Текст книги "Робокол"

Две по сто

«Разогнаться на драндулете и въехать в нее сзади! Нет, придурок этот рядом – сломается у девки что или головой стукнется, он доложит… Что, если потом рвануть отсюда? Лажа! С острова не убежишь, тоже нашелся гангстер – решает тут, как профессионал… Так повяжут, что в обеих странах намотают срок и на волю отпустят дедушкой…» После пары незрелых предположений Дима решил не мстить на месте, а сочинить, как половчее отобрать свои деньги назад.

Как он и предполагал, Китти вела очередную жертву. Черноволосый японец в белой офисной рубашке, при галстуке, но без пиджака еле удерживал на плече плоскую сумку с ноутбуком и документами, постоянно норовившую соскользнуть до локтя. Китти все время поправляла сумку назад и наверняка успела увидеть, чем в ней можно поживиться. Мужчина был «нахороше», а подружка вполне себе соображала: она успела выклянчить себе пачку курева, а сама стреляла сигаретки из его кармана, на что он хохотал и пробовал прикурить для нее, но всегда мазал.

На такого клиента не нужно много времени, чтобы рассудок ушел в подпол, – девушка знала схему. Теперь они должны пойти в уединенное место, он будет пить и угощать, она – делать вид, что ей хорошо, ей давно уже за глаза, ей хватит. «Ах, как же я так попался! – переживал Дима. – Неужели нельзя было догадаться?!» Он проследил за ними до самого места – это был такой же неприметный отель. Когда Китти проделала всю процедуру регистрации и, подхватив жертву под мышки, пошла заволакивать его на этаж, Дима вскочил в лобби и уставился на стол с отверстиями для ключей. Какой же у них номер? Спрашивать, по понятной причине, было небезопасно. Он сунул секретарше свою банковскую карточку, и та принялась изучать надписи, ни одной из которых не могла разобрать. Пришлось показывать паспорт, и подозрительная хозяйка сделала запись в свою книгу: иностранец в традиционном отеле вдвойне иностранец!

Через полчаса Дима отыскал номер Китти – благо он оказался на одном с ним этаже. Ждать, ждать и ждать – вот все, что оставалось преследователю. В коридоре можно было навлечь на себя подозрение, и он прислушивался в своем номере, вскакивая с циновки при каждом шорохе. Прошел час, другой, Китти не выходила – может, она грабит не всех, только иностранцев, а может, черноволосый и впрямь ее друг. Дима отказался от сочинения сценариев.

В такой нервный час казалось, что похожую ситуацию переживал он на «Робоколе», но не мог припомнить, с чем это было связано. В промежутках между шорохами из коридора и последующим частым сердцебиением, когда он на несколько минут успокаивался, в голове возникали сцены с проводами солнца. Особенно та, с прожектором мощностью с целую электростанцию. Был ли тогда испытан военный лазер или иное оружие, но солнце по правде стало видно позади гигантского пирога циклона. Что-то поистине из ряда вон!

С того раза Дима чаще стал обращать внимание на светило. Ему казалось, пусть это и выглядело абсурдом, что солнце тогда… в какой-то степени помогло. В том смысле, что должно было добавить себе яркости, силы, сделать шаг вперед к «Робоколе». Дима почувствовал в тот ненастный вечер, будто солнце не далекая древняя звезда – оно живое существо, и слово «живое» – самое подходящее определение.

Попав в Японию, он уже относился к светилу иначе, как порой относятся к неизвестному дети, – они его уважают и немного боятся, и, лишь повзрослев, осмеливаются задать взрослым вопрос про непонятное явление. Пока же чада не сообразят, что про это можно спросить, есть такой период времени между обнаружением чуда и развенчанием его путем рационального объяснения взрослого; как раз такой похожий период переживал Дима. Спросить, поискать каких-то толкований еще не приходило ему на ум. Загадка продолжала оставаться загадкой.

