Текст книги "Игла в квадрате"

Виктор и Тоня сидели мрачные, им почему-то все было в тягость.

Милая пара, прибившаяся к клану, сначала вела себя вполне пристойно, парень даже сделал несколько быстрых фотографий, чем очень растрогал меня. Потом, правда, Аленка стала требовать с меня и Ваньки нашу долю за фотографии, денег у меня с собой не было, но я пообещала непременно отдать. По мере того как все напивались, между симпатичной парой побежали токи сложного происхождения.

– Терпеть их не могу! Пусть идут домой ругаться, – говорила захмелевшая Любаша – достаточно громко. Хотя то, как вели себя ее собственные дети, да и муж тоже, не делало чести никому.

Все блюда, что мы готовили тазиками, были практически несъедобны. Впрочем, возможно, так казалось одной лишь мне – просто еда в тазиках не вдохновляла меня. Однако народ, за исключением меня и Тони, набросился на еду с энтузиазмом. Петух в холодце не жевался. Он не шел ни в какое сравнение с тем молодым и нежным петухом из Тониного курятника, который дал начало изумительному плову с изюмом. На Аленкиной вечеринке я вспоминала его с тоской.

– А что ты хочешь? – скажет на следующий день Виктор. – Этот Аленкин петух успел задеревенеть, прежде чем она «приговорила» его.

Час или два Ванька вел себя сносно, даже, можно сказать, прилично – гулил, всем улыбался и нежно теребил Юрин подбородок, чем приводил дядьку в неописуемый восторг. Но часом позже он разорался, и мне пришлось покинуть вечеринку.

Я катила коляску по ухабистой дороге и думала о том, как неумолимо время. Я помнила Любашу и Юру красивейшей парой, на них оглядывались на улице, я держала на руках их пятимесячную Витусю, будучи сама ребенком, теперь их дочери обзавелись собственными детьми. Жизнь не сделала их ни лучше, ни деликатнее – ни по отношению к людям, ни по отношению друг к другу, грубость и жесткость сквозили в каждом слове. И только их нежные внуки были их оправданием и надеждой, словно Всевышний в своей могучей, необоримой любви ко всему сущему многое им прощал лишь за то, что они продолжали жить и дали жизнь своим детям.

Я чувствовала, как Аленка с Витусей презирают меня. По их представлениям я была городской неженкой – абсолютно неумелой и неприспособленной к жизни. Я не смогла завоевать даже мужика. Как это еще они мне не бросили в глаза: «Красавица южная, никому не нужная»? С них станется! В мое отсутствие, я знаю, они не особенно церемонились на мой счет. Да и работа моя в газете казалась им весьма сомнительной. Вита после учебы в медучилище, которую она так и не смогла осилить, работала в морге в Никитовке и очень гордилась этим фактом – всюду безработица, а она при должности, да еще и деньги родственники покойников несут. Здесь она и начала потихоньку приобщаться к медицинскому спирту. Аленка, хлебнувшая тяжелой деревенской жизни, – таков был ее собственный выбор, и в этом ее никто не неволил, – тихо завидовала «легкому» хлебу младшей сестры и прощупывала путь в тот же морг.

Иногда по ночам я представляла, обливаясь холодным потом, как они орудуют в том самом морге.

В конце июля к ближайшей Тониной соседке, бабе Соне, прикатила дочка с мужем из Мурманска. Через час баба Соня прибежала поведать Тоне какую-то нелепую историю о том, как ее дочь и зятя обокрали их же друзья. По дороге сюда они будто бы заехали на машине в гости к тем самым друзьям и после нескольких дней празднования начала отпуска обнаружили, что денег нет. Баба Соня перетаптывалась с ноги на ногу, что-то бормотала сбивчиво о том, что хочет порадовать детей пельменями, вот есть у нее для этого утка, но одной, наверно, мало будет, и стала баба Соня бросать красноречивые взгляды на молодых Тониных индюшек.

– Конечно, одной мало, – сказала спокойно Тоня.

