Текст книги "Игла в квадрате"

3

Странно, но прислуживать бандитам графу было нетрудно. Изо дня в день он пересказывал им «Утопию» Томаса Мора. Стоит в море остров в двести миль длиной, есть на нем пятьдесят четыре города. Все жители острова по два года проводят в деревне, где пашут поле, выращивают скот, заготавливают дрова, пекут хлеб и делают вино для горожан. Выбирают они себе начальников – филархов, и под их мудрым присмотром живут в согласии и справедливости. Одеваются люди просто, работают шесть часов, спят восемь, а свободное от работы время посвящают наукам. Те, кому не поддается наука, играют на музыкальных инструментах или в шахматы. Добродетельной у них считается жизнь по законам природы, и духовные удовольствия почитаются выше телесных. Есть у них рабы из тех, кто совершил позорный поступок или был осужден на смерть в чужих городах. Прислугой нанимаются бедные люди из других стран, потому что плохая жизнь на острове все равно лучше хорошей на родине. Жена у утопийцев всегда одна. Перед женитьбой они показывают молодых друг другу голыми, и прелюбодеяние у них тяжко карается. Воюют они только за справедливость, защищая свои границы, мстя за обиду или помогая друзьям. Не брезгуют они подкупом, выплачивая большие деньги за измену или убийство вождей среди врагов.

– Разделяй и властвуй! – закончил очередную проповедь граф.

Сверху ударила сильная струя. Бык поленился слезать с нар, мочился чуть не на голову графу. Старик вытер брызги с лица. Он все мог высказать хамскому отродью, но не счел нужным.

На второй день после его появления в костеле забрали офицера. Уходя, он остановился в дверях, обвел взглядом соседей, привставших с мест, задержался на графе.

– Золотая свинья? – подмигнул он. – Все мы свиньи на заклании. Выживут вот только эти.

И вышел, шатаясь, но с высоко поднятой головой.

– Расстреливать повели, – лениво сказал Бык.

– Все одно не жилец, – поддакнул кто-то из подельников. – С отбитыми легкими долго не проживешь.

Бандиты, с которыми сидел граф, грабили и жгли окольные хутора. Но за себя они не переживали.

– Выпустят, – мотал кудлатой головой Бык. – Где они свидетелей наберутся? Потом – нас воспитывать надо. Вот графа уже никак к новой жизни не приспособишь, а нас можно. Жратвы здесь мало… С хорошей жратвой отчего не посидеть…

На допросы никого из них не вызывали, о графе тоже забыли.

– Что, сиятельство, завтра на расстрел поведут? – пугал Бык. – Комиссары наведут порядок. Мы для них мелочь, не графы какие-нибудь. Скажи, много у тебя было? Ну, таких, для удовольствия?

Граф не слышал. С того дня, как его вывезли из охотничьего замка, смысл в жизни исчез. Его и раньше не много было, смысла, теперь он пропал вовсе.

Молча смотрел с высоты на узников распятый Езус. Храпели, ругались, ворочались на нарах люди. Запах отхожего места впитывался в кожу.

Сверху спускалась нога в валенке, била по затылку:

– Давай по-хранцузски…

* * *

Через две недели графа под охраной красноармейцев вывезли на границу и передали полякам. Перед этим его заставили подписать много документов, смысл которых был ему непонятен. Передавали его в шубе и валенках, все честь по чести.

Единственное пожелание графа – проститься с пани Конопацкой – удовлетворено не было, потому что пани, как объяснили графу, отбыла в неизвестном направлении.

В этот день бушевала метель, не видно было в снеговой круговерти городов, замков, пущи, и только фигуры военных качались на перроне, как привидения.

Через год граф умер в Варшаве.

Сама его пани за всю жизнь ни разу никуда не выехала из Першая. Редким гостям она показывала альбом со снимками, обращая их внимание на отличие Тышкевичей от Радзивиллов.

– Посмотрите, какие длинные носы у Радзивиллишков – и какие аккуратные у Тышкевичей!

И уж совсем немногим из них довелось увидеть своими глазами телеграмму в два слова: «Золотая свинья».