Свет комнатной лампы отражался в стакане, и Дима нет-нет да и поглядывал на яркий блик, может, поэтому из головы не шла солнечная шарада. «Что, солнце, поможешь?» – неожиданно подумал он, и в голове вскоре нарисовалась вся схема.

Дима подхватил стакан и бесшумно выскочил за дверь. На дно стакана легли две оставшиеся монетки по сто иен. К счастью, между коридорной бамбуковой дорожкой и дверьми в номера было небольшое пустое пространство. Димин стакан с деньгами встал на бетонный пол, почти прислонившись к двери, за которой проводили время Китти и ее дружок. Стакану, вернее, его свойству звенеть и разбиваться, предстояло определить, был ли черноволосый честным, законным другом девицы или очередной жертвой. Пока же Диму ждал детский канал на крошечном телевизоре – новое японское развлечение немецкого юриста.

Незаконный

Ловушка сработала довольно поздно, Дима еле успел прибавить громкости в телевизоре. Девушка зашипела в ответ на неожиданное звяканье, а потом притаилась. Но было поздно – Дима преодолел внушительное расстояние до ее номера и сделал это так быстро и бесшумно, что она не успела связать два явления. Но и Дима не был профессионалом. Схватив ее за локоть, он растерялся: до этого ему не подумалось, а сейчас он понял, что она ведь может закричать. Но она шипела, как шипят встревоженные ежи. Дима неумело закрутил ей руку за спину и ее ногтями ободрал себе кожу на запястье. Другой рукой он попробовал заткнуть ей рот, но при этом сильно измазался в помаде.

Наконец они оказались в Диминой комнате, и тут он немного осмелел. С размаху он влепил Китти смачную пощечину. Очень неожиданно и, главное, резко получил от нее ответную. Его щека загорелась, и на пару секунд он оказался дезориентирован. Китти рванулась к двери, но путь оказался отрезанным. В отличие от него, у девушки навыки ориентации в трудную минуту оказались куда лучше. Только вот одно: она почему-то не издавала никаких звуков, а Дима боялся всего больше не ее движений, а именно крика. Юрист накинулся на беззащитную жертву и снова попытался зажать ей рот. Но тут она пребольно укусила его за палец, и вместо нее закричал он сам. Его спасла только реклама подгузников по телевизору – на высокой ноте малыш давал свое громкое японское «о’кей» толстому памперсу.

То ли укус, то ли подбадривающий толстый карапуз с экрана, а, может, вырвалось что-то скрытое в подсознании, но Дима вдруг ощутил необычайное вожделение. Наверное, в его глазах отобразился огонь, потому что только это впервые напугало девушку. По ее взгляду можно было заключить, что бедняжка не знает, как сопротивляться такому зверю.

И вдруг – Дима готов был поклясться, что глаза его тогда не обманывали, – на детском канале рекламу сменила компьютерная игра. Сама по себе никакая игра не смогла бы остановить его страсть в ту минуту; но то, что было в игре, заставило замереть. На характерном для игр ядовито-лиловом фоне, имитирующем море, прямо по цифровым волнам шла… «Робокол» и гудела, жужжала и чуть не орала каким-то неистовым звуком. Если все элементы игры на том телевизионном экране были с неровными, зубчатыми краями, напоминавшими, что игра родом из девяностых годов двадцатого века, то судно было выполнено в превосходной современной графике, и поэтому не было сомнений, что профиль был именно того корабля. Камера стала наплывать на мыс посудины, и, к невероятному изумлению зрителя, сначала из невзаправдашней воды выскочила невзаправдашняя золотая рыбка, а когда невидимый рыбак подхватил бедную на крючок и уволок из поля зрения, на борту приблизившейся посудины Дима прочитал криво написанное название – «Скайбриз».