Я даже повернулась к ней, ожидая, что последует дальше, но Тоня не собиралась развивать эту тему. Я подивилась ее стойкости. Хотя, я знаю, баба Соня частенько помогала ей по хозяйству. Соседка угостилась сырником, запила его чашкой чая на нашей открытой веранде и пошла не солоно хлебавши огородами домой. На крыльце бабу Соню ждала крепкая – «у теле» – расфуфыренная ее дочь.

– И ты поверила всей этой истории? – спокойно сказала мне Тоня. – Я не верю ни одному ее слову. В центральной усадьбе у нее живут две другие дочери – но хозяйства почему-то не держат – ручек не пачкают. А индюшку мы и сами съедим – есть и так нечего.

К слову сказать, пельмени из индюшатины даже по нашей голодной жизни не пришлись мне по вкусу, да и Ванька, который вовсю уже ел кашки и легкие супчики с протертым мясом, выплюнул первый такой пельмень, аккуратно расплющенный мной вилкой.

На следующий день мы устроились с Ванькой в саду. Ему уже исполнилось пять месяцев, и он превратился в крепкого бутуза – ленивого и беспечного. Он не хотел ползать, а только рычал и выгибался. С утра до ночи я слушала его ны-ны-ны, бу-бу-бу да ма-ма-ма. Он совсем облысел, и только-только начали отрастать новые волосики – светлые, с рыжеватым оттенком, более густые на вид. Вчера проклюнулся первый зуб, и я пережила какое-то новое чувство – гордости и умиления. Я постелила под яблоней старенькое байковое одеяло, подаренное нам Тоней. Оно пропахло кефирчиком и еще бог знает чем, но нам было очень комфортно валяться на нем. Ванька сидел в подушках. Я давала ему погремушки, а он с восторгом, заливаясь смехом, бросал их тут же на одеяло. Я взяла его на руки, поцеловала за ушком, и по саду снова разнесся его переливчатый звонкий смех. Мы еще немножко походили по подстилке, осторожно переступая ножками, я держала его под мышками, и, надо сказать, это занятие ну очень понравилось малышу. Я снова посадила его в подушки, и он стал исступленно зевать… Блаженно, навевая легкий сон, жужжали пчелы. Уже вызревали ранние яблоки и наливался виноград. По-сумасшедшему пахли флоксы в саду. Я лениво листала газеты, которые Виктор привез мне из Артемовска. Местные газеты были скучные, но, поскольку я была сама в некотором смысле газетчицей, я с профессиональным интересом просматривала их. Политическая жизнь в Украине бурлила: кто-то кого-то убивал, кто-то кого-то грабил. И это все было так далеко от насущных проблем простых людей, от их усилий выкарабкаться из той ямы, в которой они вдруг оказались. У меня не было телевизора, и я неожиданно поняла, до чего ненужная, лишняя, избыточная эта вещь. Весь мой день строился вокруг Ваньки, стирки, уборки, прогулок, и все то, что мелькало на экране Тониного телевизора на периферии моего взгляда и интересов, все вызывало страшное отторжение.

Я бросила газеты и стала листать Хемингуэя. Каждый день я читала его в оригинале – несколько страничек, чтобы не забыть до конца английский. Все же это была моя основная профессия, да только я не могла себе простить, что так необдуманно выбрала ее. Чужой язык – я согласна – может стать инструментом более глубокого познания мира, но никак не самоцелью. К тому же знание чужого языка – это неблагодарное ремесло, которое надо поддерживать ежедневной тренировкой, и воля при этом не последнее дело. Понимание этого пришло слишком поздно, и я вынуждена была самостоятельно постигать азы журналистики, чтобы обеспечить себе какой-никакой кусок хлеба. Самая большая маленькая хитрость, которую выработали мои коллеги, но которой так и не научилась я, была, на первый взгляд, проста: взять у звезды интервью, потом перекроить текст так, чтобы тот, кто берет интервью, выглядел бы намного умнее того, кто интервью дает. Хотя за знаменитостью автор будущей статьи порой гоняется годами, бесконечно унижаясь при этом. Но в итоге в каждом заданном вопросе будет сквозить высокомерие журналиста по отношению к герою интервью и желание уязвить того, кто вырвался в этой жизни вперед. Звезда, стало быть, будет уязвлена.

