником в особую светлицу ночевать. На другой день после заутрени и обедни челядник позвал к Кочубею в сад одного меня, в саду был Кочубей с женою вдвоем; увидав меня, позвали к себе, а челяднику велели выйти вон; ввели меня в шатер, в шатре образ богородицы, писан на полотне живописным письмом в черной раме, и перед этим образом начал Кочубей мне говорить: „Можно ли тебе верить, хотим мы с тобою говорить тайное, не пронесешь ли кому?“ Я, смотря на образ и перекрестясь, сказал: о чем вы будете мне говорить, не пронесу никому. Тут Кочубей с женою начали гетмана Ивана Степановича Мазепу бранить: бездельник он бл… сын и беззаконник! Я у них спросил: за что они гетмана бранят и какой он беззаконник? И они говорили: хотел он нашу родную, а свою крестную дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости, изнасиловал. После этих слов жена Кочубеева послала мужа из саду на двор к челобитчикам, а сама вышла со мною из шатра, взяла меня за руку и, идя со мною по саду, говорила: такой он, гетман, вор, хотел нас разорить. Был он у нас в доме на именинах мужа моего, 1 января, и говорил нам, для чего мы своей дочери за него не отдали? И я ему го верила: полно тебе коварничать! Не только ты дочь нашу изнасиловал, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым. Гетман меня спросил: почему вы знаете, что я это за вами ведаю? И я ему говорила: писарь твой, умирая, дал мужу моему письмо своей руки, что ты на нас затевал, именем мужа моего писал в Крым, и гетман мне сказал: вольно вам на мертвого моего писаря лгать, письму его я не верю. Если бы, говорила Любовь Кочубеева, великий государь шел чрез Батурин, то я бы на гетмана сама побила челом и обо всем донесла.

Этим разговор наш с нею кончился; опять обедали мы с Кочубеевым старшим сыном, и после обеда на прощанье Кочубей сказал мне, чтоб я приезжал к нему вместе с архимандритом, а он даст нам в монастырь вкладу, лошадей, коров, овец, а если архимандрит не поедет, то я бы и один приезжал поскорее. Архимандрит не поехал, потому что он в Севске ведает духовные дела, а послал к Кочубею меня да Трифилия, послал с нами заздравные просвиры да шесть хлебов. 26 августа приехали мы в Батурин, поднесли Кочубею просвиры, хлебы и ночевали у него. На другой день поутру рано пришла к нашим светлицам какая-то женщина, велела мне выслать Трифилия и крестьян, приехавших вместе с нами, и сказала: велел тебе наказной гетман Кочубей ходить к себе без обсылки, усмотря, как у светлиц его людей не будет, а как к нему в светлицы пойдешь, у светлиц двери запирай. Я в то же число в полдни пошел к нему и, идучи у сеней и у светлиц, прошед три жилья, двери запер закладками и крючьями, и пришел до его спальни, у которой двери завешаны были ковром. Когда я сотворил Иисусову молитву, Кочубей вышел ко мне из спальни один, спросил, нет ли кого со мною других людей и заперты ли все двери? Сам пошел осмотреть, вправду ли все двери заперты, и, возвратясь, заставил меня целовать крест, что я не пронесу ничего, что он мне будет говорить. Тут пришла жена его. Любовь, принесла крест благословящий, писанный на деревянной доске, и говорила с великим плачем: как бог страдал на кресте за нас, так и нам надобно умереть за великого государя! Все мы трое поцеловали крест, и Кочубей стал мне говорить: гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украйну, государевы города. Я спросил: которые города хочет пленить? Кочубей отвечал: об этом я скажу, а ты ступай в Москву и донеси боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину немедленно, чтоб гетмана захватить в Киеве, а меня бы уберечь, чтоб гетман меня не убил. И дал он мне семь золотых червонных да 12 ефимков на наем подвод, и я для того извету и приехал в Москву».