Если быть точным, сначала он подумал, что все померещилось, но кораблик с экрана не исчезал и, хотя раскачивался на ненастоящих волнах, все также гордо нес свое название. Дима снова и снова перечитывал английское «Скайбриз». Но его шок на этом не закончился, поскольку из кают-компании весело выкатился белобрысый англичанин, а в том, что это был именно англичанин с патрульного катера береговой охраны, Дима не сомневался. Так вот, капитан вытащил огромный ластик, перегнулся напополам и стер название, быстро начиркав другое. Пересохшим ртом Дима попробовал проглотить слюну, но только засаднило горло. Название, написанное белобрысым, шло мелким шрифтом. Перескочив через Китти, Дима рванулся к телевизору и прильнул почти к самому экрану. Надпись на корабле гласила – «Sunshock» («Солнечный шок»). Потом белобрысый оголился и подставил под солнечные лучи свою треугольную спину. На весь экран возник поднятый большой палец белобрысого и смачный звук «Вау!»

Наверное, физиономия юриста вызывала подлинное сочувствие. Девушка могла бы пять раз убежать, но, словно околдованная, сидела на полу. Ее лицо было измазано помадой и выражало недоумение и даже жалость к нравственно поверженному. Так юные владельцы котят и щенков смотрят на неудачи своих питомцев, глазами говоря: «Ну, и глупенький же ты у меня!» Прискорбно, что Дима сам не понимал, что произошло, – не понимал умом, но концы событий неминуемо сводились в его голове, изо всех сил тянулись друг к другу. Тонкая стенка отделяла молодого человека от осознания только что увиденного.

– Ну, я пойду? – наконец, произнесла девушка по-английски.

– Ага… Давай деньги и иди.

– Ага. Сколько я у тебя… заняла?

– Ты заняла у меня… тысячу евро, иен там тысяч пятнадцать, не помню – давай что есть.

– Все не дам, – грустно ответила она, – мне самой надо.

– Ты знаешь, мне тоже надо – за отель мой заплатить, тут тоже за ночь, ну, на еду еще.

Китти видела, что у осы вырвали жало, но парень брал на жалость. Она достала кошелек и отсчитала несколько бумажек, но подходить к раненой осе не решилась, а положила деньги на матрас.

– Пока, – поговорила она и быстро выскочила в коридор. По лестнице заскучали ее каблуки, но во втором лестничном пролете она остановилась, по-видимому, сняла туфли, чтобы ускориться. Вскоре все звуки исчезли, лишь через пару минут вдалеке затрещал скутер, потом все стихло.

Дима с опасением взглянул на экран, на нем уже не было изображений, и на синем фоне горела надпись из иероглифов. Эта буквы должны были значить что-то важное, поэтому Дима вынул из сумки ручку и переписал значки с намерением узнать их тайный смысл.

Бездельник

Девушка дала совсем не щедро, но в самый раз, чтобы заплатить по счетам и не умереть с голоду. Визит в страну Восходящего Солнца мог продолжаться. Дима проспал до часу дня, и воспоминание о детском мультике притупилось. Становилось понятно, почему японское аниме десятилетиями оказывает неповторимое воздействие на детей по всему миру. «Поистине глубинный, взрывной эффект», – произносил про себя Дима, каждый раз вспоминая ночной эпизод. Помогла ослабить шок и захваченная из отеля Китти упаковка с баночным пивом – японцы крайне непредусмотрительно оставляют такие ценные вещи в холодильниках на этаже. Дима решил, что при угрозе голодной смерти обойдет близлежащие отели и, как выразилась Китти, «возьмет в долг» еды.

Однако после обеда Диму догнал здравый смысл и потребовал объяснений случившемуся. Для этого хорошо было бы перевести иероглифы с финальной заставки, но пока, кроме Китти, ему не встретился ни один худо-бедно понимающий английский язык. Мысли роились в мозгу, им не хватало места, и это вынудило Диму отправиться на прогулку. Инстинкт шептал, что лучше бродить по разным местам, чем пребывать в одной точке: современные системы геолокации и всевидящие камеры токийских кварталов делали частную жизнь невероятно прозрачной. По своей немецкой деревне он знал, что можно запросто обмануться безмятежностью тихих улочек, где в действительности жители непрерывно следят за обстановкой из всех окон, – обо всех нарушениях сообщается сразу же, а из-за неправильно припаркованной машины полицейский постучится уже рано утром.

