Текст книги "Остракон и папирус"

Парни выхватывали девушек и скакали с ними в обнимку, сдвинув на затылок широкополый петас. Солистки кружились, свободно выбрасывая руки в стороны. Мелькали крепкие голые икры. Пятки отбивали по вымостке бешеный ритм.

Сквозь толпу провели жертвенных козлов. С рогов животных свисали ленты и цветочные гирлянды, на шее бренчали колокольчики. Черная шерсть на боках была тщательно расчесана.

Козлов завели в загон, пристроенный к стене теменоса. Пока пастух скучал снаружи, младшие жрицы проверяли животных, выискивая в них изъяны: светлые пятна на шкуре, хромоту, обломанные рога, язвы на крыльях носа… Негодных для жертвоприношения козлов выгоняли за изгородь.

Все ждали появления корабля Диониса, вместе с которым должны прибыть трагеды. Тогда начнется самая захватывающая часть праздника, праздничное помпэ.

Про грядущую ночную вакханалию говорили не таясь, при этом в голосе звучала тревога. Женщины, которые не были ленами Диониса, осуждали распущенность вакханок, не особенно вдаваясь в их иерархию. Мужчины опасались неизбежных стычек с распоясавшимися сатирами и возможного кровопролития.

«Едет!» – заорал вдруг какой-то мальчишка. И тотчас по толпе пронесся радостный шелест: «Дионис! Дионис плывет!» Все дружно обернулись в сторону Самосского пролива.

По Священному пути, который иначе именовался Портовой улицей, к храму медленно двигался поставленный на деревянные колеса корабль. Каменные юноши-куросы и девушки-коры вытянулись по обочинам с выражением сосредоточенного внимания на лицах.

Четыре быка тянули тросы, опустив головы к земле. Рассветное солнце издалека тянулось к белому парусу, придавая ему розоватый оттенок. За кораблем тянулся шлейф благовонного дыма курильниц.

В пустых глазницах Диониса на фоне быстро светлеющего неба проплывали обрывки облаков, будто бог двигал в задумчивости зрачками. Увитая плющом рыбачья сеть длинной спутанной бородой спускалась на палубу.

На носу корабля стояла Поликрита в белоснежном хитоне и с золотой диадемой на голове в образе Ариадны. Одной рукой саммеотка держалась за канат, другой опиралась на увенчанный сосновой шишкой тирс.

За ее спиной к основанию мачты была привязана глиняная чаша. По накинутой сверху холстине рассыпались вытканные созвездия как символ ночного дионисийского бдения.

Одетые в козлиные шкуры пираты старательно бесновались. Черная шерсть, измазанные сажей лица – так сразу и не скажешь, кто здесь эллин или финикиянин, а кто эфиоп.

Менады в коротких хитонах сновали между сатирами, размахивая жгутами соломы. Они то и дело подскакивали друг к другу, шутливо мерились бутафорскими фаллосами, а потом снова с хохотом разбегались.

Меты держали в руках мехи с вином, глиняные кружки-хои и бронзовые канфары, предлагая выпить всем желающим. Вино било струей в сосуды, стекало по пальцам, брызги летели на одежду, падали в пыль.

Хариты несли на голове корзины с сушеными смоквами, виноградом, гранатами, коробочками снотворного мака, прижимали к бокам перевязанные лентами охапки сосновых лап и лианы плюща.

Одни эйрены играли на лирах, дули в авлосы, трещали кроталами. Другие раздавали участникам процессии хлебцы, намазанные острым соусом для возбуждения жажды.

Две вакханки в лисьих шкурах были увешаны живыми извивающимися змеями. Они то и дело хватали гадов под разинутые пасти и делали резкие движения в сторону зевак, имитируя нападение. Саммеоты в испуге отшатывались, а сатиры нагло хохотали.

Грохот тимпанов, бряцанье кимвалов, взвизги флейт, нестройное громкое пение, в пьяном угаре переходящее в беспорядочные стоны и крики – весь этот оглушительный гвалт внезапно, как по команде, обрывался. И над Портовой улицей повисала гнетущая тишина, чтобы спустя несколько мгновений снова взорваться.