Прошло четыре месяца, дело потухло в Москве, но разгорелось в Малороссии в начале 1708 года. Киевский воевода князь Дм. Мих. Голицын переслал Головкину письмо ахтырского полковника Федора Осипова от 16 февраля. Полковник писал, что 8 февраля в Ахтырку приехал тайно полтавский спасский поп Иван Святайло от бывшего полтавского полковника Ивана Искры и потребовал, чтоб полковник повидался с Искрою для нужного государева дела. Полковник съехался с Искрою в пасеке своей над речкою Коломаков; Искра, под именем божиим и под клятвою душевною, являя верность к великому государю генерального судьи Василия Кочубея и свою, сказал: «Послал меня Кочубей изъявить тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским и с Вишневецким, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки ухватить или смерти предать. Хотел он это сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина: гетман думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить своих верных жолнеров и слуг, которые у него от короля Лещинского, с заряженными ружьями, и приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в него; узнавши же, что царского величества тут нет, один Кикин, велел жолнерам разойтись. И теперь всячески старается и на том положил, чтоб государя предать смерти или, схватив, отдать неприятелю. В прошлый Филипов пост, собравшись с полками своими, хотел идти войною на великороссийские города, и это злое намерение не сбылось за оттепелью, река Днепр не стала. Теперь умышляет, как бы ему Днепр с полками перейти и в Белую Церковь убраться; совокупясь с полками той стороны и соединясь с королем Лещинским или Вишневецким, хочет государеву державу разорить. А полки той стороны давно ему присяжны, для того он их там и населил; все свои скарбы и пожитки одни за Днепр выпроводил, другие с собою возит. Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с козаков, чего никогда не бывало, с каждого козака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалованье сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел козаков писать в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления. А Войско Запорожское, тайно подсылая, прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне. Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни – по верности к гетману, другие – из страха, третьи – видя к нему милость государя, что не поверит. А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются. Кочубей и Искра царскому величеству доносят и милости просят, чтоб сие верное доношение до времени у царского величества было укрыто для того, что некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему о всем царственном поведении доносят и о сем если уведают, тотчас ему дадут знать. Теперь Кочубей, отбиваясь от судейства, чтоб ему не быть при гетманской измене, притворился больным и живет в имении своем Диканьке, а Искра живет в Полтаве, с собою в поход гетман его не взял, потому будто в войске он не потребен»

Ахтырский полковник не удовольствовался тем, что дал знать о деле киевскому воеводе; от 23 февраля Петр. получил письмо от московского коменданта князя Матвея Гагарина: «Февраля 22 пришли на Красное крыльцо два человека черкас и сказали полковнику, что присланы-де мы из Ахтырки от полковника с великим царственным делом до царского величества, и явили мне три письма: одно подписано на имя твоего величества, второе к сыну твоему, государю царевичу, третье к князю Александру Даниловичу. И в письме сына твоего, государя царевича, написано от ахтырского полковника, что послан писарь от него и с ним приказано на словах донесть. И, применяясь к твоим, государевым, указам о подметных письмах, то письмо, которое подписано на твое, государево, имя, чел я, и написано будто об измене господина гетмана, и, выразумев, что се приносят на него неприятели его, отставной полковник, и того, государь, писаря, не расспрашивая поведению того письма, послали его за крепким караулом в Угрешский монастырь, чтоб он того не гласил никому. Сию ведомость явил малому числу господам министрам, и полагают, что взводят то на него по ненависти, и явили мне, что и прежде о нем такие наветы были».

