Текст книги "Философия любви"

Ткёт

 
С невезеньем в летней стуже
приосанилась ботва,
где тоску я обнаружил,
там радёшенька братва.
 
 
Получает сверх всё меры,
компенсации не в счёт.
Заняли подряд все сферы.
Лизоблюдам ткёт почёт,
 
 
раздаёт им вождь погоны,
дарит злобы ордена.
Как один, все эпигоны
пьют запоями до дна.
 
 
Веселятся на Мальдивах,
яхты белые стоят.
Всё прекрасно, даже дивно.
И на кой Россия ляд
 
 
им сдалась, когда морские
волки им завидуют давно.
Есть у нас в стране другие,
те, кто смотрит всё в кино.
 

При вращении

 
Спасибо Гуголу за слово,
размещённое тобой,
принимаю за основу,
чтобы ринуться вновь в бой
 
 
за гармонию всех строчек,
без помарок в чистоте
и манишек, и сорочек,
без наклеек на ногте,
 
 
с чистотою изложенья
на беззвучной полосе,
с измененьем положенья
спиц в осеннем колесе
 
 
при вращении вдоль поля,
но без грустной колеи,
чтоб испытывать не долю –
состояние любви.
 
 
Отдаваться без остатка,
но без вывертов в словах.
Не нужна и мысль-заплатка
с беспокойствами в стихах.
 

Виражи не зли

 
Я войду в вираж глубокий
на пределе торжества.
Ты такой не одинокий,
и Душа твоя чиста.
 
 
Совесть, как хрусталь, прозрачна,
и без пятнышка она.
И в стихах так многозначна,
на Душе твоей весна
 
 
расцвела ромашкой белой
с солнышком любви внутри.
Что ты с ней, мой друг, ни делай,
будет признаком любви.
 
 
А вираж всё круче, круче.
Метров мало до Земли,
потому пробил я тучи.
Виражи свои не зли.
 
 
Выходи из них достойно,
чтоб посадку совершить
и любимой чтоб спокойно
было в этом стрессе жить.
 

В цугцванге

 
Едва «Е-4» и в дамках –
цугцванг обеспечен был мне.
И свет погасили вдруг в замках,
и кто-то взлетел на «коне»,
 
 
и буквою «Г» распластался
на фоне сибирских рек он.
И тут «Офицер» приподнялся,
пошёл по доске, будто слон.
 
 
«Ладья», погрустнев, шибанула,
сказав «Королю»: «Вот и «шах».
А «Ферзь» сожрала, как акула,
по «пешкам» промчался вдруг страх.
 
 
Тряслись не колени, а шеи,
их гладил вновь матами меч.
Снимались погоны, ливреи.
«Король» наш был вынужден лечь.
 
 
Проиграна партия в море,
председатель команду отдал.
Президент, где ты? – О! горе!
Мировой в цугцванге скандал!
 

Затеял

 
Засел до опупенья века
под злобный атомный шантаж,
в упор не видит человека,
войдя в беспрецедентный раж.
 
 
Сражение затеял в море,
таранил с матами буксир.
А россиян настигло горе –
эвакуирован факир,
 
 
решавший все проблемы с ходу
по телевизору, в момент.
Смотреть понравилось народу,
как палкой бьёт по тыкве мент
 
 
и тащит пацана с плакатом,
что нами управляет вор.
Вся нация в том виновата,
к тому ж с древнейших пор.
 
 
И на доске в учебном классе
написано, что «Путин – вор».
Училка негодует, в пасе
стращает, нужен, мол, террор.
 

Но с амбицией

 
Можешь ты писать отлично,
у меня сомнений нет,
даже где-то и критично.
Поэтический ты свет.
 
 
По сравнению с тобою
я, конечно, новичок
с незаконченной главою,
знаю точно свой шесток.
 
 
Там темно, зато уютно,
пишется строка в тиши,
а в строке со звоном лютни
пробуют броню Души
 
 
неизвестного Поэта,
но с амбицией сиять
ярче пятака в ответе,
чтоб аплодисменты снять.
 
 
Успокоиться на этом
празднике словесных драм.
Лучший ты ж создал на Свете
поэтический свой Храм.
 

Потянуло на сон

 
Индевеет вновь пространство,
свирепеет вновь зима,
холодов грядёт тиранство,
наступает рано тьма.
 