Батт в маске силена, с накладной бородой до пояса ехал на осле перед кораблем. Сквозь прорези для глаз пират внимательно смотрел по сторонам, выбирая момент для выгрузки чаши.

Поравнявшись с Герайоном, корабль остановился. Главы ремесленных коллегий встали во главе делегаций, которым было поручено возложить бескровные жертвы к алтарю Диониса. Держа в руках жезлы, увенчанные фигурками богов профессии, они направились к арке.

За магистратами следовали девушки с корзинами. Поставив ношу у алтаря, они присоединялись к хору. Над теменосом разливались торжественные звуки гимна Дионису.

Сатиры вскарабкались на палубу по веревочным лестницам. Обмотав чашу канатами, осторожно спустили ее на землю. Затем подсунули под основание доски, подняли их на плечи и пронесли кратер сквозь арку на теменос.

Несколько человек шли по бокам кратера, придерживая его руками. Перед перирантериями процессии пришлось остановиться, чтобы окропить ноги освященной водой.

Корабль отправился дальше. Крики возбужденной толпы, завывания вакханок, глумливый хохот сатиров, скрип колес и бешеные звуки музыки постепенно затихали по мере того, как помпэ удалялось от теменоса. Зато со стороны храма отчетливо слышалось хоровое пение.

Возле алтаря Диониса дадуки безумного бога вместе со жрицами Геры готовились к жертвоприношению. По потемневшему от времени известняковому цоколю бежали вырезанные рельефы в виде извивающейся гирлянды плюща, букраниев, козлиных морд и виноградных гроздьев.

На стоящем рядом с алтарем длинном мраморном столе были разложены ритуальные атрибуты: связки щепы, молот, серповидные ножи, разделочные топоры, вертела…

Здесь же находились аскос с оливковым маслом, большой серебряный сфагион для сбора жертвенной крови, а также блюдо с пирожками, чаша поджаренных зерен ячменя и ойнохоя с ключевой водой, которой перед началом торжества дадуки окропили алтарь, а вместе с ним себя самих и жертвенных козлов.

На алтаре разгорался священный костер. Дым пах печеным хлебом, кипарисом и благовониями. Стоявшая рядом гиеродула то и дело наливала из аскоса в черпак оливковое масло, после чего плескала его в огонь. Пламя благодарно взвивалось, дрова потрескивали.

Киприоты опустили чашу на землю рядом с жертвенным столом, щербатым и потемневшим от крови. Сдернув с нее покрывало, они почтительно встали рядом.

В черных шкурах, с загнутыми назад рогами сатиры казались поднявшимися на дыбы жертвенными козлами. Батт так и остался неузнанным.

Сначала Коккал высоким голосом восславил Зевса и Геру. Последние строфы жрецы и жрицы обоих фиасов пропели вместе. Потом Коккал затянул дифирамб в честь Диониса. Все присутствующие, включая жриц Геры, почтительно слушали.

– Призывайте бога! Призывайте бога! – внезапно воззвал он.

– Приди, сын Семелы! – вторили ему дадуки. – Приди, Бассарей! Восстань из вод Лернейского моря!

Словно внимая этому страстному воплю, огромная маска на мачте корабля начала раскачиваться. Облака быстрее побежали в глазницах бога. Борода завозила по палубе, казалось, это не ветер играет сетью, а Дионис поворачивает лицо.

После тройного возлияния вином Коккал приступил к обряду жертвоприношения. Козлов подводили к алтарю по одному. Дадуки в это время исполняли торжественную песню-просодию под переливы авлосов.

Голову каждой жертвы посыпали ячменными зернами. Следующую горсть Коккал бросал в огонь. Срезав с головы животного клок шерсти, Верховный дадук тоже предавал ее пламени костра.

Один из дадуков вливал козлу в ухо воду, чтобы дождаться кивка согласия. Потом, глядя жертве в глаза, Коккал бил ее молотом в лоб. Козел валился на землю, как подкошенный.

Тогда один из жрецов переворачивал козла на живот, а другой загибал голову жертвы вверх. Верховный дадук резким движением перерезал козлу горло.

В этот момент дадуки и жрицы резко вскрикивали: «Ололигмос!», чтобы заглушить предсмертный крик животного. Прославляющий бога хор совершал однообразные ритмические движения, двигаясь вокруг алтаря то в одну, то в другую сторону.