Лобио

1

В Сухуми я остановился у своего однокурсника Володи. Точнее, он учился курсом младше меня на филфаке минского университета, но мы жили в одной комнате в общежитии, и нас можно было считать однокурсниками. Преподаватели и предметы те же, на занятия только ходим врозь.

Володя встретил меня в аэропорту.

– Будешь жить у моей бабки, – сказал он. – У нее целый дом свободный, ты на втором этаже, она на первом.

– Абхазка? – спросил я.

– Мингрелка, но по-русски говорит плохо. Вам, впрочем, говорить не надо, жестами объяснитесь.

– А деньги?

– Какие деньги? – удивился Володя.

– За квартиру.

– Мне отдашь. А мы их пропьем. Это же курорт!

Я в курортах разбирался слабо и пожал плечами.

Мы приехали на такси к бабке. Судя по надсадному реву мотора «Волги», дом был где-то высоко в горах.

– Далеко от моря? – спросил я Володю.

– Рядом, – ответил он. – В гору метров триста, не больше.

– А ты где живешь?

– В Синопе! – гордо сказал Володя. – То же самое, что и в центре города, только лучше. У нас медицинский пляж.

– Какой пляж?

– Песчаный. А дома сталинские. Мой предок – физик-ядерщик. Трехкомнатная квартира.

Я с уважением посмотрел на него. Физиковядерщиков я не встречал, но знал, что это полубоги вроде Геракла. О них нам рассказывали на лекциях по древнегреческой литературе.

Бабка Володи оказалась ветхой старухой с живыми глазами, внимательно меня изучающими. Она не говорила, лишь кивала и показывала рукой, куда надо идти.

«Надо же, у нас есть люди, не знающие русского языка! – удивился я про себя. – Как ее назвал Володя?»

– Мингрелка, – сказал он. – А звать Манана.

– Выходит, ты тоже мингрел?

– Частично. Мать у меня русская.

– Понятно, – сказал я. – Среди мингрелов знаменитости есть?

– Конечно, – напыжился Володя. – Берия.

– Сам Берия?! – поразился я.

Для меня это было новостью, я думал, он грузин, как и Сталин.

– В Сухуми много мингрелов, – сказал Володя. – Здесь наша историческая среда обитания.

Он сказал – наша.

– Обезьяны тоже у вас?

Я где-то читал, что из обезьянника под Сухуми в горы выпустили обезьян для размножения в природе. Для них горы тоже должны были стать естественной средой обитания.

– Говорят, передохли, – пробурчал Володя. – Зимой здесь холодно. Устраивайся в любой комнате на втором этаже, и пойдем ко мне.

– Зачем? – спросил я.

– Познакомимся, перекусим. Ты же голодный?

– Немного, – кивнул я.

Бабка что-то сказала по-мингрельски.

– Предлагает перекусить, – сказал Володя.

– Ты знаешь мингрельский?! – удивился я.

– Немного, – махнул рукой друг. – Будем перекусывать?

«А чем этот перекус отличается от того, что у Володи?» – подумал я.

– Здесь надо выпить, – вздохнул Володя. – У Мананы крепкая чача.

Бабка, несмотря на всю свою ветхость, метнулась на кухню с прытью четырнадцатилетней отроковицы и вернулась с большой бутылью, наполненной прозрачной жидкостью.

– А закуска? – сказал Володя.

Манана поставила бутыль на стол под навесом, затянутым виноградной лозой, и снова ушла на кухню.

Мы сходили наверх и оставили мою сумку в самой маленькой из четырех комнат.

– Я бы в большой спал, – сказал Володя.

– Эта рядом с лестницей, – объяснил я. – Да и не люблю я большие комнаты.

Мы вернулись под навес, а бабка все еще ковырялась на кухне.

– Так мы не уйдем никогда, – пробурчал Володя. – Манана, неси сыр!

Я обратил внимание на переменчивость его настроения. В Минске он был гораздо спокойнее.

– Там холодно, – сказал Володя. – И нет чачи.

Манана стала носить из кухни тарелки. На одной – лепешки, на другой – сыр, на третьей – крупно порезанные помидоры, на четвертой – что-то вроде сальтисона, знакомого мне с далекого детства.