Уподобиться местным и не выделяться из толпы означало спешить в начале дня на работу, а к вечеру, изображая изнеможенное лицо, плестись домой, зайдя по дороге в супермаркет. Пока тетя не пришлет заветную карточку, занятий не было. Прогулочным шагом, против толпы, растекающейся по домам, Дима шагал в сторону высоких зданий на горизонте. Но, зайдя в офисный центр, он наткнулся на такое количество камер и сотрудников секьюрити, что немедленно ретировался. Всего-то ему хотелось забраться повыше и полюбоваться погружающимся в сумерки городом. Такое было невозможно и в пятнадцатиэтажке – из-за высокого процента суицидов ограды верхних площадок походили на дизайнерский вариант заграждений из колючей поволоки.

Наконец Дима увидел строящийся мост эстакады, работы на нем не велись. Как и подобает в Японии, на всех въездах и поворотиках к этой архитектурной дуге грозно стояли мигалки и суровые запрещающие знаки; на одном был изображен стрелок, из ружья убивающий нарушителя зоны. Но так можно испугать мнительных азиатов, а не юриста, который понимал, что картинкой сэкономили на живом охраннике. Если вдруг… так у него близорукость: знаки путаные, да и чистота… Запретных табличек для курильщиков в Токио больше, чем автобусов, но прямо под знаком то и дело кого-то поджидает подросток с сигаретой, а иной раз родители, покуривая, удобно располагаются напротив знака с пятизначным штрафом и ждут, пока их дитя попрощается со сверстниками и причалит к ним на накуренный островок.

Так что нарушитель запросто перелез через оградку и стал взбираться по эстакаде, пока не дошел до обрыва, где из дорожного полотна в никуда торчали две сваи. С этого места открывался грандиозный закат, так что любой попавший на эту стройку не пожалел бы о своем нарушении.

– Время прощания с солнцем, господа! – произнес Дима, по-шутовски поклонился и шаркнул ногой.

Спецзадание птиц

Всего минутой раньше точно такую же фразу произнес капитан Сострадательное Око и три раза звякнул в корабельный колокол. Вскоре команда стояла на палубе и смотрела на запад, куда опускался дрожащий оранжевый диск. Только свист ветра да привычное лязганье штоков вмешивались в идиллию заката, но не нарушали ее – благодаря плавным звукам четче представлялась необъятная тишина и мистицизм такого неизменного за миллион лет и вечно нового явления – заката солнца.

Мужчины полминуты постояли после исчезновения диска, а потом стали молча расходиться. К Раулю сзади подошел капитан и тронул его за локоть. Парень вздрогнул. По тому, как тот испугался, Сострадательное Око заключил, что время не пришло и, вернее всего, в минуту заката Рауль думал о своем, о чем-то беспокоился или вынашивал план. Новичку не было дела до того, что происходит на корабле и на водах, через которые проходит корабль. Капитан выразил мнение, что в этом они похожи с Димой.

– Сэр, я не знаю моего соседа. В первый день я дежурил, а он уплыл на катере, с тех пор не приходил. Но, доложу, этот Дима неряха, мне пришлось убирать, и до сих пор я не все разгреб. Как вы таких матросов держите?

Капитан поинтересовался, не беспокоит ли его что-нибудь еще, кроме нерадивого соседа?

Рауль пожал плечами:

– Я вот не пойму все насчет ваших ритуалов. Поспрашивал, никто толком не объяснил… Пожалуй, вот это.

На выдохе капитан ответил, что не помнит, говорил он или нет, – корабль здесь главнее капитана; как и Рауль, капитан несет здесь вахту, и еще до его прихода установилась традиция. Как и остальные моряки, и десять, и двадцать лет тому назад он каждый день по два раза выходит на палубу и делает в точности то, что другие.

