Текст книги "Андрей Кожухов"

Глава VIII
Размышления Репина

Зина и Вербицкий отправились в назначенное время в Дубравник, и через несколько дней получилось письмо об их благополучном прибытии. Еще через десять дней пришло другое письмо, с известием от Зины, что дело идёт на лад и что «счёты скоро будут сведены». Но эти счёты свести не удалось ни тогда, ни позже. Случилось так, что прокурор, по распоряжению которого учинено было гнусное издевательство, узнал о грозившем ему смертном приговоре. Охваченный паническим ужасом, он оставил город под предлогом внезапной болезни. Через месяц до революционеров дошло известие о его добровольной отставке.

Как ни были злы на него революционеры в Дубравнике, им пришлось оставить его в покое. У террористов было ненарушимым правилом, что с той минуты, как официальное лицо добровольно сходит со сцены и перестаёт быть вредным, его ни в каком случае нельзя убивать из одной мести. Нескольким трусам удалось таким образом избежать назначенной им кары.

Группа людей, собравшаяся для мщения, не была, однако, распущена. Так как они уже были на месте, имели конспиративную квартиру, часовых и все остальное наготове, то было предложено предпринять более трудное дело: освободить трех революционеров: Бориса и его товарищей – Левшина и Клейна, сидевших в ожидании суда в дубравниковской тюрьме. Зина написала об этом петербуржцам, и они от души одобрили новый план, обещая помочь товарищам деньгами и, если нужно, людьми.

Андрей ждал каждый день, что его позовут в Дубравник, но не удивлялся, когда проходили недели за неделями, а он все еще оставался на старом месте. Было условлено, что Зина, заведовавшая приготовлениями, не будет звать его до приближения момента решительного действия, а он знал по опыту, как трудно организовать такого рода попытки.

В Петербурге было пусто и скучно, как это обыкновенно бывает в летние месяцы. Палящий зной короткого лета гонит из душного, пропитанного миазмами города всех, кто только имеет возможность вздохнуть свежим воздухом. Рабочий и интеллигентный класс спешат в деревню: одни – для работы, другие – для отдыха, и этим ослабляется движение во всех отраслях общественной и интеллектуальной жизни в столице. Революция, как и все остальное, отдыхает во время жаркого сезона, и ее горючие элементы рассеиваются широко и далеко по всей стране.

В этом году, впрочем, лето было оживлённее обыкновенного, главным образом благодаря пропаганде между фабричными рабочими, которых в столице довольно много и летом и зимою. Андрей посвятил этому делу всю свою энергию, пока его услуг не требовалось ни для чего другого. В прежние годы он усердно занимался пропагандой между рабочими. У него было в этой среде много знакомых, и некоторые из них были еще в Петербурге; теперь они приветствовали его как старого приятеля. Недели в две Андрей вполне свыкся с людьми и с делом. Рабочие любили его за простоту и серьёзное отношение к занятиям и слушали с удовольствием его простые, понятные речи. Со своей стороны Андрей чувствовал себя хорошо среди рабочих и предпочитал пропаганду между ними всякой другой работе. В этом он представлял полную противоположность Жоржу, который находил более подходящую для себя сферу среди студентов и образованных людей, где его блестящие качества производили больше эффекта.

Было светлое, жаркое воскресенье в первой половине августа. Андрей возвращался с рабочего собрания на Выборгской стороне, находившейся в его ведении. Дойдя до Литейного моста, он взглянул на никелевые часы. Было ровно шесть, и он стал размышлять, перейти ли ему мост и вернуться к себе на квартиру или же сесть на конку, которая через час подвезёт его почти к самым дверям дачи Репина на Чёрной речке. День и час были самыми подходящими для визита. Но все-таки он не сразу решился. Он навестил Репиных два раза на прошлой неделе, и несомненно было бы благоразумнее не показываться опять так скоро. Туча, собиравшаяся два месяца тому назад над головой Репина, теперь рассеялась. Новаковского выпустили, так как полиция в Дубравнике не напала, к счастью, на следы компрометирующих его связей. Репина больше не трогали, и дом его был настолько безопасен, насколько это возможно в России. Но посещения «нелегальных» составляют опасность сами по себе и не должны повторяться слишком часто.