«Да тут целый пир!» – подумал я.

– Для тебя старается, – сказал Володя. – Ей ведь не с кем выпить.

– А ты? – спросил я.

– Я здесь редко бываю, – вздохнул товарищ. – В гору ходить неохота.

«Всего триста метров», – подумал я.

Володя взглянул на меня, но ничего не сказал.

Манана, наконец, принесла стаканчики. Володя взял в руки бутыль и разлил по ним чачу. Манана с неодобрением посмотрела на капли, пролившиеся на стол.

«У меня бы еще хуже получилось», – подумал я.

– Я из нормальных бутылок привык разливать, – сказал Володя. – А тут пещерный век. Ну, за знакомство!

Он выцедил свой стаканчик до дна. Я хватанул стаканчик залпом и закашлялся, из глаз потекли слезы. Это был настоящий спирт, а не чача. Манана выпила полный стаканчик, не моргнув глазом, и аккуратно вытерла тыльной стороной ладони губы.

Я закусил чачу сальтисоном, и слезы из глаз потекли еще обильнее. Сальтисон был приправлен жгучим перцем, в наших Ганцевичах его делали по-другому.

– Я же говорил – крепкая, – сказал Володя. – Давай по половинке, иначе из-за стола не встанем.

Похоже, он был хорошо знаком с чачей Мананы.

Бабка еще раз посмотрела на него, и в этот раз ее взгляд стал уничтожающим. Несовместимость поколений была налицо.

Мы выпили по полстаканчика. Я закусил сыром. Он был намного лучше сальтисона.

– Возьми помидор, – пробормотал Володя.

Он, кстати, ел все подряд. А Манана почти не закусывала. Володя наполнил ее стаканчик.

– Нам еще у нас сидеть, – сказал он мне. – А Манана остается дома, пусть пьет.

Чувствовалось, бабка хотела многое сказать своему внуку, но она, к сожалению, не знала русского языка. Свой стаканчик она выпила в полном молчании.

Мы поднялись и вышли из двора.

– Вечером я дорогу сюда найду? – оглянулся я на дом Мананы.

– Провожу, – успокоил меня товарищ. – Сейчас со своими стариками тебя познакомлю. У нас, кстати, гость из Тбилиси, тоже физик.

– Ядерщик? – спросил я.

– Конечно! – почему-то обиделся Володя. – У нас других физиков не бывает.

2

Володя открыл своим ключом дверь квартиры, и мы прошли в его комнату. По звукам, доносившимся из других комнат, я понял, что в квартире полно народу.

– Я же сказал – гости, – сказал Володя. – Физики с дочкой.

– Из Тбилиси? – уточнил я.

– Да, из Академии наук, но наш институт лучше. Сам Берия организовал!

– Для создания атомной бомбы?

– Конечно! Привезли сюда немецких ученых, и понеслось… Под институт выделили санатории «Синоп» и «Агудзеры». А квартиры сотрудникам давали в лучших домах рядом с институтом.

Я подошел к подоконнику и выглянул на улицу. Судя по ширине подоконника, стены в доме были толстые. Наверное, хороший дом.

– Лучше здесь нет, – заверил меня Володя. – Запах из кухни слышишь?

Я принюхался.

– Что-то готовят, – сказал я.

– Лобио! – посмотрел на меня, как на маленького, Володя. – У нас его в каждом доме варят. А сегодня гости готовят, специальную приправу привезли из Тбилиси.

– На закуску?

– Лобио едят утром, днем и вечером. Национальное блюдо. С утра варится.

– Почему так долго?

– Это же фасоль! Пойдем, посмотрим.

Мы прошли на кухню. Следом за нами на кухне появились родители Володи и гости, муж с женой. Все они по очереди заглядывали в котел и снимали пробу ложкой, лежащей на тарелке рядом с котлом.

– Скоро будет готово, – сказал мне гость, по виду типичный физик. – На столе уже тарелки расставлены.

Мне стало не по себе. Уж не для меня ли устраивается пиршество?

– Для всех, – сказал Володя. – Папа, что будем пить?

– Коньячный спирт, – ответил папа.

– Дядя Серго дал?