Я лениво думала об этих непростых вещах, когда звякнула-тренькнула калитка. Какое-то время я никого не видела, потом мелькнул знакомый профиль – да не может этого быть! – я сразу же узнала Динку. Господи, откуда она здесь взялась? Да, у нее был мой адрес – я написала ей письмо в самом начале, но в нем не было ни слова о том, что я скучаю и хочу кого-нибудь видеть.

– Динка! – выдохнула я.

Она не сразу поняла, откуда ее зовут, а оглядевшись, замахала руками, бросила сумку на землю и рванула к нам. Она целовала меня и сонного Ваньку, тискала его, как щенка, снова целовала. Она была рада нам.

– Так вы тут прилично устроились!

– Да ничего!

– А мы там испереживались. Родители твои места не находят.

– Так уж и не находят?!

– Не будь злюкой! Они тебя очень любят. И малыша, разумеется, тоже. А я, пожалуй, тоже рожу и приеду сюда годовать ребенка, – мечтательно, чуть со смешком, сказала она.

– Я тогда, пожалуй, не стану возвращать ключи Тоне. Так сразу тебе их и отдам, – улыбнулась я. – Как ты нас нашла?

– О, это почти детективная история. Как-нибудь потом расскажу. Почему ты не расспрашиваешь меня о Ванькином папашке? – вдруг выпалила она.

– У Ваньки есть только мамашка, – вспыхнула я.

– Ну ладно-ладно. А он, между прочим, финансировал мою поездку.

– Зачем ты мне об этом говоришь?

– А я тебе привезла кучу подарков, – будто не замечая моей жесткой интонации, произнесла Дина.

– Мне ничего не надо, – снова вспыхнула я.

– Ну что ты такая колючая?! Это все от меня и от твоих родителей.

– Ладно, пошли в хату. Ваньку пора кормить. Да и ты с дороги.

– Ты его кормишь смесями?

– Представь себе, я кормлю его сама.

– То-то смотрю, ты вся такая справная, налитая. Тебе здесь жениха еще не присмотрели?

– Какие тут женихи! Одна пьянь. Да и деревня почти пустая. Разве что в центральной усадьбе какой-нибудь завалялся. Хочешь, подыщем тебе?

– Мы что, так и будем с тобой друг другу женихов искать?!

Мы рассмеялись. Все-таки я обожала Динку, и понимали мы друг друга без слов.

После обеда мы с Ванькой повели гостью на прогулку. Прошел теплый летний дождь, слегка прибил пыль на дорогах, смешанный запах дождя и пыли долго преследовал нас. Мы катили по очереди коляску по дороге вдоль вылинявших холмов.

– Господи, неужели бывает такая красота! – ахнула Дина, когда мы подъехали к Аленкиному дому. На холме паслась кобыла по кличке Зинка и рядом ее жеребенок – нежное, дикое, трепетное создание – гордость и страсть Аленкиного мужа Олега. Над Зинкой и ее жеребенком раскинулась радуга – такая явная, такая подробная в своем семицветье, очень высокая и четкая при этом. От этой дивной картины, от пологих холмов, поросших степными травами, веяло таким простором, таким покоем и волей, что трудно было нарушить или как-то прервать наше созерцание, или любование, или что-то еще, чему трудно подыскать название.

В это время из Аленкиной хаты вышел Олег, поднялся не спеша на холм, где паслись Зинка и жеребенок, освободил кобылу, жеребенок и так не был на привязи, привел ее к воротам и стал впрягать в подводу, движения его были ленивы и полны достоинства. Жеребенок все это время крутился рядом. Мне страстно захотелось приблизиться к нему, медленно провести рукой по трепетной холке, ощутить живую и теплую плоть. Олег увидел нас, закричал:

– Садитесь, прокачу с ветерком!

– А как же Ванька? Его ведь растрясет? – сказала я, приблизившись, в надежде, что он уверит меня в обратном.

– А я аккуратно, – пообещал он (вот не подумала я тогда, как это можно прокатить с ветерком и аккуратно одновременно) и с интересом глянул на Дину. – Съездим в Майоривку. Там твой отец в начальной школе учился.