Андрей решил быть благоразумным и пойти домой, хотя его комната представлялась ему в эту минуту пустой и мрачной. Он направился к мосту и даже перешёл через него, стараясь сосредоточиться на мысли о том, что он будет делать дома. Но все это было чистым лицемерием, так как он отлично знал, что домой не пойдёт. Когда, дойдя до противоположного конца моста, он увидел приближающуюся к нему дачную конку и на ней одно свободное место на задней площадке, около кондуктора, он поспешил вскочить, сообразивши вполне правильно, что сегодня воскресенье и следующие конки могут быть битком набиты. «Не нужно быть чересчур осторожным; это портит характер, – уговаривал он самого себя. – В загородных местах полиция вообще небрежна, все делается спустя рукава и бояться совершенно нечего. Лишний приезд не имеет ровно никакого значения, особенно в воскресенье, когда всегда бывают гости из города».

Собрание, с которого Андрей только что возвращался, было очень удачное. На нем сообщили об образовании новой ветви на одной из очень больших фабрик по соседству; перспектива была самая блестящая, и он охотно смотрел на все глазами оптимиста.

Через открытое окно он мог видеть пассажиров, сидящих вплотную, как сельди в бочонке, с детьми на коленях. Большинство едущих было в праздничных платьях и с праздничным выражением на лицах. Приказчики, мелочные торговцы, мелкие чиновники, не имеющие средств жить летом на даче, пользовались хорошей погодой для прогулки. Андрей помнил, что по воскресеньям бывает музыка в парке. Тане нужно будет иметь провожатого, так как отец ее занимается по вечерам. Если Криволуцкий не вздумает помешать им, они проведут чудный вечер.

Со времени их первого знакомства, два месяца тому назад, не проходило недели без того, чтобы он не видел Тани – сначала случайно, а потом благодаря комбинациям, которые всегда как-то складывались в его пользу. С переездом же Репиных на Чёрную речку они видались еще чаще. Сравнительная свобода дачников от полиции допускала ослабление крайней осмотрительности, необходимой в городе. Большинство своих свободных вечеров Андрей проводил или у Репиных, или у Лены Зубовой, которая взяла на лето комнату по соседству; Таня была ее постоянной гостьей.

Он был настолько старше Тани благодаря своему жизненному опыту, что эта девятнадцатилетняя девушка казалась ему почти ребёнком. Но у них было много общего во вкусах, складе ума и в каком-то почти интуитивном взаимном понимании, придававшем ее обществу особую прелесть в его глазах. Он не боялся, чтобы эта близость с очаровательной девушкой стала опасной для его душевного спокойствия. За Таню же нечего было беспокоиться – в нем самом не было ничего такого, что могло бы пленить ее воображение. Многие женщины «очень любили его», но всегда выходили замуж за кого-нибудь другого. Такова была его судьба, и он охотно мирился с нею. Женская любовь – большое, но очень опасное счастье; революционеру лучше обходиться без него.

Притом же Таню любил Жорж, который был для него больше чем братом, и вначале ему казалось, что она отвечает Жоржу взаимностью. Это исключало всякую возможность смотреть на нее иначе как на сестру. Через несколько времени он, правда, начал сомневаться относительно ее чувств к Жоржу. Но между ними уже установились братские, непринуждённые отношения, и они закреплялись всё более и более по мере сближения. Он с интересом наблюдал за ростом и развитием молодой души, с ее страстными порывами и робкими колебаниями, с ее надеждами и тревогами.