Папа промолчал. Видимо, ему не хотелось заострять внимание на происхождении коньячного спирта. Володя, впрочем, на этом и не настаивал.

Я открыл рот, чтобы спросить об отличиях коньячного спирта от самого коньяка, и тут в кухню вошла она. И у меня пропал дар речи.

Как студенты филфака, мы с Володей были привычны к особам противоположного пола. Нам, кстати, и одна девушка нравилась, Надя Зашивалова. Тонкая, длинноногая, с русыми волосами, – типичная филологиня. Но здесь, в Сухуми, на кухню явилось нечто из ряда вон выходящее.

Тоже тонкая, тоже высокая. Густая черная волна волос, захлестывающих открытые плечи. Черные глазищи в пол-лица. Нос не какая-то картошка, пришлепнутая к лицу, а точеный кавказский носик с горбинкой, не очень большой. Яркий рот, нисколько ее не портящий. И грудь. Я был уверен, что, если бы где-нибудь в мире проводился конкурс «Мисс грудь», эта девушка уверенно заняла бы на нем первое место. Но самое главное – у нее была абсолютно белая кожа, может быть, алебастровая.

«Неужели ей пятнадцать лет?» – посмотрел я на Володю.

Он неопределенно пожал плечами.

Девушка что-то сказала на грузинском языке. Я догадался, что речь шла о лобио. Видимо, он чересчур долго готовился не только в моем понимании.

– Как ее зовут? – шепотом спросил я.

– Ия, – сказал Володя.

Да, не наше имя. По-латыни «и а» – я пойду. А просто «и» – иди.

Взрослые засуетились. Папа девушки выключил огонь на плите и ушел вместе с дочкой. Мама унесла к обеденному столу лепешки.

– Пойду рюмки поставлю, – ретировался вслед за ней папа Володи.

– На пляж хочет, – посмотрела на нас Володина мама. – Одной ей нельзя.

– Почему? – одновременно спросили мы.

– Маленькая.

– Пусть с нами идет, – сказал Володя.

– С тобой?! – возмутилась мама. – Ты даже с Анаидой на пляж не ходишь, не только с маленькой девочкой.

Меня здесь никто в расчет не брал, и мне стало обидно.

– Ей надо хотя бы немножко загореть, – сказал я. – Совсем белая.

– Белая – это красиво, – с укоризной взглянула на меня мама. – Это у вас в Минске черные ходят.

Она махнула рукой.

Мне стало понятно, что в Минске, Тбилиси и Сухуми разные представления о красоте. Кстати, некоторые из наших с Володей однокурсниц умудрялись за сессию загореть на Комсомольском озере именно до черноты.

– Кто такая Анаида? – спросил я Володю, когда мы в кухне остались одни.

– Невеста, – хмыкнул он. – На пятом курсе женюсь. Старики уже обо всем договорились. Между прочим, дочка директора гастронома на набережной.

Он щелкнул языком.

Я понял, что Ия для этого гражданина – пустое место. А для меня?

– Она в Тбилиси уедет, ты в Минск, – растолковал мне Володя. – А я вернусь в Сухуми. Папик обещал меня в газету устроить.

– В какую?

– У нас одна газета – «Сухумская правда», – твердо сказал Володя. – Очень уважаемая газета.

Я о своем трудоустройстве еще даже не думал. Вот она, правда жизни.

– Жить будете с родителями? – спросил я.

– Подумаем, с чьими, – вздохнул Володя. – У Анаиды квартира на набережной.

Я догадался, что в Сухуми центр – это набережная. Но оно и понятно. Море, как говорится, и в Африке море.

– Вечером искупаемся? – спросил я.

– Зачем?! – уставился на меня Володя. – Осенью будем купаться, когда спадет жара.

Теперь я уставился на него.

– Мальчики, за стол! – заглянула в кухню мама Володи. – У нас секретничают после обеда.

3

Мы вошли в гостиную. На одной стороне стола сидели гости, на другой – хозяева. Я и Володя примостились рядом с хозяевами. Но это и хорошо – можно разглядывать, не стесняясь, Ию.

Она сидела между папой и мамой.

«Ишь, как охраняют, – подумал я. – Не умыкнуть».