Младший дадук собирал бившую из шеи жертвы кровь в сфагион, после чего передавал сосуд Коккалу. Выплеснув половину на алтарь, тот выливал остальное в кратер киприотов.

Затем мертвого козла укладывали на жертвенный стол. Гаруспик в алом хитоне вспарывал жертве живот. Вскоре его руки были по плечи в крови, одежда намокла и облепила ноги.

На столе росла груда внутренностей, а на земле рядом с ним – куча шкур. Только один раз гаруспик вытянул перед собой открытые ладони, на которых лежали печень и селезенка:

«Селезенка увеличена, печень темная… – заявил он. – Козел болен!»

Метримота согласно закивала, ей не понравилось, что жертва перед убиением заупрямилась подходить к алтарю. Хорошо еще, что не вырвалась из рук дадука – вот был бы скандал.

Тушу выбракованного козла гиеродулы крюками поволокли к выходу и выкинули за теменос. Ее тут же с радостными воплями утащили дежурившие возле арки нищие.

Дадуки свалили внутренности на большие медные сковороды. Затем теми же крюками выкатили из кострища раскаленные булыжники. Вскоре масло заскворчало, а над теменосом поплыл запах жаркого.

После того как жрецы, обжигаясь и дуя на дымящиеся куски, съели потроха без остатка, они приступили к разделке туш. Топоры поднимались и опускались, брызгала кровь, бурыми пятнами оседая на одежде. По мраморной столешнице текли темные струи. Во все стороны летели осколки костей. Потемневший песок под ногами превратился в кашу.

Срезав с костей мясо, дадуки торжественно побросали копыта, жир и кости в огонь жертвенного костра. Туда же полетело ритуальное печенье вместе с щепой. В чадящем вонючем дыму слезились глаза, дрова постреливали от капающего жира, белые ребра в огне стремительно чернели.

Вскоре мясо жертв было порублено, посыпано солью и обжарено на вертелах. Ели все, кто присутствовал на церемонии. Сатиров, как посланцев Кипра, тоже пригласили к пиршеству. Гиеродулы разлили по канфарам неразбавленное красное вино, которое киприоты доставили с гейкосоры Батта.

Пропев заключительный дифирамб Дионису, дадуки покинули теменос. Жрицы Геры удалились в Герайон. На этом ритуал закончился, но праздник продолжался.

Этот день будет проведен островитянами в песнях, плясках и неумеренном потреблении вина. А вечером вакханки уйдут в горы, чтобы среди темных урочищ, в чаще леса или на дне глубоких ущелий предаться дионисийскому безумию.

Заглянув в кратер, наксосец удовлетворенно кивнул. Потом приказал накинуть на него покрывало с созвездиями.

– Сейчас заберете? – поинтересовалась Метримота, которая решила дождаться, когда киприоты унесут с теменоса чашу с жертвенной кровью.

– Нет, – Батт покачал головой. – Корабль Диониса должен прокатиться по всему острову, так что забрать успеем… Пусть постоит здесь до утра.

Он переглянулся с сатирами.

4

Следующий раз корабль остановился возле театра.

Возбужденные горожане разбрелись по ярусам. Дети бежали первыми, выбирая лучшие места по своему вкусу. Женщины опускали на каменный пол театрона корзины с дарами, потом разворачивали свертки с закусками. Мужчины откупоривали мехи с молодым вином.

Батт сидел на камне за орхестрой. Наксосец рассеянно наблюдал, как плотники укладывают перед скеной сосновые балки, чтобы построить помост для трагических и комедийных хоров.

От застывшего в зените солнца накатывал жар. Быки безмятежно давили черными тушами пыль. Корабль замер, словно сам бог утомился за день. По синим бездонным глазницам Диониса пробегала рябь перистых облаков, а борода едва колыхалась, когда ее задевал легкий морской бриз.

Поликрита тихо полулежала в отбрасываемой парусом тени, прислонив тирс к мачте и обмахиваясь веером. Менады, все еще пьяные, потихоньку расходились по домам, чтобы хоть немного отдохнуть перед ночной вакханалией.