 
Сяду на диван, прилягу,
и слипаются глаза.
Выпиваю на ночь флягу,
не проспать приход стиха
 
 
я стараюсь непременно,
вот записываю вновь,
левой, правою мгновенно
пару сотен ветхих слов.
 
 
Получается свобода
на листе, в экране тож.
Хряпнулся со сноуборда,
засадил в промежность нож.
 
 
Захотел идти обманом
от себя в осенний день,
 
 
что скрывался под туманом,
позабыв на пляже тень,
 
 
та скукожилась под снегом
на шезлонге тишины.
Подружился я с омегой,
весел был, но со спины.
 
 
Не заметили таланта,
письма мне не помогли.
Обремкались чудо-банты,
от хлопот не сберегли,
 
 
суетливость помешала
на восходе злой молвы,
что про жизнь мою вещала
на потребу злой Москвы.
 
 
Оказался ей не нужен,
был испорчен телефон.
Всё хрипел, как бы контужен,
потянуло вдруг на сон.
 
 
И уснул в осенней стуже
под умеренную дрожь,
отразился в прошлой луже,
профиль был собой хорош.
 

Подо мной Париж

 
До сих пор летаю в поднебесье,
разбегаюсь и лечу,
слышу прошлого я песни,
вижу в будущем свечу.
 
 
Ветер свищет, словно память
возвращается. Шалишь,
леденящая мне память:
подо мной опять Париж
 
 
проплывает в синей дымке,
в невесомости парю.
Вьётся над рекою зимник,
упирается в зарю.
 
 
Раздвигается пространство,
солнце выплыло наверх.
Поглядел направо, братцы,
мне крылом маячит стерх.
 
 
Возвращается в гнездовье,
что оставил пред зимой,
где он встретился с любовью,
обзавёлся где семьёй.
 

Возвращать не стали

 
Всё нормально, всё прекрасно.
Муза вдохновляет вновь.
Взяли с ней вчера мы кассу,
оказалась там любовь.
 
 
Возвращать её не стали,
а оставили себе.
Началось по жизни ралли
в перманентной зорь борьбе.
 
 
Не страшили нас кюветы
и болот сухой настил.
Ожидали нас корветы,
где когда-то я гостил.
 
 
В бухту мы вошли и с ходу
протаранили буксир.
«Он не в те притопал воды!» –
так сказал в Кремле факир.
 
 
В лидеры товарищ метит
в Мире истинных свобод.
«Воды наши, знайте, эти,
регулируем проход!»
 

Приносит плоды

 
Живое общенье с народом
приносит удачи плоды,
под нежным, святым небосводом
я в руки вниманья бразды
 
 
беру в одиозности зала
под громкие возгласы: «Спой!»
Пою, что пока не читала
под стрессом весенней порой
 
 
та публика с добрым вниманьем,
без похоти зыбких времён.
С тяжёлым, как песня, признаньем
в пространстве средь новых имён.
 
 
Теряется песня сомнений
под звуки толпящихся масс
и злобных в словах намерений.
Теряет свой курс ватерпас.
 
 
Летим, гироскоп сохраняет
заведомо истинный курс,
а время в сознании вянет.
Но я, извините, не трус.
 
 
По звёздам замеренный угол
выводит на льдину в былом,
как будто пропаханный плугом,
вновь Полюс цветёт под крылом.
 
 
Мы трактор везём с трактористом,
в придачу и нож с котелком,
и в небо суровое мглисто
единым всё взяли броском.
 
 
Ли-2 оторвался от льдины,
с трудом он набрал высоту.
Мы с лайнером были едины
и сели в ледовом порту.
 
 
Нас Полюс встречал всех красиво,
палатки хранили тепло.
Была тут вся с нами Россия.
И лёд засверкал, как стекло.
 
 
Работа была тракториста
отличной на Полюсе вьюг.
И взлёт выполнялся по чистой
полоске по курсу на Юг.
 

Забываем числа

 
А в стихах какие страны,
поэтический в них Мир,
где залечивают раны
и сгоняют лишний жир,
 
 
что окутывает мысли
на пути в иную даль.
Забываем даже числа,
прикрывает их вуаль.
 
 
Иногда снимаем шоры,
чтобы видеть перманент,
и, задёргивая шторы,
появляется агент.
 