Головкин 9 марта написал ахтырскому полковнику: «Всемилостивейший государь, выслушав дело, изволил милостиво принять, и вас за то уведомление, видя вашу в том верность, премилостиво похваляет, и повелел мне к вашей милости указом своим с сим нарочно посланным господином офицером писать, дабы ваша милость немедленно по получении сего виделись с господином полковником Искрою и объявили ему, что его царское величество верность его и объявление, которое он вашей милости учинил, принял милостиво. И понеже желает его царское величество яко о таком важном деле сам от него, Искры, и от вас о том деле изустно слышать, того ради указал вам собще с ним, господином Искрою, ехать как наискорее чрез Смоленск в войско к его царскому величеству, а до времени извольте сие содержать в высшем секрете, ибо его царское величество желает то зло чрез вас упредить, дабы Малороссийскому краю не произошло какого зла, как и в прошедших летах бывало от такого возмущения и невинных кровопролития». На другой день, 10 марта, отправлено было к Мазепе собственноручное письмо царя: «Пред приездом моим к Москве явился чернец с таким же злом, как и Соломон бывшей, и я о том хотел накрепко разыскивать, от кого то происходит, но скорый мой отъезд в Польшу помешал тому, и для того я сие дело отложил было до свободного времени. Но понеже, как всегда обычай есть, что зло тихо лежать не может, и ныне паки уже не чрез сего чернца, но и чрез особливых посланных явно в том себя явили Кочубей и Искра (бывший полковник), где, чаю, конечно быть Апостоленку; что я, видев, уже далее отлагать опасаюсь, и для того вам сие, яко верному человеку, объявляю, чтоб каким образом оных воров поимать (ибо я чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской факции), к поиманию же их такое свое мнение объявляю, что мы их присланных отпустим, якобы веря им в том, чтоб оные Кочубей и прочие, будто бы ради лучшего ведения в том деле, сами к нам приехали, ибо ежели б явно послать по них, то б, чаю, конечно ушли, но сим подлогом чаем их приманить, двух, трех, Апостоленка таким образом прибрать же. Посылаю с сим же посланным явное к вам письмо, в котором написано, дабы вы несколько с ним козаков к Быхову послали от себя с добрым командиром, которого командира вы по сему письму учините Апостоленка, и так сим тихим образом всех трех можем в руки получить; к сему же то объявляем, что ежели вы и кроме сего способу можете их всех трех достать, то, не упуская времени, немедленно поимав и сковавоных, к нам пришлите, а ежели чаете, что уйдут, то лучше чрез сей случай, а пока оные попадутся, извольте о сем деле тихо держать, якобы не ведаете о сем. Два полка, которые для скорого похода шведского задержаны были в Смоленску, ныне посылаем немедленно к вам, при сем же просим вас, дабы вы о сем нижадной печали и сумнения не имели».

Между тем сам Кочубей не раз присылал с доносом на Мазепу и требовал, чтоб царь прислал к нему для свидания кого-нибудь из верных особ. Головкин отвечал ему из Бешенкович 11 марта: «Царское величество, рассудя о том, что таких важных дел, кроме знатнейших и верных особ, поверить невозможно, а посылка такой знатной особы в дальнее расстояние не могла б быть тайно, и чтоб не учинить тем подозрения; того ради указал мне к вашей милости писать, дабы ваша милость как наискорее приехал секретно в ближние места к Смоленску, где б я мог с вами видеться и о том деле разговаривать и советовать, дабы то злое начинание возможно было упредить, и какую б верную особу избрать на место того подозрительного, не умешкав; ибо ежели б такая перемена учинилась, а готовой бы особы не было, то б могло из того возмущение и Малороссийскому краю разорение и невинных кровопролитие произойти».