– Все же это… непонятно.

– Дорогой друг-человек, ты не замечал, что, когда все становится понятным, минуту спустя подступает грусть? Но и это половина человеческой беды, мы же с тобой в человеческом мире, не так ли? Сегодня я поглядел на тебя, поэтому и остановил. Вижу, ты гоняешь туда-сюда десятка два мыслей, которые давно стали понятны, однако они не отпускают тебя, а ты их не прогоняешь. Узнанное утрачивает привлекательность, причисляясь к тому, что годами накапливается в человеческим мозге. Чтобы не почувствовать от этого горечи, чтобы узнать новое и восхититься им, надо получить освобождение.

Ты в гальюн ходишь по этой же причине – неуютно ведь все в себе держать, так?

Капитан вывернул ноги крестиком, а корпусом подался вперед, будто сгорал от нужды немедленно опорожниться. Потом произошел действительный, довольно громкий выхлоп газа, и, не меняя позы, капитан стал пятиться в направлении кают-компании, где находился ближайший гальюн. Два или три голоса искренне рассмеялись где-то позади, а, когда капитан скрылся за дверью, Рауль сморщил нос от резкого запаха сероводорода.

Хотя ему было не смешно, он подумал, что Элизия лопнула бы со смеху, увидев эту сцену или даже расскажи он ей этот случай. Волей-неволей он улыбнулся: «Капитан, по ходу, шутник. Но что он там ввернул про мысли? Главное, хитрец, так и не объяснил ритуала – точно пиратская традиция! Головы сейчас они не отрубают, вот и сочинили…»

Не успел Рауль додумать, как ему предстало еще более странное явление. Джентльмен, явно не из числа матросов (поскольку одет он был в белый пиджак, такие же брюки и рубашку немного старомодного кроя со складками), стоял вдалеке, у носа корабля, и делал непонятные жесты. Пока капитан разыгрывал фокус, своим телом он заслонял обзор; а когда ушел один «клоун», возник этот, будто на сцене сменили друг друга эквилибристы. Белый не просто танцевал на месте, а щурился, наводя взгляд на тоненькую палочку или трубку, которую держал зажатой между ладоней.

Рауль встал как вкопанный. Дело в том, что сам человек, как бы странно он ни выглядел, не приковал бы его внимания; шутку сыграла вся сцена. В небе за «танцором», точно с северо-востока, на площади в десяток квадратных километров надвигался настоящий тихоокеанский тайфун. Находясь над морем и пока не достигнув берега, он имел исполинский вид. Но и это не все. Так же резко, как костюм танцора, на фоне неба выделялись белизной птицы. На чаек Рауль насмотрелся сполна, но сейчас готов был поклясться, что эти твари были минимум в два раза больше. Без сомнений, птицы хищные, и всего Рауль насчитал восемь. Появление в открытом море птиц, причем таких размеров, могло говорить об одном: рядом должна находиться земля. Одна птица спикировала и по наклонной понеслась на танцора. Из-за шума, поднятого моряками ввиду приближающейся катастрофы, белый джентльмен ничего слышать не мог, к тому же, он был погружен в свой странный танец.

Потом, вспоминая этот эпизод, бразилец не мог понять, как же законы физики соврали: он – физически не лучший атлет – ускорился до такой степени, что успел сбить с ног танцора и получить глубокую рваную рану от шеи через все плечо. Но тогда он не вскрикнул, а всего лишь отметил, что произошло столкновение. Других атак не последовало, а странные птицы развернулись и улетели в стихию.

Капитан пришел прямо в медкабинет, где Генрих делал бразильцу перевязку. Его интересовало, откуда возникли птицы, подавали ли они голос, что делали другие, пока первая готовилась к атаке. Рауль заметил, что другие начинали нарезать такие же круги над танцором, но, поскольку личность белого джентльмена была раненому неизвестна, он не решался рассказать всего.

– Этот сеньор… я его не видел в команде, он с «Робокола»?