Папа Володи торжественно разлил по рюмкам коньячный спирт, и трапеза началась. Женщины свои рюмки лишь пригубили, Ия к ней не притронулась.

«Молодец», – снова подумал я.

– Очень хорошее лобио, – сказала мама Володи. – Как и положено, из красной фасоли. Грецкий орех положили?

– Конечно! – обиделся папа Ии. – Помидоры, лук, чеснок, перец… Траву тоже положили.

– Кинзу? – уточнил папа Володи.

– Базилик, тимьян, мяту, – вмешалась мама Ии.

– Я еще укроп люблю, – слегка покраснела мама Володи.

Грузины, как по команде, уставились на нее. Не подняла глаз одна Ия.

«А разница между кавказцами и русскими все же существует, – подумал я. – Володя тоже укроп любит?»

– Мне грецкий орех нравится, – сказал Володя. – И не только в лобио.

«Мингрел, – согласился я. – Но как же атомы, термоядерная реакция и прочие биномы Ньютона? Физики здесь или не физики?»

– Здесь обед! – сказал Володя. – Ешь лобио.

Мне это серо-буро-малиновое варево не очень понравилось, и я потихоньку таскал со стола нарезанную колбасу и сыр, благо, закусок хватало. Ия, между прочим, не ела почти ничего. Капризный ребенок.

– Она еще устроит жизнь своему мужу, – шепнул мне в ухо Володя. – Я грузинок знаю.

– Твоя Анаида тоже грузинка? – спросил я.

– Армянка.

Я, по большому счету, не знал ни тех, ни других, и промолчал. Пусть сами разбираются в своей кавказской жизни.

Да, Ия была красивая девушка, но существовал один нюанс, из-за которого я чувствовал себя не в своей тарелке. Она была практически одного роста со мной и Володей. И если Володе на это было чихать, то я слегка переживал.

– Кого она выберет себе в мужья? – придвинулся я к Володе. – Витязя в тигровой шкуре?

– Здесь не она выбирает, а родители, – покосился на меня друг. – Тут даже твоих борцовских подвигов не хватит.

– Каких борцовских? – посмотрел на меня через стол папа Ии.

– Шурик у нас чемпион, – сказал Володя. – Что ты там выиграл?

– Призер республики, – ответил я и покраснел.

– Какая борьба? – не отставал папа.

– Вольная.

– Молодец! – сказал папа и налил в рюмки мне и себе. – Надо выпить за борьбу!

Я знал, что физики борьбу любят. В университетской секции борьбы, где я начинал, их было большинство. Но на республиканском уровне результат давали химик Куприн, географ Соколов и филолог Кожедуб. Я, правда, уже давно тренируюсь в «Трудовых резервах», однако на первенстве вузов выступаю за университет.

– На спартакиаде народов СССР я видел, как боролся Леван Тедиашвили, – сказал я папе. – Классный борец.

– Ты видел Тедиашвили?! – вскричал папа. – Это великий борец!

Я был с ним согласен. Своей грацией Тедиашвили походил на горного барса, а силой – на медведя.

– Он мингрел? – повернулся я к Володе.

– Кахетинец! – снова вскричал папа Ии. – Меня тоже Леван зовут!

Мы пожали друг другу руки.

В глазах папы мои акции стремительно пошли в гору. Дело было за мамой. Ию, как я уже знал, никто ни о чем спрашивать не станет.

Интересно, куда она пойдет учиться после окончания школы? Неужели на физфак?

– Она у нас будет искусствовед, – сказала мама Ии.

Я только сейчас обратил внимание, что почти все из старшего поколения за нашим столом по-русски говорили с акцентом. Акцента не было лишь у мамы Володи, хотя и она некоторые слова произносила не так, как мы с Володей. Я это относил к долгой жизни в чужой языковой среде. Послушать бы произношение Ии…

Девушка впервые за весь вечер мельком взглянула на меня. Глаза ее оказались еще красивее, чем я думал.

От растерянности я положил себе на тарелку ложку лобио.

– Молодец! – ласково сказал папа Ии. – Приедешь к нам в Тбилиси, мы тебя настоящим чакапули угостим.