Этому интересу, а не какому-нибудь другому, более сильному чувству приписывал он почти болезненное стремление видеть ее, грусть, находившую на него, когда что-нибудь лишало его этой радости, и постоянное направление мыслей все в одну и ту же сторону. Такое душевное настроение удивило, но не испугало Андрея, когда он недавно обратил на него внимание. И, странное дело, именно мысль о любви другого ослепляла его насчёт своей собственной любви. Его трезвое отношение к молодой девушке представляло такой контраст с экзальтированностью его друга, что казалось невозможным, чтобы они оба находились под влиянием одного и того же чувства.

Жорж реже бывал на Чёрной речке, чем Андрей. Он был очень занят газетным делом, так как большинство других сотрудников разъехались. Но Андрей надеялся встретиться с ним в это воскресенье, так как не видал его целую неделю.

Войдя в хорошенький домик Репина, построенный в русском стиле, Андрей застал адвоката одного. Тани не было дома. Репин сказал, что Лена зашла за нею, а Жорж ждал их в парке. Они пойдут гулять и вернутся, вероятно, только поздно вечером. Сильно разочарованный, Андрей собирался уже уходить, но хозяин задержал его:

– Отдохните немного и закурите сигару. Я теперь не работаю.

Перед ним лежала новая книжка журнала и нож из слоновой кости: читая, он разрезал листы.

– Откуда вы теперь и что слышно в ваших краях? – спросил Репин. – Не собираетесь ли взорвать нас? Вы, пожалуй, прилаживали уже фитиль?

– Ничего столь ужасного не предвидится, – ответил Андрей. – Я только что с нашего собрания рабочих.

– В самом деле? Разве вы занимаетесь пропагандой? – удивился Репин.

– Да, особенно в этом году.

Репин очень заинтересовался.

– И ваши усилия приносят какие-нибудь результаты? – спросил он недоверчиво.

– Конечно! – ответил Андрей. – Зачем же иначе было бы работать?

– О, люди часто всего упорнее ведут самые безнадёжные дела! – возразил Репин.

Дворянин по рождению, воспитанный в помещичьей дореформенной обстановке, Репин, как все люди его поколения, считал, что пропасть между интеллигенцией и народом непроходима. Как защитник по некоторым процессам, он знал нескольких человек из рабочих и крестьян, стоявших в братских отношениях с их товарищами из интеллигенции, и это поразило его как нечто совершенно новое. Но одна ласточка или даже полдюжины ласточек не делают весны. Он всё еще не доверял возможности слияния и рад был что-нибудь услыхать об этом от человека, очевидно хорошо знакомого с вопросом. Он слушал Андрея с большим вниманием, кивая седой головой в знак одобрения.

– Да, это хорошее начало, – сказал он наконец, – и самая важная часть вашей работы, единственная, в сущности, которую я безусловно одобряю. Я вам очень благодарен за ваши сведения.

Они часто обсуждали вдвоём разные революционные и политические вопросы. Изо всех приятелей его дочери, бывавших у них в доме, старый адвокат больше всех любил Андрея и охотнее всего беседовал с ним. Они, конечно, ни в чем не соглашались, но гораздо меньше расходились и лучше понимали друг друга, чем все остальные, так как положительность Андрея сглаживала значительную разницу лет между ними.

– Теперь мне пора идти, – сказал Андрей, поднимаясь. – Я пройдусь по парку, авось набреду на них. Во всяком случае, передайте мой привет Татьяне Григорьевне. – Он торопливо вышел.

Оставшись один, Репин раскрыл книгу, но не мог больше читать в этот вечер. Собственные мысли отвлекали его внимание от мыслей автора. Он задумался о своей дочери и о трагической дилемме[25]25
  Дилемма – необходимость выбора между двумя нежелательными возможностями.


[Закрыть], в которую его ставили ее очевидные симпатии к революционному делу.

Репин не был сторонником революции в том виде, как она велась у него на глазах. Человек более ранней эпохи, он был горячим последователем и активным сторонником большого либерального движения шестидесятых годов, связанных с именем Герцена. Он оставался верен прежним традициям. Когда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма в России, он должен был признать в них борцов за его собственное дело. Будучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако, не считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательств в начавшейся борьбе. Он слишком близко видел ужас деспотизма, чтобы не признавать даже самый дикий вид возмущения естественным, простительным и даже нравственно оправданным. Он не питал ни злобы, ни отвращения к тем, кто не умел подавить страстей из-за политических соображений. Он даже чувствовал к ним некоторое уважение.