– Тогда поехали, – решительно сказала Дина, хорошо знавшая моего отца.

Зинка рванула и понесла, через минуту вся сбруя, в которую любовно обрядил ее Олег, задралась на ней и стала бить по хребту. Я вцепилась одной рукой в телегу, другой изо всех сил прижимала к себе Ваньку – он сразу же завопил. Перепуганный Олег огрел кобылу кнутом. Понемногу Зинка выровняла бег, и мы поехали уже не спеша вдоль бесконечных полей подсолнечника. Жеребенок бежал рядом с матерью, не отставая ни на шаг. Почему-то щемило сердце от такой его преданности.

– Господи, какой праздник солнца, какой праздник красок, – изумлялась каждую минуту Динка.

– А ты напишешь потом об этом очерк, номер газеты пройдет на ура, – смеялась я.

Разумеется, той школы в Майоривке, в которой учился мой отец, и в помине уже не было. И все же мы обошли всю центральную часть деревни, сфотографировались у памятника – Дина привезла классный фотоаппарат и щелкала нас каждые пять минут.

– Будет отчет о проведенном мероприятии.

– А перед кем ты собираешься отчитываться? – недоумевала я.

– А теперь предлагаю съездить на деревенское кладбище, здесь, кажется, покоится родной брат вашего деда, – как-то слишком уж хорошо Олег знал хронологию жизни нашей родни. А ведь он был только мужем моей двоюродной племянницы, причем далеко не первым.

Мы проехали до конца единственную улицу и свернули налево. Могилки в два ряда шли по верху холма, метров на сто в длину – вот и все деревенское кладбище, ни тебе каменной оградки, ни тебе скорбных фигур у ворот. А вокруг до самого горизонта шелестели некошеные травы, холмы складками набегали один на другой, и надо всем этим сияло яркое солнце, и высилось бездонное небо, и проплывали легкие пенистые облака, дурманом пахли степные травы, звенели птичьи голоса.

– Это самое красивое кладбище, какое я видела в жизни. О таком, наверно, можно только мечтать, – тихо сказала Дина.

– Об этом не мечтают. Такой конец надо заслужить, – ответила философски я.

– Вот смотри – ваша фамилия, – удивилась Дина. – А вот еще.

– И отчество, как у нашего деда. И годы жизни подходят вполне, – поддакнула я.

На обратном пути Олег неожиданно поинтересовался у Дины:

– Так говорите, мадам, вы любите своего мужа?

Дина недоуменно посмотрела на него, потом на меня.

– А я вам про мужа вообще ничего не говорила.

– А все же?

– Если уж вам так интересно, то нет у меня никакого мужа.

Тень удовольствия пробежала по лицу нашего возницы.

Я молча наблюдала эту сцену, я не знала, кому сочувствовать больше – Динке, у которой не было мужа, Олегу, вознамерившемуся приударить за моей подругой, или Аленке, которой и на шаг, стало быть, нельзя отпускать Олега.

Вечером мы с Диной сидели за столиком в моем тенистом саду за роскошным при нашей бедности ужином – с куском хорошо приготовленной отбивной и бутылочкой грузинского вина, предусмотрительно привезенного подругой. Ванька спал в своей бронированной коляске.

– Чего же ты хочешь? – пытала меня Дина.

– Самой малости. Чтобы меня и Ваньку любили.

– Так вас и так все любят.

– Я не о такой любви мечтала.

– Да вся она одинаковая, эта любовь, замешанная на противозачаточных и всегда с мыслью о возможном бегстве.

– Я больше не хочу никуда убегать. Пришло время жить.

– Сдается, ты теперь знаешь о жизни нечто такое, о чем я могу только догадываться.

– Возможно, и так.

– И что же это? – Дина с интересом посмотрела на меня, потом на Ваньку.

– Знаешь, я здесь вдруг поняла, что независимо от того, как человек живет – радуясь ли каждую минуту жизни или убиваясь по поводу ее несовершенства, – время неумолимо уходит.

– И что из этого следует?

– А из этого следует всего лишь то, что никогда не надо вешать нос.

– И это все? – переспросила она с недоумением.

– А это совсем не мало.