– Его имя Сэмуил, – отозвался капитан. – Любой на корабле – это часть команды…

– …даже женщины, – не дал договорить Рауль. Парень чувствовал, что капитан из-за инцидента размяк и позволительны некоторые вольности.

– Люди, моряк ты контуженый, люди одинаковы. Тот или иной пол – неважно, поскольку внутри обоих рычит животное. Что самец, что самка акулы – одинаковые хищники, самка посвирепее, но и то надо знать сезон. Однако твой ящер сегодня отступил на шаг, дал человеку подышать…

Рауль сделал вид, что не понимает, вдобавок мало-помалу возвращалась боль, и он слабел. Больше всего парню не хотелось, чтобы теперь капитан ушел, не рассказав главного: что это за птицы.

– Они тоже хищники – белые птицы?

– Бакланы, что ли? Они не убийцы вовсе и не нападают на человека… обычно. Мне надо выяснить – то ли Сэмуил напортачил, то ли выкуп за него стали просить; самое скверное – если брат подбирается. Надо выяснить!

На сердце Рауля посветлело, когда капитан обмолвился о выкупе: сомнений быть не могло, он на замаскированном пиратском судне!

Ответный визит

Все еще там, на недостроенной эстакаде, Дима мечтал, наслаждался вечером и не думал бы уходить, если бы не случай. Откуда ни возьмись, прилетела стая ворон, и, покружив над мечтателем, крикуньи уселись на торчащие балки, по четыре вороны на каждую, итого восемь штук. Удивила Диму их симметричность – птицы заняли балки одна против другой и сидели молча.

– Что уставились? – услышали японские вороны вопрос на немецком языке.

Возобладала скрытая агрессия – то, о чем всякий раз говорил капитан. Можно любить птиц или не любить, но если вдруг они дружненько уселись и не боятся вот так молчаливо поучать человека, то надо преподать им урок.

Дима поднял из-под ног осколок бетона и размахнулся. Бросать не пришлось, поскольку городские вороны хорошо знают этот жест. Семь штук сразу вспорхнули. Одна продолжала сидеть и не засуетилась, даже когда Дима на нее прикрикнул. Топот ногой не помог, а кидать большой булыжник в единственную ворону по соображению человека, получившего юридическое образование, было негуманно. Птица была больной.

– Что, старуха, хвораешь? Вдруг заснешь да свалишься с этой палки? Хотя бы придвинулась ближе… А, понял, в этой стране суицид в почете – это у вас что-то вроде храбрости, так? Видел я, какие здесь, на станции, поставили зеркала, три метра, на всю стену. Вот только, думаю, остановило бы меня, если бы решился?.. Ну, рассуди: поджидаю скоростного поезда, смотрю на себя в это здоровущее зеркало, задумал поквитаться с жизнью, так? Нет, не так – мерзко на себя в такую минуту смотреть, хитро власти придумали, я ведь других неудачников буду видеть на платформе, всех этих в черных пиджаках, белых рубашках. Это же между платформой и прибывающим поездом, точь-в-точь как между жизнью и смертью – ты, ворона, следишь? Говорю, что видеть себя в депрессии – все равно как подсматривать за занавес смерти: здесь я живой, а там – нет, там сохранилось одно отражение… Это если абстрактно рассуждать, образно так… Понимаешь?

Наболевшее желание с кем-то поболтать, пусть о глупом, наконец, сбылось. Ни с одним двуногим, прямоходящим японцем не удавалось так качественно пообщаться, как получилось с японской вороной. Она казалась не черной и клювастой, а больше серой и с оттенком синевы. Но это если вглядываться. Дима поймал себя на мысли: «У ворон интересно – всмотришься в птицу и узнаешь что-то интересное, а если в человека всмотреться, одни пакости в глаза лезут…»

Как ни крути, птица эта была нездорова, а сородичи ее забыли или сочли, что о ней сумеет позаботиться человек. В итоге, сложив, что ворона много знает про жизнь, а теперь, в частности, про Диму, что она не перебивала, пока он говорил, и не пыталась вставить глупые комментарии, человек решил взять ее к себе. Она ничуть не сопротивлялась и только поворачивала к Диме тот или другой глаз, зорко присматривая за ним, чтобы быть спокойной насчет намерений ухажера. Когда Дима закутывал бедняжку в свою майку, ему вспомнилась рифмованная история из школьной книги, в которой раскрывались непростые взаимоотношения вороны и лисы.