Из Бешенкович Головкин уехал в Витебск и отсюда писал Петру 18 марта: «Сего числа возвратился сюда от гетмана поручик Ушаков и привез от него лист к в. в-ству; он же, гетман, в листу своем ко мне пишет: ваше в-ство изволил ему указать тех воров, в руки поймав, послать к Москве, и надеется на помощь божию, что скоро приберет их в руки; только ежели их посылать к Москве, то боится он, гетман, чтоб не учинилось от полковников (которые им мало не все свойственные) в войску возмущение, которых подлинно тою посылкою может он, гетман, подвигнуть к себе на вражду и ненависть, и нарекут они, не зная подлинно без розыску и обличения их воровства, огласят в народе, что безвинно, с приватной его, гетманской, вражды то чинится, как и наперед сего было на него многое нарекание, когда и не такую знатнейшую особу, но пьяницу Палея, не объявя его вины, без всякого войскового суда, отослал к Москве, понеже и без того московским его духом называют. Того ради просит гетман, чтоб ваше в-ство повелел тех доносчиков с Москвы или в Киев, или в Батурин прислать и тамо о том воровстве очною ставкою розыскать, чтоб оное всем было явлено и не имели б на него нарекания. Того ради, государь, заблагорассудили мы до гетмана писать, дабы он, когда их в руки получит, не посылал к Москве, а прислал бы в Киев. И мнится нам, государь, что ежели он, гетман, их всех изловит, то не худо их взять и начало розыску учинить для удовольствия ему, гетману, и малороссийскому народу в Киеве, а потом мочно взять их, куда изволение ваше будет». Петр отвечал ему на это из Петербурга 6 апреля: «Когда получит гетман в руки тех, о которых к нему писано, и чтоб их оной прислал в Киев для нарекания на него от народа, и когда оные будут в Киеве, то лучше там разыскивать князь Дмитрию по прошению гетманскому, и для того и всех их, и письма, и чернеца с Москвы послать в Киев же (только надлежит оных за крепким караулом держать и чтоб солдаты стояли у них из тех двух присланных полков, а не из жилых). А когда тот розыск о гетманском деле кончится, тогда конечно надлежит их взять ближе и о факциях спрашивать, что князь Дмитрию не сделать».

6 апреля Головкин уже извещал Петра, что доносчики отдались в руки правительства, и спрашивал, как с ними поступить? «Получили мы от гетмана Мазепы письмо, что Кочубей и Искра, уведав о приближении посланных его для взятия их к маетности Кочубеевой, Диканьке, ушли сначала на Коломак, где нарочно в пасеке своей Искра сделал для уходу крепость, а потом, увидя, что в оной не могут борониться, побежали к Самаре, но и тамо, когда посланные гетманские, разделяся, зашли им перед, тогда они, оставя тот путь, ушли в местечко Ахтырского полку, именуемое Красный Кут, и обретаются под защищением ахтырского полковника Федора Осипова. Гетман зело опасается, чтоб ему не пострадать от соумышленников Кочубеевых и Искриных, а наипаче того, дабы они, обретаючись свободно и безопасно в близком от Полтавы расстоянии, видя свою крайнюю погибель, не возмутили против него на убийство народа малодушного чрез сродников своих, которых много есть знатных людей и при нем, гетмане, ныне в Хвастове и во всех полках. И для того зело он просит о посылке туды, в Ахтырку, указу о выдаче их и о присылке оных в Киев для розыску. И мы о сем зело было опечалились, дабы те воры не ушли за рубеж, в Крым или б не пристали к Булавину и запорожцам, но потом обрадовали нас присылкою поручик Озеров и капитан Дубенский, посланные к ним с письмами, что съехались они в местечке Ахтырского полка Богодухове, и тою-де присылкою зело благодарны и, на милость в. в-ства надеясь, едут они купно с ними на Белгород к Смоленску. Просим немедленно указа, где повелишь ими розыскивать, в Смоленске ль или в Киеве, и кому розыскивать? И от гетмана Мазепы требовать ли кого присланного с обличением на них, и, если явится их воровство, укажешь ли их пытать, а сюды, государь, в польские городы, кажется, брать их для розыску ради огласки от поляков не надлежит. И мы к гетману о всем том дали знать и обнадежили его вашею милостию и что будут они по приезде в Смоленск окованы, и чтоб он нимало не сомневался о том, чтоб их наветам какая подана была вера».