– Так что передать Андрею?

– Передай, что наши отношения тем и хороши, что лишены всяких иллюзий.

– А ты циничная стала.

– Напротив. Напоминаю, между прочим: это – его слова.

– Может быть, он одумался.

– Едва ли. Во всяком случае, я благодарна ему – за то, что он вылечил меня от иллюзий, за то, что теперь я на изломе стала, кажется, крепче. Я поняла одно: рассчитывать в этой жизни можно только на себя. – Мы помолчали. – Что на работе? Как там Юлька? И что ты теперь пишешь?

– На работе тоска. Без тебя, разумеется. Я вдруг сразу поняла, что общаться не с кем. Юлька вышла замуж и сразу поглупела процентов на пятьдесят. Все ее разговоры только о том, какая она счастливая. Муж ее слишком хорош, чтобы быть верным. Словом, не знаю, что тебе и сказать. Что касается меня, то я пишу всякую дребедень по заказу шефа – пытаюсь внести в эту чепуху хоть немного смысла и иронии, такого непредвзятого взгляда со стороны. Говорят, иногда получается. Но вот до такого подвига, как ты, я еще не дозрела.

– Да какой это подвиг! Это только горы грязных пеленок, если, конечно, не пользоваться памперсами, это бессонные ночи и дни, это полная прилепленность к ребенку, когда ты уже себя отдельно не мыслишь, и неизвестно, когда все это закончится, – возможно, пройдут годы. А подвига тут никакого. Сплошная рутина. И только греет мысль, что когда-нибудь ты возьмешь своего ребенка за руку и поведешь по таким вот холмам с пасущимися конями и радугой надо всем.

– Я, пожалуй, поживу у тебя недельку?

– Да хоть все лето!

Это была замечательная неделя. Дина здорово мне помогла, и я поняла, что с нянькой можно было бы жить.

Баба Аня, явно не успевшая насладиться моим и Ванькиным обществом ввиду кратковременности своих визитов, решила пригласить нас к себе домой в Никитовку – в небольшой шахтерский городок, где она с дедом Денисом жила в относительно новом и спокойном микрорайоне, в квартире, полученной от шахты за тяжелый многострадальный труд деда. Вот я называю их бабой Аней и дедом Денисом следом за Тоней, для детей которой они и есть бабка и дед, но ведь не для меня – для меня они самые что ни на есть настоящие тетка и ее муж. Баба Аня приехала за нами, помогла собраться, и вот, когда мы уже пешком прошли полкилометра – Ванька, как всегда, в рюкзаке, – нас догнал Виктор, ни слова не сказав, погрузил всех в трофейный уазик и повез на станцию в Раздоловку. Дальше мы путешествовали уже сами. В душном вагоне электрички стоял плотный гул голосов, говорили на русском, украинском и их помеси. Рядом с нами расположилась семья, все по-походному одетые, загорелые и усталые. К скамейкам клонились наполненные чем-то мешки.

– И куда направляются симпатичные мешочники? – спросил вроде бы доброжелательно сосед.

И женщина вдруг вспыхнула:

– Мы не мешочники! Терпеть не могу, когда нас так называют. Мы рабочие люди… на сезонных работах. И рассчитались с нами частично урожаем.

…Микрорайон бабы Ани произвел на меня гнетущее впечатление. В огромном дворе, по периметру с четырех сторон ограниченном высотками, я не приметила ни деревца, а только лишь дикий или почти дикий виноград увивал металлический каркас, выполненный в виде арки у самого подъезда. Вокруг ни леса, ни зеленой травинки, ни речки, ни ручья – лишь выжженная земля и какие-то черные трубопроводы, а вдали едва различимые терриконы заброшенных шахт – вот такой удручающий, то ли урбанистский, то ли космический, пейзаж. И мне так понятны стали – до отчетливости – мотивы Тони и Виктора, по которым они сбежали в деревню. А ведь они жили и не в микрорайоне даже, а в своем собственном доме – с огородиком, сараюшкой и даже с собственной маленькой коптильней, о которой я всегда почему-то вспоминала с особенным сожалением. Уж больно вкусным было сальце, подвяленное в ней.