Сатиры уже вели себя скромнее. Они больше не прыгали как полоумные, а разбрелись по фисташковой роще. Одни улеглись отсыпаться в траву, другие обнимались с покладистыми саммеотками. То и дело кто-либо из пиратов подходил к Батту, чтобы шепотом поинтересоваться, не пора ли отправляться на дело.

Тем временем архонты, магистраты и главы коллегий расселись с семьями в престижных ложах проэдрии. Дадуки заняли почетные места у самого парапета, так как им предстояло надзирать за церемонией возложения бескровных жертв на фимелу – алтарь Диониса в центре орхестры.

Зарезав молочного поросенка, жрец-перистиарх провел обряд очищения театра, не забыв окропить кровью и почетных гостей. Вслед за этим глашатай обошел орхестру, помахивая кадилом.

Когда стихло эхо пламенных гимнов, все желающие возложили к фимеле домашние дары. Архонты отблагодарили лавровыми венками приезжих благотворителей, после чего должностные лица покинули ложи, чтобы отправиться на торжественный обед в пританей.

Теперь орхестрой завладели любительские хоры. Под стук топоров и молотков по театру разносилось стройное многоголосое пение. Пока спонсоры-хореги дремали, развалившись на каменных скамьях, учителя-хородидаскалы натаскивали хоревтов к вечернему мусическому агону.

Подкрались сумерки.

Праздник с пыльных, раскаленных жадным весенним солнцем улиц переместился в дома горожан. Каменный Гермес с курчавой головой и торчащим членом провожал горожан испытующим взглядом на перекрестках.

Из стеновых ниш дороги внимательно обозревала трехликая Геката. Боги на фризах и тимпанах храмов ждали ночной прохлады. По их равнодушным каменным лицам лишь пробегала тень улыбки.

Богачи отправились на симпосии, где продолжали глушить отменное самосское вино. Закусить каждый успел в форейоне, пока его несли к приятелю ойкеты. Захмелев, гуляки сначала разнузданно плясали, а потом требовали флейтисток, которых лапали пальцами в перстнях.

Ремесленники и рыбаки предвкушали сытный домашний обед за семейным столом. Скинув сандалии, матроны вместе со старшими дочерями таскали в прохладный тенистый сад миски с жареным палтусом или мидиями под чесночным соусом, плошки с маринованными оливками, а также противни, на которых под промасленной тканью томились пирожки и булочки с изюмом из припасенной для особого случая пшеничной муки.

Наконец, Батт подозвал подручного – финикиянина Гариба:

– Собирай всех… Пора ехать к Герайону.

Раздался свист, после которого к кораблю Диониса как муравьи на падаль ринулись одуревшие от скуки пираты. Растерявшиеся саммеотки, разнеженные и разморенные дневной духотой, застегивали фибулы на плечах. Они разочарованно махали рукой на внезапно сбежавшего ухажера, бросая ему вслед ругательства.

Солнце предательски спряталось за гору Ампел. Когда Асклепий протянул к краю неба извивающуюся змею, Диоскуры угрожающе замахнулись на соседние звезды плетью и дубиной, а Лев зарычал, подняв левую лапу над горизонтом, корабль Диониса снова подкатил к храму.

Над склонами хребта Цирцеи стояло смутное зарево от десятков горящих костров – вакханки приступили к жертвоприношениям, за которыми последует оргия.

Уставшие быки, опустив морды, нюхали землю. Коричневый хрущ с тяжелым гудением ввинтился в воздух. Летучие мыши метались в сумраке над колючими кустами фриганы. Ястреб сорвался с пинии, накрыв лапами беспечную полевку. Дионис спал, и его глаза были черными, как сама ночь.

Киприоты во главе с Баттом прокрались на теменос. Вскинувшегося было с земли нищего уложили на место ударом по голове. Увидев, что двое сатиров встали по бокам арки с дубинами, бродяги поворчали, но предпочли не вмешиваться.

В чернильном небе блестела монета луны на мутной подложке. На желтоватой травертиновой стене Герайона дрожали факельные отсветы. Колонны отбрасывали по квадрам зыбкие тени. Казалось, даже куросы с корами замерли в тревожном ожидании.

В центре теменоса темной глыбой раскорячился кратер киприотов. Сатиры обступили силена.