 
Ты не должен, но обязан
шпоры в шопе подобрать,
потому как ты повязан
всю ошпорить за ночь рать,
 
 
чтоб коней волтузить ими,
подгоняя на галоп,
зарабатывая имя,
хоть по жизни остолоп.
 

Заточил

 
Заслоняют солнце, звёзды,
даже чудную луну,
не меняя в грусти позы,
нарушают тишину
беспокойного стремленья
угодить на пьедестал
и от прозы удаленье.
Что, нарвался на скандал?
 
 
Посетивший берег невский,
нагулявший мыслей жир,
вдруг залаял пан Валевский,
заточил свои ножи
на дитя войны жестокой,
что лишила нежных благ,
искалечила истоки.
До чего панове нагл,
 
 
защищал когда-то Польшу,
будто истинный поляк,
дальше грязи больше, больше,
смыл весь глянец, смыл и лак,
превратился в «патриота»
с «русофобией» в борьбе.
 
 
Косит, что ль, под идиота
со звездой на злобном лбе?
 
 
Беспардонно заявляет:
«Как советский я поляк», –
и, наглея, тут же травит
грубостей его аншлаг.
 
 
Он Израилю грозится,
клеветою брызжет он,
выгораживает, злится,
словно на пятно, пижон.
 
 
И поглядывает стрёмно
на безнравственную власть,
предан ей в златой короне,
повалила, видно, масть –
наградили за участье,
за поддержку дикой лжи,
и считает пан за счастье
рвать в нелепости гужи.
 
 
И куда помчится тройка-
Русь – агрессор в мире зла?!
Завладела паранойя
паном, видимо, с утра.
 

Сверкать

 
И пусть улыбается солнце.
«Чуть жив», – говорит воробей.
Над нами летает вновь стронций.
Пернатый, а ты не робей!
 
 
Пройдёмся по снежной дороге,
над полем судьбы пролетим
и встретим себя на пороге,
с пургою в метель, как экстрим,
 
 
попробуем вырваться к солнцу
за облаком новых времён,
что инеем за ночь был соткан,
сверкать и смеяться чтоб днём.
 
 
И всё получилось, как надо,
поднялся над облаком в дым,
наверно, за это награда,
почувствовать чтоб молодым.
 
 
И им оставаться навечно
в пространстве красивой мечты,
где Путь в безусловности Млечный
есть Вечность её высоты.
 

Днесь

 
На «тридцатки» меняйте не совесть.
Берегите вы смолоду честь!
Захочу, напишу я и повесть,
сочинял под диктовку я днесь.
Не скажу,
                чтобы было всё гладко.
Неудача рождает успех,
и становится скучно и гадко,
саркастический слышится смех.
Я стерплю безусловную прелесть
издевательств над чистой строкой.
Беззастенчиво с грубостью пелось,
дирижёрскою правил рукой
оголтелый с виной безутешной,
хлебанутый под сутью
                                     интриг.
Вместо копий звенящие пешни
на открытых полях без вериг.
Вспоминается грубо искусство
перевёртышей в летнем дожде,
что приходит вечернее чувство
в безнадёжном, что грусть,
                                             рубеже.
 

Не перешёл на крик

 
Иду по кругу невезенья,
считаю звёзды на пруду
и восстанавливаю звенья,
что выпали вновь поутру.
 
 
Настанет вечер оправданья,
закрою истину в тетрадь,
и пусть останется преданьем,
чтоб было ночью что читать.
 
 
Под утро оправдаюсь снова
я перед будущей строкой.
И пусть звучит душевно слово.
Поэт как чувственный ковбой,
 
 
не укрощающий Пегаса
при взлёте на вершину Миг.
Свеча покуда не погасла,
не перешёл момент на крик.
 
 
В необоснованном пространстве
и на печальном рубеже,
где с новой силою тиранство
явилось в злобном мираже.
 

Прочесала

 
Всё прекрасно без натяга.
Умываюсь я росой
и хожу в лесу бродягой,
да к тому ж ещё босой,
 
 
закаляюсь повседневно,
потому что выходной,
и смотрю на зори гневно,
не видать их ни одной.
 
 
На углу стоит аптека,
а над ней горит фонарь.
Попадаю под опеку.
Надоел крутой звонарь.
 