Одно важное обстоятельство, случившееся три года тому назад, придало положительную форму его неопределённым симпатиям. Репин был приглашён в защитники по одному из политических процессов, когда обвиняемые имели еще право выбирать себе адвокатов. Тогда он познакомился со своей клиенткой, Зиной Ломовой, блестящей двадцатилетней девушкой, и с некоторыми из ее товарищей. Его теоретические убеждения окрепли благодаря тёплым личным симпатиям, которые он почувствовал к этой благородной и отважной молодёжи. Когда через восемь месяцев после драконовского приговора, крайне несправедливого, по его мнению, Зине удалось бежать, и она неожиданно явилась к нему с визитом в Петербург, он встретил ее с распростёртыми объятиями и предложил ей свою помощь во всем, что ей понадобится. Зина прожила несколько дней у него на квартире и при помощи Репина возобновила сношения с теми из своих прежних товарищей, которые жили в столице в качестве нелегальных.

Через нее Репины познакомились, между прочим, с Борисом Маевским, за которого Зина вскоре вышла замуж. Дом адвоката был сборным пунктом петербургской интеллигенции, и революционеры не могли найти лучшего места, где за отсутствием свободной прессы можно было бы следить за настроением и взглядами публики, представляющей собою общественное мнение Петербурга.

Некоторые из революционеров подружились с его дочерью, на которую, очевидно, смотрели как на будущего члена партии.

Старый адвокат хорошо понимал, что их виды небезосновательны и что скоро наступит день, когда горячо любимая им дочь будет увлечена на дно пропасти, поглотившей уже так много жертв. Он не пожалел бы своей жизни, чтобы спасти ее; но как? Запретить ей видеться с революционерами и прервать всякие сношения с ними? Но заставить ее избегать этих людей было для него так же невозможно, как и самому отказать им в помощи из-за того, что он подвергается опасности. Да и к чему приведут запрещения и искусственные меры, когда зараза в воздухе? Многие родители пробовали этим путём уберечь своих детей, и чего же они добились? Дети порывали с ними всякие связи и уходили из дому раздражённые и озлобленные. Будь что будет, но дочь его никогда не увидит в нем врага. Он никогда не стеснял ее свободы, рассчитывая лишь своим нравственным влиянием удержать ее от безрассудного и отчаянного шага. Он одно время льстил себя надеждой, что ему удастся удержать ее в границах и противодействовать внешним течениям. Но за последние дни он заметил в ней перемену, сильно его тревожившую. Он чувствовал, что ужасный момент, которого он так боялся, приближается, и теперь, сидя перед раскрытой книгой, он глубоко страдал, сознавая свою беспомощность.

Глава IX
Новообращенная

Андрей раздумал и решился идти прямо на квартиру Лены, вместо того чтобы разыскивать их всех в парке. «Они, наверно, вернутся домой ужинать, – сообразил он, – если уже не вернулись». Он был уверен, что застанет их, и ускорил шаги, чтобы не потерять ни одной минуты предстоявшего удовольствия.

Но в этот день все складывалось против него. Оказалось, что они еще не вернулись, и никто не мог ему объяснить, когда они будут дома. Все-таки он решился еще раз попытать счастья и остался дожидаться их прихода.

Лена занимала большую комнату в среднем этаже, скудно обставленную, но с хорошим видом из окна. Большая акация покрывала его своей тенью, и тонкие листья дерева едва шевелились в неподвижном воздухе.