– Идите в храм, – приказал Батт. – Тащите сюда медную чашу.

– А эту куда? – спросил Гариб.

– На замену.

– Что делать, если нам помешают?

Батт поморщился, ему меньше всего хотелось проливать в храме кровь. Но грабежа без насилия не бывает.

Пришлось принять неприятное, хотя и неизбежное решение:

– Валите любого… Только Метримоту не трогайте. Рабов ночью в храме быть не должно. Они ночуют в эргастуле, если подпереть снаружи дверь, никто не выскочит.

Гариб отдал распоряжение. Двое сатиров уперли крепкую балку в косяк каменного сарая. Затем молча встали рядом. Остальные взбежали по ступеням и скрылись в храме.

Батт остался ждать под лестницей. Изнутри не доносилось ни звука, однако он понимал, что тишина обманчива. В такую ночь обитатели храма вряд ли улягутся спать рано.

Внезапно в пронаосе заметались отсветы факелов, послышались встревоженные женские голоса, прерванные громким окриком Гариба: «Всем на пол!»

Вскоре показалась фигура финикиянина. Сбежав по ступеням, он подошел к Батту.

– Там их две… Какую брать?

Наксосец оторопел. О том, что в храме находятся два медных кратера, он не знал.

– Опиши! – приказал Батт.

– Одна как большая тыква на круглой подставке, у второй опора в виде трех фигур и головы грифонов по ободу, – сказал Гариб.

Увидев замешательство на лице наксосца, добавил:

– Да ты сам иди и посмотри.

– Не могу! – процедил Батт. – Мне туда нельзя.

– Ты и так уже на теменосе, – усмехнулся Гариб. – Считай, что в храме… Думаешь, тебе это простят?

– Не твое дело! – рявкнул наксосец.

Он заходил по каменным квадрам, стиснув зубы в бессильной злобе.

Вдруг подумал: «А если забрать обе?»

Но тут же отказался от этой идеи: «Нельзя, они тяжелые, гейкосора потеряет устойчивость. Вот если бы на гиппос… Но он тихоходный, от погони на таком не уйдешь… Да и где его взять…»

Батт подошел к финикиянину.

– Я слышал шум… Кто там был?

– Мать фиаса, с ней какая-то баба с грудным ребенком и подросток.

– Давай их сюда!

Вскоре сатиры привели напуганных пленников.

Увидев знакомого трагеда, Метримота вскинула вверх сжатые кулачки:

– Подонок! Мы с вами кровью поделились, а вы…

Жрица не успела договорить, потому что Гариб толкнул ее в спину. Метримота упала на плиты, но нашла в себе силы встать на колени. Она ненавидящим взглядом смотрела на силена снизу вверх.

– В храме две медные чаши, – пролаял Батт. – Которую из них везли Крезу?

Метримота молчала. Через мгновение она все поняла. И зачем кипрским дадукам понадобилась жертвенная кровь, и что делают сатиры ночью на теменосе.

– Так вот что ты задумал! – гневно прошипела жрица. – Подменить кратер! Он был подарен храму, а значит, это святыня. Я скорее сдохну, чем скажу… И не думай, что я тебя не узнала. Ты поплатишься за совершенное святотатство.

Батт кусал губы, он не мог признать поражение, но причинить Матери фиаса вред тоже не мог.

Гариб схватил Иолу за плечо:

– Ты кто?

– Послушница.

– Что делала в Герайоне ночью?

– Проходила очищение перед инициацией.

– А это кто? – финикиянин показал на Формиона.

Помедлив, Иола прошептала:

– Сын.

– Тоже неофит?

– Нет… Он смотрел за дочкой, пока я молилась.

Гариб вырвал из рук матери младенца.

Иола закричала, забилась в руках державших ее сатиров. Формион дернулся к сестре, но тут же получил удар под дых. Он захрипел, когда его горло сжали сильные пальцы.

Держа плачущую девочку перед собой, финикиянин злобно процедил:

– Или ты мне покажешь кратер Креза, или я сейчас разобью ей голову.

Гариб взял младенца за ручку и поднял перед собой. Девочка беспомощно висела над покрытым кровью и копотью алтарем.