Петр отвечал 14 апреля: «Розыскивать лучше в Смоленску, а гетману прислать два указа: один тайной, чтоб он ведал про явной и не сумневался о оном, а в явном написать, что извещали на него в некоторых важных делех, и для б того он прислал кого от себя на тот розыск, а сей явной указ для Малороссийского краю, дабы видели, для чего оные держатся и что без суда никому никакого озлобления не чинится, а в Киев ныне посылать опасно, понеже не знаем, куды неприятельские будут обороты, и ежели на Украйну, тогда оных там держать сам знаешь каково». 18 апреля Кочубей, Искра и ахтырский полковник приблизились к Витебску и остановлены в миле от города на панском пустом дворе; с ними приехали: священник Иван Святайло с сыном, сотник Петр Кованко, крещеный жид Петр Яковлев, ездивший прежде с доносом от Кочубея в Москву, двое писарей, племянник Искры да 8 человек людей. На другой день, 19 апреля, Головкин и Шафиров ездили к гостям и прежде всего занялись расспросом ахтырского полковника, который показал уже известное из письма его к князю Голицыну. Потом был вызван из своей светлицы Кочубей, обнадежен милостию. великого государя и спрошен: с чем приехал – пусть объявит? Кочубей подал статьи:

1) в 1706 году говорил гетман мне в Минске наедине, что обещала и уверила его княгиня Дольская, мать Вишневецких, сделать его князем черниговским и Войску Запорожскому выпросить желаемые вольности у короля Станислава, ее близкого родственника; обещала она ему это в селе Белой Кринице на Волыни, где гетман крестил вместе с нею дитя у князя Януша Вишневецкого и говорил с нею много как в доме князя Януша, где пробыли вместе два дня, так и едучи на одних санях от Белой Криницы до Брод. Мазепа хвалился перед всеми, что княгиня Дольская прислала ему постель дорогую и хорошую и музыкантов с инструментами.

2) Однажды бранил Огинского, гетмана польного литовского, говоря: уже все паны от царя отстали, только он один, баламут, держится.

3) Когда в Батурин пришла весть, что король Август, оставивши Польшу, уехал в Саксонию к королю шведскому, то Мазепа сильно обрадовался и сказал в шутку: ох, чего боялись, того не убоялись!

4) В 1707 году, когда получено было известие, что в Пропойске и других городах белорусских литовские люди, бывшие под начальством Синицкого, вышедши из Быхова, перерезали русские отряды, то гетман начал этому смеяться и немерною радостью веселиться, много пил и нас поил, пил здоровье княгини Дольской, говоря: выпьем за здоровье княгини, ее милости, потому что пани знатная и разумная, моя голубка!

5) Говорил мне гетман, что король шведский пойдет из Саксонии в Польшу, а из Польши прямо на Москву, чтоб там поставить другого царя, а под Киев пойдет король Станислав со всеми польскими войсками, при которых будет и шведский генерал Реншольд с своею дивизиею. «И когда, – говорил гетман, – просил я у царя войска для обороны Киева и всей Украйны, то он мне сказал: довольно у вас своих войск, козацких и московских, которые теперь у вас. Так при наступлении короля Станислава придется соединиться с его войсками», – покончил гетман.

6) Когда я пришел просить позволения сделать торжественное обручение дочери моей с Чуйкевичем, то он мне сказал, чтоб я пышного обручения не делал и людей немного сбирал и свадьбою не спешил: как будем с ляхами в единстве, сказал он, то найдется для твоей дочери между ними жених, знатный какой-нибудь шляхтич, который твоей фортуне доброю будет подпорою, ибо хотя бы мы ляхам по доброй воле и не поддались, то они нас завоюют и непременно будем под ними. Я пришел в ужас от этих слов; сказал об них свату Чуйкевичу, и мы положили обвенчать детей наших без откладывания, что и сделали.

7) Сербский епископ Рувим, бывши у гетмана, заехал ко мне и говорил: гетман сильно печалился и слезно плакал, что царь наложил тяжкую подать лошадьми, гетман не знает, что вперед и делать.

8) Дочь моя, выданная за Чуйкевича, крестила вместе с гетманом жидовку; при этом случае Мазепа сказал ей, что Москва крепко старается взять всю малороссийскую Украйну.

9) Иезуит Заленский, ректор винницкий, будучи в Киеве, говорил: вы, паны козаки, ничего не бойтесь от шведа, который не на вас сбирается, а на Москву. Тот же ксендз говорил: никто не ведает, где огонь кроется и тлеет, но как разом вспыхнет, то пожар этот не легко можно будет потушить.

10) Будучи в Киево-Печерском монастыре, Мазепа запирался с полковниками и читал условия Гадяцкой комиссии, бывшей с ляхами при Выговском в измену его. И если б теперь не было намерения изменить, то зачем читать гадяцкие условия, заключенные с ляхами?

11) В декабре 1707 года пронеслась весть, что господин Кикин едет в Батурин, а вслед за ним сам государь с тем, чтоб гетмана взять в Москву; тогда Мазепа собрал 390 человек сердюков и устроил их при себе под начальством полковника Чечела, намереваясь обороняться и отстреливаться от великого государя, а сначала хотел уехать в Гадяч для защиты. Это верно, потому что преданные слуги гетманские сказывали на другой день, что они прошлую ночь провели с оружием наготове.

12) Ксендз Заленский приезжал на праздник Рождества Христова в Батурин, и пан Орлик, тайно один его встретивши, тайно же проводил в гетманский хутор под селом Бахмачем, откуда ночною порою приезжал ксендз к гетману на Гончаровку.

13) Есть в Полтаве козак Кондаченко, которого он посылал многократно к разным султанам и самому хану с словесными наказами. Мнится, что делал он это для того только, чтоб познакомиться с ними и получить доверие, дабы при удобном случае мог употребить их на свою пользу.

14) Пируя у меня и подвеселившись, когда начали пить за его здоровье, сказал со вздохом: «Благодарствую за приязнь, но что мне за утеха, когда я живу, не имея никогда совершенной надежды своей целости, безо всякого обеспечения, ожидая как вол обуха». Тут же говорил жене моей, хвалил гетманов изменивших, Выговского и Брюховецкого: «Хорошо начали Выговский и Брюховецкий, что хотели из неволи выбиться, но злые люди им в том помешали. И мы хотели бы о своей будущей целости и вольности войсковой промыслить, да не имеем еще теперь способу, особенно же потому, что не все наши в одномыслии находятся: вот и твоему мужу я несколько раз намекал о таких мыслях, как бы нам обеспечить целость нашу на будущее время как для себя, так и для потомства, но он ни одним словом мне не поможет, ни от кого не имею помощи, ни на кого не могу положиться. А другая трудность та, что орды не за нас: хан велел отвечать мне, что турецкий султан приказал ему держать орду крепко и ни к кому на помощь не посылать; на орду нет надежды, а тут, в Украйне, стоят хорошие московские войска, в Белой Руси хотя и дурные, но много их».

15) Говорил полковникам: может быть, вы думаете, что я намерен гетманство передать Войнаровскому; этого я не желаю; вольно вам будет выбрать на этот уряд кого хотите из среды себя, а Войнаровский проживет и своим отцовским куском, и тем, что я собрал. Я и теперь готов вам уступить гетманство; если между вами есть человек, который бы мог сейчас отчизну свою спасти, я ему уступлю гетманство, а если на меня эту тягость возлагаете, то извольте меня слушаться и на мой повод смотреть. На турок и татар нет нам никакой надежды, так надобно из другой бочки дело свое начинать, а уговорившись и постановивши на мере, надобно вдруг и за сабли приниматься.

16) Держит при себе слуг породы ляшской и употребляет их для всяких своих посылок, каких ему не позволено без именного указа великого государя.