Позже, уже в Минске, из всей этой поездки отчего-то чаще всего всплывали в памяти те сезонные рабочие с мешками и то, с каким достоинством держала себя женщина – предводительница семейного клана. А еще… безжизненные просторы угольного края.

Через неделю я вернулась в деревню. В какой-то момент Виктор, видно, сжалился надо мной и Тоней – все-таки мы как пчелки трудились, каждая на своей ниве – и сказал за обедом:

– Собирайтесь! Завтра рванем в Славяногорск!

Может быть, он хотел утереть бабе Ане нос. Мол, не только она заботится о том, как бы поразвлечь нас.

– Ты бы предупредил заранее! – всплеснула руками Тоня. – А как вся моя животина? Кто накормит, кто подоит?

– Позови бабу Соню. Скажи ей, пусть забирает все молоко.

– И то правда!

И Тоня принялась готовить разносолы в дорогу.

Шутка сказать, отправиться в путешествие на целый день с шестимесячным бутузом. Выручал, конечно, рюкзак. Но надо было еще продумать, как кормить Ваньку в дороге, как переодевать.

– А мы возьмем термос с горячей водой и детскую смесь, – подсказала Тоня.

Я все чаще обращалась к этим смесям, мы даже попробовали уже с Ванькой настоящее коровье молоко, правда слегка разбавленное водой. Ничего – номер прошел.

Мы выехали на уазике рано утром, Ванька спал у меня в рюкзаке. Надо сказать, что я уже с трудом упаковывала его в этот рюкзак, и мне стоило определенных усилий таскать его – как маме-кенгуру своего детеныша. Возможно, маме-кенгуру как раз это и не стоит никаких усилий, с улыбкой думала я.

Уазик безбожно дребезжал на дорогах, особенно на гравийных участках. Я придерживала одной рукой Ваньку, другой упиралась в потолок, а иначе я начинала биться головой о довольно жесткую крышу машины. Было смешно видеть, как на ухабах мы дружно подскакивали и дружно ввинчивались головами в потолок. И все-таки Славяногорск того стоил. Монастырь, основанный еще в царские времена, живописно – это слово, конечно, истрепано, но другое не приходит так сразу в голову – раскинулся на крутом берегу Сев. Донца, что надо читать как Северского, а вовсе не Северного, хотя, в сущности, какая разница. Мы не спеша в утреннем мареве, при моросящем дождичке, который шел с редкими перерывами, медленно поднялись по серпантину к верхней точке монастыря, откуда открылся волнующий (еще одно избитое словцо, это все издержки моей журналистики) вид на излучину реки, на другую высокую точку с памятником легендарному Артему. И даже всякие сомнения в его легендарности, которые могли возникнуть на почве всеобщего пересмотра истории, отпали сами собой. В таком месте может быть памятник только великому человеку. Река искрилась на солнце – моросящий дождик давно прекратился, облака истаяли, – она разделялась внизу на рукава с не очень ровными линиями берегов, которые обрамлял изумрудный лес. На солнце блестели новенькие купола монастыря, и такая легкость снисходила в душу, такой восторг, такая благодать, что в тот момент невозможны были никакие сомнения, а приходила лишь глубокая убежденность в том, что жизнь прекрасна. Ванька удивленно глазел на этот мир, торжественно восседая на руках у Виктора, и так хотелось у него спросить: «И как тебе все это, малыш?»

Спускаться по долгому серпантину было недосуг, еще хотелось попасть в пещеры, ведущие из верхнего храма в нижний, и мы решили спрямить путь. Но не тут-то было: перед нами возникло первое препятствие – калитка во всю ширину скалистого прохода, да еще на ключе. Монах в длинной серой рясе – когда он повернулся к нам, я увидела, что у него очень молодое и приятное лицо, – как раз закрывал ее.

– Браток, пропусти нас вниз, – взмолился мокрый от пота Виктор.

– Не положено, – мрачно ответил тот.

– Браток, ноги не идут, позвоночник больной (что, кстати, было сущей правдой, ибо Виктор был даже прооперирован в области позвоночника), – снова стал просить Виктор.