Финикиянин прорычал:

– Думаешь, не смогу? Ваш Дионис будет только рад жертве… А я воздам хвалу Баал-Хаддаду.

Теперь голосили уже обе женщины. В дверь эргастула заколотили. Сатиры всем весом навалились на балку, чтобы гиеродулы не смогли вырваться наружу.

Батт нахмурился: если храмовые рабы вступятся за хозяйку, начнется драка. Тут уж нищие ждать не будут и побегут за подмогой. Не хватало еще превратить обычный грабеж в поножовщину с непредсказуемым итогом. Придется прибегнуть к проверенному средству.

Он кивнул сатиру с факелом в руке:

– Поджигай!

Киприот понимающе осклабился.

Вскоре сарай заполыхал. Со стороны города пожар казался просто ритуальным костром Диониса. Нищие принялись бить поклоны, решив, что на теменосе продолжается обряд жертвоприношения.

На лице Батта играли отсветы пламени. Он впился взглядом в Иолу. Вот она перед ним – жена его личного врага, который убил Гнесиоха. Вот они – его сын и дочь. Чего проще: вынуть нож и перерезать горло каждому из них по очереди, чтобы душа убитого друга возрадовалась отмщению.

Но с ним происходило что-то странное. Где-то внутри, под сердцем, пушистым теплым котенком шевельнулось сострадание. Он вдруг вспомнил мать, вот так же прижимавшую к груди младшую сестренку.

«Что это со мной? – растерянно подумал он. – На Хиосе… Теперь опять…»

И снова вспышка: кухня, пылающий очаг, стол, кувшин парного молока, миска с домашним печеньем… И снова родное, трогательно-милое лицо матери, радостная беззубая улыбка младенца…

Он приказал Гарибу:

– Дай девчонку сюда.

Вернув ребенка Иоле, раздраженно бросил финикиянину:

– Ни одна из них не скажет… Обе будут хранить верность Гере.

Тогда Гариб заорал на Формиона:

– Ты скажешь! И не смей врать! А если соврешь, то признаешь себя слугой Геры, а значит, останешься в храме, чтобы служить ей дальше… Евнухом!

Галикарнасец опустил голову. Иола смотрела на сына со страхом в глазах. На лице Метримоты застыло выражение непреклонной решимости. Ее худшие опасения оправдались: когда отрубленный хвост последнего забитого козла скрючился в огне жертвенника концом вниз, она сразу заподозрила неладное.

От полыхающего сарая веяло жаром. Крики внутри давно стихли.

5

Формион молчал.

Тогда Батт принял решение:

– Которая из них на триста амфор?

Гариб подумал прежде, чем ответить:

– Пузатая.

– Вот ее и берем!

Наксосец ткнул пальцем в Формиона:

– Твое молчание выйдет тебе боком… Поплывешь с нами. Если я ошибся, ты будешь болтаться на рее, а если вернешься живым, жрицы тебя оскопят… Доигрался!

Киприоты снова метнулись к храму. Пленники так и остались стоять возле догоравшего сарая. Метримота порывалась высвободиться, однако сатиры крепко держали ее за локти.

Медный кратер вынесли на канатах из крепкой тартессийской конопли. Накрыли покрывалом с созвездиями. Терракотовую чашу затащили в храм и поставили на его место.

На корабль Диониса кратер погрузили быстро – сказался опыт спуска подмены. Поликрита сидела на носу, никем не замеченная в темноте. Она наблюдала за сатирами с довольной улыбкой. Самосской харите нравилось, что киприоты с таким почтением относятся к жертвенной крови.

Поликрита все-таки решила дождаться, пока чашу привяжут к мачте. Помпэ закончилось, пора было отправляться в лес к подругам. Она и так уже опаздывает на вакханалию.

Но ей хотелось убедиться, что у посланников кипрских дадуков все получилось, потому что ее обязательно попросят рассказать об этом важном событии в лагере.

Поликрите показалось странным, что от легкого удара о мачту кратер издал совсем другой звук – металлический, словно пустой медный пифос задели кочергой на кухне.

Она легкими шажками подбежала к чаше, приподняла край покрывала. Понюхала – ничем не пахнет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь – и обомлела. Кратер был пустым!