 
Дал бы я ему по роже,
но допрыгнуть не могу.
На ходулях он, похоже.
И понять я не могу.
 
 
Для чего «фонарь, аптека»
на безнравственном углу.
Я, наверное, калека,
коль понять их не могу,
 
 
толстосумов за забором
в вероятности лесной.
Грусть, наверно, с перебором
даже осенью ль, весной.
 
 
А зима хлопочет вьюгой
и с метелью снеговой.
Прочесала поле плугом,
вот и спит зима совой
 
 
до начала окончанья
налетающей грозы.
Согласившись на молчанье
до предутренней звезды.
 
 
Утро наступило хмурым,
повалил некрупный снег.
Мой Пегас вдруг стал каурым
и замедлил резвый бег.
 
 
Звёздный шорох стал звончее,
заалела в нём заря,
стала выглядеть сочнее,
переливчато горя.
 

Поклонился каждый

 
Мы туда всегда успеем,
как бы пережить себя.
На Душе моей светлеет
и поёт тромбон-труба.
 
 
Печка топится дровами,
раздавая всем тепло.
Упиваюсь я стихами,
равнодушное село
 
 
взбудоражилось однажды,
прочитало опус мой,
поклонился в ноги каждый
чистой истине степной.
 
 
Поклонился я сельчанам
за красивый интерес,
даже тем, кто промолчали.
Соловьём запел скворец,
 
 
промяукал по-кошачьи
и напомнил, кто есть кто.
Я поглядывал из чащи,
словно бы смотрел кино.
 

Я повторяю днями

 
Чем чаще думаем о ней,
тем глубже наше чувство,
не думая о беге дней,
становится чуть даже грустно.
 
 
Улыбка милой – торжество
любви к единственной и нежной.
Какое светлое число,
рождённое святой надеждой.
 
 
Не покидает никогда,
что весело всегда нам вместе.
Не старят Души нам года,
и юности звучат в них песни,
 
 
а имя вызывает взлёт.
Его я повторяю днями.
Душа трепещет и поёт,
когда довольна ты сынами.
 
 
Они тебя боготворят,
исполняют с ходу просто.
С тобою нежно говорят,
откликаются на просьбы.
 

Всем пора

 
Всё прекрасно, не напрасно
посвящаются стихи.
Далеко вопрос не частный,
хоть расставлены силки.
 
 
Я хочу дойти до сути,
мыслей ход, Поэт, понять
в этот век довольно лютый.
Но не стану я пенять.
 
 
Меряю своим аршином
радость жизни, благодать.
Жизнь беспечная свершилась,
всем пора в стране восстать
 
 
против подлости и чванства,
и того же воровства
с наглостью преступной власти,
хамства, дури торжества.
 
 
А иначе всё пропало.
Где страна и где успех?
Снова мы живём в опале
под всемирный горький смех.
 

Одолеем

 
Я смотрю открытым чистым взором
за осенней грусти поворот,
он рисуется степным простором,
словно бы
                 зари печётся торт.
Мы с тобой отведаем все сласти,
что нам дарит с щедростью любовь.
Всё, родная, в нашей нежной власти
и с охапкой ветреных стихов.
Пусть прочтут
                  пурга с метельной вьюгой,
мы заслушаемся песней той.
Вмиг избавимся мы от испуга,
и, любуясь
                 снежной чистотой,
одолеем все свои невзгоды
на пути свободы торжества,
где луна рисует нам обводы,
профиль истинного
                                 божества.
А Луна с Венерою в окошке
отражается с утра. Вчера
месяц серебристый, словно ковшик,
звёзды лил, как дождик из ведра.
 

Не до свинства

 
Нам вчера открыли лавку,
продают опять халву.
Кот лежит на жёлтой лавке,
лижет торт опять «Москву».
 
 
Что касаемо той «Клавки»,
знать, клавиатуре честь.
Застегнуть пора булавки
и на стул в углу присесть.
 
 
Отдохнуть на той лежанке,
не выдавливая сок,
заглотнуть пора полбанки,
подоспел, как видишь, срок.
 
 
И отвлечься бы от «Клавки»,
хватит тыкать ей в лицо,
повышая жизни ставки,
попивать в ночи винцо.
 