– Мужчина, у вас проблемы? – грубовато спросил тот, хотя Виктор как раз и поведал ему о своих проблемах.

– Ах ты, святоша! – взорвался Виктор.

Монах с трудом удержался от ответа, лишь метнул недобрый взгляд в сторону Виктора.

Мы снова пошли длинным путем, настроение было основательно подпорчено. Ванька стал выгибаться на руках у Виктора, и мне пришлось забрать его. С этой минуты я уже не могла с былой легкостью наслаждаться красотами края. В тот момент я подумала о том, что дети вообще несколько притупляют наше восприятие мира, по крайней мере, до тех пор, пока мы таскаем их на себе. Возможно, потом, когда они станут достаточно взрослыми и мы станем жить их чувствами и видеть мир их глазами, это восприятие, наоборот, обострится.

Мы спустились к главному храму, и тут же возникло новое препятствие – ретивый казак не пропустил Виктора на территорию храма. Виктор был в шортах, длинных, ниже колена, но все-таки в шортах, и обнажились участки плоти, такой неуместной на территории монастыря, вот только куда денешься от нее – своей плоти! Виктор попытался перехитрить казака, обошел здание, примыкающее к воротам, увидел лазейку в заборе и рванул в нее. Но разве казака проведешь – он нагайкой показал Виктору – назад! Настроение Виктора упало до нуля.

Мы с Ванькой и Тоней зашли в храм. Там шло богослужение. Пока мы с покрытыми головами молились – каждая о своем, и, я думаю, эти молитвы были очень похожи в чем-то главном, – к Тоне подошел священнослужитель и сделал замечание по поводу того, что она была с открытыми плечами, – из-под концов повязанного платка у нее выглядывали участки обнаженных шеи и плеч. У Тони заблестели слезы на глазах – настроение было испорчено абсолютно.

– Ну зачем они так? – жалобно вопрошала Тоня. – Везде ведь пишут, что не должны человека, идущего в храм, запугивать, отталкивать с этого пути.

В пещеры лучше бы мы не ходили вовсе. Жестокий сквозняк задувал свечи, которые на входе продавали желающим. Их слабый свет едва освещал холодные стены узкого тоннеля, выдолбленного в меловой горе. Но без этих свечей идти стало совсем невозможно, в проходах сразу воцарился кромешный мрак, и что-то липкое, похожее на ужас, медленно вползало в душу. Одной рукой я изо всех сил натягивала капюшон, который был явно уже маловат, на голову Ваньки, он сразу же захныкал, и я прижала его к себе плотнее, чтобы ему не было страшно, второй рукой я упиралась в стену, да так и шла – на ощупь, чтобы не расшибить себе и Ваньке лоб.

– Тонь, ты что-нибудь видишь? – с надеждой спрашивала я Тоню.

– Ничего! – отвечала она. – И очки не помогают! Так, наверно, выглядит ад, когда бредешь, не видя ни цели, ни дороги.

Иногда я удивлялась точности ее реплик.

Когда мы вышли к солнечному свету, я была безмерно счастлива.

Остаток дня мы провели на реке, вдали от суеты и больших дорог. Мы делали шашлыки, ели сладкие помидоры с Тониной грядки, сочные груши и колерованные, как их называют в деревне, абрикосы из Тониного сада. Мы немного поплавали. И если по течению реки плыть было легко и приятно, то против течения надо было прикладывать неимоверные усилия. Ванька ножками походил по воде у самого бережка, я с трудом удерживала его за подмышки, он так и рвался плюхнуться в воду.

Это была, несмотря ни на что, замечательная поездка, я снова почувствовала, как огромен, удивителен и прекрасен этот мир.

Лето давно перевалило за середину. Ночи уже были не столь теплыми, как в июле.

Жизнь наша текла размеренно, по раз и навсегда заведенному порядку.