Тогда она вынула из волос заколку и постучала бронзовой пчелой по крутому боку. Кратер отозвался легким звоном. Еще не веря в очевидное, Поликрита царапнула чашу. Провела ладонью по гладкой холодной поверхности – никаких царапин на краске. Да это и не краска…

Саммеотка спустилась на землю по оставленному сатирами канату. При свете факелов киприоты готовили корабль к возвращению в Скалистую бухту по плохой дороге и в кромешной темноте. Смазывали втулки, меняли чеки, проверяли крепление оглобель к оси…

Поликрита бросилась к городу, над которым стояло зарево дионисийской ночи. За ее спиной с теменоса поднимались клубы дыма. Саммеотка понимала только одно – киприотов надо остановить. Привязанный к сосне Формион с тоской посмотрел ей вслед.

Под ногами хрустели черепки вымостки. У костров пьяные компании горланили песни. По улицам шлялись одуревшие от вина островитяне. Разорвав облака, луна высветила бледную вершину мраморной горы Керкетеус.

Вот и дом… В перистиле слышались голоса. Теплый грудной смех Дрио, насмешливый ионийский говор Геродота, крепкий и уверенный баритон Херила.

Поликрита замерла возле статуи охранителя домашнего очага Зевса Геркея. К ней повернулись встревоженные лица родных и друзей. Разговор остановился на полуслове.

– Беда! – выдохнула саммеотка. – Киприоты похитили чашу Креза!

Она вдруг озабоченно огляделась:

– А где Формион?

Геродот побледнел:

– Так он в храме был… Прощался с Иолой.

Повисло тяжелое молчание…

Сообща приняли решение: гейкосору надо задержать. Атаковать корабль Батта с моря саммеоты не смогут, потому что в праздник не собрать ни одного трезвого экипажа. К тому же в Самосском проливе пиратов может поджидать спартанская эскадра, уж слишком нагло они себя ведут.

Геродот горячился, настаивая, что нужно известить Менона. Он долго не мог простить гиппарху смерть Паниасида, но, когда Софокл объяснил другу, что за поступком фарсальца стоят государственные интересы, вынужденно смирился.

Вот и сейчас галикарнасец был уверен, что Менон остановит Батта, так как возвращение кратера в храм Геры будет иметь важное политическое значение для Афин. Спорады – уже не Персия, поэтому Менон наверняка сможет организовать карательную операцию, не ставя в известность Лигдамида.

Херил согласился с доводами друга, но при одном условии: Геродоту нельзя появляться в Галикарнасе, а значит, поплывет он сам. Оставалось придумать, как лишить Батта команды.

– Я знаю, что делать, – мстительно сказала Поликрита. – Он пожалеет о том, что связался с Дионисом…

К полуночи корабль Диониса выехал на берег Скалистой бухты. Сатиры налегали на корму, помогая быкам, копыта которых вязли в мелкой гальке. Впереди отчетливо виднелся силуэт гейкосоры. Фонарь полуюта покачивался на ветру, моргая, словно глаз Киклопа. Под желтой луной чернел орлиный клюв утеса.

Кратер спустили на канатах. Сатиры подсунули под него доски и были готовы поднять ношу на плечи, когда со стороны хребта послышался отдаленный шум. Киприоты в недоумении остановились.

Забравшись на скалу, Батт тревожно вглядывался в ночь. И тут он увидел, как гора впереди озарилась светом. Сотни огней сначала рассыпались по темному лесу, потом объединились, чтобы устремиться в сторону бухты. Так языки раскаленной лавы, вытекая из жерла вулкана, сливаются в пылающий смертоносный поток.

Шум нарастал, вскоре он превратился в крики, визги и завывания. Со склона Керкетеуса по ущелью Анкея неслась толпа впавших в дионисийское безумие вакханок.

Потрясая тирсами, размахивая топорами и ножами, трубя на бегу в раковины, растрепанные пьяные женщины мчались прямо на корабль Диониса.

Впереди бежала Поликрита в оленьей шкуре-небриде. В одной руке саммеотка держала факел, в другой сжимала обломок кедрового сука с шишкой на конце.

Вплетенные в волосы ленты развевались за спиной. Она была так плотно обмотана лианами плюща, что походила на лешего, которого выгнал из дупла медведь-шатун.