Подобно этой контуженой особи, ворона из стишка была неразговорчива и предпочитала молчать. Редкое у данных птиц умение вылилось в необыкновенную удачу – вороне перепал большой кусок сыра, и пусть маленький Дитер не считал сыр деликатесом, но верил писателю, что воронам, лисам, волкам и медведям сыр сильно нравится. С огромным куском сыра размером чуть не с нее саму ворона отдыхала на ветке и, по своему обыкновению, молчала, готовясь отобедать, как тут под дерево явилась лиса.

У лисы, как потом стал анализировать Дима, была исключительная юридическая сноровка – мастерство преднамеренной провокации. Лиса осыпала молчаливую ворону комплиментами. Как и Дима, лиса отметила, что ворона не черная-чумазая, а вполне стильная, элегантная особа, обладающая вкусом и знанием моды. Но все эти достоинства меркнут перед неописуемой красотой голоса вороны. Каково было вороне в один день обрести столько счастья: и сыр, и заслуженное признание, и самое главное – хоть кто-то за рваным карканьем услышал звуки небесной гармонии.

Апофеозом вороньего счастья стала просьба лисы, не откладывая, сейчас же исполнить хоть один куплет, сразить обитателей леса неповторимым звучанием фальцета-баритона и тем утвердить за вороной звание певчей птицы всего мира.

Треть земного шара знает, что произошло, как только ворона распахнула клюв. Дима же был уверен, что ворона поступила правильно, несмотря на то что литературные критики с тех пор несколько веков насмехаются над нею. Ведь когда подзащитный ведет себя так, как предписывает юрист, в глазах последнего подзащитный стопроцентно прав. Если ворона прислушалась к просьбе лисы, что она потеряла? Только противный сыр (Дитер его действительно не любил), но приобрела она больше, поскольку научила огромное количество людей не упускать то, что попадает прямо в руки.

Дима испытывал небывалый душевный подъем, пока спускался с недостроенной эстакады. В нем ожило сострадание и любовь к ближнему, пусть этим ближним и была птица. Но первые встречные люди увидели все искаженно и превратно поняли Димины мотивы. Он стал опасаться, что ворона – часть какой-то традиции и что ее не принято таскать в руках, да еще завернутой в майку. Беглый моряк сообразил, что давно не брился и обшарпанный вид иностранца, несущего подбитую птицу, провоцирует догадки, что за углом птичку поджарят и съедят.

Капитан как-то сказал, что Дитер был лисом, и, хотя бывший лис в это не верил, климат страны Восходящего Солнца, скульптурки Будд и архаические ритуалы в сочетании с современными технологиями наталкивали на мысли о мистической стороне мира, равно как и о том, что птица тоже может быть употреблена в пищу.

Дима решил спрятать ворону подальше от глаз и не придумал ничего лучшего, как засунуть ее себе за пазуху. Прямо не разворачивая, как есть, – завернутой в майку. Новая приятельница моряка не сопротивлялась и своим видом выражала покорность. Лишь изредка Дима мог слышать звуки, производимые пернатой, но прохожие могли принять их за урчание живота.

«Как же много у них тут народу живет – не верится, что всех их можно вместить в крохотные дома».

Настроение было, как будто он кого-то спас от смерти и теперь переживает триумф самовосхваления. Весь в приятных мыслях, Дима зашел в отель и понес ворону в свой номер. Скрытый в нем лис еще ничего не чувствовал, но спрятанная за пазухой ворона затревожилась.