Взрослые оживленно заговорили на грузинском языке.

– Что такое чакапули? – шепотом спросил я Володю.

– Какое-то блюдо, – пожал тот плечами.

Я, конечно, подозревал, что мой друг – легкомысленный человек. Но что до такой степени…

– Баранина, – сказал папа Леван. – Очень вкусная.

Мы сидели практически друг напротив друга, и при хорошем слухе можно было разобрать любой шепот. У папы, как выяснилось, слух был хороший.

– Ты собираешься в Тбилиси?! – хихикнул Володя.

И эта привычка хихикать не там, где надо, была мне известна.

– Будут соревнования в Тбилиси – приеду, – сказал я. – Между прочим, я уже боролся в Одессе и Кишиневе.

– У нас часто бывают соревнования по борьбе, – кивнул папа Леван. – Чаще, чем симпозиумы по физике.

Все засмеялись.

«А что они изобретают, эти физики? – подумал я. – Атомную бомбу? Так она давно изобретена».

– Хорошая бомба никому не помешает, – сказал папа Леван. – Мы над этим работаем.

Папа Володи кивнул, подтверждая его слова. Женщины на них не обратили внимания. Привыкли, наверное.

– А что мы с тобой изобретем? – спросил я Володю.

– Мы напишем поэму, – сказал Володя. – Ты можешь роман.

Он знал, что я кропаю рассказики.

Ия, глядя в свою тарелку с лобио, хмыкнула. У девочки тоже хороший слух. Жалко, что ей нельзя с нами на набережную.

– А что ей там делать? – сказал Володя. – Меня, кстати, давно ждут Жан и Жорик.

«Они тебя ждут, – подумал я. – А я бы с удовольствием прогулялся по набережной с Ией».

– Тебя тоже ждут, – поставил меня на место товарищ. – Папа, мы уходим в город.

– Скоро и мы придем, – сказал папа. – На море шторм?

– Нет, тихо.

– Нужно погулять перед сном, – взял в руки бутылку папа. – Леван, ты еще лимит не превысил?

– Нет, – сказал папа Леван.

У двери я оглянулся, поймал взгляд Ии, полный отчаяния, смешанного с завистью, и сразу простил ей все. Хорошая девочка.

– Сухуми – это столица Абхазии? – спросил я Володю на улице.

– Нужно говорить «Сухум», – ответил Володя. – Конечно, столица.

– За нашим столом ни одного абхазца не было.

– Абхазы в Очамчире и Гудауте, – махнул рукой куда-то за спину Володя. – В горах, короче. Сухум – смешанный город.

«Сейчас даже белорусы в нем есть, – усмехнулся я. – Кстати, а как Володя попал в Минск?»

– Наш родственник – главный бухгалтер вашего университета, – сказал Володя. – Пойдем на троллейбус, вечер уже кончается.

С моей точки зрения, теплый сухумский вечер, напитанный запахами цветущих олеандров и магнолий, был в самом разгаре. Но хозяин здесь Володя, он знает, когда начинается и заканчивается вечер в Сухуме. Вот если бы еще умел готовить лобио…

– Анаида может, – сказал Володя. – У них лобио еще лучше, чем у нас.

– Пробовал?

– Конечно! В Сухуме сначала кушают лобио, потом знакомятся. У нас уже было лобио с родителями.

Меня резало слово «кушают». Я твердо знал, что кушают котики, люди – едят.

Я запрокинул голову и в очередной раз удивился яркому свету звезд. Здесь, на юге, звезды находились намного ближе к земле, чем у нас на севере. Да и количество их было значительно больше.

«Что сухумские физики делают лучше – изобретают атомную бомбу или варят лобио?» – подумал я.

– Конечно, лобио, – сказал Володя. – Бомба на работе, а лобио дома. Для себя делают.

– А Ия? – не сдержался я.

– Научится, никуда не денется. Ей ведь здесь оставаться, а не ехать в какой-то Минск.

Мы побежали к троллейбусу, подъезжающему к остановке.

К сожалению, жизнь была устроена по законам, нарушить которые не могли даже такие уникумы, как я или Володя. Можно было лишь попытаться это сделать.