– Андропоррастос! Эвиос! Плутодорис! Загреос! Меланейгис! – истошно выкрикивали вакханки.

Наксосец выругался.

Потом обернулся к подельникам и заорал, перекрывая усиливающийся гвалт:

– Грузите кратер! Мальчишку на борт! Остальные сюда с дубинами!

Шестеро сатиров по грудь в воде направились к корме гейкосоры с чашей на плечах. Освобожденный от свинцового дельфина «журавль» вытянул стрелу над водой в ожидании груза. Остальные киприоты вскарабкались на каменную гряду, отделявшую бухту от ущелья.

Вакханки были уже у основания гряды. Сдирая в кровь локти и колени, они карабкались по валунам. Падали, поднимались, цепляясь друг за друга, снова лезли вверх. Киприоты лупили их с гребня дубинами.

Перебираясь с камня на камень, Батт добрался до утеса. Вверив себя Гераклу, спрыгнул в море. Оттолкнулся от дна ногами и вынырнул на поверхность. Саженками поплыл к гейкосоре. С кормы ему бросили канат, а потом его подхватили крепкие руки.

Стоя на палубе, наксосец мрачно смотрел на гибель подельников. Вакханки были уже на гребне гряды. Тирсы вонзались киприотам в грудь. Топоры с хрустом дробили кости. Даже сбитые с ног, саммеотки в беспамятстве махали ножом, раня себя и подруг.

Менады впивались зубами в руки киприотов, хариты вырывали клоки волос из бород, эйрены царапали лица врагов ногтями. Поднимая к небу искаженные ненавистью лица, спутницы Диониса выли от восторга и злобного наслаждения.

Поликрита запрыгнула Гарибу на спину, обхватила его ногами. Он попятился, чтобы ударить ее о скалу. Тогда саммеотка с диким рычаньем укусила его в шею.

Финикиянин завертелся на месте, пытаясь кулаками попасть ей в голову. Но Поликрита только сильнее вгрызалась в его плоть. Рывок, еще один… И она выплюнула ошметок из мышцы и кожи. Растерзанная артерия взорвалась фонтаном крови.

Гариб рухнул на камни, а Поликрита вскочила на ноги. Над берегом разнесся душераздирающий волчий вой. Вакханки ответили таким же исступленным воплем.

Все было кончено. Пираты на гейкосоре начали бешено грести. Увидев, что корабль отчалил, вакханки бросились в воду. Но намокшие овчины мешали двигаться, а гребцы глушили барахтающихся женщин веслами.

От холодной воды вакханки пришли в чувство. Гейкосора продолжала уходить. Тогда они поплыли назад. Выбравшись на берег, саммеотки бесновались и потрясали кулачками, призывая на головы грабителей гнев Диониса.

Гейкосора второпях покинула Скалистую бухту. В лунном свете на привязанном к мачте медном кратере играли кровавые блики. От ватаги Батта осталось меньше половины…

В это время в порту Самоса Херил расправлял парус на рыбачьем дощанике с высокими бортами. Когда Геродот бросил ему конец швартовочного каната, саммеот оттолкнулся от причала веслом, после чего поплыл в сторону маяка.

В открытом море Херил взял курс на Южные Спорады. Если он хочет добраться до Галикарнаса за два дня, про плавание по мелководью вдоль берега Карии придется забыть.

На горизонте то и дело возникали паруса подозрительных керкуров, но, помаячив, быстро исчезали в белесом мареве. Саммеот знал, что одинокого рыбака в море никто не тронет.

Благополучно миновав остров Агатонисион, он направился к острову Фармакониси. Херил не спал, лишь иногда проваливался в тревожную дрему, но тут же вскидывался и хватался за ковш. Зачерпнув воды, выливал ее на голову. А потом долго всматривался в фиолетовую тьму.

Созвездия дрожащим мерцанием указывали ему путь. Северо-западный Скирон цеплял парус упругими хлесткими порывами. Волны бежали навстречу, теснясь и вскипая бурунами…

На закате второго дня Херил увидел огонь на маяке мыса Термерий. Ночь едва вступила в свои права, когда он постучался в ворота виллы гиппарха Менона. Имя Геродота позволило саммеоту нарушить покой хозяина без приглашения.