 
И, до истины добравшись,
отдохнуть хоть пару дней.
Не до свинства, но нажравшись,
наливать себе полней.
 

Хочу на Родину

 
Люблю безрадостный Париж
и арку победителей российских.
Над ним в безветрие паришь,
в «Бистро» наевшись щей там кислых,
хочу на Родину свою,
уж хватит пребывать в загуле.
Я песню про Париж спою,
но только в милом Барнауле.
 
 
Есть и у нас святое место,
куда стремлюсь я каждый день.
В Барнауле я известный,
известного в Париже тень.
Здесь нас с утра встречает Пушкин.
А кто в Париже встретит нас?
Нет, ни ногой я из избушки,
к тому же тут и мой Пегас.
 
 
И Муза тоже вместе с нами,
настроенная лира вон в углу,
забитый плотными стихами,
они у всех нас на слуху.
Монмартр раскинулся над Обью
с подъёмом в гору на обед.
 
 
Нас угощают местной воблой
и кастрюком – большой респект.
 
 
Мы наедаемся досыта
и отдыхаем до утра,
над нами кружит листьев свита.
И сохнут вёсла, якоря,
 
 
а ветер воет за палаткой.
Ругается как будто он.
И грунт под нами больно шаткий,
как в Конституции закон.
 
 
Нельзя ни то давно, ни это,
рыбалку взяли под запрет.
Всё деградации примета,
свободе слова вождь привет
давно послал, под блажью
«консервы» кажут по ТВ.
А мы едим уху стерляжью
под ивой грустной, на траве.
 

Не поймёт

Все красивыми быть рады.

В. Старосельский

 
Все красавцы бестолковы,
по себе о том сужу.
В мимолётности подкован,
непонятно лишь ежу
да бобру, что грыз лесину
на ручье без выходных.
Жалко всё-таки осину.
Били и меня под дых,
вытерпел геройски пытки
от старлея КГБ.
Был он, падла, дюже прыткий.
Победил его в борьбе
на ковре безвинных песен
под гитарный в жизнь аккорд.
Стал гэбист неинтересен.
Не поймёт степной народ.
Гляньте, он толпой толпится
у Мавзолея на плацу
и насилием гордится.
Фигу кажут, как истцу.
Ну и что, что Страсбург
вынес обвиненье. Вождь
на ходули встал, чтоб с Трампом
поздороваться, хорош…
В Сингапур на саммит Вова
задержался на Кремле,
и ему не дали слова.
Врать нельзя на той Земле.
И несолоно хлебавши
 
 
ожидал начала он,
разводить не надо шашни,
Ангел Меркель и Макрон.
Сингапурец без стесненья
через рамки пропустил
кодлы подлой появленье,
вкусным чаем угостил.
Чаепитием закончил
саммит. Зря ты, вождь, шалишь,
съел из крабов тонкий пончик,
на закуску подан шиш.
Председатели, учитесь,
хама урезонить как,
надо вам посингапурить,
не устраивая драк.
 

И к тому же

 
Алюминием завалит
и деревню, и село.
Это вам не трали-вали,
жить с печалью весело.
 
 
Он на скрипке песнь затянет,
перетянет пояса,
и любовь к весне завянет,
не найдёт ни колеса,
 
 
лишь оглобли да цугундер.
Ох! Держитесь, господа
и холопы, вас же груды,
знать, расходы на года.
 
 
Цинкачи и алюмийцы,
тибрить все вы мастера.
А по сути кровопийцы
и к тому же фраера.
 
 
С вами разговор короткий.
Без сомнений нет надежд.
Говорил нам утром ротный:
«Выбью я из вас невежд!»
 

Вырастут мгновенно

 
Коль настал вдруг этот кризис,
надо санкции ввести,
чтоб слова на нас не злились,
чисто поле подмести,
 
 
мысли вырастут мгновенно,
словно бы на поле рожь.
Не вводите внутривенно
льющуюся в брызгах ложь.
 
 
Сложности пройдут под вечер,
покорится снова лист,
тот, что был вечор отмечен,
снова что остался чист.
 
 
И польётся мысль на счастье,
лист заполнится стихом.
Будет грусть опять смеяться
на безветрии глухом.
 
 
Не уйти нам от веселья,
так решили Небеса.
Скрыться где от мелкотемья,
вырублены все леса.
 