Однако бабе Ане не сиделось в своей Никитовке. Вот не помню только, может быть, ее микрорайон находился на самом деле в Горловке – такое вот чудное для слуха название. Я никак не могла уяснить для себя эту маленькую подробность: два городка плавно перетекали один в другой, и административное деление города проходило не в соответствии с районами, как принято у нас, а по шахтам, к примеру, Шахта четыре-пять, шесть-семь, Шахта имени Изотова и т. д. Так вот, бабе Ане не сиделось в ее иссушенной солнцем Горловке-Никитовке, и она, несмотря на клятвенные заверения, что ноги ее здесь больше не будет, снова прикатила к Тоне – чтобы на этот раз увезти меня с Ванькой на пару дней в Ростов к другой своей дочке – Тониной младшей сестре. И я снова согласилась, хотя давно уже зареклась путешествовать с Ванькой.

– Надо завершить инвентаризацию родственников, – говорила я, смеясь, бабе Ане, – ведь когда будет следующий раз – неизвестно. Разве что я снова буду прятаться от мира с очередным ребенком.

Казалось бы, до Ростова рукой подать – пару часов езды на хорошем автомобиле. На электричках, трижды меняя их и тем самым экономя деньги, мы ехали полдня. Мы с боем брали свободные места, но иногда нам это не удавалось. В последнюю электричку нас внесли потоком достаточно быстро, но, видно, других пассажиров еще быстрее, во всяком случае, когда мы увидели свободный отсек и рванули в него, дорогу нам перегородил здоровенный детина, он растягивал руки на всю ширину отсека и кричал по-хозяйски: «Занято!» Я с Ванькой нахально прошмыгнула у него под раскинутыми руками и заняла свободное место – он ничего не смог поделать, не драться же ему было со мной. Следом вкатила в вагон вся его крепкая молодая семейка и вольготно расположилась на свободных местах. Баба Аня так и простояла на ногах все четыре часа, ни за что не соглашаясь поменяться со мной местами.

Ростов мне показался запыленным, очень провинциальным и почему-то пустым городом – наверно, мы ходили не по тем улицам. Маша встретила нас радушно. Ее оптимизм, веселость, ее готовность в любой ситуации увидеть смешное и здесь же посмеяться над этим прозвучали резким диссонансом по отношению к сонному, будто вымершему городу, так что я зачарованно наблюдала все время за нею, пытаясь разгадать, в чем же секрет ее оптимизма. И снова я подивилась, как изменились мои сестры, как со временем из смешных и вздорных девчонок они превратились в этаких лихих казачек, никогда не унывающих, с чудным чувством юмора, с приличным запасом прочности, который, возможно, и есть самое главное в жизни. Симпатичный еще недавно Шурик, Машин муж, наоборот, изменился до неузнаваемости: он стал малоразговорчивым, обрюзгшим мужиком, от которого я так и не услышала слов приветствия. Кажется, единственный раз, когда он ко мне обратился, он попросил передать хлеб. Но все это мало волновало Машу. Она жила отдельной от него жизнью и даже отдельной от красавицы-дочери, в которой с пеленок лелеяла ее красоту – до каких-то немыслимых пределов, когда красота уже теряет смысл, потому что становится безжизненной. Только в этом вопросе Маше и изменяло чувство меры. Но, в конце концов, у каждой мамки свой Ванька.

Я купалась в теплой дружбе сестер, в их ненавязчивых подсказках, в их понимании и сочувствии. Именно здесь, среди них, рядом с волнующейся обо всем на свете теткой, я осознала вдруг то, чего мне не хватало все последние годы и месяцы. Я не просто пылинка, оторванная от Земли, носимая ветром, прибиваемая дождем, никому не интересная в этой сиротской жизни, я – частица вполне конкретного рода, я для него необходимая составляющая.

В конце августа приехал Андрей. Где-то подспудно я этого ждала – особенно после Дининого набега, разведчик она никакой – мне сразу стали понятны мотивы ее нашествия. Я ждала Андрея, я верила в то, что каким-то чудным образом все поправится. Он увидит Ваньку и что-то щелкнет у него в том месте, где, по идее, должна быть душа, и он замрет навсегда в ожидании, в созерцании – когда же расцветет этот дивный бутон, к которому он имеет не последнее отношение.

Я будто запрограммировала его действия. Он увидел Ваньку, расцвел и, не сказав для приличия даже слова, кроме, разумеется, «здравствуй», – по крайней мере, я не запомнила ничего другого, – выдавил из себя: