Текст книги "Игла в квадрате"

В этот же день с утра пришел с электрички Костя, живший вместе с Танечкой у бабки в Никитовке. Виктор, похоже, обрадовался сыну – двумя рабочими руками будет больше, да и сын как-никак, хотя и не такой сознательный, каким хотелось бы его видеть. Но Виктор явно поторопился радоваться. Костя, обнажившись до пояса, долго ходил по двору этаким павлином, поигрывая мускулами. Потом, когда работа по очистке колодца закипела вовсю, он неожиданно пропал, как сквозь землю провалился.

Тоня приготовила добротный обед и собралась накрывать на стол, когда Виктор оборвал ее досадливо:

– Не торопись! Пусть доделают работу.

Но не тут-то было. Работяги – а их было трое: один наполнял ведра грязью в колодце, другой вытягивал эти ведра наверх, третий бежал с ними за ворота, – почуяв близкое вознаграждение в виде горячего обеда да самогона в придачу, уже не могли сосредоточиться ни на какой работе.

– Садитесь! – зло махнул рукой Виктор.

О! С каким наслаждением, почти вожделенно, тот самый работяга, что работал на дне колодца и который не стал смывать с себя чернозем, с каким упоением он сделал первый глоток и на секунду замер с блаженной улыбкой – словно услышал высокую и чистую ноту в самом волнующем месте симфонии.

– А ведь чернозем метра на три в глубину уходит, – сказал он торжественно после минутной паузы.

– Так ведь не зря немцы вагонами его в войну вывозили, – милостиво подтвердил Виктор.

– А то! – суетливо поддакнул тот, что вытаскивал ведра.

– Тоня, неси кастрюлю со щами. Да перчику прихвати, – командовал Виктор. – Да не напивайтесь, черти! Работу надо сделать сегодня.

Руки мужиков снова потянулись к стаканам. Виктор налил им еще по одной и велел Тоне унести бутылку. Тоня молча выполняла все его приказы, не выказывая при этом никаких чувств. Мужика, который выполнял самую грязную работу, развезло мгновенно. Виктор был с этим категорически не согласен. Он грубо покрикивал на него, да и на остальных, и через полчаса они понуро пошли работать дальше.

Они были такие же грязные и молчаливые, как и эта земля, их взрастившая, можно сказать, они сами были тем черноземом, на котором произрастала жизнь, и, отдав ей все свои молодые соки, отравившись беспросветной, тяжелой работой, они превращались мало-помалу в истощенную пустую породу, не способную прокормить даже себя.

Баячивка раскинулась двумя широкими улицами по обеим сторонам той самой низины, где баячивцы разворачивали свои огороды. От хаты до хаты одной улицы еще надо было дойти, а уж с одной улицы на другую, вдоль огородов, через ручей, вообще был хороший километр, а то и полтора. Здесь, в низине, было столько плодороднейшей земли, что можно было прокормить не одну армию. Здесь плодоносили сады, а помидоры и огурцы росли сами – только брось семена в землю вовремя, и не надо больше заботиться ни о чем. Здесь никто не строил теплиц, не подвязывал помидоры с перцами, не боролся с вредителями – все росло само, лишь успевай собирать урожай – ведрами да в срок. Вот только сажать было некому. Хаты пустовали, редко встретишь кого на улице, разве что какую-нибудь жилистую старуху, возраст которой трудно определить, а уж ребенок и вовсе в диковинку. Что-то в сознании людей необратимо разрушилось, мир выглядел обреченным. Там, где земля умоляла, требовала от человека – трудись! – он бежал безоглядно в город, где не было работы, и там он опускался еще ниже. Здесь же последние спивались и за стакан паршивой самогонки делали самую неблагодарную, самую черную работу – но только не для себя.

Залаяла собака, звякнула щеколда в калитке – пришла тетка снять показания газовых счетчиков. Как же вовремя она пришла! Увидела накрытый стол, горячих карпов на сковороде и сразу встрепенулась.

– Садись, Степановна, гостем будешь, – высокомерно, но все же достаточно вежливо пригласил Виктор.

Сразу порозовевшая и обмякшая тетка плюхнулась рядом с Виктором на скамью. Похоже, она забыла, зачем пришла.

– Ну и наглючая эта Степаниха, всегда нос ее чует, где можно поживиться, – вздохнула Тоня.

Бедная Тоня, ей приходилось кормить чуть ли не полдеревни, и она не смела даже роптать. А ведь в загоне у нее только-только появились первые поросята, купленные за подоспевшую пенсию Виктора, стали подрастать первые петушки. Конечно, шахтерская пенсия Виктора, да еще повышенная ввиду его инвалидности – он потерял когда-то в шахте два пальца на правой руке, – была предметом самой черной, самой необоримой зависти односельчан.

Снова появился Костя и с ходу объявил, что Ирка – Сашкина и Надькина дочь, вернувшаяся окончательно (не закончив в Харькове даже первого курса экономического факультета) домой, – пригласила его на завтра в клуб на танцы. А у него – беда! – нет с собой приличного прикида. И тут Виктор сорвался. Он стал злобно, безобразно кричать, выкрикивать все, что приходило ему в тот момент в голову: и бездельника выпестовали, и одно у него на уме, и сукин он сын и т. д. и т. п., страсти накалялись, обороты становились все менее переводимыми. Голос его взлетал в исступленной ненависти. Я делала вид, как, впрочем, и все остальные, что на время оглохла. Казалось бы, сын сейчас раскается и начнет с энтузиазмом вкалывать, отрабатывать свой хлеб, и колодец очистится сам собой. Однако Костя, вопреки здравому смыслу и нашим ожиданиям, спокойно собрал шмотки, кивнул матери и мгновенно растворился в струящихся меж покатыми холмами теплых потоках воздуха.

Мы с Ванькой не стали ждать развязки. Налив трехлитровую банку молока, отправились восвояси.

Утром, лишь только занялся день, примчалась с электрички баба Аня и – ни тебе здрасте, ни тебе до свидания – налетела коршуном на зятя. Она даже не дождалась меня и Ваньки, хотя до этого вызванивала в течение двух месяцев и все рвалась взглянуть на внучка единственного брата. Но разве теперь ей было до чужих внуков, когда в опале – у родного отца – свой собственный.

Выкричавшись, она сверкнула на зятя своими черными глазами и со словами: «Я все сказала!» – покинула дом. Потом, обернувшись, все же добавила: «У! Бандеровец чертов! Корявый характер! Как же ты ненавидишь своего сына!» – хлопнула калиткой и растворилась вдали, точно так же, как дорогой ее внучек сделал это днем раньше.

Весь этот день я отпаивала Тоню пустырником и валерьянкой.

Когда-то было у меня три тетки. Самая старшая побывала в плену, вернулась жесткая и неприкаянная. Может быть, дело было даже не в войне. Она тянулась ко всем нам, щедро одаривая вниманием и дорогими подарками, благо, на шахтерскую зарплату мойщицы угля она многое могла себе позволить. Этот уголь ее и доконал. В сорок девять она была старухой с больными легкими и частыми приступами удушья. Мне было лет одиннадцать, тетка гостила у нас, когда в один из таких приступов я, по ее же признанию, спасла ей жизнь – но ненадолго. Она тогда сделала себе укол, он не помог, и она приготовилась сделать еще. Что-то мне подсказало, что второй может ее убить – слишком сильное было лекарство. Я вцепилась в сумку с ампулами и потихоньку, пятясь, улизнула из комнаты, а потом запряталась в дальнем углу родительской спальни и не отзывалась на теткины слабые призывы вернуть ей лекарство, сама же она в тот момент, обессиленная приступом, с места стронуться не могла. В страшном нервном напряжении я едва дождалась скорой. В тот раз обошлось.

Она любила всех нас – своих многочисленных племянниц, но и в ответ требовала любви и беспрекословного повиновения. Такой готовности подчиняться девчонки не демонстрировали даже родителям. И тетка ужасно страдала, так и не примирившись с тем, что не она командует парадом, – только это мало кого волновало. Была в ее жизни темная история – ждала она когда-то ребенка, да дед в голодные послевоенные годы не позволил ей его родить. Тетки уже не было в живых, а я все обливалась немыми слезами, убивалась по ее обделенной жизни и все не могла взять в толк, как это мой дед – добрейшей души человек – так жестоко с ней обошелся.

Другая тетка, жадная до жизни красавица, мать Любаши, ушла в восемнадцать лет на фронт радисткой. Не знаю уж, какой она была там радисткой, но избаловали ее вниманием молодые офицеры. После войны она вышла ненадолго замуж, родила Любашу, подбросила ее бабушке и зажила вольной, свободной жизнью. Естественно, старость ее не была счастливой. Любаша терпела ее рядом, иногда пристраивала в деревню Аленке и при всяком случае укоряла своим сиротским детством. Отца Любаша не помнила, а отчимы – их было много – те не в счет. При этом повзрослевшая Любаша, бесконечно обиженная на мать, до того разбаловала неуемной любовью своих девчонок, что те ни в чем и никогда не знали запрета, – они кроили свои молодые жизни, как душа того пожелает. Аленка меняла мужей, все говорили – в бабку! Витуся была любительницей веселой жизни – со стаканом и сигаретой в руках, – про нее говорили то же – в бабку! Любаша только вздыхала, пожимала плечами, вопрошала, неизвестно к кому обращаясь: «И в кого они такие? Всю себя ведь отдала!» Зато внуков своих – трехлетнюю Катьку и пятилетнюю Любашу, названную, естественно, в ее честь, а особенно девятилетнего Сергея – она обожала без меры.

– Неужели и этих испортит? – вздыхала баба Аня – третья моя тетка, Тонина мать.

Она снова приехала в деревню, на этот раз с добрыми намерениями, увидела, наконец, меня с Ванькой на руках и запричитала:

– Да что же это такое? Да где ж глаза у этих кобелей? Такую дивчину оставить с дитем! – и у нее градом покатились слезы. – А тобой тут интересовались, – сказала она вдруг, и ее слезы мгновенно высохли.

– Кто? – мое сердце учащенно забилось. Я уже представила, как Андрей ходит от хаты до хаты и спрашивает про молодую женщину с ребенком.

– Да Тонин сосед.

Я вспомнила молодого мужика, его хата была от Тониной третьей, если идти в сторону электрички. У него была старшая сестра или мать, она, по-видимому, присматривала за престарелыми родителями, которые тоже ютились в той хате. Каждое утро в соломенной шляпе и линялой майке она выходила с хворостиной со двора, а за ней вперевалку с гоготанием и шипением послушно следовала стая гусей. Поздно вечером она загоняла их обратно. Я не могла представить, как можно было не сойти с ума от такой жизни. Так вот, у ее брата, или сына, я так и не разобралась, кто кем кому приходится, было довольно приятное лицо с несколько отрешенным взглядом. Он всегда приветливо здоровался со мною, встретившись на разбитой улице.

– Все спрашивает: да кто ты, да кем приходишься Тоне. Он вообще-то ничего, не пьет, в гараже работает, только немного странный он все-таки, – баба Аня словно раздумывала, что делать с таким добром, каким казались ей мы с Ванькой, к кому бы его пристроить.

Потом баба Аня не удержалась и снова набросилась на Виктора – все по тому же поводу: и жесток он с сыном, и груб, и не думает о его будущем. У бабы Ани и Виктора это был основной пункт, по которому они никак не могли достигнуть согласия. Костя и в самом деле был крепкий, дружелюбный симпатяга, абсолютно не способный – это понимала даже я – к каким-либо свершениям в жизни – ввиду полной своей инфантильности. Баба Аня видела в нем ребенка, которого надо все еще опекать, лелеять, иногда давать конфетку, а ему уже хотелось жениться, лишь бы устроилось это само собой, да так и покатилось бы по жизни – без усилий, без затрат. Его надо было любить таким, каков он есть, – такими надо любить всех! – но вот Виктор был с этим категорически не согласен. Он все пытался перекроить характер сына на свой лад, разумеется, у него ничего не получалось, и он ужасно от этого страдал, так что мне было временами его невероятно жаль. Зато Таню, умницу и отличницу, младшую сестру Кости, сдержанную в чувствах и поступках, любили все. Хотя для этого большого великодушия, полагаю, не требовалось.

– Как будто не из одной утробы вышли! – горестно вздыхал Виктор.

И вот баба Аня прикатила в очередной раз в гости и попала с корабля на бал. В этот день собралась у Виктора вся баячивская знать: Сашка-завгар, он же наш родственник, милиция в лице двух своих колоритных представителей – самая что ни на есть местная власть, какой-то крепкий мужик – закавказец. Он бил себя в грудь и трубил зычно: «Я лезгинец!» Что он этим провозглашал, было не совсем понятно. У этого лезгинца росло четыре дочери, и по деревне упорно ходили слухи, что первая его жена, только разродившись третьей дочерью, как-то очень уж вовремя умерла – незадолго до того, как в дом вошла вторая, уже прилично беременная, женщина.

Тоня суетилась вокруг стола, накрытого в беседке, увитой плющом, – неподалеку от знаменитого пруда, в котором мы все еще надеялись когда-нибудь увидеть карпов. Стол ломился от яств: дымилось жаркое, зажаренное до хрустящей корочки, зазывно поглядывали на гостей чебуреки, аппетитной горкой были выложены котлетки. Потихоньку прирастал Тонин двор живностью, вовсю доилась корова, а значит, были и масло, и сметана, и творог.

Костя, приехавший на день раньше, присоединился к пьянке-гулянке, стал пить наравне с мужиками, конечно, упился, и Виктор не выдержал, заорал при всех:

– Не можешь пить – не пей! Но позорить отца я тебе не позволю! – и залепил ему мощную затрещину.

Не думаю, что Виктор собирался бить его всерьез – с чувством, с толком, с расстановкой, вряд ли так думала и баба Аня, но сердце ее не выдержало. Выкричавшись на пороге дома – несколько вдали от злосчастной беседки (все-таки понимала: незачем посвящать чужих в семейные дела), она в очередной раз гордо заявила Тоне, что ноги ее здесь больше не будет! И – что вы думаете? – как сказала, так и сделала! Не дождавшись гостинцев, которые Тоня суетливо начала собирать для нее, с несколько помятым достоинством покинула Баячивку – теперь уже навсегда. Ох уж эта гордая ее непримиримость, неуступчивость, взбаломученность! Как трудно потом восстанавливать порушенные отношения!

– В этом доме только моей собаке дозволено лаять, – глумливо кричал вслед уходящей теще вставший из-за стола Виктор, – да и то не громче меня!

А на следующий день он был такой несчастный и жаловался мне на всех – на бабу, на Тоню, на сына. Вот только Танечка никогда не вызывала в нем отрицательных эмоций.

– А Тоня тут при чем? – решила заступиться я за Тоню.

– А чего она злобно молчит?

– Так ведь ей труднее всех!

– Ну почему она такая – неуютная? Почему ты не она? Ты все понимаешь – тебе не надо ничего объяснять. Женя, ну как мне не поить их и не кормить? Они же здесь власть.

…По ночам мне бывало страшно. Чья-то невидимая могучая воля швырнула нас с Ванькой в эту распластавшуюся среди застывших холмов деревеньку, в эту степную глушь, где время тягуче, как масло взращиваемого на этой земле подсолнечника. Я подолгу лежала с открытыми глазами и прислушивалась к Ванькиному ровному дыханию. Меня будоражили ночные звуки. Я казалась себе такой маленькой и затерянной в просторах Вселенной. Я как будто видела себя и Ваньку из бесконечного космоса – на нашей многолюдной планете. С космических высот она не казалась мне ни столь огромной, ни столь заселенной, во всяком случае, среди покатых холмов Баячивки мы были если и не совсем одиноки, то, по крайней мере, и не затерянными в толпе. Я прислушивалась к ночным звукам, я ждала, когда припозднившийся сосед – всегда чуть-чуть пьяненький дед Гришаня – пройдет по деревне, и тогда забрешут собаки, или если страх не давал заснуть до утра, то я слушала, как петухи возвещали о начале нового дня. Если же среди ночи я пересиливала свой постыдный страх, я брала одеяло, шла в сад, в котором все дышало ночной свежестью, расстилала его на широкой скамейке, дверь в хату, занавешенную марлей от комаров, оставляла открытой, чтобы услышать Ваньку, если он проснется. Я ложилась на широкую скамью и начинала смотреть в звездное небо. И такими мелкими казались мне мои обиды, такими убогими отдельные персонажи, такими никчемными иные человеческие страсти – под звездным куполом я поднималась до космических высот, до ощущения причастности к божественному замыслу.

По утрам, если Ванька давал мне передышку, я занималась огородом. Тоня бросила в мою землю пригоршню семян. И я со сладострастием сеятеля стала ждать, когда проклюнутся первые ростки, потом окрепнут, потом появится первый изумрудный пупырчато-матовый огурец; холодный на ощупь, почти полированный первый помидор; початок ранней, скороспелой, такой совершенной в своем архитектурном решении кукурузы. Я брала в руки землю, растирала ее. Я никак не могла взять в толк, как из этой грязи вырастает, выкристаллизовывается гладкий, красный, такой приятный на ощупь помидор; как вылущивается сладкий, с мелкими семечками, огурец; прекрасный в своей форме початок кукурузы. Я никак не могла взять в толк, как из этих слепленных частиц черной жирной массы получаются благоуханные, чистейших окрасок цветы, упоительного вкуса абрикосы, сливы, виноград. Я, конечно, изучала в школе основы органической и неорганической химии, да только она так и осталась для меня абстрактной наукой. Сколько всякого хлама заложили нам в голову! А вот объяснить, сделать понятнее и ближе непостижимую тайну рождения Земли и жизни на ней – в этом наука все так же бессильна, как и сто, и тысячу лет назад. Мне стало казаться, что здесь, в деревне, я стала постигать главный и сокровенный смысл бытия. Быть может, я была еще не готова сформулировать его до конца – слишком уж тонкая материя, но то, что я приблизилась к пониманию чего-то первозданного, – в этом у меня не было никакого сомнения. Все проблемы, с таким трудом решаемые в редакции моей газеты, выглядели здесь нереальными, надуманными, абсолютно не стоящими того, чтобы тратить на них жизнь…

Однажды я наткнулась на нашего соседа, того самого, о котором мне говорила баба Аня, что он будто бы интересовался мной и Ванькой. Встретила его в магазине, в центральной усадьбе. Он поджидал меня на выходе.

– Вы домой? – как-то без интонации, скучно спросил он. – Идемте вместе.

Он помог мне нести мою сумку. Хотя, если честно, его общество нисколько не обрадовало меня. Я и сама донесла бы сумку запросто, хотя надо было идти километра три, и при этом Ванька прилично оттягивал рюкзачок. Мы долго и напряженно молчали. Первой, как всегда в подобных случаях, не выдержала я.

– Как вас звать?

– Иван.

– Вы работаете?

– Да какая тут работа? Перебиваюсь на сезонных заработках. Да еще что украду. А так в основном держимся своим хозяйством.

– Гусями, что ли? – спросила я, но, наверно, как-то не так спросила, потому что он сразу же поджал губы, а потом выдавил из себя:

– А хоть бы и гусями. И потом, кому какое дело? А вот вы сами как тут оказались?

– Я гощу у своей сестры.

– Гостите? Это теперь так называется?

– А почему нет?

– Ну да ладно.

И мы снова замолчали, каждый уязвленный в своих лучших чувствах.

Днем позже Виктор вернулся из Сашкиных гаражей и передал мне привет от соседа.

– И когда вы успели с ним подружиться? – спросил он меня, смеясь.

– Тамбовский волк ему подруга, – буркнула я.

– Между прочим, он пригласил тебя в гости.

– Обойдется!

Неожиданно сосед заявился к Виктору сам – как раз в тот момент, когда мы накрыли стол в саду под навесом. Легким кивком подбородка Виктор пригласил его к столу, дикая улыбка озарила лицо гостя. Я не помню более занудного человека. Мы с Ванькой посидели для приличия вместе со всеми час или чуть больше и под предлогом того, что пора укладывать малыша спать, я сбежала с того обеда.

В ту же ночь кто-то долго скребся в мое окно. Я лежала, обмирая от страха, и все вспоминала «Отче наш» – в молитве было мое единственное спасение. Если бы постучали в дверь, я бы смело открыла ее или хотя бы спросила: «Кто?» Но это слабое поскребывание полностью парализовало меня. Потом я услышала, как забрехали собаки и совсем близко зазвучали мужские голоса – один из них явно был голосом Виктора. Я встала, оделась и выглянула – никого!

Утром прибежала Тоня и сообщила, что ночью Виктор прогнал соседа – вчерашнего гостя – с моего двора.

– А как Виктор сам тут оказался? – спросила я подозрительно.

– Да он хорошо знает повадки этого типа. С сегодняшнего дня тебя будет охранять наш Джек.

Я затрепетала – я боялась этого Джека пуще всяких соседей. «Какой сам – такая и собака», – говорила о Викторе и его Джеке баба Аня.

– Только при условии, что ты будешь сама кормить Джека. Я и близко к нему не подойду.

– Ладно! – засмеялась Тоня.

С Джеком и впрямь стало спокойнее. Первое время мы с ним подозрительно смотрели друг на друга, а потом ничего – попривыкли. Да и на цепи он был. От калитки к хате теперь я ходила по дальней тропе, по ломаной линии, выписывая правильные прямые углы, чтобы Джек не мог меня достать.

Ко всем прочим химерам моей жизни добавилась еще одна: обуреваемая жалостью и ненавистью к соседу одновременно, я обегала его дальними тропами, едва завидев где-нибудь в затененном переулке. Теперь я патологически боялась встречи с ним.

Вся светская жизнь в Баячивке носила сезонный характер и заключалась главным образом в том, что летом время от времени народ принаряжался и наносил друг другу визиты, которые всегда сопровождались обильным возлиянием и тотальным обжорством. Но что поделаешь, если в деревне не было ни театров, ни фестивалей, ни конкурсов красоты, киноклуб за ненадобностью был давно закрыт, лишь Надькино кафе процветало, да у магазина народ задерживался иногда, чтобы узнать последние новости и ненавязчиво напомнить о себе.

В конце июня нас пригласили в гости: Тоню с Виктором, а заодно и меня с Ванькой. Тот самый наш троюродный брат («Троюродный – это уже не родня», – говорила Любаша, не признававшая в Сашке родственника) заехал за нами на своих жигулях и с ветерком прокатил по ухабистым дорогам Баячивки в центральную усадьбу, где у него стоял крепкий домина, какой, собственно, и полагается завгару.

На лавке у крыльца нас уже поджидал первый Сашкин гость – еще один дальний родственник, как позже выяснилось, муж Сашкиной сестры Кати. Сашку и Катю их мать Маруся вырастила в одиночку. И вроде бы ничего душещипательного в этой истории не было – мало ли кто растит детей в одиночку, – если не учитывать одной невеселой детали: Маруся родилась без кисти руки, но… работа всегда спорилась у нее в руках (без одной кисти) и, говорят, не было в деревне более искусной и чистоплотной женщины, чем Маруся… Рядом с мужиком, стало быть, Марусиным зятем, безмолвствовала тоненькая белесая девочка лет шестнадцати-семнадцати – приемная Катина дочь. Сам же папашка был то ли еще отчаянно трезв, то ли уже опьянел от одной мысли о предстоящем возлиянии. Он выпил первую чарку, стал не в меру болтлив, ударился в философствование, вдруг вспомнил о некоем профессоре в родне, профессорство которого было прорывом и общей победой в многотрудной жизни всего рода, – я поняла, что речь идет о моем отце.

Надька накрыла стол на дворе, он ломился от яств, при виде которых у меня, одуревшей от вынужденной молочной диеты, потекли слюнки. Но вот незадача – на заднем дворе у Надьки располагался свинарник, в открытом загоне резвился с десяток отличных хрюш – откормленных, с лоснящимися боками… и надо всем этим роились мириады мух. Как только мы сели за стол, эти тучи плотно зависли над нами. И если я и успела чего-то куснуть, то лишь самую малость – дальше меня начало мутить. И что это Надька надумала угощать нас на свежем воздухе? Тоже мне ужин на открытой террасе на берегу Адриатики! Да только вместо морского бриза, с заднего двора легкий ветерок доносил вполне конкретные ароматы. Я бы не умерла от духоты и в хате – зато чего-нибудь и попробовала бы. А Надьке хоть бы что, да и Сашка с Виктором, не говоря уже о нетрезвом родственнике, не слишком впечатлялись по поводу сонмища мух, и только Тоня так же, как и я, с тоской смотрела на Надькины разносолы. Надька расхвасталась – и умная, и везучая, и легкая рука: горсть семян в палисаднике бросит – через две недели веселая клумба заиграет всевозможными красками. Сашка кивает своей холеной, в пышной благородной седине, головой – вальяжно подтверждает сказанное женой. Их шалопай-сынок бродит угрюмо от стола в дом, из дома в сарай, откуда приносит все новые напитки, шоколадки, консервы – словом, все, что покоится на складе от благословенного Надькиного бизнеса.

А в это время все тот же выпивоха-трудяга, который недавно чистил Тонин колодец, теперь пытается починить кран в Сашкином дворе. Кран не поддается, вода фонтаном бьет вокруг, бедолага весь мокрый, а Сашка грубовато покрикивает на него. Мне больно смотреть на этого человека, а он рад любой работе – потом накормят и дадут выпить. Только на этот раз за общий стол не посадят – в Сашкином активе нет такого трудно воспринимаемого понятия, как демократия.

– Я ненавижу число тринадцать, – говорит Сашка, и по его лицу пробегает какая-то тень. – Первый наш ребенок родился и умер тринадцатого. С тех пор я ненавижу это число. – Надька безучастно кивает головой, как бы подтверждает сказанное, они производят впечатление на редкость гармоничной пары.

На обратном пути, который теперь нам предстояло проделать пешком, ведь Сашка был уже пьян, да и рад был отделаться от утомивших его гостей, Тоня с Виктором угрюмо молчали. Это было продолжение все того же бесконечно длящегося конфликта – по поводу их охламонистого сына. Тоня не разделяла педагогических приемов Виктора, а он не понимал, как это Тоня хоть в чем-то может быть не согласна с ним. Зато у Ваньки было отличное настроение. Он улыбался маме, тете и дяде. Ему уютно было в этом мире. Тепло, сухо и сытно. Его любили. Чего еще пожелать!

В середине июля от Аленки поступило приглашение на Сережин юбилей – ему исполнялось десять. Съезжалась вся наша родня – во всяком случае, та ветвь, которая тянулась по линии Любаши. Я помнила ее дочек, Аленку и Витусю, маленькими девчонками – своими ровесницами. Теперь это были молодые женщины, излучающие уверенность и силу. Аленка жила в деревне уже шесть лет, все у нее в доме ломилось от запасов, родственники и знакомые щемились к ней всеми правдами и неправдами. Она осознавала свою маленькую власть над ними. Она была щедра – в том смысле, что всегда была готова накормить голодного тарелкой наваристого украинского борща с увесистой ложкой сметаны. Но дальше этого ее щедрость не распространялась. Она поила молоком телят, делала ведрами творог. Когда он скисал, она несла его свиньям, варила месиво собакам, от этого месива несло таким духом, что умереть было впору, но раздавать она ничего не раздавала. Она видела, как побирались мы, пока не отелилась Тонина корова, она, в конце концов, забыла, как приезжала ко мне в Минск со своими многочисленными подругами, но это ничего не меняло. Теперь, когда – слава богу! – отелилась Тонина корова, мы все испытали огромное облегчение.

Меня с Ванькой Аленка пригласила прийти чуть пораньше, у нее, похоже, были на нас какие-то виды. Мы покатили в конец нашей улицы, миновали с десяток заброшенных домов. Некоторые из них бывшие или новые хозяева использовали в качестве дач, и это было не самое худшее – все-таки земля хоть как-то да возделывалась. Въехали с Ванькой во двор. Вся семья была в сборе. Юрик, Любашин муж, облобызал меня и Ваньку. Некогда роскошный красавец, якобы с примесью греческой крови по линии никем не виденного отца, он превратился в существо непонятного возраста, с изъеденным морщинами лицом, с трясущимися руками – следствие тяжелой работы в шахте с забойным молотком в руках вкупе с беспробудным пьянством. Он превратился в нервного, злобного, на всех покрикивающего старика. Он взял на руки Ваньку, мое сердце зашлось от страха – сейчас он его уронит, – но ничего, обошлось – и покрыл поцелуями Ванькину макушку.

Аленка успешно командовала парадом, она и мне нашла работу – чистить картошку на всю банду. Ванькой занялась малышня. Катька с Любашей – дочки Аленки и Витуси – совали ему соску в рот, которую он тут же выплевывал, чем приводил девчонок в полный восторг, потом они трясли погремушками у самого его носа, и Ванька счастливо отбивал их ручонками. Когда они переставали обращать на него внимание, он начинал отчаянно грызть свои кулачки.

– Всегда заставит всех работать, – шепотом сетовала мне Любаша, наша с Тоней двоюродная сестра, в адрес своей дочери, – а сама сядет и станет давать ценные указания. Так и я могу гостей принимать.

Любаша крошила овощи на оливье, перед ней стоял тазик – и она периодически сбрасывала в него накрошенное. «Неужели все съедят?» – с ужасом думала я.

Часам к трем подтянулись остальные гости. Пришли соседи – с другой, Тониной, улицы, – это была молодая пара с маленьким ребенком. Позже пришли Тоня с Виктором, принесли Сереже дымчатого котенка, последнего из трех от своей Мурки, двух остальных, абсолютно черных, благополучно пристроили неделю назад. По выражению лица Сережи трудно было определить, какое впечатление производят на него подарки, да и все сборище многочисленной родни. Он не проявлял никаких чувств, пока его не заставили примерить новый спортивный костюм. Юрик – с фотоаппаратом наготове – требовал, чтобы внук встал непременно на стул, но мальчишка заартачился и на табурет не полез. Юрик стал грубо настаивать, у Сережи навернулись слезы на глаза, Любаша бросилась его защищать – да что он, маленький, в конце концов, что ли?! Аленка и Витуся оставались равнодушными к происходящему, они слишком хорошо знали характер отца – не дай бог начать его останавливать. А он и вправду разошелся не на шутку, стали проскальзывать грубые словечки и вполне конкретные идиоматические выражения. Любаша останавливала его.

– Юра, у нас же гости! – увещевала она его.

– А я и гостей пошлю туда же! – кричал он в запале.

Словом, вечеринка покатилась по накатанной колее, страсти разгорелись нешуточные. Когда разлили вино по бокалам, а водку в стопочки, выяснилось, что Витусю обошли. Не думаю, что в этом был чей-то злой умысел, хотя не мешало бы иногда и в самом деле останавливать девочку. Она была самая молодая из нас, при этом у нее уже наметилась и обрела конкретные черты «возвышенная» страсть к горячительным напиткам.

– А почему мне не налили? – кокетливо возмутилась она.

– Вите не налили! Вите не налили! – послышалось со всех сторон.

Оплошность исправили. Она сидела с красным лицом – когда-то нежный дивный цветок с платиновой кожей, – от того цветка нельзя было отвести глаз. У Витуси все еще была стройная фигура, красивые ноги, но на лице уже лежал отпечаток губительной страсти. На мой вопрос Тоне – после вечеринки, разумеется, – а как же Витусин муж, с которым у нее были трогательные, до слез, отношения, терпит все это, Тоня буднично ответила, что муж ее потихоньку и приучил.