Озарилась

 
Падал снег мне на ладошки,
я из школы шёл домой,
увидал внизу окошки
и понёсся, боже мой,
 
 
на подсумке, что от брата.
Возвратился он с войны.
В зависти грустят ребята
всей неласковой страны.
 
 
Открываю дверь пинками,
захожу, а окон нет.
Я заклеил их стихами
и зажёг лучинный свет.
 
 
Озарилась неизвестность
и две лавки у окна,
а за ним в тумане местность,
воспитавшая меня,
 
 
где я бегал за конями,
погонялою служил.
Целыми купался днями
по Оби, как есть, кружил.
 

Осермяженное

 
Грусть осенняя кричала,
словно ворон на суку.
Я отчалил от причала
и поглядывал в реку –
 
 
отражался профиль грусти
в пенном облаке волны.
Ну и пусть они клянутся,
что недолго до весны.
 
 
Осермяженное слово
ляжет вскорости на лист.
И сказать вам надо снова,
что Поэт душою чист.
 
 
Никогда он не обманет,
перманентною строкой
досаждать он вам не станет,
не нарушит ваш покой.
 
 
Успокоит в день печали
и надежду вселит в вас,
чтобы Духом вы крепчали,
многих так Поэт уж спас.
 

Обошлись

 
Эх! Пойду я в поле чисто
за тоскливый поворот,
где за горизонтом мглисто.
Время там наоборот
 
 
движется без стрелок скуки,
поднимая груз времён.
Там отсутствуют все муки,
нет ни галок, ни ворон.
 
 
Воробьи летают хором –
наши злобные слова,
вылетев из подлых споров,
пригорюнится Москва,
 
 
лютый Мир давно покинул,
изменил повестку дня.
Обошлись пока без мины,
без фронтального огня.
 
 
Но никто, увы, не верит,
на игле ТВ сидят,
и идём дорогой терний
и не соблюдаем дат.
 

Нерешаема

 
Чтоб понять своё предназначенье,
надо самого себя признать
за Поэта нового теченья,
чтобы все эпохи в стих связать.
 
 
– Нерешаема задача эта, –
мне ответит тут же большинство.
Не пойму я лишь того Поэта.
Где спрошу я мысли торжество?
 
 
Чтоб понять цену нам этой жизни,
надо бы познать своё в нём «Я»
и доверие во всём Отчизне,
во главе угла должна семья
 
 
находиться всё же по закону,
не по вероятности степной,
где молиться надо на Икону,
так как принято самой семьёй.
 
 
Исполняя все каноны Духа,
понимая смысл до запятой.
И не слушать грусть с тоской вполуха,
не якшаясь в сути с пустотой.
 

Штопали

Вячеславу Полканову

 
Лес становится прозрачным,
облака плывут над ним.
Написал ты, Слава, смачно,
знать, не зря с тобой грустим,
 
 
что так тяжело России
избавляться от тоски.
Мы не зря же грязь месили,
штопали свои носки.
 
 
Не ходили в рестораны,
отдыхали у реки,
ставили на рыб экраны,
собирали в туески
 
 
ты морошку, я бруснику
по заброшенным борам,
поклоняясь святым Ликам,
посещая Божий Храм.
 

Философствуя

 
Изувеченное время
грубой сталинской рукой.
Вековое наше бремя –
называется тоской
по державности Великой
с ликом гордого Царя,
ставшею опять безликой
с дьявольского октября.
Переход тут ох как нужен…
…не находятся слова
ни внутри и ни снаружи,
всюду пыль и синева.
И уехали за город,
чтоб с ружьишком побродить,
устранить ружейный голод,
пару уток задробить.
На охоте в понедельник:
– Нефертити! – я сказал, –
что скукожился, подельник?!
Впереди нас ждёт вокзал
и вагон с решёткой грусти
со стальною дверью лет.
Прутья там устали гнуться.
Три котлеты на обед.
 