Андрей открыл окно, и в комнату ворвался аромат сада и окружающих полей: дом стоял на окраине деревушки. За ним тянулась широкая равнина, покрытая кустарниками и пересечённая узкой дорожкой; она вела к группе небольших дач, живописно выделявшихся на светло-зелёном фоне небольшой берёзовой рощи. Белые ночи уже миновали, но вечерние сумерки были еще ясные и длинные. Андрей прождал не более четверти часа, как хлопнула входная дверь и он услышал на лестнице смех Жоржа, а затем голос, заставивший сильно забиться его сердце.

Таня с раскрасневшимся смуглым лицом и с венком из васильков в волосах была красивее обыкновенного. На ней было лёгкое платье из чесучи́[26]26
  Чесуча – плотная шёлковая ткань.


[Закрыть], драпировавшее мягкими складками ее стройную фигуру. На левой руке у нее висела соломенная шляпа с широкими полями, которую она сняла, разгорячённая долгой прогулкой.

Андрей поднялся ей навстречу со счастливой улыбкой.

– Вы хорошо прогулялись, я вижу! – сказал он, глядя на ее раскрасневшееся лицо.

– Да, – сказала она, бросаясь в кресло, – мы отлично прогулялись, и Жорж смешил нас все время своими рассказами. Как жаль, что вы не пришли раньше!

– Ради его рассказов? Но, может быть, я их уже слышал? Оно постоянно так случается со старыми товарищами, как мы с ним, если они вдвоём часто ходят в гости. – Он обратился к Жоржу: – Как поживаешь, дружище? Давно мы с тобой не виделись. Поди, в парокси́зме[27]27
  Пароксизм – припадок. Здесь: обострение чувства, высшая степень.


[Закрыть] творчества?

– Я всё время корпел над бумагой, если ты это думаешь, – ответил Жорж.

– И теперь празднуешь увенчание здания?

– Да, я кончил работу на этот месяц и праздную временную передышку. Такое удовольствие поймёт только тот, кто сам испытал, что значит литературная каторга.

Таня прислушивалась к разговаривавшим, лениво развалясь в кресле и облокотившись на его ручку обоими локтями.

– Как вам не стыдно ворчать, Жорж? – сказала она. – Вы менее, чем кто-либо, имеете основание жаловаться на судьбу.

– Неужели?! – воскликнул молодой человек. – Я этого не подозревал. Скажите, пожалуйста, чем я так счастлив? Обещаюсь заранее употребить все усилия, чтобы согласиться с вами. Это будет большим утешением.

В эту минуту Лена открыла дверь и внесла поднос со стаканами; за нею следовала горничная с самоваром.

С помощью гостей стол был освобождён от разбросанных на нем книг и газет, скатерть постлана и всё приготовлено к чаю.

– Таня, голубушка, – сказала Лена, – распоряжайтесь, пожалуйста, чаем. В качестве хозяйки я должна занимать своих гостей приятными разговорами, что само по себе составляет тяжёлую обязанность.

Она села в кресло, оставленное Таней, и, закурив папироску, стала глядеть в окно, не обращая никакого внимания на своих гостей, которые, она решила, развлекутся гораздо лучше, если их предоставить самим себе.

– Татьяна Григорьевна, я всё еще в приятном ожидании. Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Жорж, когда кончилась возня с чаем.

– Какой вопрос? – спросила Лена.

– Почему я наисчастливейший из смертных? – объяснил Жорж.

– Разве? Я этого не знала, – заметила Лена.

– Вы искажаете мои слова, Жорж. Я просто сказала, что вам не следует жаловаться на судьбу.

– А почему, скажите на милость, именно я должен быть лишён этого утешения, к которому столь часто прибегают мои ближние?

– Почему? – протянула Таня тоном, означавшим, что он сам слишком хорошо знает почему. – Потому что, – быстро вставила она, вспомнив что-то, – вы сами мне сказали, что, когда на вас находит тоскливое настроение, вам стоит излить его в стихотворную форму, и на душе у вас становится легко и отрадно.

Таня засмеялась. Жорж, думала она, напрашивается на комплимент, напустив на себя непонятливость, и ей хотелось подразнить его.

– Я не подозревал, что вы такая коварная, Татьяна Григорьевна, – сказал Жорж. – В другой раз буду осторожнее и представлю вам только казовую[28]28
  Казовая – показная.


[Закрыть] сторону моего ремесла.

Он отлично помнил разговор, на который намекала Таня. Это было по поводу появления небольшого томика его стихов, наделавшего шуму в их среде. Тане очень понравились стихи, и у них произошёл разговор о художественных ощущениях и настроениях. Его слова, конечно, были переданы ею неточно, с намерением уязвить его. Но он и не думал поправлять Таню, он стеснялся говорить об этом сюжете.

Лена, курившая во время разговора, отложила теперь папироску в сторону. Она заинтересовалась нравственной стороной вопроса.

– Мне кажется, – сказала она, – люди, искренне преданные великому делу, должны равнодушно относиться к своей роли в нем – велика ли она, мала ли, блестящая или скромная. Стремление играть видную роль – то же тщеславие и эгоизм в другой форме.

Таня возразила, что она этим не хотела сказать, что нужно добиваться выдающейся роли, но что раз она выпала кому-нибудь на долю, то сознание такого положения должно бы доставлять удовольствие.

– Но разве вам не кажется, – сказал Андрей, поддерживая мысль Лены, – что можно слиться с делом, которому вы служите, что не останется ни места, ни желания, ни времени даже для разных соображений о своём собственном «я» или о той доле участия в общем деле, которая принадлежит тому или другому из товарищей?

– Нет, – подумав, ответила Таня, качая головой. – Я не достигла этого предела. Боюсь, никогда его и не достигну. Сознание моего ничтожества терзало бы меня, и я завидовала бы более одарённым, чем я. Какую гордость и восторг должен испытывать человек, сознающий, что внёс новую и ценную лепту в общее дело!

Она посмотрела на Жоржа. Это был взгляд, просивший о поддержке, потому что из всех присутствовавших он один не высказался против нее. Но Андрей, уловивший этот взгляд, истолковал его иначе. Он было хотел настаивать на только что высказанном мнении, механически следуя доводам, сложившимся в его голове. Но он не мог произнести ни слова, подавленный сознанием, что если заговорит, то скажет неправду. Он чувствовал в эту минуту, что в глубине души также завидует тем, которые – неизвестно, по каким заслугам, – владеют сердцами людей. Сознание своей посредственности наполнило его сердце горечью, доселе неизведанной. Он замолчал, не будучи в состоянии бороться против этого ощущения.

Наступила короткая пауза в разговоре, на которую никто не обратил внимания, но ему она показалась мучительно длинной и тяжёлой.

– Посмотрите, Андрей, как красива эта группа белых домов в ярко-красном освещении заката, – сказала Лена со своего места у окна. – Это мне напоминает Alpengluh[29]29
  Отблеск солнечного заката в Альпах (нем.).


[Закрыть] в швейцарских горах.

Андрей обрадовался перемене разговора и подошёл к окну.

– Да, очень красиво! – произнёс он, всматриваясь в пейзаж с напряженным вниманием ученика, старающегося запомнить очертания карты, по которой его будут экзаменовать.

Вид из окна был прекрасен: на голубом своде неба еле виднелись бледные очертания неполного месяца, как бы нарисованного едва заметной акварелью; белые домики, залитые красным отблеском, выступали на зелёном фоне рощи; заходившее солнце золотило края перистых облаков, сгущаясь в ярко-багровый цвет на линии горизонта.

Но воспринимательные способности Андрея притупились, и он обернулся к сидевшим за чайным столом.

Таня уронила венок из васильков, и Жорж поднял его, упрашивая ее опять надеть его на голову, потому что он ей очень к лицу. Девушка засмеялась и покраснела, но исполнила его желание, и Андрей почувствовал сильную досаду на обоих за такое ребячество.

– Послушайте, Андрей, – прервала Лена его унылое раздумье, – у меня к вам просьба. – Она указала ему на стул и самым деловым тоном попросила его сесть. – Можете ли вы, – продолжала она, – уделить мне один или два вечера в неделю?

– Для чего? – встрепенулся Андрей.

– Для пропаганды в кружках молодёжи. Вы будете нам очень полезны.

– Какая вам будет польза от меня? Вы знаете, я не гожусь для такой работы и буду играть на ваших собраниях самую печальную роль. Пригласите Жоржа: ему и книги в руки.

– Это правда, – охотно согласилась Лена, – и я уже к нему обращалась, но у него все вечера заняты.

Прямота и даже некоторая резкость во взаимных отношениях революционеров – явление самое обыкновенное, в особенности когда речь идёт о «делах». В словах Лены не было ничего такого, чего бы и он не сказал ей при подобных обстоятельствах, но сегодня он решительно был не в духе.

– Я, значит, понадобился вам на затычку? – сказал он обидчиво.

Лена сделала нетерпеливое движение.

– Не говорите глупостей, Андрей! Скажите прямо, есть у вас время или нет?

– Я очень занят моими рабочими, – отвечал Андрей угрюмо. – Но скажите, – прибавил он, стараясь принять более миролюбивый и в то же время более деловой тон. – Почему бы вам не продолжать дела без меня, как вы его вели до сих пор?

– Я бы сама этого хотела, – сказала Лена, – да только некоторые из членов нашего кружка попались в последних арестах; Миртов, между прочим.

– А! Понимаю! – воскликнул Андрей, меняя тон. – Так Миртов был одним из вашей группы?

Лена кивнула.

– Я никогда с ним не встречался, – сказал Андрей, – но только слыхал о нем. Судя по тому, как он был арестован, он удивительно хороший человек. Знаете ли вы, что ждёт его?

– Пока ничего нельзя сказать, – отвечала Лена. – Всё зависит от каприза жандармов. Его случай – совершенно исключительный.

Повысив голос, она спросила Жоржа, который разговаривал с Таней, нет ли новых известий о Миртове из крепости.

– Мы получили от него несколько строчек, – отвечал Жорж. – Его положение гораздо хуже, чем можно было ожидать. Полиция нашла у него статью в рукописи для подпольной печати и множество наших памфлетов и брошюр. Боюсь, он человек обречённый.

– Кто этот Миртов? – шёпотом спросила Таня.

– Очень скромный молодой человек, студент, – отвечал Жорж. – Он был арестован в прошлый понедельник по ошибке вместо Тараса. Вы, вероятно, знаете, кто такой Тарас?

– Еще бы! – кивнула Таня.

Тарас Костров был наиболее популярный и выдающийся из вожаков революции.

– Так вот этот самый Тарас, под именем Захария Волкова, помещика из Касимова, поселился в том же доме, где жил Миртов. Когда он отдал свой паспорт в прописку, полиция возымела некоторые сомнения в подлинности предполагаемого Захария Волкова. Приказали сделать обыск. Полицейские явились в понедельник ночью, но по ошибке позвонили к Миртову, который жил этажом ниже. Миртов еще не ложился и как раз писал свою злополучную статью. Он сам отворил двери, и, когда его спросили, он ли Захарий Волков, он моментально догадался, в чём дело, и решился спасти Тараса, пожертвовав собой. Он ответил утвердительно; произведён был обыск, всё было захвачено, а его арестовали и отправили в крепость.

– И Тарас спасён? – спросила Таня в большом волнении.

– Да. Все жильцы узнали о ночном переполохе и об обыске у предполагаемого Волкова. Тарас, конечно, не стал дожидаться, чтобы полиция исправила свою ошибку.

– Ну, а Миртов? – спросила Таня. – Узнала ли полиция, кто он?

– Да, и даже очень скоро. Писем он не держал у себя. Но зато на одной из забранных книг жандармы открыли его имя, написанное целиком: Владимир Миртов. Они решили, что это один из его товарищей, одолживших ему книгу, и распорядились об обыске у Владимира Миртова. Само собою разумеется, когда пришли жандармы, то оказалось, что разыскиваемый человек арестован два дня тому назад по ошибке вместо другого, ускользнувшего тем временем из их рук.

– Что же они тогда сделали? – допытывалась Таня.

– Что им оставалось делать? Они вымещали, как могли, свою злобу на том, кто был у них в руках. Им не удалось открыть, кто именно жил под именем Захария Волкова, но они догадались, что упустили крупную птицу. Да, Миртов знал, что его ожидало, и он не пожертвовал бы собой для первого встречного.

– Они были близкими друзьями?

– Кто?

– Да Миртов и Тарас?

– Нет, не особенно. Они были просто знакомые. Миртов даже недолюбливал Тараса за его диктаторские замашки. Его поступок не был вызван личными мотивами. В этом-то и состоит его величие! – закончил Жорж, и в голосе его задрожали ноты восторга и удивления.

Последовало торжественное молчание, лучше всяких слов выражавшее высокое настроение души. И Андрей, и Лена, и Жорж – все были под обаянием геройского поступка, исключительного даже в летописях революционной партии. Все на минуту прониклись различными чувствами: сожалением о преждевременной утрате такого человека, преклонением перед его героизмом, гордостью членов партии, вербующих в свои ряды людей, готовых на величайшие жертвы для дела.

Но для Тани тут было нечто большее. Для нее это была одна из тех случайностей, которые, попадаясь на перепутье жизни, раз навсегда формируют нравственный облик человека. С тех пор как она познакомилась с Зиной, а потом с Жоржем, она искренне и горячо сочувствовала их делу. Но пропасть разделяет сочувствующего, готового сделать кое-что, иногда и очень много, для дела, и настоящего служителя идеи, идущего ради нее на всевозможные жертвы, просто потому что иначе он поступать не в силах. Таня не перешагнула еще этой пропасти. До сих пор она была на другой стороне, с другими людьми. Она, может быть, и осталась бы там, если бы накануне этого дня прекратила дальнейшее сношение с этим миром, где так много вращалась последнее время. Ее душа еще ни на одну минуту не изведала тех глубоко потрясающих ощущений, после которых нет возврата в трусливую, малодушную, бесплодную среду.

Событие или книга; живое слово или заразительный пример; печальная повесть настоящего или яркий просвет будущего – все может послужить поводом для рокового кризиса. У иных он сопровождается сильным душевным потрясением; у других глубочайшие источники сердца открываются как бы во сне, нежным прикосновением дружеской руки. Так или иначе, но все отдавшиеся на жизнь и смерть служению великому делу должны пережить такой решающий момент, потому что целое море самых сильных впечатлений не может заменить его живительной силы.

Такой кризис теперь наступил для Тани. Когда Жорж замолк, и она поняла всё, ее сердце вдруг наполнилось острым, всепоглощающим чувством жалости. Она как будто выросла в эту минуту и из молодой девушки обратилась во взрослую женщину с вполне созревшими в ее девичьем сердце материнскими инстинктами, и этот юноша, которого она никогда не видела, стал ее собственным ребёнком, оторванным врагами от ее груди. Живая краска залила ее лоб; нечто быстрое, чего она не могла разобрать, но что не было, к ее удивлению, ни ненавистью, ни жаждою мщения, осветило ей, как молнией, глаза – и всё было кончено. Великое дело свершилось. Здесь, в этом загородном глухом уголке, в этой бедной комнате рассказ о благородном поступке нашёл отклик в молодой душе и навсегда привлёк ее к великому делу.

Когда девушка заговорила, она не произнесла ни торжественных клятв, ни других решительных заявлений. Она не могла сделать ничего подобного, если бы даже по природе своей не была чужда всего показного, всего сенсационного. Ни тогда, ни после, в течение предстоявших ей долгих лет геройских трудов и страданий, не могла она сказать, когда свершилось ее обращение. Она сама не понимала, что происходило в ту минуту в ее сердце, и внезапное чувство, охватившее ее, выразилось в несколько странной форме.