 
Через воды Забайкалья
на алтайской стороне
жизнь идёт, как в зазеркалье,
непонятная вполне.
К нам посажен был Томенко,
хоть никто не избирал,
обещал поправить громко,
 
 
а выходит, что наврал.
Цены вверх взлетели в пятый
иль уже в десятый раз.
Вновь находится край в пате
и буксует, словно КрАЗ
на заносе под горою
в тишине запретных мер,
и любуется зарёю
шоферюга на манер
«Неизвестного солдата»
с вечным пламенем войны.
Он на фронт пошёл по блату,
жертвой чтобы стать страны.
Вот без имени зарыли
в общий грубый Шар Земной
и плитой его накрыли
с красно-звёздною дырой.
Подвели горелку с газом
из сибирской стороны.
Успокоились все разом,
будто не было войны.
Холода пришли в субботу,
началась в свету зима.
«Птицу видно по полёту».
За метелью кутерьма
опустила крылья-тучи,
повалил холодный снег.
Гимн безнравственный заучен,
распевает человек,
у которого отняли
мысли с лёгкостью снежка.
Нет легированной стали
у давнишнего дружка.
Незаконное сознанье
и без чипов голова.
 
 
Одиозное стенанье,
ходит голая молва.
Пристыдили, ей же в радость
оставаться в неглиже.
Вот такая это гадость,
сбросить бы на вираже
неизвестности слиянья,
философствуя в ночи,
усмиряя пыл сиянья,
подбирая не ключи –
код свободной расшифровки
кода новых новостей.
Изготовлены поковки.
Вновь разрушен Колизей,
а в России мост с дорогой
над пучиною морской.
«Эй, мужик, скобу не трогай!» –
я прочёл тут под строкой.
В занавешенном узоре
за печатью цирковой
много истинных историй.
Мяч, летевший угловой,
отбивая, понимаю,
не по центру врезал друг.
Представление ломаю,
замыкаю срыва круг.
Выраженье в обиходе
помещается в строку.
Иногда, порой находит,
где «мерси», к тому ж «боку».
Узнавание мотива
впечатляет тишину,
что собою речь затмила
и списала на вину
беспокойного пространства
 
 
на оси былых времён.
Уходили от тиранства
под безветрием знамён.
Раздавали всем подарки,
что купили сами мы,
удручённые подранки,
обездолены с войны
и до дней суровых козней
над безумием толпы,
в несогласии елозят,
вяжут словно бы снопы.
Обмолот начался. Осень
завершила свой скандал.
Я опять встаю не в восемь,
как безнравственный вандал,
в перманентном состоянье
ухожу за поворот,
где дороги. Под влияньем
в странной глупости народ
не выходит на поляну,
где работает буфет.
И пасутся ночью лани,
им стихи читает Фет
с выражением стратега
в безударном мираже,
в нём пылит опять телега –
засексотил Бомарше.
Лев Толстой, слегка картавя,
прочитал «Войну и Мир»
в приснопамятной октаве,
где ни слова за Сибирь
не помолвил в окаянстве.
Отлучён попами граф.
Не замечен в горьком пьянстве,
поправляя тёплый шарф,
 
 
недолюбливал Шекспира,
потому что выше был.
Неостывшая сатира –
в нерастраченности пыл
остаётся актуален
и в печальный беспредел.
Был высоко Лев морален,
неприятно покраснел.
Стыдно за Петра, что в Думе,
подхалим был на ТВ,
в гаме, мате, в толстом шуме
злой потомок не вполне
понимает, что марает
графа-предка чистоту.
С Бесом в салочки играет,
сидя ночью на кусту.
Завершила бег свой осень,
лету подвела итог.
У кого о том ни спросим,
слышим: «Да поможет Бог
нам пройти сквозь зиму эту,
сохранив потенциал.
Хочется зимой Поэту,
чтобы Дух повосклицал!
О нормальности в изгибах
в беззастенчивости дней,
о прочитанных в ночь книгах
с беспокойствами идей.
И подняться над печалью
независимой строкой,
что течёт под снежной шалью
без волнения рекой.
Завершатся передряги,
солнечный придёт рассвет,
и развеются напряги,
 
 
сформируется ответ
на вопросы от везенья
к безответственной стране.
Изменяя угол зренья,
окажусь ли на «бревне»
в исполнении соскока
с поворотом восемь раз.
С чудесами от Укока
заработал ватерпас.
Курс подобран в направленье
на Телецкого ручьи.
Решено всё на правленье,
что стихи мои ничьи.
День закончился, а слава
запечатана в конверт.
В дверь стучит ко мне облава
и кричит: «Ты не Поэт!»